Глава 5
С дерева мальчишка спускался задумчивый. Что же это за мир такой? Судя по всему, спокойной жизни ему здесь не будет. Он конечно думал о том, что ему рано или поздно встретятся люди и ему придется доказывать свое право на сладкую жизнь, чтобы урвать свой кусочек счастья, но также понимал, что счастье по тому, как он себе его представлял, будет не совсем соответствовать тому, как его воспринимают окружающие и был готов за него побороться, в чем-то уступив и чем-то пожертвовав. В человеческий альтруизм и миролюбие он ни капельки не верил, жизнь его убедила, что чаще всего счастье одного строится на несчастье другого, а то бывает и просто сосед радуется, что в соседний дом пришло какое-нибудь горе. На людях-то еще утрут лицемерную слезу, но потом где-нибудь на кухне, когда вокруг будут только свои, перетряхнут все грязное исподнее пострадавшего. И самому-то с этого прибыли никакой, просто радуется и злорадствует потому, что кому-то другому плохо. Но мальчишку такое отношение к собственной жизни совершенно не устраивало.
Когда-то его смешила и в то же время немного раздражала где-то вычитанная фраза «Счастья всем и даром». Разное оно у всех — счастье-то и каждый представляет его по-своему, но в любом случае не верил он, что можно получить его даром. Платить придется в любом случае и хорошо, если плата не превысит все мыслимые и немыслимые пределы.
Но такие мысли посещали его редко и как-то отвлеченно. Когда еще эта борьба начнется. Но проблема-то встала перед ним уже сейчас. И тут вопрос уже не о счастье, а о простом человеколюбии. С одной стороны, ему вроде бы должно быть все равно, кто ему эти ограбленные и убитые? Но с другой стороны, стать свидетелем такого безобразия и оставить это без последствий… Как-то это не по-человечески будет. Да и разбойники, это ведь не только ценный мех, но и два-три килограмма… Мальчишка помотал головой, все-то ему шуточки. Он-то думал, что чувство юмора у него атрофировалось годам к шестидесяти, а тут прямо лезет из него смех там, где и смешного-то нет. Вот огреет его какой-нибудь дядя разбойник дубинкой по дурной голове, вот он-то посмеется. А с другой стороны, ведь эти местные гоп-стопники и вправду одеты в одежду из материи, а ему так надоело ходить в вонючих, плохо выделанных шкурах. Как в люди выходить в таком облачении? А время кажется подошло, одиночество в диком лесу кажется излечило его от прежней мизантропии. Может эти разбойники и есть тот самый «рояль», который он так ждал? А что? У разбойников и одежда какая-никакая есть, и оружием он разживется, а может у них и капитал какой-нибудь найдется? Нет, он не собирался выходить к ним или тем более присоединяться к ним. О таком варианте он даже не думал. Что случается со свидетелями их деяний он уже видел. Нет уж, он займется экспроприацией и к черту человеколюбие. Может это и не подарок от неизвестного благодетеля, но упускать такой шанс прибарахлиться он не собирался.
Но тогда придется ему заявить о себе, а ведь тогда кому-то может и не понравиться ни он сам, ни его образ жизни, да еще и заинтересуются, откуда он такой хороший взялся. А он-то даже толком ответить не сможет и вообще не знает, что сказать. Так что лучше заранее этим озаботиться, а то решения здесь принимаются быстро и решительно, пока будешь доказывать, что твое видение жизни наиболее правильное, можно и без головы остаться. Люди здесь простые и проблемы тоже решают просто и незатейливо. Кто сильнее, или у кого есть остро заточенная железка, тот и прав. Прямо, как у него на Родине в девяностые годы. Вон доказательство валяется с перерезанным горлом. Но разбойники его конечно удивили. Как-то отвык он от того, чтобы так легко, походя убивали людей. Нет, смерть он конечно видел, даже поучаствовал в одной войне, но все-таки, все-таки… Надо, надо срочно усилить тренировки. А то встретятся вот такие же простые ребята и даже имени не спросят. Да и вообще, что за отморозки. Трупы не убрали, следов — куча и при желании виновников можно найти, не прилагая к этому особых усилий. Они тут что, совсем ничего не боятся? Или тут бояться некого, или они напрочь на всю голову отмороженные. Край непуганых идиотов. Но надо привыкать, ему здесь жить и если здесь такие нравы, то придется и ему стать таким же. Очень уж он не хотел терять свою новую жизнь.
Так, раздумывая о своей дальнейшей жизни, с учетом новых факторов, он дождался, пока стихнет шум от удаляющихся разбойников и выбрался на дорогу. Хотя это наверно громко сказано, дорога. Скорее это была просто просека, прорубленная в лесу, чтобы не вилять вокруг деревьев. Стараясь не смотреть на трупы, насмотрелся в свое время, обыскал все телеги. Но не нашел ничего, кроме охапок сена, устилавших дно повозок и несколько тряпок, застиранных чуть ли не до дыр. Разбойники хорошо постарались, экспроприируя чужую собственность. Только в одной телеге, в самом углу под слежавшимся там сеном попалось что вроде кожаного мешочка, перевязанного тонкой веревочкой и каким-то образом не замеченного грабителями. В мешочке оказались деньги. В том, что ему попалось местное платежно-покупное средство он не сомневался. А чем еще могли оказаться тонкие неровные овалы из меди и серебра, величиной с два его ногтя, на которых с одной стороны был грубо отштампован какой-то знак, скорее всего номинал монетки. Вторая сторона было пустая. Примитив. Медных было сто десять штук, а серебряных семь. Это много или мало? Надо бы как-то узнать их покупательную способность.
Зачем здесь какие-то бесформенные тряпки, на которые не польстились даже бандиты, он не понял. Видно их постелили, что бы сено не лезло во все дырки на одежде. Бандитам они оказались не нужны и не представляли для них никакой ценности, а он захомячил несколько штук. Ему в хозяйстве все пригодится. В его положении грех было бы брезговать любой мелочью.
Так, мародерствуя, он потихоньку добрался до последней телеги и стал ворошить в ней сено, в надежде найти что-нибудь полезное, как услышал негромкий стон. Голос был до того слаб и жалостен, что он не испугался. Но все-таки развернулся, настороженно направив копье в сторону звука. Не понял, тут что еще кто-то живой? Оказалось, что таки — да. Стонала как раз та самая женщина, убитая последней. Как оказалось, не совсем убитой, а всего лишь раненной, при чем не очень серьезно. Один раз в далекой юности он тоже получил по голове, правда не знал, чем — били сзади, но наверняка чем-то вроде штакетины, потому что кожу на голове раскроили тогда знатно, и помнил, сколько тогда было крови, хотя сам чувствовал себя вполне сносно. Даже в горячке драки бегал и кого-то бил, хотя голова и кружилась, как после стакана с портвейном. Здесь было что-то похожее. Удар дубинкой скользнул по черепу, содрал кусочек кожи, вызвав обильное кровотечение и залил лицо кровью, создав иллюзию серьезной раны, ну и оглушил вполне качественно. Нож, которым разбойник добивал потерявшую сознание женщину, вроде проникнул довольно глубоко, но на самом деле лишь скользнул по ребру и ушел вбок, проникнув только под кожу и нанеся лишь поверхностное ранение, что не было видно под широкой рубахой. Правда вызвав при этом довольно обильное кровотечение. Так что, единственное, что несло серьезную угрозу, это потеря крови, так как натекло ее изрядно. И что тут делать?
Он уже стал забывать про свой мир, в котором существовало антишоковые и обезболивающее препараты, антибиотики и многое другое, чего не замечаешь, когда оно есть и без чего так трудно, когда его нет. А тут даже простым бинтом не пахнет. Единственное, что он смог сделать, это сбегать к ручью и, намочив снятую рубаху и самые крупные обрывки тряпок, обтереть раненную от крови. Заодно промыть раны и остановить кровотечение, налепив на них подорожник, которого было в изобилии на обочинах просеки и нарвав из тряпок некое подобие бинтов, сделать примитивную перевязку. Лицо женщины, когда он отмыл его от крови и грязи, оказалось довольно миловидным, с высокими скулами и четко очерченными губами небольшого рта. Немного раскосая, но явные европеоидные черты лица. Ростом невысокая, сантиметров сто шестьдесят. На первый взгляд ей было лет тридцать пять-сорок. Но он мог и ошибаться. Очень старило ее страдальческое выражение лица, да и ранние морщинки и горькая складка у губ не прибавляли ей молодости. Почему он решил, что морщинки ранние? Так тело, которое ему пришлось оголить до пояса, чтобы добраться до раны на груди, никак не соответствовало лицу. Кожа было гладкой и упругой, и в отличие от загорелых лица и рук, молочно белой. Грудь хоть и небольшой, но соски, несмотря на общее состояние тела, торчали задорно и вызывающе. Забывшись, он задумчиво смотрел на открывшуюся ему красоту, как на картину в музее. Впрочем, ни что в детском тельце и не шевельнулось.
