Еще в середине прошлого века технологические гиганты не могли бы чувствовать себя так вольготно. Их бы тщательно контролировали и время от времени сажали на привязь. Американцы хорошо знают, как следует обращаться с крупными корпорациями и опасностями, которые те несут с собой, – или, по крайней мере, тогда обращали внимание на эту проблему. Опасность монополий была темой политической риторики и приоритетным вопросом для обеих правящих партий, особенно когда эти компании играли несоразмерно большую роль в распространении знания и новых идей.

Концентрация экономической мощи с тех пор перестала восприниматься настолько остро. Отчасти это следствие преобладающего убеждения, что роль государства в экономике должна сокращаться в соответствии с идеями, которые проповедовали либертарианцы и экономисты неоклассической школы из Чикагского университета. В то же время технологические монополии очевидно представляют собой новое явление в истории американского бизнеса, и государство, чтобы справиться с этой угрозой, должно существенно измениться. Ему понадобится более решительная программа регулирования Интернета, ему придется с нуля создавать новый механизм защиты частной жизни граждан и конкурентного рынка. Но прежде чем мы сможем решить проблему, следует точно сформулировать ее и понять ее происхождение.

В том радостном году капитализм одержал верх над своим историческим соперником, а Интернет начал движение в сторону свободного рынка.

Своим появлением и первым шагам Интернет – или «интер-сеть» на языке зануд-инженеров тех лет – обязан правительству США. В 1960-е годы Министерство обороны США выдало гранты на его создание, а точнее, на создание коммуникационной системы, способной выжить после нападения Советского Союза. Когда Пентагон утратил интерес к управлению системой, бесконечно далеко ушедшей от первоначальных военных задач, Министерство обороны передало контроль над ней Национальному научному фонду – другому гнезду бюрократов. Государственные служащие установили жесткий контроль над Интернетом, запретив его «чрезмерно активное использование в частных или личных интересах».

Государственный контроль над Интернетом работал достаточно хорошо, но чиновники из Национального научного фонда были дальновидны. Они понимали, что государство не должно управлять своим могучим детищем. Когда в мировой экономике воцарились неолибералы, Национальный фонд науки разработал многолетний план приватизации Интернета. Предполагалось, что, освободившись от пут государства, Интернет сможет реализовать свой революционный потенциал среды всемирной торговли и массовых коммуникаций. Если планета и двигалась к «концу истории» – глобальному либеральному порядку, – то Интернет должен был доставить ее до самой конечной остановки.

Эмоциональный фон при возникновении Интернета определялся эйфорией от победы капитализма. Вековая мудрость, казалось, больше не работала. На протяжении всего XX в. государство диктовало правила частному сектору с целью ограничить потенциальный вред, который бизнес и финансовая сфера могут нанести общественному благу. Но эти методы не слишком согласовывались с ходом истории. После краха Советского Союза доверие к этатистским решениям было подорвано. Таким образом, государство не просто передало Интернет в частные руки – оно сознательно решило, что предоставит ему развиваться практически без всякого контроля со своей стороны. «Я хочу, чтобы широкополосный доступ стал оазисом свободы от регуляторов», – заявил в 1999 году Уильям Кеннард, председатель Федеральной комиссии по связи, озвучив широко известную и популярную мысль.

Некоторое время Интернет соответствовал мечте 1989 года. Возможно, его приватизация была одним из самых впечатляющих достижений капитализма, хотя государство тоже сыграло свою роль. Антимонопольные иски непрерывно преследовали IBM и AT&T в 80-х. Гиганты были в достаточной мере парализованы и слишком боялись разозлить адвокатов из Министерства юстиции, чтобы захватить контроль над Интернетом – даже в те решающие моменты, когда предоставлялась такая возможность. Отчасти мы обязаны этим удачно подобранному моменту, а отчасти – продуманным административным мерам. Интернет не стал исключительной собственностью какой-либо одной компании. А привели все эти меры к великолепному и изобретательному празднику разрушения. Новые компании появлялись и исчезали, новаторские разработки кипели во всех направлениях, ранее недосягаемые сокровища знания вдруг становились доступными, на горизонте замаячил рай для потребителя.

Тогда было принято полагать, что в истории бизнеса произошел новый поворот, возникло нечто, называемое апологетами «новой экономикой». Ни одной компании не удавалось долго доминировать в эпоху Интернета. В самом деле, через шесть лет после окончания последней фазы приватизации удивительно много известных фирм потерпели крах, когда лопнул печально известный «пузырь доткомов». Не имело значения, владели они стадионами или только начинали революцию в торговле. Одно из самых сильных потрясений в истории отправило их на свалку. Рынок своим стилетом проколол пузырь и одновременно создал современный взгляд на Интернет: можно быть уверенным только в том, что Всемирная паутина никогда не будет статичной. Ни одна компания не избежит отцеубийственного удара, подготовленного сумасшедшим гением в гараже. Паутина создала настолько идеальные условия для конкуренции, словно ее проектировал профессор экономики. Потребители всегда могут выбрать альтернативу подешевле или так же легко предпочесть более совершенную технологию. Как говорится, «конкурент всегда на расстоянии одного клика».

