– Дядя, далеко еще? – спросил мальчик.

Они только что выбрались на насыпь магнитотрассы – прочную, почти не размытую нитку, возвышавшуюся над водой. Оба вымокли насквозь, но было довольно тепло, а когда солнце выглядывало из-за реденьких облачков, становилось даже жарко. Ураган, бушевавший трое суток и еще сегодня утром валивший с ног, наконец ушел, но нагонная вода еще держалась. По подпруженной реке, вздувшейся, коричневой, разлившейся в устье на сотню километров, по эту сторону насыпи плыли деревья, кусты, изгороди, крутило в водовороте пустую железную бочку, а по ту сторону вдалеке темнели над водой какие-то руины, течение несло мелкий мусор, и среди него важным линкором проплывала крыша небольшого дома с мяукавшей на коньке кошкой.

– Километра через три должна быть станция, – сказал Шабан. – Это вон там, где холмы, ее не видно. Ты устал? Тебя понести?

– Нет, я сам.

Некоторое время они шли молча. Мальчик смотрел вправо, на кошку, и, наверное, жалел ее. Потом спросил:

– Дядя, а люди там есть?

– На станции? Я думаю, должны быть. Скорее всего там сейчас развернут временный лагерь – место удобное, высокое.

– А мама там?

– Не знаю, малыш.

– Я не малыш, – степенно возразил мальчик, – мне шесть лет уже. Меня ни папа, ни мама не называют малышом.

– Хорошо, – сказал Шабан. – Так как же мне тебя звать?

– Игорь.

– Давай я все-таки понесу тебя, Игорь.

– Я не устал. Я уже взрослый.

– Кто это тебе сказал?

– Папа. И ты меня больше малышом не зови, ладно?

– Как скажешь. Может, передохнем?

– Не надо.

Шабан очень хорошо видел, что мальчик устал. Но ничего, до станции дойдет, а там – расстанемся. Вероятно, навсегда. Пересадка личности и в этот раз прошла успешно – а когда, спрашивается, она проходила не успешно? Теперь он – Игорь, у него есть отец и мать… вернее, были. Новая методика действительно хороша: ментограмма выполнена идеально и подсажена так, что никакой специалист не заподозрит в мальчишке-сироте не землянина, вся необходимая и даже избыточная информация о покойных родителях заранее внесена куда следует – в банки данных, в документы, в память людей… Хорошая работа, убедительная, можно быть почти уверенным, что никакая сволочь не сунет нос в его жизнь. Не то что раньше. Больше никакой неаккуратности, никаких черных кораблей. Подсажена даже усталость – а ведь всего десять минут назад мальчишка лежал в анабиозе…

– Ты действительно мужчина, Игорь, – сказал Шабан.

Мальчик остановился, захлопал глазами. Очевидно, ждал какого-то подвоха. Шабан улыбнулся.

– Ладно, пошли.

– Наверно, мама и папа спаслись, – сказал мальчик, с надеждой глядя в глаза. – Как ты думаешь?

– Не знаю, – ответил Шабан. – Наверно, спаслись.

– Когда дом развалился, их тоже на крыше унесло, как эту кошку. А меня на дереве. Я чуть не утонул. Когда меня сбросило, папа крикнул, чтобы я хватался за дерево, а я хотел плыть обратно. Я умею плавать.

– Хорошо, что ты не поплыл… Это был ваш дом?

– Нет, у нас другой дом. А тот был чужой. Мы приехали отдыхать.

– А-а.

Слева направо низко над насыпью с шелестом потревоженного воздуха прошла летающая платформа со значком спасателей на днище и потянула над водой к развалинам. На идущих своим ходом мужчину и мальчика спасатели не обратили никакого внимания, а это значило, что лагерь действительно близко. Впрочем, Шабан и так знал это.

Убожество, думал он, неприязненно рассматривая залитое водой до кроны, каким-то чудом уцелевшее дерево с сорванной ураганом листвой и понуро сидящей на ветке вороной. Погодой управлять не научились. Только предсказывать катаклизмы, и то не всегда удачно, только бежать от них со всех ног и оказывать помощь… Правда, надо признать, что без природных катаклизмов работа мусорщика была бы труднее. Но сейчас я поднатужусь и признаюсь хотя бы самому себе в том, чего всю жизнь стыдился Менигон: это – мой мир. Он тут, под ногами. Эта насыпь. Эта вода. Этот мальчик, которому предстоит стать землянином. Прекрасный, холодный и могущественный Ореол – не для меня, хотя я его часть. Возможно, люди в исторической перспективе действительно обречены, и не потому, что истребят друг друга, хотя, надо признать, они делают это охотно, с энтузиазмом, – а потому, что над ними висит потолок, который им не одолеть. Ведь и Ореол, изначально имевший в тысячу раз больше шансов сделать это, – флуктуация, случайная удача в попытках найти дыру в потолке. Человечеству не повторить этого никогда, а то, что не движется, рано или поздно гибнет, неважно – через сто лет или через миллион. Потому-то Ореол и сбрасывает к вам свой мусор, ненужный ему и совершенно безвредный для вас. Сбрасывает тех, кто недостоин в нем жить, кто слишком человек…

Больше они не разговаривали. Холмы постепенно приближались, разлившаяся до самого горизонта вода обтекала их справа и слева, и уже был виден впереди кусок станционного дебаркадера. Лагерь, очевидно, находился дальше. Иди, малыш, сказал про себя Шабан. Там палатки, сборные домики, сухая одежда, еда. Там о тебе позаботятся, там тебя выслушают и попытаются найти твоих несуществующих родителей, и ты, наверно, будешь плакать, когда их не найдут, но плакать так, чтобы взрослые не видели, ведь ты уже большой. Иди туда, малыш. Там твой дом. Ты пройдешь десяток шагов и забудешь меня навсегда, в твоей ментограмме не останется и следа воспоминания о невзрачном лысоватом дядьке, чей путь пересекся с твоим, но я буду присматривать за тобой, малыш. Обещаю. Не как Менигон. Я буду присматривать за тобой и за сотней таких, как ты. Я не дам вас в обиду. Вы брак Ореола, мусор Ореола, не отвечающие кондициям мальчики и девочки, выброшенные за ненадобностью, но из вас получатся прекрасные земляне, настоящие люди, и пусть вас станет больше…

Иди, малыш…

Он остановился. Мальчик шел вперед, устало, но упрямо шлепая по гравию мокрыми сандалиями, и, пока он не скрылся из виду, Шабан смотрел ему вслед.

1997–1998 гг.