— Эх, был бы я помоложе, — затем посмотрел на свои детские руки, почесал затылок, вздохнул и, явно смеясь над собой, добавил, — или постарше… И что теперь с тобой делать, красавица?
Красавица не отвечала. Лишь тихо вздымалась грудь и иногда, сквозь плотно сжатые зубы, доносился едва слышимый стон. Пока она была без сознания, он еще раз сбегал к ручью и прополоскал от крови и грязи рубаху и тряпки. Не став ждать, когда они просохнут, сразу же натянул мокрую рубаху. Высохнет на теле, благо стояла послеполуденная жара. Вернувшись к раненой, оттащил ее от просеки в кусты, что бы не было видно с дороги, а то, кто его знает, вдруг кто-нибудь из разбойников вернется чего-нибудь позабыв. Или по дороге еще кто пройдет и неизвестно, как он отнесется к симпатичной, находящейся без сознания, женщине и мальчику рядом с ней. Может тут по дороге бандиты так и рыщут стаями в стремлении доставить проблемы храбрым, но таким одиноким мальчикам.
Затем, оставив раненую, отошел подальше, метров на сто от просеки, выбрал хорошо укрытое место в густых кустах и стал строить шалаш. Ничего сложного. Натренировался за столько времени одиночества, когда уходил от своего жилища на три-четыре недели. Ночевать на деревьях было довольно хлопотно, да и к лесу привык и уже не шарахался от каждого куста, поэтому уже давно и перешел на наземный образ жизни. Не мартышка же в конце концов и пока жалеть о таком решении не приходилось. Если бы еще не мыши. Но от них у него был комок росомашьей шерсти, смоченной ее мочой и которую он счесал с Машки еще по весне. И ей приятно и ему польза. Оказывается, мыши боялись запаха росомахи как огня, впрочем, а кто бы не боялся? И он бы он наверно побаивался, если бы обладал таким обонянием, как у лесных зверушек, но бог миловал.
Поэтому собрать шалаш было для него плевым делом. Четыре кола в землю, попарно наклоненных друг к другу и связанных между собой верхушками, соединяющая их перекладина, две поперечины по бокам и обвязать всю эту конструкцию тонкими гибкими ветками. Вот и все, осталось только наложить и прикрепить разлапистые ветки. Вся работа заняла чуть более четырех часов. Строение получилось невысоким, высотой с метр и длиной метра два. Вполне достаточно для одного некрупного человека и вкупе с ним одного совсем мелкого мальчишки.
Чтобы перетащить раненую пришлось, используя опять же колья и ветки, сделать волокушу, на что ушло времени чуть ли не больше, чем на постройку шалаша. Волокуша получилась неказистая, но крепкая. На один раз перетащить нетяжелого человека на двести метров хватит, а большего ему и не надо. Затем дело дошло и до самой раненой. Женщина еще не пришла в себя и перевалить ее на самопальные носилки большого труда не составило. Но вот тащить ее… Если бы по льду, да на санках… Оказалось, что силы в нем уже достаточно, но сам груз уж очень неудобен. Упираясь как старая лошадь на целине с непослушным плугом, он, негромко матерясь, поворачиваясь к волокуше то передом, то задом, все же кое как дотащился до шалаша. Подхватив женщину под мышки, заволок ее в укрытие и положил на заранее заготовленное ложе из сена, набранного из телег. Устроив ее, он наконец сел передохнуть. Надо было обдумать текущие дела и решить, что делать дальше.
Впрочем, все лежало на поверхности и выбирать особо было не из чего. Первым делом — раненая. Пока не встанет на ноги, придется находиться рядом. Раны были не очень серьезные, и можно было ожидать, что она вскоре придет в себя. А то очнется в его отсутствие, раненая, в незнакомом месте, испугается и уползет — ищи ее потом по кустам. Так что подождать, познакомиться, а затем уже можно ненадолго отлучаться. Кроме того, следовало подумать о пропитании. Впрочем, это не так срочно. Имеющейся еды хватит минимум на двое суток, а за это время он надеялся, что все вопросы с пациенткой решатся. Так что два-три дня пройдут спокойно, но зато потом события пойдут вскачь. Первым делом следует переместить женщину в свое убежище. В шалаше можно переночевать, но как долговременное жилище она не годилось. Затем обязательно найти логово разбойников и как-то решить вопрос об их сосуществовании. Он не собирался терпеть такое соседство и ходить постоянно оглядываясь и боясь, как бы их пути не пересеклись. Как он решит этот вопрос, это дело будущего, когда посмотрит на их логово.
Плюс более мелкие, но от того не менее важные, проблемы. Например, надо подумать о более серьезном вооружении. А то один короткий меч, нож, тупые, с деревянными наконечниками стрелы к луку и самодельное копье — это явно не то оружие, с которым можно выйти на бой с бандой, пусть даже и вооруженными лишь дубинками. Тот самый случай, когда размер имеет значение, ну и количество оппонентов тоже играло роль. Да и над тактикой следует хорошо подумать. Вызывать на честную схватку шайку разбойников в полтора десятка мужиков… Столько самомнения у него не было. Раньше иногда думал о том, что будет он делать при встрече с аборигенами, но происходило это как-то отвлеченно, без конкретной привязки к месту и времени, да и повода как-то не было. И вот теперь повод появился, да еще какой! Кто же знал, что в этом лесу существуют бандиты. Он крепко задумался, стараясь разложить все в голове по первоочередности и тут его раздумья прервал тихий голос.
— Ди нот? — он замер, затем плавно развернулся в сторону голоса. Оказывается, пока он витал в облаках, женщина очнулась и теперь смотрела на него. И кажется, судя по интонации, что-то спросила. Но что? В свое время ему пришлось по вращаться в определенный кругах, и он даже мог поддержать разговор на английском, немецком и итальянском языках, правда на бытовом уровне. И даже мог провозгласить пару лозунгов на испанском, но что сказала эта женщина он не понял. Тон вопросительный и сквозит в слабом голосе малая толика удивления. Глаза у нее оказались большие и миндалевидные, необычного светло-карего, почти желтого оттенка и было в них какое-то непонятное выражение, то ли опаски, то ли ожидания чего-то. В голове мелькнуло: «Как у тигра глазки-то. Не напугать бы, главное — не делать резких движений». Но видимо женщина была не из пугливых, потому что, приподнявшись на локте, она что-то спросила требовательным и отнюдь не пугливым голосом. Ну правильно вообще-то, кого он мог напугать в своем нынешнем теперешнем возрасте, разве что зайца или рябчика. Мелкий он, мелкий. Совсем пацан.
А женщина волнуется, надо ее успокоить. Но говорить не стоит, а то сразу возникает много лишних вопросов: откуда какой-то мальчишка, живущий один в лесу, говорит на неизвестном языке, а что это за язык, а кто научил и тому подобное. А там недалеко и до вопросов: а где это говорят на таком языке, и где эта страна? Придется врать и врать. Ведь не рассказывать про то, что умер, что встретился с местным аналогом бога, что сам он старик… Неизвестно где он тогда окажется, то ли в подвалах местной инквизиции, если она тут есть, то ли в руках каких-нибудь местных фанатиков от науки и тогда его пустят на эксперименты, а то и вообще сочтут за сумасшедшего с полностью поехавшей крышей. И доказывай потом, что ты не верблюд. Нет уж, не надо ему такого счастья. Правда не нужна и даже опасна. А то скорее всего окажется в роли местного дурачка, над которым не посмеется только ленивый. Ему это надо? А так, притворимся, что ничего не помним, мол давно уже один, совсем один, в лесу живем, людей не видим, мхом обрастаем, пеньку молимся, потому и говорить не умеем. Потому и дикий, совсем дикий, однако. Ни языка, ни манер местных, вообще ничего. Поэтому — дикий, но ужасно добрый.
Он улыбнулся и успокаивающе приложил палец к ее губам. Затем показал на свой рот и извиняющие развел руки в стороны, потом показал на себя и быстро пробежал пальцами правой руки по ладони левой. Она поняла, замолчала и только смотрела, как он, выбрав самую чистую тряпочку, выбрался из шалаша. Снова пришлось бежать к ручью, благо хоть он был недалеко. Обратно прибежал, держа мокрую материю в горсточке ладоней, так, чтобы вода стекала медленнее. Потом, успокоив взволновавшуюся было женщину, стал аккуратно выжимать воду на ее пересохшие губы. Бегать пришлось еще два раза. Ну правильно, много ли воды можно принести в детских ладошках. Но наконец раненая напилась и уже улыбаясь опять что-то у него спросила. Он понял только вопросительный тон, но о чем был вопрос, сие осталось в глубокой тайне. Но расстраиваться не стал. Теперь у него был учитель и язык он рано или поздно выучит.