Оказалось, что подобная картина мира – не более чем попытка выдать желаемое за действительное, хотя в нее поразительно долго верили. Эра открытости и постоянных перемен подошла к неизбежному концу. В своей работе, посвященной истории коммуникаций, Тим Ву описал типичную последовательность событий, имеющую место при капитализме. Он назвал ее «Циклом». Любая информационная технология проходит одни и те же стадии развития: «начинается как хобби, становится отраслью, начинается как импровизированный из подручных средств механизм, заканчивается как изящный промышленный образец, начинается как бесплатный и общедоступный ресурс, заканчивается под жестким контролем единственной корпорации или картеля». История повторилась с идеальной точностью, но сейчас мы пришли к конечной точке цикла Ву. Следует свыкнуться с мыслью, что позиции монополий дня сегодняшнего могут оказаться более прочными, чем тех гигантов, по стопам которых они идут. Одна из причин растущего разрыва между технологическими компаниями и их конкурентами состоит в том, что первые обладают большим количеством ценных активов.

Одно из современных клише гласит: «данные – это новая нефть». Оно казалось преувеличением, когда прозвучало впервые, но сегодня выглядит совершенно точным. «Данные» – эфемерное понятие, но едва ли это справедливо для того, что стоит за ним. Это запись всех наших действий: что мы читаем, что смотрим, где бываем в течение дня, что покупаем, наши письма, поисковые запросы – наконец, мысли, которые мы начинаем печатать, а потом стираем. Имея достаточное количество данных, можно увидеть в них корреляции и закономерности. Авторитетный специалист в области компьютерной безопасности Брюс Шнайдер писал: «Вероятно, собранные данные лучше вас расскажут, как вы проводите время, поскольку им не нужно полагаться на человеческую память». Данные означают понимание пользователей, портрет каждой души в отдельности. Эрик Шмидт как-то хвастался: «Мы знаем, где вы. Мы знаем, где вы были. Мы более или менее знаем, о чем вы думаете».

Портрет души – могущественный инструмент. Он дает компаниям возможность предсказывать наше поведение и предвидеть наши желания. Имея данные, можно определить, где вы будете завтра, с точностью до двадцати метров, и с разумной степенью вероятности предугадать, распадутся ваши романтические отношения или нет. Капитализм всегда мечтал о возможности активировать желание потреблять, подключиться к мозгу человека, чтобы стимулировать в нем потребность иметь вещи, о которых он никогда бы не подумал как о нужных. Данные помогают исполнить эту давнюю мечту. Они делают нас податливее, более подверженными формированию непреодолимых привычек, более отзывчивыми на внешние стимулы. Именно поэтому рекомендации Amazon так часто приводят к продаже, а реклама Google – к переходу по ней.

Доминируют именно те фирмы, которые смогли собрать наиболее полный портрет каждого из нас. Они наиболее тщательно следили за нашими перемещениями по Интернету и обладают достаточными вычислительными ресурсами, чтобы эти перемещения интерпретировать. Это преимущество – все, и со временем оно лишь увеличивается. Чтобы создать машины, способные к эффективному обучению, требуются чудовищные массивы данных – и только мегакорпорации такими массивами располагают. По всей вероятности, у Google никогда не появится соперника, способного сравниться с ней в качестве поиска, просто потому что претендент не сможет накопить аналогичную базу прошлых запросов и не будет располагать подобным знанием о закономерностях, которые удалось в них выявить.

В этом смысле данные совсем не похожи на нефть. Нефть  – это конечный ресурс, а данные – не просто возобновляемый, а бесконечно возобновляемый. Они дают монополиям возможность бесконечно проводить эксперименты над нами, чтобы еще лучше научиться предсказывать наши нужды, еще лучше понимать покупателей, строить более совершенные алгоритмы. До своего перехода в Google в качестве главного экономиста Хэл Вэриан в качестве соавтора принял участие в создании основополагающего труда «Информационные правила» (“Information Rules”). Вэриан предсказывал, что данные будут усиливать действие внутренних механизмов рынка. «Положительная обратная связь делает сильных сильнее, а слабых слабее, что в конце концов приводит к крайним проявлениям». Одно из этих крайних проявлений – процветание монополий, бизнес которых построен на данных.

Подобное развитие событий опасно. Эти компании достигли доминирующего положения благодаря масштабной слежке за пользователями, исчерпывающему наблюдению за каждым их действием, за счет своих постоянно пополняющихся досье на любого из нас. То есть благодаря тому, что Морис Стак и Ариэль Эзрахи называют «взглядом на рынок с точки зрения Бога». Грубо говоря, они построили свой бизнес на разрушении частной жизни; они будут укреплять свое положение и дальше, расширяя границы допустимого, предпринимая все более агрессивные шаги к тому, чтобы получить еще более полный наш портрет. Действительно, сегодня угроза неприкосновенности частной жизни и угроза свободной конкуренции – это одно и то же. Монополия приобрела новую форму.

