Время, которое я выбираю
Спросили: в какое время ты хотел бы жить.
Надо же, а я думал, так давно уже не спрашивают. Это же романтический вопрос откуда-то из времён первых полётов в космос – когда человеку казалось, что ему подвластно всё, вплоть до выбора эпохи – только умей улыбнуться, как Гагарин, и тебе откроются любые врата.
Потом наступило глобальное разочарование: вдруг выяснилось, что от человека ничего не зависит, и он обречён, как сирота, сидеть на приступках чуждой ему эпохи, в которой зачем-то родился, озябший и злой.
Не знаю как вам, а мне моё время пришлось впору.
…я был очень молод, и, хотя прочитал уже тысячи лучших стихов, написанных лучшими из поэтов, – ещё не задумывался о том, что история рядом: только протяни, в буквальном смысле, руку.
Потом вдруг обнаружил себя, сидящего в ошпаренном чеченским солнцем «козелке», сидящего на правом переднем сиденье с автоматом, – а позади, собранный, всесильный и злой, сидел легендарный генерал, покоритель восставших народов, и, слушая его речь, можно было предположить, что с той же интонацией говорил Ермолов или Жуков.
Несколько лет спустя я нашёл себя на рублёвских дачах, в гостях у людей, принимавших совсем недавно самые главные и самые страшные решения о судьбах моего Отечества, а теперь они пожинали сладкие плоды своих решений – но этих плодов хватило не всем, далеко не всем.
Они угощали меня столетним коньяком, они спорили со мной, с моими левацкими перегибами – и тогда возникало ощущение, что все мы люди, и сможем договориться.
Я находил себя в подвалах Центрального дома литераторов или ещё в каких-то мрачных и плохо проветренных комнатах, где собирались совсем другие люди, – ненавидящие тех, что жили на рублёвских дачах, и у их ненависти были весомые основания, понятные мне.
Они создавали шумные, немного смешные партии, в названиях которых обязательно присутствовало слово «спасение» – хотя эти люди не спасли бы даже друг друга, если б их лодка перевернулась в деревенском, поросшем ряской, пруду. Также в названиях их объединений присутствовали такие слова как «фронт» или там «рубеж», столь же мало соотносящиеся с физическими качествами людей, собиравшихся под этими железными вывесками, способными в случае падения придавить их насмерть.
Главный и самый очаровательный из них, грузный, замечательно остроумный, обильно посыпанный родинками и рябинками, немного похожий на мудрого водяного, который вынырнул – и ряска осталось у него на лице, – автор доброй сотни геополитических романов, десяток из которых были безусловными шедеврами, – смотрел на меня смеющимися глазами и готов был назначить меня своим преемником – к удивлению, а то и негодованию своей красно-коричневой паствы.
Забавно, но в те же годы мы выступали на одной площади, стоя плечом к плечу, с одним кудрявым человеком, который половину своей жизни тоже собирался стать главой страны, но случилось так, что его однажды застрелили на мосту напротив московского Кремля.
Пока кудрявый этот человек ещё был живым, он время от времени звонил мне и хохотал в телефоне, как весёлый бес. Он всё время был загорелый и счастливый, но вот застрелили, да.
Другой, с лёгким психопатическим тиком, кавказского обличья человек, чемпион мира по шахматам, заезжал ко мне в гости, и мы мило беседовали – он казался тогда мне почти нормальным. Наверное, он даже себе казался нормальным.
Жизнь, до начала очередной войны, была путаной, но представлялась бурной, лихой, стремительной. Ничего не происходило, а думалось, что происходит.
Я помню себя в одних кабаках с будущими политэмигрантами, изнывающими теперь от ненависти к отринувшей их стране. Помню себя прогуливавшегося с лидерами то одной, то другой думской фракции – всякий раз я ловил себя на мысли, что более всего они похожи на персонажей американских фильмов про всевозможных крёстных отцов – очень богатые люди с распавшимися представлениями о морали.
Я передвигался вдоль и наискосок по свету, с континента на континент, и помню, как мне хотели устроить встречу с бородатым создателем кубинского государства, отцом её революции, – но я отказался, и до сих пор не жалею об этом: о чём бы я смог с ним говорить?
В какой-то другой, уже не помню, в какой именно стране, ко мне подошёл режиссёр русского происхождения, перебравшийся в Голливуд, отец того самого парня, что стал братом всей стране и погиб под камнепадом, и этот режиссёр спокойно сказал, как любит то, что я пишу.
В Лондоне встречу и затем интервью со мной проводила актриса не совсем земной красоты, знакомая мне по десятку фильмов; забавы ради я начал с ней флиртовать – и она отозвалась; было понятно, что мы оба делаем это не всерьёз и валяем дурака, но когда вдруг появился её муж, всё равно было чуть стыдно.
В Киеве я сидел в окружении поэтов, пишущих на русском языке, но проживающих то в Канаде, то в США, то в Израиле, у них были восточные лица, восточные имена, восточные манеры, и вид такой, словно они только что ели рахат-лукум. Каждый из них знал Иосифа Бродского, которого я не знал. Но к тому моменту я давно уже поймал себя на мысли, что всех самых известных в мире людей я знаю через одно рукопожатие, делов-то. Просто Бродский уже умер.
Потом вся эта задорная, пустая, нелепая жизнь треснула напополам, и я вдруг обнаружил себя в городе, который начинали обстреливать каждое утро, ровно в шесть, из «Градов».
Самый известный на тот момент полевой командир русского происхождения, бесстрашный и удивительный парень, бывший автомойщик, имевший уголовный (условный) срок за то, что однажды забрал с автомойки вымытую им машину и часа три катался на ней по городу с друзьями, звонил мне и говорил, пародируя малоросскую речь: «Ну чи шо? Давно не бачив тебе!»
Глава нового – воюющего и страдающего – государства, злой, умный, знающий цену боли, бесстрашный офицер и балагур, дал мне собрать свой батальон, и я собрал его.
Наши дома располагались на одной улице, и время от времени он вдруг подъезжал ночью с охраной на большой чёрной машине к моему дому, и мы шли пешком к нему домой поговорить о том о сём.
Утром мы разъезжались – я на свои позиции, он на какие-нибудь головокружительные переговоры в верхах.
А вы говорите: Фидель. А вы говорите: в какое время ты хотел бы жить.
…и потом, помню, я сижу в окопе, то есть буквально, а не фигурально, и мы рассматриваем дом на той стороне, где находится укрепившийся и наглый наш противник, и мы советуемся, как бы нам этот дом разнести в хлам, и занять их позиции, и тут раздаётся звонок телефона – это мой телефон звонит, я забыл его выключить, потому что на позициях я его выключаю.
Меня впервые в жизни набрал человек, фильмы которого строили моё детское сознание, мою эстетику, меня самого, и один из этих фильмов, про десять негритят, где на самом деле никаких негритят не было, я смотрел более тридцати раз, а другой фильм, где этот человек играл, прогуливаясь среди серых камней, главную роль, являлся самым любимейшим моим фильмом – и сам этот человек, напоминавший мне моего отца, долгое время служил для меня образцом стиля и мужского поведения.
Он сказал мне:
– Приветствую вас, Захар, – или как-то наподобие.
И я смотрел на летнее малоросское поле, на стоящих рядом бойцов – одного с биноклем, другого за «Утёсом», третьего с трубой гранатомёта на плече, и думал: какая у меня хорошая жизнь.
Удивительная, прекрасная, непостижимая жизнь.