Скорее рано, была у него такая способность, и он был в ней уверен, так как у него была возможность в этом убедиться. Он вспомнил, как на заре своей бизнес-деятельности челночил. Страна тогда полным ходом шла к своему развалу, хотя этого еще никто не предвидел, а перед властной верхушкой стоял вопрос сохранения власти и ей было не до народу. И народ этим воспользовался. Открылись границы и визы выдавались всем желающим. Расплодилась целая сеть полукриминальных агентств и бюро путешествий, которые собирали толпы челноков в группы по тридцать-сорок человек и на свой страхи и риск отправляли за границу за вожделенным барахлом. Туда везли остатки советской роскоши, такие как утюги, кипятильники, фонарики и многое другое, что пока еще не ценилось у жителей еще Союза, но оказалось очень даже востребовано в странах бывшего соц. лагеря. Оттуда же тащили бубль-гум, джинсы, кроссовки, китайские халаты и прочее шмотье непонятно чьего производства и за это барахло люди, неизбалованные атрибутами роскошной западной жизни, платили деньги.
Союз тогда только начал разваливаться и подкожный жирок еще позволял людям держаться на плаву. Это был разгул не просто дикого, а бандитского капитализма. За год он объездил почти все страны бывшего Варшавского договора, пересаживаясь с поезда на поезд и убегая и прячась от рэкетиров под вагонами, выяснял отношения, вплоть до драк, на забугорных барахолках с конкурентами из других союзных республик, ночевал в каких-то притонах и ночлежках, в полглаза приглядывая за своими дешевыми шмотками, жрал что и как попало… Много чего было, можно было бы написать роман, но кому это интересно. Да сам такой бизнес просуществовал недолго. А потом акулы покрупнее, которые выросли из их же среды, поставили дело на широкую ногу и выдавили одиночек за борт. Впрочем, он не очень-то и огорчался, к тому времени у него уже было небольшое, но приносящее стабильный доход, дело. Но одно он помнил хорошо. Стоило ему прибыть на местный базар, будь то в Венгрии, Польше, Румынии или неважно в какой стране, и постоять за прилавком не больше часа, то этого ему было достаточно, чтобы пусть и ломано, отрывками, но заговорить на местном языке. Вполне достаточно, чтобы что-то купить или продать. И он такой был не один. Ведь на все давалось только пять дней: три дня на распродажу своего товара и два на закупку чужого. Видно стрессовая ситуация влияет так или еще что-то, но понять и применить самые обиходные слова по минимуму он мог уже через полчаса, а к концу торгового дня даже мог выдать, пусть коряво и не всегда к месту, целую фразу. Так что он надеялся, что прежнее умение его не покинуло.
А пока нужно было покормить раненую. Выбор был небогатым, но и его хватило с лишком. Он положил ей в рот кусочек рябчика, но ее, после вялого получасового жевания одного этого единственного кусочка, стошнило и видно было, что на это ушли все ее силы и она тихо и бесшумно опять провалилась в сон. Судя по симптомам, сотрясение мозга она все-таки получила. И чем ее кормить? Не жевать же за нее. Сварить бы бульончик, но единственная посуда осталась в его жилище. Надо идти в лес, может заодно на ходу какая мысль придет в голову, но как оставить женщину одну? Очнется одна и запаникует, а на что способна женщина в панике он знал из собственного опыта и мозги — это последнее, чем пользуется женский род в подобных случаях. Во всяком случае большинство. На что способна именно эта конкретная женщина он пока не знал, но рисковать не хотелось.
Пока решал, что делать дальше, собрал побольше хвороста, что бы хватило на время его отсутствия и разжег небольшой костерок возле входа в шалаш. Отгреб немного углей в сторону от костра, огородил парой плоских камней и, насадив куски зайчатины на приготовленные тут же шампуры из веток, уложил их на импровизированный мангал. Шашлык конечно вышел не кондиционный, но очень даже съедобный. Мясо, завернутое в лопухи и переложенное диким луком, протомившись в сумке пол дня, очень даже неплохо замариновалось. Правда куски были великоваты и мясо немного жестким, но зато сочным и ароматным и именно такое ему и нравилось. Ведь теперь у него были молодые острые зубы, а не вставная челюсть, которая то и дело норовила позорно выпасть. Да и с аппетитом было все в порядке, так как легкое чувство голода преследовало его всегда. Молодой растущий организм, да еще отягощенный постоянными тренировками и жизнью на свежем воздухе, постоянно требовал калории, которые тут же сжигал в топке своей жизнедеятельности.
В той жизни он питался в лучших ресторанах и, хотя в сущности не был привередливым, но положение обязывало, и он заказывал самые изысканные блюда, но по старой привычке относился к ним не как к шедевру кулинарии, а как к топливу для организма. Со стороны казалось, что он — старый избалованный и пресыщенный всем маразматик. А ему просто нравилась простая и сытная кухня его молодости и на все ресторанные изыски он смотрел как на неизбежное зло, сопутствующее его положению олигарха. Ну не нравились ему блюда, когда ешь и гадаешь: из чего же оно приготовлено? Сейчас же он вновь чувствовал вкус как к жизни, так и к еде. Ну а свежайшая дичь, замаринованная на лесных травах, да вприкуску с ароматным таежным воздухом — мало, что может быть вкуснее. Так сказать — экологически чистый продукт.
Мясо почти поспело и когда он взял на пробу один кусочек, то дало чистый сок без крови, который заполнил рот и вызвал довольное урчание желудка. Пора обедать, или скорее ужинать, так как за всеми хлопотами он и не заметил, что время уже склонялось к вечеру. Тут и раненая проснулась. Он услышал шебуршание в шалаше и заскочив туда, обнаружил, что женщина пытается встать. Ну это она явно рано еще. Кое как, где невнятным мычанием, где жестами, выяснилось, что она хочет в туалет. На минуту он растерялся, но немного подумав выбрал самый большой кусок материи, сложил его несколько раз и подсунул под нее. Ну а что делать? «Утки» у него не было, клеенки тоже, о памперсах оставалось только мечтать. Так что жестами предложив ей не стесняться, сам вышел из шалаша. Видимо нравы в этом мире были попроще, потому что уже через минут пять женщина позвала его и особо не чинясь подала ему мокрую тряпку. Он, тоже не кривя лицо, брезгливость он потерял еще в тринадцать лет в той жизни, когда пришлось ухаживать за больным отцом, взял тряпку и побежал к ручью. Там положил тряпку на мелководье, так, чтоб ее омывало слабое течение, придавил камнем, не хватало еще потерять ее, и так вещей никаких нет и сполоснул руки. К шалашу прибежал как раз, чтобы погрозить пальчиком раненой, которая вознамеривалась выползти из шалаша. Уложил ее обратно на ложе, успокаивающе погладил по плечу. Затем сбегал, сорвал пару лопухов, наложил на них готовый шашлык и с торжественным видом занес в шалаш.
Женщина улыбалась. Улыбка удивительным образом красила ее и делала моложе. Сейчас он не дал бы ей и тридцати лет. Даже неяркий румянец на, прежде бледных от кровопотери, щеках появился. Мясо пошло на «ура». Правда много она не съела, видно сказывалась еще слабость от ранения и легкое сотрясение мозга, но зато он оторвался по полной. Так что спать ложился с животом, вздувшимся, как барабан.
Утром, как только защебетали первые птахи, он уже проснулся. Прихватив с собой грязные тряпки и нож, с которым не расставался, сбегал к ручью и умылся до пояса. Вода с утра оказалась холодной, но зато взбодрила, так что захотелось бегать и орать просто без всякой цели. Он вообще заметил, что в последнее время ему постоянно хотелось что-то делать. Хоть что, но лишь бы не сидеть на одном месте без дела. Он подозревал, что таким образом из него выдавливалась старческая немощь, которая преследовала его к концу прежней жизни и сейчас, получив возможность активной физической деятельности, он просто отыгрывался за все годы бессилия. Но сильно над этим не задумывался, а просто наслаждался тем, что может без всяких ограничений бегать, прыгать и даже ходить колесом. Старик в его теле хорошо помнил, что это такое, передвигаться с помощью третьей ноги и на расстояние от кровати к стулу и он наслаждался всемогуществом своего тела, когда думаешь не о расстояниях, которые следует преодолеть, а о времени, которое будет потрачено. Его не просто все устраивало, он прямо питался подзабытыми ощущениями и по-детски радовался жизни. Многоопытный старческий ум, который иногда вступал в противоречие с физиологией мальчишки, только сейчас по-настоящему понял, как много он потерял вместе со своим детством в той жизни и в данном случае действовал в полной гармонии со своим новым тельцем.