Хотя это трудно представить себе с точки зрения дня сегодняшнего, вопрос о монополии доминировал в политике на протяжении многих поколений. Этот вопрос касается самой сущности республики: мы боялись, что концентрация могущества корпораций лишит нас свободы, оставив от демократии только видимость. Эти вопросы сохраняют актуальность, хотя вопрос о монополии стал еще более узким. Антимонопольное законодательство – комплекс законов, разработанный с целью защитить свободную конкуренцию, – стал настолько казуистическим и морально выхолощенным, что его уже практически невозможно применить к доминирующим компаниям нашего времени, тем самым компаниям, которые воплощают все страхи относительно гигантизма сразу. Нам следовало бы вернуться к первоначальному духу этих законов, но мы много десятков лет двигались в другом направлении.

Главный герой этого рассказа – и того времени, когда борьба против монополий добровольно отказалась в своей риторике от довода о «хорошем» и «правильном» поведении – был ковбоем практически во всех смыслах этого слова. Он родился в городе Ларами, штат Вайоминг, еще в те времена, когда Запад был экзотическим и невообразимо далеким; благодаря своему блистательному остроумию и едкому чувству юмора он смог завоевать себе место в американском истеблишменте. Турман Арнольд преподавал в Йельской школе права в 1930-х гг. и писал мизантропические и в то же время талантливые вещи. Его главный труд, «Фольклор капитализма» (“The Folklore of Capitalism”), во многом создан под влиянием журналиста и литератора Генри Луиса Менкена, яростного ненавистника невежественной толпы. Книга была аккуратным и точным описанием иллюзий, господствовавших тогда в Америке, к тому же составленным с клинической (и сатирической) отрешенностью, как бы с точки зрения марсианина. Наши учреждения, утверждал Арнольд, сохраняют легитимность, потому что поддерживаются с помощью лжи. Он оценивал американскую публику так низко, что предпочитал эти циничные трюки реальной демократии, которую называл «ни на чем не основанным мнением стада». Одним из пустых ритуалов и «популистских моральных жестов» для него были антимонопольные законы. Они годились для успокоения эмоций, но никак не в качестве препятствия на пути концентрации экономической мощи.

Таким образом, когда в 1938 году Франклин Рузвельт назначил Арнольда главой антимонопольного отдела Министерства юстиции, это выглядело по меньшей мере странно. Особенно тяжело проходили сенатские слушания, посвященные его утверждению в должности. Арнольд, который мог быть весьма учтивым и обходительным, позже признавался, что ему было невероятно сложно найти убедительное объяснение, способное примирить его критику антимонопольного закона с горячим желанием получить должность. Вопросы ему задавал Уильям Бора, сенатор от штата Айдахо, о котором в его книге говорилось: «Люди, подобные сенатору Бора, кладут в основание своей карьеры непрерывный крестовый поход, абсолютно пустой, но при этом невероятно зрелищный». Однако то были более приличные и мягкие времена. Сенат утвердил кандидатуру Арнольда, хотя Бора заметил, что ему следует «пересмотреть свое мнение относительно трестов».

Тем не менее Арнольд на своем новом посту оказался невероятно энергичным и деятельным работником. Когда он начинал работу, антимонопольный отдел практически бездействовал. В среднем он подавал девять исков в год. В 1940 году, когда Арнольд был на пике активности, он подготовил дела против девяноста двух компаний. Он выбирал себе цели в любой отрасли американской экономики: в кинематографии, в молочной промышленности, среди редакций газет и на транспорте. Война прервала его работу до срока. Но ни до, ни после антимонопольные законы не проводились в жизнь столь жестко. Для справки, нынешнее положение дел таково: администрация Обамы подготовила два иска о разделении сложившихся монополий.

Пускай последователи Арнольда не были так активны, как он, но они разделяли его образ мыслей. В полном соответствии с железным реализмом своих статей и книг, Арнольд очистил антимонопольное законодательство от риторической шелухи и пустых амбиций. Крестные отцы антимонопольного закона эры прогрессивизма, такие, как, например, член Верховного суда США Луи Брэндайс и президент Вудро Вильсон, считали себя наследниками Томаса Джефферсона. Они были врагами крупных корпораций, видя в них угрозу народному самоуправлению. С их точки зрения, главными действующими лицами истории были владельцы небольших магазинов и производств – как Вильсон называл их, «люди, непосредственно что-то делающие». Экономическая независимость давала им возможность исполнять обязанности гражданина – та самая независимость, которую монополии стремились уничтожить.

Арнольд считал ссылки на гражданские добродетели чепухой, остатками «религии прежних дней». Его не интересовала ни величина компании, ни даже тот факт, являлась она монополией или нет. Брэндайс полагал, что крупная компания плоха сама по себе, Арнольд – нет. «Это все равно что спорить, какие здания лучше – высокие или низкие, или какие куски угля лучше – крупные или мелкие». Арнольд считал, что у антимонопольного законодательства есть всего одна задача – подводить под санкции неэффективные предприятия, если их неэффективность угрожает благосостоянию потребителей. Политический философ Майкл Сэндел сформулировал эту мысль следующим образом: «В отличие от деятелей традиции Брэндайса, Арнольд стремился не к децентрализации экономики ради сохранения народного самоуправления, а к ее регулированию ради снижения потребительских цен».

В последнее время преобладала точка зрения Арнольда. Экономическая концентрация начинает беспокоить нас, только если достигается путем особенно крупных слияний или грязными средствами. Доминирование фирмы действует нам на нервы только тогда, когда она повышает цены. Иными словами, мы практически никогда не предпринимаем действий, способных лишить сложившуюся монополию ее положения. Концентрация экономической мощи – общепринятый факт нашей жизни. Когда журнал Economist анализировал этот вопрос несколько лет назад, он пришел к выводу, что концентрация в большинстве секторов экономики – точнее, в двух третях из девятиста проанализированных ими отраслей, – значительно выше, чем в 1997 году.

Институт Рузвельта заметил, что «концентрация на рынках сейчас самая высокая, а конкуренция – самая низкая со времен Позолоченного века».

Забота о потребителе была идеей ограниченной, но верной. Тем не менее экономика значительно изменилась со времен Арнольда. Некоторые крупнейшие американские корпорации раздают товар бесплатно; Amazon и Walmart, возможно, и не делают этого, но делают все, чтобы обеспечить низкие цены. По стандартам Арнольда, эти чудовища не представляют собой причины для беспокойства. Может быть, стоило бы обратить внимание на то, как они расправляются с конкурентами, но подозревать их в недостаточной эффективности не приходится. Однако такой взгляд на роль этих компаний в жизни Америки был бы довольно узким. Антимонопольное законодательство в прочтении Арнольда сохраняет свою актуальность и сегодня, но проблема монополии в наше время ближе к тому, чего так боялся Брэндайс. Невероятные размеры Amazon, Facebook и Google превратились в угрозу самоуправлению народа.

Брэндайс, корпоративный юрист, превратившийся со временем в бич корпораций, мог быть ханжой и брюзгой, но это нисколько не делает его суждения менее справедливыми. Его главной заботой было качество демократии. Ему в самом деле было важно благополучие сограждан. В его представлении об американцах странным образом уживались популизм и снобизм. Как популист он верил в ничем не ограниченную способность обычных людей иметь нетривиальные, хорошо обоснованные суждения. Как сноб он презирал граждан, поддающихся соблазну консьюмеризма и позволяющих рекламе вертеть собой, как угодно. Потенциал среднего американца, считал он, может быть раскрыт только через чтение, размышление и постоянное взаимодействие с более высокими формами культуры. Говоря на эту тему, он настойчиво подчеркивал, что рабочим и владельцам магазинов необходимо «развивать свои способности».

Призывая к размышлению и чтению, он имел в виду отнюдь не только одну из форм работы над собой. Они лежали в основании его философии политики, позже воплощенной в решении Верховного суда: «Конечная цель государства состоит в освобождении граждан с тем, чтобы они могли развивать свои способности». Он сформулировал современное понятие «неприкосновенности частной жизни» (“privacy”), с тем чтобы создать условия, в которых каждый мужчина и каждая женщина будут иметь возможность мыслить критически и независимо. Ученый-правовед Нил Ричардс называл теорию Брэндайса «неприкосновенностью частной интеллектуальной жизни»   и определял ее суть как «защиту от наблюдения или вмешательства, когда человек погружен в процесс создания новых идей». Необходимым условием общественных дебатов являются четко сформулированные частные мнения, а для этого, в свою очередь, требуется свобода экспериментировать и отбрасывать идеи, не опасаясь любопытных глаз. Если мы полагаем, что за нами следят, то с гораздо меньшей вероятностью позволим себе склоняться к мнению, требующему интеллектуальной смелости или выходящему за границу общественно приемлемых.

Брэндайс писал: «Величайшая угроза свободе – пассивные люди».

Ход рассуждений Брэндайса строился на нескольких ключевых посылках, которые необходимо воскресить. Первой было критическое отношение к эффективности. Нет, Брэндайс не отвергал такого понятия. Он был преданным учеником Фредерика Тейлора, апостола научной организации труда, который с помощью секундомера и методов, основанных на сборе данных, заставлял заводы работать быстрее. Но в то же время он не хотел, чтобы в конце концов общество стало ценить эффективность превыше всего. Производить продукцию быстрее – это хорошо, но не ценой принесения самих себя в жертву. Он боялся соблазна пожертвовать свободой ради эффективности. Это авторитарное искушение: свобода представляется вполне умеренной платой за то, чтобы поезда ходили по расписанию. В более современном контексте то же самое может звучать так: если за бесплатную электронную почту нужно заплатить неприкосновенностью своей частной жизни – то оно того не стоит; доставка на следующий день – это удобно, но не тогда, когда оказывается, что при этом доминирует в ритейле единственная компания, которая и устанавливает рыночные цены как на труд, так и на товар.

Вторая предпосылка вытекает из первой. Основатели США предпочитали свободу эффективности, именно поэтому заложенная ими форма государственного управления не была слишком эффективной. Они экспериментировали, приводили в равновесие части государственной машины, умышленно замедляя работу создаваемого ими механизма. Брэндайс верил в важность баланса сил. Демократия задыхается, когда одна часть общества становится слишком большой и сильной. Он считал профсоюзы необходимыми, чтобы ограничивать власть корпораций. Он также верил, что монополия – настолько серьезная угроза республике, что государство имеет право решительно действовать против нее. Но главное, чего он боялся в современной жизни, – и этот страх нисколько не утратил актуальности, – была концентрация слишком большой экономической и политической власти в руках небольшого числа компаний. «Американскому народу столь же мало нужна олигархия в экономике, сколь и в политике», – писал он.