Тряпку, что оставлял в воде вчера, быстрое течение прополоскало так, что ему оставалось только выжать ее и заложить новую порцию для стирки. Затем, немного походив по окрестностям, нашел подходящую березу и вырезал толстый кусок бересты. Обрезал края, чтобы получился прямоугольник, и сложив в нужных местах, собрал небольшую, примерно на пол-литра, коробку. Ничего сверхсложного, как будто работал с картоном. Конечно, требовалась некоторая сноровка, но уж чего-чего, а времени на овладение нужными навыками у него было много. Края скрепил сучками, расщепив их вдоль и связав тонкими остатками той же бересты. Не первый класс, но, чтобы таскать воду, пойдет. Немного протекает, но не критично. Подходя обратно к шалашу, на всякий случай засвистел какую-то мелодию, чтобы не встревожить женщину. Та уже проснулась и приветственно улыбалась. Подал ей туесок с водой. Для чего — объяснять было не надо. После умывания позавтракали остатками еды, что еще оставалась в его сумке. Затем как смог, мычанием и жестами, объяснил, что пора делать перевязку. Она, все так же улыбаясь и глядя на него с каким-то непонятным выражением глаз, молча улеглась поудобнее. Пришлось опять сбегать к лесной просеке, где нарвал свежих листьев подорожника. Промыл их остатками воды и приготовил к перевязке. Старые повязки заскорузли, все-таки материя была грубовата, но после того, как он хорошенько их намочил, слезли вполне приемлемо. Женщина только слегка поморщилась, когда он осторожно отдирал тряпки от самой раны. Она вообще оказалась очень терпеливой пациенткой, не капризничала и не требовала к себе какого-то особого отношения. Ну а ему было это только на руку. Оказывается, около года одиночества не прошли даром. И куда делся тот старый брезгливый мизантроп? Он не задумывался над этим, а просто радовался, что есть за кем поухаживать и с кем дружески помычать, так сказать пообщаться, пусть пока и на таком уровне.
Когда с перевязкой было покончено, он собрал все, запачканные кровью, тряпки, отнес к ручью и оставил в проточной воде отстирываться. Затем сел передохнуть. Вроде все дела, требующие неотложного внимания переделаны. Значит, что? А значит — время утренней тренировки. К своим занятиям он относился очень серьезно. Обязательная утренняя разминка часика на полтора-два и потом, после обеда уже настоящая тренировка с применением всех доступных ему средств. И, не смотря ни на какие внешние обстоятельства, он старался не отступать от своих правил. Мало того он каждый раз старался придумать что-то новое. Вот и в этот раз после метания ножей еще и покидал камни, стараясь попасть в тонкий ствол какого-то деревца. Камни-голыши, набранные в ручье, никак не хотели лететь в цель, попадая хорошо если один раз из десяти, но он не сдавался, раз за разом подбирая разлетевшиеся камушки и опять становясь на дистанцию. Он знал, что рано или поздно количество перейдет в качество. Знал еще с той, прошлой жизни.
Он помнил с какой неохотой каждый раз собирался на очередную тренировку, каким холодным и неуютным казался спортзал, устланный матами и как неохотно и тяжело давались необмятому телу первые шаги в беге, с которого начиналась каждая тренировка. Как через час воздух прогревался от нескольких десятков разгоряченных тел и тяжелый запах мужского пота забивал дыхание, когда раз за разом приходилось повторять очередной бросок, показанный тренером. И так изо дня в день тянулась эта каторга и только потому, чтобы доказать отцу, что он мужчина. А потом в какой-то момент, он и не заметил, как в предвкушении очередной тренировки радуется тело и сам он с нетерпением скучает и ожидает той неповторимой атмосферы борцовского зала, когда воздух уже не кажется спертым, а наоборот казалось все вокруг пронизано радостью от хорошо тренированного и послушного тела и удачно проведенного приема. И после тренировки хотелось прыгать и кричать, чувствуя, как играют под кожей мускулы и нерастраченные до конца силы так и прут наружу.
Поэтому он терпеливо занимался, иногда через «не могу», выжимая из своего слабосильного детского тельца последние усилия. Потому, что точно знал, чего хочет и какого результата следует ожидать. Закончив с утренней тренировкой, опять сбегал к ручью и сняв штаны, весь омылся, смывая честно наработанный трудовой пот. Предстояла охота и ему совсем не нужно было благоухать на весь лес. Вернулся к шалашу в хорошем настроении. Оказалось, не только он один в это прекрасное утро радовался жизни. Женщина встретила его, сидя у входа и улыбалась, подставляя лицо утренним, еще робким, но уже ласковым лучам солнца. Увидев его, что-то проговорила и для наглядности похлопала ладонью рядом с собой. Понятно, приглашает присесть. Ну чтож, не стоит отказываться, тем более и самому интересно. Надо же больше узнать о местных обычаях и нравах, да и с языком разобраться. Однако первый разговор вышел познавательным, но малоинформативным. Женщина ткнула в него пальцем и с надеждой в глазах вопросительным тоном явно спрашивала:
— Ди нот?
Он не понимал, что это означает, может спрашивает имя, а может просто обзывается или интересуется, где она сейчас находится. Угадывать было бессмысленно и непродуктивно, поэтому на всякий случай кивнул головой и решил просто представиться. Называться Витольдом Андреевичем Красновым было смешно самому, возрастом не вышел, да и слишком длинно выйдет. Поэтому сказал просто, правда для солидности назвавшись своим полным именем:
— Витольд, — и ткнул себя в грудь.
— Вит Ольт? Ди Ольт? — что она там услышала и почему назвала только вторую часть имени, ему было непонятно, но женщина явно была так сильно взволнована и смотрела на него с такой надеждой и даже исступленьем, что он даже испугался за ее рассудок и стараясь успокоить ее, согласно закивал головой.
— Ольт, Ольт. — что сильно обрадовало женщину и на ее лице прямо-таки расплылась улыбка облегчения и счастья. Ушло куда-то напряжение и уже спокойно, тыкая пальцем себя в грудь, произнесла:
— Ду — ана. Ду — диате ана
Понятно, что так она назвала себя. Опять-таки то ли имя, то ли национальность, то ли просто баба. Но он опять кивнул и в свою очередь указав на нее пальцем послушно произнес:
— Ду ана.
Женщина рассмеялась. У нее оказался мелодичный приятный смех.
— Ни ду. Ду ана, ана. — тыкала она, смеясь, себя в грудь. Затем опять ткнула его в грудь, а потом себя. — Ди Ольт, ду ана.
— Ана. — послушно повторил Витольд Андреевич. Понятного было мало, но почему бы не сделать приятное человеку. Вон как обрадовалась. Даже почему-то слезы сквозь смех потекли. Хотя кажется, «ди» — значит «ты», а «ду» — это «я». Со счастливым выражением лица она тыкала пальцем то в него, то в себя и повторяла раз за разом:
— Ольти, ана, Ольти, ана…
Это что значит, он обзавелся именем? Этакий первый урок местного языка начался с познания себя самого? Немного импровизированный, но нужный урок и все равно рано или поздно придется его учить. Так почему не сейчас? Он еще раз показал на нее и произнес:
— Ана, — затем на себя и добавил, — Ольти.
Вот еще бы узнать, что означает слово «ана»? Женщина, плача и смеясь одновременно, вдруг притянула его к себе и прижала головой к своей груди. Был бы он постарше, то наверно повел бы себя соответственно ситуации, но тело было детским и никак не отреагировало на два симпатичных полушария, оказавшихся по обе стороны его щек. Взрослые реакции ему оказались недоступны, но зато вдруг проснулись детские. Он никак не ожидал такого предательства от тела, которое уже считал полностью своим, но ему вдруг стало тепло и уютно в объятиях женщины, и он уже сам приобнял ее за пояс. Она же, улыбаясь, говорила что-то ласковое и гладила его по голове. Сексом тут и не пахло, а тянуло чем-то родным и близким. Он вдруг вспомнил свою родную мать, давно уже умершую и оставшуюся в той, уже полузабытой, реальности. Рано потерявшая мужа, его отца, она все силы бросила на выживание. Без профессии, без образования — наверно ей было трудно, а тут еще и малолетний пацан на руках. С утра до вечера на работе, ей было не до сына. Спасибо еще в доме всегда были продукты, но готовить пришлось научиться самому. Виделись только по вечерам. Поэтому как-то и не возникло между ними близких отношений, объединяли их только общая крыша и какие-никакие родственный отношения. Наверно она думала, что вот преодолеет очередные жизненные трудности, вот наладится жизнь и она наверстает все то, что недодала сыну за годы нужды. Но время шло и когда в доме появился достаток и уже не надо было думать о том, на что купить новые штаны, то выяснилось, что что-то они растеряли за все это время. А потом уже не интереса, ни желания к семейной жизни у них не возникло. Вошла у них такая жизнь в привычку. Сынок-то оказывается уже вырос, безотцовщиной и фактически без матери, вот и оказались рядом два чужих по сути человека.