Не может быть сомнения насчет того, каково было бы мнение Брэндайса о Google, Facebook и Amazon, воплощающих все его страхи сразу. Это монополии, не встречающие в своей деятельности никаких ограничений, ни со стороны регулятора, ни с чьей-либо еще стороны. Их знамя – эффективность, и следят за нами они так досконально, как никто и никогда раньше не следил. Это посредники, заинтересованные только в своем проценте и не думающие о производителях, чей товар продают. Они определяют мышление граждан, фильтруя информацию, на основании которой те формируют политические мнения. Брэндайс помог установить нормы, определяющие современную жизнь Америки, а компании создали системы, подрывающие эти нормы самым прискорбным образом.

Когда во времена Брэндайса имело место что-то, требующее внимания регулятора, массам это было небезразлично.

В наше время мы привыкли воспринимать монополию как нечто само собой разумеющееся, особенно когда дело касается технологических гигантов. Мы верим, что они достигли доминирующего положения честно, победив в свободной конкурентной борьбе благодаря техническому гению. Чтобы поверить в этот меритократический образ, требуется закрыть глаза на некоторые неприятные факты, касающиеся природы новых монополий. Они добились своего доминирующего положения далеко не такими чистыми и честными способами, как может показаться на первый взгляд. В значительной степени они обязаны им своему новаторству, но также – и успешному уклонению от налогов. Разумеется, любая корпорация в Америке стремится сократить налоговые платежи. Армия бухгалтеров – важнейший элемент капитализма, изобретение новых способов получить налоговый вычет – один из важнейших видов новаторства в этой стране. Но технологические монстры особенно ловки в ремесле ускользания из рук налогового инспектора. Отчасти дело здесь в природе их продукта. В отличие от производства или финансов, технологическим компаниям не обязательно привязываться к географической точке. Они могут легко перенести свои основные активы и интеллектуальную собственность в любую налоговую гавань, туда, где условия лучше всего. Они создали схемы, которыми их офлайновые конкуренты не могут даже подумать воспользоваться.

Когда Джефф Безос только задумал Amazon, он хотел расположить компанию в индейской резервации в Калифорнии, где ей практически не нужно было бы платить никаких налогов. Власти не оценили этот остроумный ход по достоинству. Однако Безос понимал, что интернет-коммерция будет выбиваться из рамок традиционного налогового законодательства. Благодаря судебному решению, подоспевшему как раз к моменту запуска компании, Amazon смогла позволить себе не платить налог с продаж в штатах, куда доставляла товары.

Но по мере роста компании ей понадобились сотрудники по всей стране. Каждый раз, когда Amazon открывала склад в новом штате, она должна была платить там налоги – по крайней мере, так говорил закон в его наиболее распространенном понимании. Безос отказался это делать. В этом он чем-то был похож на президента Никсона. Путешествующие сотрудники Amazon имели при себе визитные карточки с ложной информацией, чтобы компанию нельзя было обвинить в ведении деятельности в конкретном штате. Открыв склад в Техасе, компания просто не сообщила об этом налоговым органам. Впрочем, такое трудно держать в секрете. После того, как власти все узнали из статьи в Dallas Morning News, Безос пообещал не платить 269 млн долларов образовавшихся долгов по налогам. Если штат будет настаивать на получении денег, он закроет склад и перенесет его еще куда-нибудь. В конце концов Техас простил Безосу налоговую задолженность с тем, чтобы с этого момента он вел себя честно. Ситуация в Техасе стала образцом для всей страны. Когда Amazon пришла в Южную Каролину, компания поставила условием открытия центра дистрибуции пятилетнее освобождение от налога с продаж.

Amazon обещала самые низкие цены – и покупатели получили их. Но предложить самые низкие цены компания могла, только сопротивляясь налогообложению. Экономисты из Университета штата Огайо показали, что уклонение от налогов играло основополагающую роль в создании Amazon. Они исследовали показатели продаж Amazon после того, как власти штатов заставляли компанию платить налоги. Как только тот или иной штат начинал собирать налоги, сумма продаж на Amazon в расчете на домохозяйство падала на 10 %. Журналист Брэд Стоун в своей книге, посвященной Amazon, определяет уклонение от налогов как «одно из главных тактических преимуществ компании».

Уклонение от налогов – это навязчивая идея Amazon, «использование всех существующих приемов и изобретение новых», по словам Стоуна. Чтобы обойти как Налоговое управление США, так и его коллег в Европе, в Amazon запустили проект Goldcrest (по названию желтоголового королька, национальной птицы Люксембурга). В 2003 году компания заключила сделку с Великим герцогством. Расположив там европейскую штаб-квартиру, она практически не платит налогов. Как только Amazon пришла в Люксембург, она перенесла туда многие нематериальные активы: самое важное программное обеспечение, торговые марки, другую интеллектуальную собственность. Конечно, нельзя сказать, что эти активы существуют в конкретной стране – разве покупка в один клик реализуется из конкретной точки на карте? – но они существуют на основании контрактов, а контракты служат основанием для налогообложения. Amazon создала невероятно запутанную корпоративную структуру, сложную сеть из подконтрольных компаний и холдингов. Переместившись в Люксембург, компания существенно занизила стоимость перемещаемых активов. План вызвал раздражение Налогового управления, и оно открыло, а затем тщательно разработало дело против Amazon. Расчеты IRS показали, что благодаря проекту Goldcrest компания сэкономила 1,5 млрд долларов налогов, которые иначе поступили бы государству.

Такие же не слишком патриотичные схемы приняты и в бухгалтерии Google. Там, правда, предпочитают маневры, известные под названием “Double Irish” и “Dutch Sandwich”. Кроме того, Google перенесла активы на Бермудские острова, эту Мекку высоких технологий. К концу 2015 года компания реинвестировала 58,3 млрд долларов прибыли в зарубежных налоговых гаванях, не заплатив ни цента налогов в США с дохода от этих вложений. Технологические компании сохраняют все данные, но, кажется, стремятся стереть само упоминание о любой, самой незначительной сумме налогооблагаемой прибыли. В тот год, когда Facebook провела первое публичное размещение своих ценных бумаг, она заработала 1,1 млрд долларов в США, но ни цента налогов с этой суммы не было уплачено ни на федеральном уровне, ни на уровне штатов. Разумеется, она получила 429 млн долларов в виде возврата налога. В соответствии с Citizens for Tax Justice, Facebook обманула Министерство финансов, воспользовавшись всего одним вычетом: она списала опционы на приобретение своих собственных акций, выданные высшему менеджменту.

Трудно сочувствовать Walmart, Home Depot или другим сетям супер- или гипермаркетов. Вряд ли они платят самые высокие налоги в государстве. Тем не менее это вполне значительные суммы. В течение прошлого десятилетия Walmart, так называемый «монстр из Бентонвилля», перевела приблизительно 30 % своего дохода государству в виде налогов; Home Depot заплатила 38 %. Мы можем сожалеть, что они не платят больше, но справедливо будет заметить, что их главный конкурент не платит и половины этого процента. В среднем налоговая ставка для Amazon составляет 13 %, что включает налоги уровня штатов, федеральные и выплачиваемые иностранным государствам. Apple и Alphabet справились с задачей хуже, но только чуть-чуть. Обе компании платят примерно по 16 %. Это и есть одна из опасностей монополии, так беспокоившая Брэндайса. Наши крупнейшие компании получают власть и чувство безнаказанности, позволяющее им приобретать все новые привилегии, одновременно сокращая свою ответственность перед государством и народом.

Эти компании могут позволить себе пробовать границы допустимого, поскольку много и тщательно работали над налаживанием связей в Вашингтоне. И пусть технологических гигантов нельзя назвать главными игроками Кей-стрит, они сформировали внушительные подразделения, имеющие задачей лоббирование своих интересов, и их сотрудники постоянно присутствуют в коридорах агентств-регуляторов и Конгресса, всегда готовые пустить в ход тот или другой искусный прием из своего арсенала. Высший менеджмент Google приходил в Белый дом к Обаме чаще, чем представители любой другой корпорации – их главный лоббист бывал там 128 раз. Google раскладывала свои деньги по Вашингтону с блаженным безразличием. Корпорация потратила 17 млн долларов на торговцев влиянием из обеих правящих партий. Согласно одному подсчету Google вложила в свой аппарат в Вашингтоне больше, чем какая-либо другая фирма. Расследование новостного сайта The Intercept пришло к выводу, что Google, «можно сказать, вертикально интегрирован с государством». Неизвестным образом Google удалось оставить без последствий рекомендацию членов Федеральной торговой комиссии, нашедших, что монополистские махинации компании позволяют открыть против нее дело.

Технологическим корпорациям благодаря своим лоббистам удалось остаться в удобнейшем состоянии монополии, при этом слабо регулируемой и мало облагаемой налогами. Они поистине мастерски использовали политику и политиков. Обама провел почти все свое президентство, высказываясь в их поддержку и даже уговаривая европейцев не собирать с них причитающиеся налоги. В качестве благодарности технологические компании направили свои лучшие мозги на обслуживание демократической администрации и ее политической кампании. Технологические монополии связали себя с левыми как в культурном смысле, так и в политическом, и этим заставили большинство критиков умолкнуть. Это хороший способ подстраховаться: республиканцы вряд ли будут в восторге от пожертвований, которые технологические гиганты делали в пользу демократов, но при этом – из идеологических соображений – не заинтересованы, чтобы государство взяло их в ежовые рукавицы. Технологическим корпорациям удалось создать для себя корпоративный рай, в котором они и будут пребывать, пока не придет их час.