Но он на всю жизнь сохранил к ней уважение, как к женщине, давшей ему жизнь и не докучавшей ему излишней моралью и поучениями. Так они и жили вроде родные, но на самом деле далекие друг от друга люди, стараясь не задевать и не лезть в чужую в сущности жизнь. А потом она ушла туда, куда уходят все старики и он проводил ее в последний путь также, как и многих других старых людей, встречавшихся ему по жизни, без лишних слез и сожалений. Но сейчас ему вдруг стало жалко того себя, не знавшего других отношений и считавшего, что так и должно быть, и он покрепче прижался к этой что-то ласково говорящей чужой женщине и зашептал горячо, хороня свое прошлое:
— Ана, ана…
Тут женщина отодвинула его и внимательно с надеждой посмотрела ему в глаза. Непонятно, что она там надеялась увидеть, но в ответном взгляде он постарался выразить все то чувство одиночества, которое оказывается копилось в нем все эти долгие годы. Он и сам не подозревал, что тот старый черствый сухарь, которым он был, мог в глубине души сохранить что-то подобное. А женщина, улыбаясь сквозь слезы, опять прижала его к себе и зашептала что-то ласковое и успокаивающее, что-то такое, щемящее душу, что у него самого на глазах появились непривычные для него слезы. Как давно он оказывается не плакал, что в той, что в этой жизни. Он не засекал время, да и часов у него не было, но просидели они так долго. Она ему что-то рассказывала, а он внимательно слушал, стараясь про себя смоделировать звуки и даже целые слова.
Неизвестно сколько бы они еще так просидели, но он заметил, что женщина устала и, несмотря на слабые протесты, заставил ее залезть обратно в шалаш и прилечь на ложе. Там она, утомленная долгой беседой и держа его за руку, заснула. Воспользовавшись этим, он быстро собрался и пошел на охоту. Долго она не продлилась. Только дошел до ручья. Первое время его поражало обилие зверья и птиц. Непуганая дичь до последнего сидела на месте, не понимая, что пора бы срываться в бегство. Вот и сейчас пять рябчиков сидели на ветках развесистой березы, как мишени в тире и только когда третий из них свалился со стрелой в теле, оставшиеся в живых наконец сообразили, что их убивают и суматошно захлопав крыльями, скрылись в лесной чаще. Не откладывая дела в долгий ящик, он тут же грубо, не обращая внимания на мелкие перья и пух, ощипал их и распотрошил, оставив только сердце и печень. Подсолил изнутри и напихал вовнутрь найденные у ручья листья щавеля, дикий лук и стебли черемши. Туда же сложил отрезанные от тушки и тщательно ощипанные крылышки и ляжки птичек. Можно было бы еще поискать известные ему травы и корешки, но ему не хотелось надолго оставлять женщину одну. Тут же, на бережке, наковырял глины, не очень качественной, но ему не горшки лепить, а для задуманного и так сойдет и обмазал тушки толстым слоем. Получилось три немаленьких шара, рябчики были здоровенные. Все, можно и обратно к шалашу.
Женщина еще не проснулась, так что он еще успел сходить по дрова, то есть собрать по окрестностям хворост. Костер уже давно потух и пришлось разжигать его снова. Хорошенько раскочегарив пламя, он с краю закатил в него глиняные шары и потом только поворачивал их палкой, стараясь, чтобы огонь доставал их равномерно и чтоб они не лопнули. Сам принялся из бересты мастерить ложки. Наука не хитрая, если знать, как. Не к месту заурчал желудок. Ну да, вечное чувство легкого голода. Когда-то он уже забыл, что это такое, но сейчас он уже стал забывать, что такое чувство сытости и даже набив желудок до отказа, все равно вставал из-за стола с сожалением, что больше не вместится, а глаза шарили — чем бы еще поживиться.
Вот и сейчас, вроде поел с утра и время обеда еще не наступило, а организм уже напоминает, что неплохо было бы чем-нибудь подкрепиться. Никогда не подумал бы, что после восьмидесяти лет жизни станет такой ненасытной утробой. Хотя в глубине души он был доволен, ведь это означало, что он здоров, что тренировки идут впрок и что сам он растет, как в переносном, так и в прямом смысле.
Как раз к тому моменту, когда рябчики, по его мнению, были готовы проснулась женщина, которую он в уме уже называл аной, чтобы это не значило. Она с тихой улыбкой смотрела, как он, нарвав лопухов и завернув в них закопченные глиняные шары, изображая губами торжественный марш, внес в шалаш то ли поздний обед, то ли ранний ужин. Расколол один из шаров. Весь пух и перья влипли в глину и просто сгорели, а сама тушка была чистая и поджаристая. Румяная корочка так и манила к себе золотисто-коричневым цветом. Один ее вид возбуждал такой аппетит, что хотелось уже не кушать, а жрать. Он положил дичь спинкой вниз на чистый лист лопуха и с шутливым поклоном преподнес раненой. Она удивлено и немного смущено посмотрела на него, затем покачала головой и что-то проговорила. Он не стал на этом заострять внимание, все равно ничего не понимал, а кушать хотелось уже не по-детски, положил возле нее импровизированное блюдо. Затем развернул тушке брюшко, которое наполовину было заполнено мясным соком и тушеными в этом наваристом бульоне травами и по шалашу поплыл умопомрачительный запах. Вытащил из этой аппетитной смеси одну птичью ножку и вместе с ложкой подал женщине, показав, как надо кушать. Затем взял второй шар, приготовил его для себя и уже наглядно показал, держа и грызя в одной руке птичью ногу, а другой прихлебывая ложкой бульон.
Жаль, что не хватало хлеба. Но и так было неплохо. Да что там неплохо, даже в лучших ресторанах города он такого не едал. Так сказать — экологически чистый продукт, приготовленный в натуральных условиях. Ел быстро, жадно, но аккуратно. И наелся так, что живот надулся как барабан. Жалко только, что объем желудка у детского тельца маловат и съесть столько сколько хотелось не получилось, поэтому есть пришлось не сколько хотелось, а сколько влезло. Пришлось оставить, уж очень рябчики здесь были здоровенные, добрую половину тушки на потом. Но сильно он не огорчался, потому что знал, при его аппетите это «потом» наступит максимум через четыре часа. Поэтому он с чистой совестью отполз, вставать не хотелось, к стенке на свою охапку веток.
Одна его знакомая, еще в той жизни, утверждала, что когда после сытного обеда живот растет, то он стягивает на себя всю кожу с тела. Естественно и с лица тоже и вполне понятно, почему веки тоже тянет вниз и при этом глаза закрываются сами. Понятно, что это было шуткой, но что после вкусной и обильной еды тянет спать и послеобеденный сон в традициях многих народов, с этим фактом было трудно поспорить. И тем более сопротивляться. Поэтому после недолгого осоловелого моргания глазами, он просто заснул, оставив уборку на потом.
Спал недолго, часа полтора и проснулся от тихого песнопения и ласкового прикосновения руки. Он открыл глаза и уткнулся взглядом прямо в глаза аны, которые смотрели на него с такой выразительностью и любовью, что он смутился и тут же прикрыл веки. Со стороны женщины не чувствовалось никакого сексуального подтекста и отчего-то от этого напева и поглаживания его головы сладко щемило сердце и хотелось плакать. Он понимал, что это реакция его детского тела, которое так реагирует на ласку и любовь и ничего не имел против, но не собирался давать им волю. Все должно быть в меру, а сейчас у него по плану, начерченному им самим, тренировка. Он мягко высвободился из объятий и огляделся. Оказывается, пока он спал, женщина прибралась в шалаше и сложила все недоеденное в углу шалаша, прикрыв листьями лопуха от пыли и мух. Он попытался, хмуря брови, жестами объяснить, что ей рано еще активно двигаться, но женщина лишь улыбалась в ответ и что-то отвечала, продолжая гладить его по голове. Он мягко, но решительно пресек эти действия и взяв в руки туесок показал, что пойдет за водой, на что женщина, ничуть не обидевшись, кивнула головой. У ручья быстро умылся, прогоняя остатки сна, напился и набрал полный туесок воды. Вернувшись обратно к шалашу, отдал воду женщине, показал ей жестами, чтобы не мешала, и наконец приступил к настоящей ежедневной тренировке.