Технологические корпорации так хорошо научились использовать Вашингтон, приобрели такой культурный престиж, что едва ли можно представить, чтобы система когда-либо попыталась поставить им границы. Известно, однако, что политика переменчива, а у компаний есть одно, зато очень заметное, уязвимое место – они активно следят за пользователями. До сих пор публика терпела их покушения на свою частную жизнь, но это не будет продолжаться вечно.

Хакеры постоянно проверяют кордоны безопасности на прочность и так же постоянно проникают через них. Все терпели это как данность цифровой жизни, неизбежную плату за ее чудеса. До сих пор это были относительно незначительные инциденты. Вот увидите, они были просто разминкой в сравнении с Большим Инцидентом, неизбежной хакерской суператакой, которая потрясет общество до самых его основ. Таким Большим Инцидентом может стать раскрытие интимных секретов, и тогда массово начнут разрушаться семьи, как это произошло в гораздо меньшем масштабе с Ashley Madison. Им может стать проникновение в финансовую систему, и тогда целые состояния испарятся мгновенно и безвозвратно. Или это окажется взрыв на инфраструктуре, при котором действительно погибнут люди. Если бы можно было предсказать, где ударит, можно было бы и предотвратить, но такой возможности нет.

Технологические компании видят приближение Большого Инцидента и готовятся встретить последствия, что совершенно разумная позиция. Они создали устройства и код, обеспечивающие тотальную слежку; их сервера, где никогда ничего не удаляется, накапливают персональные данные. Было бы логично, если бы на них возложили вину за последствия массовой атаки. Лучшей аналогией тут будет финансовый кризис 2008 года. Тогда банки перед лицом катастрофы, которую сами и вызвали, не могли хоть сколько-нибудь развернуть политический вектор в свою пользу. Когда случится Большой Инцидент, на технологические компании обрушится рука регулятора, которой они так искусно избегали. (К сожалению, сейчас нет законов, регулирующих использование данных.) Финансовый кризис привел – редкий случай – к созданию нового государственного агентства, Бюро по защите прав потребителей в финансовой сфере (Consumer Financial Protection Bureau), и ключевую роль здесь сыграла сенатор Элизабет Уоррен. Точно так же Большой Инцидент потенциально может привести к созданию еще одного регулятора.

Нам нужна своего рода Администрация по защите данных (Data Protection Authority), которая бы стояла на защите неприкосновенности частной жизни подобно тому, как государство защищает окружающую среду. И окружающая среда, и неприкосновенность частной жизни – ценности, которые рынок разрушил бы, если бы его ничто не сдерживало. Мы позволяем бизнесу в определенных пределах нарушать целостность окружающей среды, и точно такой же подход должен действовать в отношении частной жизни. Цель состоит не в том, чтобы не допустить сбора или использования данных. Требуется другое – правила, определяющие, что можно собирать и использовать. Граждане должны иметь право безвозвратно стереть данные с серверов. Правила должны требовать от компаний таким образом устанавливать настройки по умолчанию, чтобы для согласия на слежку требовалось совершить сознательное действие, вместо того чтобы пассивно принять потерю приватности. Такое положение вещей было бы куда более здравым, чем невразумительные соглашения об оказании услуг, построенные по принципу «бери или уходи», которые мы имеем сегодня.

Это вопрос нашей самостоятельности: интимные детали, содержащиеся в наших данных, можно использовать, чтобы подорвать наше положение; данные предоставляют основу для незаметной дискриминации; они используются, чтобы влиять на наш выбор – как в отношении потребительских привычек, так и интеллектуальной жизни. Данные – это рентген для души. Компании делают из снимка вашей внутренней сути товар, предмет торговли на рынке, который покупают и продают без вашего ведома.

Неприкосновенность подобной информации – это фундаментальное, интуитивное право, стоящее того, чтобы решительно его отстаивать. Данные граждан должны принадлежать гражданам, а не корпорациям, тайно следящим за ними. Закон должен устанавливать жесткие правила работы с такими данными для компаний, потому что эти данные им не принадлежат. Обработка наших данных – очень ответственная задача, которая должна включать в себя этические обязательства. В американском государстве есть специальная категория корпораций, которые получают прибыль от имеющихся у них во владении активов. Эти компании называются доверительными собственниками, трасти (trustee). Именно в эту категорию попадают компании радио- и телевизионного вещания. Они зарабатывают на использовании общественного эфира, и потому государство требует, чтобы вещательные компании соблюдали целый набор стандартов. Иногда от них требуется передавать предупреждения гражданской обороны или сообщения государственных органов. Они обязаны соблюдать стандарты пристойности и должны предоставлять равное время кандидатам от обеих политических партий. Государство, в лице Федеральной комиссии по связи, контролирует, чтобы вещательные компании не пренебрегали своими обязанностями.

Одна из главных обязанностей компаний, в основе деятельности которых лежат данные, состоит в том, чтобы не использовать свои возможности во вред демократии. Государство не должно определять редакционную политику платформ, но необходимо добиться того, чтобы привратники информационного потока не могли подавлять критику в свой адрес; нужно настойчиво добиваться того, чтобы они предоставляли равный доступ всем источникам и точкам зрения. Я не отрицаю, что все это запутанный клубок сложных вопросов, который юристам будет сложно распутать. Тем не менее это вовсе не новый взгляд на обязанности государства. Именно этого требовал от него Верховный суд, даже когда его возглавляли судьи самых консервативных взглядов. В 1994 году Энтони Кеннеди говорил: «Обеспечить гражданам доступ ко всему спектру источников информации – одна из важнейших задач государства».