За эти месяцы программа была отработана до малейшего нюанса. В начале бег километров на пять, затем упражнения на гибкость и ловкость, на развитие силы, после этого отработка приемов с оружием, то есть с копьем, палками-мечами и ножом, и как кульминация — бой с тенью, проводимый по установленному графику то с оружием, то без. Обычно все действо занимало около трех часов, и сейчас он не стал отходить от традиции. Занимался с полной самоотдачей, так, что пот лил ручьями.
Женщина сначала удивилась такому странному времяпровождению, заволновалась, видно не могла понять смысл странных, по ее мнению, движений, но затем видно до нее что-то дошло, и она успокоилась. Так и просидела все время, пока он, закончив с тренировкой, опять сбегал к ручью и принял холодную ванну. Только улыбалась на этот раз с малой толикой жалости. Холодная вода взбодрила и придала бодрости утомленному телу. Так что к очередному уроку по местному языку он приступил вполне свежим, тем более учить новые слова — это не отжиматься.
Так с первого дня у них и установился распорядок, которого они придерживались и в последующее время. С утра так называемая зарядка, которая на самом деле была полноценной разминкой и тренировкой для развития тела, затем завтрак, совмещаемый с уроком местного языка и после этого добыча пищи насущной, то есть охота. Обычно она не занимала много времени, так как дичи в окрестностях было множество, и он управлялся часиков до трех-четырех. Точнее сказать не мог, потому что самих часов, как не было, так в ближайшем будущем и не предвиделось.
Добыча пары рябчиков или фазанов не занимала много времени, как и их приготовление, потому что для этого он использовал уже испытанный вариант с глиной. Пока дичь пеклась, он занимался тренировкой. На нее у него уходило примерно три часа. Занимался до упора, не давая себе поблажек. После плескания в воде наступало время позднего обеда или раннего ужина. И только после него он мог расслабиться и посвятить время отдыху, который посвящал общению с женщиной, совмещенным с очередным уроком языку. Обучение продвигалось вперед семимильными шагами. Он уже мог с грехом пополам связать и произнести несколько фраз, связанных с их неприхотливым бытом. А также с пятого на десятое понимал о том, что хотела донести до него женщина. Заодно, сразу с уроками языка, изучали письменность и счет. Ему, худо-бедно знавшему четыре языка, эти уроки давались легко. Особенно арифметика, он просто автоматически переводил местные обозначения цифр на знакомые ему, а так как система исчисления здесь была тоже десятичной, проблем с простейшими арифметическими действиями у него не было. Женщина была довольна и горда его успехами.
Впрочем, уже не просто женщина, а «ана», что на местном языке, оказывается, означало «мама». По началу он не понял, с чего это его усыновили, а потом, когда все выяснилось, его это уже не волновало. Так без него его женили. Но ему грех было жаловаться, ана ему нравилась и в роли мамы была совсем не плоха, а очень даже ничего. Тем более, что из того немногого, что он смог понять, ее сынок пропал три года назад. Если коротко, то ее сын по имени Ольт ушел в лес то ли по ягоды, то ли по грибы и все, даже костей не нашли. И было ему как раз столько лет, сколько и мальчишке. Впрочем, как бы жалко ему не было неизвестного пацана, и хорошо, что не нашли. Не найдя останков сына, ана верила, что он не погиб, а уверившись сама, убеждала всех окружающих, что скорее всего сыночек просто заблудился и не смог найти обратную дорогу, что, глядя на местные дебри, вполне могло быть. Окружающие качали головами и жалостливо смотрели ей вслед. Кто же за столько лет выживет в лесу? Тут и взрослому-то было бы нелегко, что же говорить о мальце. А она до сих пор не теряла надежды, фанатично, до исступления верила, что где-то в тайге живет ее сынок и только ждет, когда родная мать его найдет и использовала любую возможность для выхода в лес. И ведь дождалась!
Как понял мальчишка, она не была сумасшедшей, просто потеряв любимого мужа, все ее мысли сосредоточились на сыне, единственной ниточке, которая связывала ее с прошлым и была напоминанием о коротком бабьем счастье. Может именно это не дало ей сойти с ума или покончить с жизнью самоубийством. Одна только мысль, что где-то в глухом лесу живет ее кровиночка и ждет ее, давала ей силы жить и раз за разом идти в тайгу.
Так и в этот раз она пошла с попутным обозом крестьян и, как неожиданно оказалось, ее надежды не пропали даром. Оправдались все ее слезы и долгие ожидания, когда все уже откровенно думали, что она сошла с ума. Нашелся ее единственный и ненаглядный. Правда язык позабыл и совсем диким стал, но что это он, она не сомневалась ни секунды. Да чтоб она не узнала свое дитя! И глаза-то чисто отцовские, тоже синие. У отца правда были скорее голубые, ну так, со временем у всех выцветают. Подрос правда, совсем большой, самостоятельный стал, но неужели она бы не узнала эти глаза, этот упрямый изгиб губ… Весь в отца, также когда-то ушедшего в лес на охоту и там и сгинувшего. А голос, этот звонкий голос она узнала бы из тысячи. Счастливая от вновь обретенного сына, она и не понимала, что покажи ей любого мальчика подходящих лет и скажи, что это ее потерянный сын, она, изнывающая от своей боли и тоски, поверила бы. Но не понадобилось никаких посторонних ухищрений, когда она сама, без чьей-либо помощи нашла того, кто составлял весь смысл ее существованья. И теперь изливала на него волны своей нерастраченной материнской любви и тревожно смотрела ему вслед, когда он уходил на охоту.
А он теперь не просто безымянный мальчишка, а имеет имя, которое далось ему без особых усилий. Ольтер из деревни с незатейливым названием Шестая, по-детски — Ольт, или попросту Ольти, как ласкательно называла его ана. Так что легализация, о которой он пока всерьез и не задумывался, прошла без его участия и вполне успешно. И женщину, даже наедине с самим собой, даже про себя, отныне называл только мамой. Хотя поначалу ему было довольно непривычно называть матерью еще не старую, младше его прежнего почти в три раза, женщину. Иногда в нем прорывался старик и он забывшись называл ану по имени, а звали ее красивым, по его мнению, именем Истрил, и даже где-то вел себя несколько покровительственно, что ану искренно забавляло. Она только улыбалась на его оговорки и ей кажется даже нравилось, что она для сына была скорее старшей сестрой, а не строгой матерью. Он и сам не ожидал такого рояля, но воспользоваться им ему ничто не мешало, тем более, что он и сам испытывал к ане теплые чувства. А самого себя даже подсознательно стал именовать Ольтом. Что скрывать, ему нравилось новое имя, гораздо больше, чем претенциозное «Витольд». Новый мир, новая жизнь, новое имя.
Где-то через неделю Истрил уже вовсю ходила по полянке вокруг шалаша, и даже непререкаемым материнским тоном отлучила его от готовки, чему он был только рад, так как у нее получалось гораздо вкуснее и разнообразнее. Да и трав она, оказывается, знала множество, причем не только съедобных, но и лечебных, что сильно помогло ей в скорейшем выздоровлении. А уж, когда она увидела у него кусок закаменевшей соли, то обрадовалась неимоверно. Оказывается, этот минерал, на который в его мире никто не обращал внимания, здесь товар стратегический и возят его издалека, от самого моря. И стоит соль здесь столько, что не каждая семья может позволить себе роскошь каждый день подсолонить себе пищу. Что поделать, соль дороговата, а холодильников здесь нет. А как спрашивается сохранить запас продуктов? Вот и покупали соль только для приготовления солонины, копченостей и других заготовок на зиму и в обычной жизни обходились пеплом и золой.
Жизнь их шла неторопливо, давая им время привыкнуть друг к другу и к новым семейным отношениям. Ольт частенько замечал, как Истрил на него смотрит, когда думала, что он чем-то занят и ничего не видит. Все ее мысли он мог прочитать как на бумаге, до того выразителен был ее взгляд. Да и опыт у него был дай боже. Поэтому все, что она думала, было для него как открытая книга. И видел некоторую растерянность в отношениях с ним. Все-таки она потеряла сына три года назад, когда ее Ольти был еще совсем щегол, а тут вполне самостоятельный и по разуму совсем, как взрослый и способен сам решать многие вопросы. Он видел, как накопившаяся за годы разлуки с сыном материнская любовь невысказанным грузом лежит у нее на сердце, каким жалостливым взглядом она провожает каждое его движение, когда думает, что он не видит. И как она безмолвно укоряет себя, что жизнь у него без матери была совсем не намазана медом. Как переживает, что ее сынок исхудал и совсем не видно детской припухлости, из-за которой ей когда-то так хотелось его тискать и тетешкать. И как вернуть утерянные годы, как выразить всю жалость и любовь, которая тяжелым комом набухла в груди, как себя с ним вести, как выразить свои чувства к мальчишке, который не сегодня-завтра станет совсем уже взрослым мужчиной? И тогда он пошел ей навстречу. Своим старым многоопытным умом он понимал, что ей не хватает общения именно с ребенком, которого она потеряла. И как-то вечером, когда ее опять, неизвестно по какому кругу, мучили переживания, и она нерешительно погладила его вихры, он сам положил ей голову на колени и, как будто, так и должно быть, своим детским голосом потребовал:
— Песню. Как раньше. Помнишь? — еще бы она не помнила, ведь наверняка мать пела колыбельные своему сыночку. И неужели, если он ее ребенок и в нем сохранилось хоть что-то из прежней жизни, не помнит ее и те песни, которые она напевала ему долгими вечерами? Столько счастья сквозь непроизвольные слезы в глазах своей новоприобретенной матери он еще не видел. И заснул под аккомпанемент нехитрой мелодии и еще малознакомых слов и самое интересное, что по-настоящему, без притворства был тоже счастлив. Видно тут не обошлось без реакций его нового тела. Так что их вновь созданная семья зарождалась хоть и на новых, но не менее крепких основаниях.
Все эти изменения в личной жизни давали ему больше времени на охоту и другие личные дела. Например, на посещение места ограбления обоза. Не верил он, что никто не заинтересуется пропажей телег с товаром, поэтому каждый день он посвящал пару часиков, чтобы навестить место побоища, благо дорога не занимала много времени. Что такое для, хоть еще и детского, но тренированного организма, какие-то пятнадцать-двадцать километров. Столько же он пробегал на тренировках.
Его предположение оказалось верным и на пятый день, сидя недалеко от места ограбления, он увидел отряд с десяток человек. Ольт как раз перекусил и решил немного передохнуть, когда услышал топот и какое-то позвякивание. Осторожный взгляд из-за кустов. Явно не крестьяне и не разбойники. Почему он это понял? Да просто они были одеты в какое-то подобие униформы. У всех были доспехи из толстой кожи и такие же шлемы, округлые и поверху перетянутые железными полосами крест на крест, щиты и короткие копья. Явно воины и даже возможно какая-то регулярная воинская часть. Да и шел отряд в каком-то подобии строя.
Впереди, как и положено, на лихом коне командир, кряжистый бородатый мужик с мрачным выражением лица. Остальные шли пехом, за ним и хоть не в ногу, но в колонне по двое. В самом конце плелась облезлая лошадь, запряженная в телегу и до того старая, что казалось выпряги ее, она тут же свалится без поддержки оглоблей. На телеге лежали вещи, принадлежащие воинам, которые при дальней дороге сложили для облегчения пути, оставив в руках только оружие. Управлял гужевым транспортом мужичок, или вернее, если судить по седой окладистой бороде, старик из гражданских, потому что одет был не в доспехи, а в простую рубаху и штаны, такие же как у самого Ольта. Если бы не хоть какая-то форма, то видя эти бородатые хмурые рожи, их можно было принять за тех же разбойников.
Шли молча, сосредоточенно оглядывая окрестности. Слышен было только топот ног и изредка легкое позвякивание железа, доносившееся от старшого, у которого у единственного висел на поясе меч.
У места, где был ограблен караван, отряд остановился. Запах от разлагающихся трупов ясно указывал на место лесной трагедии. Командир скомандовал и отряд разделился на пары, которые отправились по кустам. Видно солдаты были людьми не брезгливыми или бывалыми и в свое время навидались всякого, потому что без особого выражения чувств собрали останки погибших, уже кое-где погрызенных лесными обитателями, и бесцеремонно покидали их в кучу возле телеги. Старик-возничий вылез из телеги и внимательно оглядел трупы. Пока он занимался опознанием, солдаты деревянными лопатами, которые оказывается были сложены в телеге, вырыли неглубокую широкую яму, покидали туда трупы и присыпали землей. Затем так же деловито и без особых разговоров построились в вереницу по двое и отправились восвояси. Все это действо не заняло у них и часа. Ольт только покачал головой, смотря с какой невозмутимой деловитостью и равнодушием действовали воины. Да, суровые здесь нравы. Эта картина многое сказала ему о мире, в который он попал, и заняла свое место в той мозаике, которая складывалась в его мозгу. Хоть немного, но он стал лучше ориентироваться в тех реалиях, в которых ему предстояло существовать и даже примерно стал представлять о том, что его ждет. Матери он пока ничего не стал говорить.
Где-то на десятый день их пребывания в шалаше он был на очередной охоте и помимо обычной дичи решил набрать еще и малины, на заросли которой наткнулся. Вообще ягод в лесу было великое множество и не все из них были ему известны. Такие он не трогал, ну их к лешему — хорошо если только пронесет, но уж дикую смородину, землянику или бруснику с голубикой он никак не мог пропустить мимо своих загребущих ручек.
Дикая малина — это не домашние кусты, упорядоченно растущие на грядке. Дикая таежная малина — это заросли колючего непроходимого кустарника, протянувшиеся на несколько километров. И только узкие тропы, проделанные медведями и кабанами, могли хоть как-то помочь ориентироваться в этом безразмерном море переплетенных самым невообразимым образом колючих ветвей, украшенных сладкими ягодами. Они всем своим видом просто упрашивали не проходить мимо. Да и слабой еще ане не помешают витамины и просто хотелось сделать ей приятное. Ягоды действительно были достойны самых лучших похвал, крупные и сочные они так и манили к себе и просились в рот, и он так увлекся, что и не заметил, как забрел в самую гущу кустарника. Извилистые ходы, которые дали бы фору самому изощренному лабиринту и сходились между собой в самых причудливых сочетаниях, уводили его все дальше и дальше, но он, надеясь на свое чувство направления, не очень переживал.
Не взволновался он и когда узенькая тропинка вывела его на очередной перекресток, и он услышал какой-то треск и сквозь густые заросли увидел впереди какое-то темное пятно. Стараясь не шуметь и даже не дышать, он прокрался еще шагов пять, раздвинул кусты малинника и испугано замер. Там сидел медведь и увлеченно наклонял ветви, прямо пастью обирая их от ягод и плевать ему было на колючки. В начале у него мелькнула мысль, что он встретился со своей подругой-росомахой, потому что зверь явно не дотягивал до размеров взрослого медведя, а что, жрет малину… Так ведь Машка был до того всеядный и сумасшедший, что, узнав, что она с удовольствием поедает малину, он бы ничуть этому не удивился. Но росомахи давно не было и если бы появилась в этих краях, то вначале явилась бы к жилищу. Да и ворчание, издаваемое лесным лакомкой, никак не походило на пофыркиванье росомахи. Не иначе, как «пестун», как называют на Земле таких уже выросших из младенческого возраста, но еще не достигших взрослых кондиций, молодых медведей опытные охотники.
Зверь сидел спиной к нему и к счастью не замечал, что находится под наблюдением. Не отводя глаз от пасущегося зверя Ольт, все также не производя шума, стал отходить спиной вперед к ближайшему ответвлению. И только когда зашел за угол, и медведь скрылся из глаз, он бесшумно и облегченно выдохнул набранный воздух и повернулся. И тут его волосы встали дыбом. Он всегда думал, что это образное выражение, которое применяют писатели, когда хотят драматизировать обстановку, но сейчас ему выпал шанс понять всю ошибочность его мнения. Волосы поднялись вполне натурально. Во всяком случае он ощущал, как под кожаной шапкой зачесалась вдруг голова. Оказалось, что то, что он видел до этого, это был не медведь. Это был и в самом деле медвежонок. А медведь, или вернее его мама, здоровенная, под три метра ростом гора мускулов, обросшая серым мехом, сидела перед ним и озадаченно смотрела на него маленькими свинячьими глазками. На ее широкой морде явно просматривалось недоумение, а подвижный нос тревожно нюхал воздух, стараясь определить непонятный запах. Она-то думала, что там в кустах ее чадо, а тут какое-то непонятное недоразумение и она не понимала, что с этим делать. Он тоже замер, впав в ступор от такого неожиданного знакомства. Так они на какое-то мгновений и замерли напротив друг друга.