За короткое время мы ушли очень далеко от представлений судьи Кеннеди о государстве. Европейцы приняли знамя у Америки, хотя американцы предпочитают из-за этого над ними насмехаться. Да, европейцы часто не могли внятно объяснить, почему они столь враждебно относятся к технологическим компаниям и предпринимают разнообразные попытки блокировать их деятельность. Одна из причин состоит в том, что они далеко уклонились от собственной политической традиции и оказались на незнакомой территории.

В своей истории Европа традиционно покровительствовала картелям, гигантским корпорациям, близко связанным с государством. До недавнего времени континент мало интересовался преимуществами экономической децентрализации. Совсем несложно приписать их внезапной озабоченности американскими технологическими гигантами мотив собственной выгоды: желание защитить собственные фирмы от конкурентов из Америки.

Но прежде, чем Соединенные Штаты примутся порицать подход Брюсселя, им следует внимательно посмотреть в зеркало. На протяжении десятков лет американское государство превосходно справлялось с задачей сдерживания монстров от коммуникаций, давая возможность дышать новым технологиям и новым конкурентам. В первые годы республики почтовая служба монополизировала потоки информации. Но с приходом телеграфа правительство устояло перед соблазном контролировать новое средство связи, несмотря на то что у почты была масса возможностей поглотить его. Правительство разрешило жесткую конкуренцию частных фирм на определенное время, которое закончилось, как все подобные циклы, возникновением монополии Western Union. Политики тем не менее продолжали грозить расчленить Western Union, и эта угроза удержала компанию от того, чтобы войти в телефонию. В этой новой области появился свой доминирующий игрок, AT&T, но государство не дало ему расшириться и заняться еще и радио. Когда NBC установила свою монополию на радио, государство приказало ей разделиться на NBC и ABC. Администрация Никсона поощряла появление соперника «Большой Тройки» сетей, контролировавших все эфирное вещание, и способствовала появлению кабельного телевидения. Эта благородная, хотя временами далекая от совершенства история борьбы продолжается и в наше время. Дело, начатое администрацией Клинтона против корпорации Microsoft, было тихо прекращено администрацией Буша после 11 сентября, но тем не менее напугало программного гиганта в достаточной степени, чтобы в будущем она воздерживалась от своих порочных практик. Вместо того чтобы задушить Google в колыбели, на что сил у нее было вполне достаточно, Microsoft наблюдала ее старт с уважительного расстояния, боясь вновь попасть под прицел государственных инстанций.

Администрация по защите данных могла бы наследовать этой традиции. В отличие от Федеральной комиссии по торговле, которая оценивает слияния с точки зрения сохранения низких цен и экономической эффективности, новое агентство исходило бы из защиты частной жизни и свободного движения информации. Оно ставило бы ограничения монополиям, пытающимся распространить свое могущество на следующую эпоху, и тем самым оставляло бы открытую дверь для будущих претендентов. Имеет смысл вспомнить, что говорил об антимонопольной политике Брэндайс, и пусть его подход будет в некоторых моментах преждевременным, не следует ограничивать наше политическое воображение. Здоровье нашей демократии требует, чтобы мы воспринимали Facebook, Google, Amazon так же, как в свое время AT&T, IBM и Microsoft, и помнили о том, что побудило государство твердой рукой вести с ними войну и даже расчленять их на более мелкие компании, если обстоятельства (и закон) требовали жесткой реакции. Пускай мы последний раз применяли антимонопольные законы так решительно несколько поколений назад, нам следует в первую очередь помнить, что именно эти прецеденты создали условия, которые позволили возникнуть открытому, великолепно новому Интернету.

Спустя почти тридцать лет с момента падения Берлинской стены, ужасного периода рецессии, десятилетий роста имущественного неравенства, регуляторы не смогли восстановить свою репутацию. В некотором смысле она упала еще ниже. Многие левые сейчас согласны с чисто правым неприятием государства-регулятора, с общим чувством неприязни к крупным корпорациям, замещающим собой функции государства. Вместо того чтобы защищать народ от большого бизнеса, государство делается его слугой.

Но долгая история регуляторов показывает, что дело далеко не так безнадежно, как утверждают критики. Когда государство пытается перестроить экономику ради большей эффективности, оно получает неоднозначную репутацию. Когда оно, напротив, использует свою власть ради ясных моральных целей, его репутация безупречна. Разумеется, на этом пути не обошлось без впечатляющих поражений. Но автомобили стали безопасней, окружающая среда чище, пускай меры по их защите обернулись вполне ощутимыми расходами для частного сектора. В либертарианском угаре, последовавшем за падением Берлинской стены, мы потеряли из виду моральные ориентиры. Интернет – великолепная, поразительная вещь, но не следует вести себя так, как будто он существует вне истории или моральных норм, особенно когда на кону такие важные вещи, как судьба индивидуальности и здоровье демократии.