И тут подал голос медвежонок. Неизвестно, что с ним случилось, может просто укололся или пчела, которых тут было множество, ужалила его в нос, но его обиженный рев разнесся на всю округу. И тут все задвигалось. Медведица привстала, еще явно в раздумьях, но уже понявшая, что пора на что-то решаться. То ли кинуться на это непонятное существо, то ли бежать на плач своего чада. Начала вставать на дыбы, но тут Ольт наконец вышел из ступора и, от избытка переполнявших его чувств, завизжал во все свое детское горло что-то нечленораздельное звонким мальчишеским голосом, постепенно переходящим в ультразвук. Даже лесные птахи, до этого создававшие фон, озадачено примолкли. Медвежонок, удивленный столь необычными для леса звуками, да еще раздававшимися где-то рядом, тоже замолчал, позабыв о своих проблемах и слушая арию в исполнении Ольта. Медведица, ошалевшая от резавшего слух визга, ломанулась в сторону затихшего отпрыска, справедливо решив, что примолкшее чадо всяко дороже визжащего непонятного чего-то. Да еще наглого явно не по размеру. А может оно бешенное и сейчас кинется кусаться, несмотря на то, что само маленькое и худое, ни жира, ни мяса?
Короче, непонятно, что там надумала медведица, может ей просто стал противен голос новоявленного певца, а может просто испугалась, ведь раньше она такого не видела и, тем более, не слышала, а неизвестное всегда таит опасность, но она покинула место встречи с похвальным рвением. Ольти же, закончив «пение» тоже развернулся и кинулся в другую сторону. Как выбрался из колючего плена, он потом, как не старался, так и не мог вспомнить. Запомнились только хлещущие по нему кусачие ветви, треск рвущейся материи и мелькавшие мимо глаз с невероятной скоростью кусты. Опомнился он, только отбежав от страшного малинника метров на пятьсот. Только тогда он заметил, что за ним никто не гонится и никто не покушается на его тушку, чтобы вкусить нежного детского мясца. Тут он правда немного переоценивал себя, мясо, если на нем и присутствовало, то чисто символически, одни мускулы и сухожилия, но сколько бы его не было, все оно было его, родное и любимое. И шуток на эту тему он не воспринимал категорически. Как бы там не было, но от медведей он спасся, или они от него, и всю обратную дорогу, полностью забыв про малину, был в возбужденном состоянии.
Слава богу, что несмотря на истерзанное состояние одежды, на поясе болтались чудом уцелевшие в безумном забеге по малиннику парочка фазанов, а руки так и не выпустили оружие. Так что к шалашу он подошел довольно потрепанный, но с добычей. Истрил, увидев его исцарапанное лицо и лохмотья, в которые превратилась его одежда, ахнула, и тут же захлопотала вокруг него. Ну как же, кто-то обидел ее вновь обретенного сыночка. И явно это был кто-то посерьезнее тех двух фазанов, что он преподнес ей на ужин. И она тут же начала его расспрашивать, кто же это покусился на ее кровиночку. В дороге он перевел дух и почти успокоился, но тут рассказывая ей о происшедшем, опять возбудился. Вспомнилась оскаленная пасть с клыками, громада необъятной туши и когти. Да, там были большие, загнутые саблями кривые когти. То, чего он не увидел или не помнил, живо дорисовало детское воображение. Там, где не хватало слов, он переходил на жесты, все интенсивнее размахивая руками. В конце концов он соскочил с места и как мог, в лицах, показал ей целое представление. Он рычал, он кричал, косолапо убегал сам от себя, ревел страшным фальцетом и бил себя в узкую мальчишескую грудь, руками поднимал свои волосы, показывая, как ему было страшно.
Он старался сильно не преувеличивать, но получилось захватывающе и интересно. Закончился этот театр одного актера бегом на месте и представлением на суд божий и Истрил поцарапанных рук и лица, и растерзанной на ленты рубахи. В конце он обессиленно уселся на охапку веток, отходя от пережитого и сам удивляясь своему откуда-то взявшемуся темпераменту. Истрил конечно охала и ахала, прикрывая рот в самые драматичные моменты, но видно было, что уже где-то с середины представления она это делала, как благодарный зритель за хорошо поставленный спектакль. Она улыбалась и терпеливо тянула его присесть, когда он соскакивал и показывал то страшно оскаленную морду медведя, то позорно убегающего косолапого и мокрой, а сама смоченной тряпочкой заботливо оттирало его покрытое потом и пылью лицо.
Но все когда-нибудь заканчивается, и внимательно его выслушав, она дождалась, когда он наконец выдохся и замолчал, выплеснув все эмоции после такого представления, заставила его снять все то рванье, которое когда-то называлось одеждой и отослала его умываться, а сама принялась за починку, хотя он не представлял, что здесь можно сделать без нитки с иголкой. Он весь залез в ручей, благо хоть он был мелким и при его возрасте и соответствующем росте, это можно было сделать без труда, и минут пятнадцать просто сидел, отмокая от грязи и пережитого волнения.
Это приключение заставило его задуматься: и что это такое с ним было? Нет, с мишкой все было ясно, но его собственное поведение удивило его самого. Откуда эти несвойственные ему эмоциональность и экспрессия? Он всегда считал себя очень хладнокровным и довольно сдержанным на эмоции человеком. Жизнь приучила, а бизнес отполировал все его умения до совершенства. А тут устроил такой концерт. Ему что, вместе с новым телом достался и новый характер? Или он просто забыл, что это такое — быть ребенком? Свои собственные детские эмоции, в отличии от знаний, помнилось плохо, только отдельные факты, которые почему врезались в память и нелепыми обрывками иногда всплывали в воспоминаниях, которые может и оказали какое-то влияние на становление его характера, но совершенно не мешали в жизни.
А к старости умение управлять своими эмоциями и сохранять лицо при любых обстоятельствах достигло почти совершенства. А тут такое… Как бы там не было, понятно, что так на него влияет его новое детское тело. Он хмыкнул, вспомнив, как скакал при попадании сюда. Надо ли с этим что-то делать? Не факт. Новая жизнь, новое тело, новые впечатления в конце концов. Его пока все устраивало, и он плюнул на свою прежнюю жизнь, окончательно похоронив ее. Да и из воды пора выразить. Замерз, однако.
Истрил захлопотала, увидев его посиневшую, покрытую пупырышками тушку. Насухо обтерла тряпками и закутала в лохмотья, когда-то бывшие его одеждой. Она умудрилась с помощью ниток, надерганных из тряпок, колючки, оторванной от чертового дерева и самодельной иглы из оленьего рога как-то залатать наибольшие дырки, но полностью проблему не удалила. Лохмотья, как их не переделывай и не сшивай, лохмотьями и останутся. С этим надо было что-то делать, но этот вопрос он оставил на потом. А пока его пробило на голод. После всех его сегодняшних приключений, он не просто хотел есть, он хотел рвать и метать. Хорошо Истрил, пока он замерзал в ручье и занимался самокопанием, ощипала дичь и уже закатила в костер два симпатичных шарика. Но придется подождать.
И он, чтобы не терять даром время, решил заняться тренировкой и заодно согреться. Святое дело, которое не отменялось ни при каких условиях. Согрелся он основательно, а аппетит разросся до таких размеров, что казалось желудок съест сам себя. Так что ранний ужин оказался очень кстати, во время которого он наконец утолил свой голод и восполнил потерянные за такой, насыщенный событиями день, калории.
Во время еды они молчали, так требовала Истрил. Ничего личного, просто правила приличия. Нет, она не была какой-нибудь там дворянкой или благородно рожденной, хотя, как он выяснил еще раньше, здесь такие были, куда же средневековью без благородного сословия. С ее слов она была из простых охотников-лесовиков, но и у них, как оказалось, был целый свод правил, по которым они и жили. Вот и его учила тому, что для таежных жителей было своеобразным кодексом поведения. Истрил вообще, после того как он признал ее матерью, крепко взялась за его воспитание, чтобы, как она ему объяснила, когда настанет момент его представления миру, ей не было стыдно за сыночка. А он и не отказывался, считая, что ему это пойдет только на пользу. Зато наговорились после ужина, во время очередного урока по языку. За одно решили, что пора уже покинуть это место. Соседство медведей никак не устраивало небольшую семейку. Может медведи пришли издалека полакомиться малиной, а может у них где-то рядом логово. Рисковать не хотелось. Ольт давно уже объяснил Истрил, что у него есть жилище, но тогда она была не в состоянии совершить такую дальнюю дорогу. Зато сейчас раны почти затянулись, на щеках появился румянец, она даже сама, несмотря на все его возражения, ходила к ручью за водой. Поэтому завтра им к предстоял путь к его местному жилищу.
