Атака Кремниевой долины на журналистику – часть более обширной программы. Технологические компании пытаются опрокинуть идею, надежно утвержденную в самом сердце западной цивилизации. На протяжении трехсот лет наша культура поклонялась гению – ее идолом были оригинальность и интеллектуальная новизна. Может быть, это привязанность не вполне заслуженная. Да позволено мне будет сказать банальность, но полностью оригинальных идей не существует. Интеллектуальная жизнь никогда не бывает настолько изолированной, как кажется. Тем не менее есть множество причин присоединиться к культу гениальности. Мы считаем человечество способным к моральному прогрессу. Движение вперед требует постоянного притока новых идей, производство которых мы должны щедро кредитовать, чтобы сделать привлекательным. Мы считаем конформизм духовно и морально убийственным, поэтому восхваляем его противоположность. Гений и оригинальность оказались двумя наиболее глубокими и стойкими идеями, родившимися в интеллектуальных революциях XVIII в.

Кремниевая долина придерживается полностью противоположного взгляда на творческие способности человека. Она верит в совместную деятельность, в то, что группа, работающая в гармонии, достигает лучшего результата, чем изолированный индивидуум. Она полагает оригинальность сильно переоцененным идеалом – возможно, даже опасным. Подчеркивая гениальность, мы позволяем небольшой группе профессиональных писателей вести себя так, словно они обладают монополией на мудрость или даже сверхъестественными способностями. Аура гения, окружающая состоявшегося писателя, создает впечатление, что массы обладают сравнительно малым творческим потенциалом, и это, в свою очередь, оправдывает их принудительное кормление продуктами творчества узкого круга жрецов-гениев.

Если бы Долина просто высмеивала поклонение гениальности, это было бы безопасно и, может быть, даже оказалось полезным в конечном счете. Но ее цели куда более радикальны. Она уже начала кампанию, конечная задача которой – демонтаж структур, защищающих саму идею авторства. Кремниевая долина объявила войну профессиональным писателям, стремясь ослабить законы об авторском праве, благодаря которым те могут кормиться своим пером. Долина проводит в жизнь свой бизнес-план, и центральное место в нем занимает радикальное снижение ценности знания, в силу которого писательство превращается в дешевый одноразовый товар. Чтобы реализовать эту стратегию, она попыталась разрушить престиж профессионального писателя. Эта война – еще один пример ложного популизма Долины. Неудивительно, что ее главный теоретик – гарвардский профессор права. Ларри Лессиг получил известность задолго до TED. Его лекции и выступления были захватывающим интеллектуальным спектаклем, богато иллюстрированным при помощи мультимедиа. Они приобрели статус легенды. По сей день у Microsoft есть курс, обучающий слушателей выступать публично «как Лессиг». Лессиг наделен даром чувствовать дух времени более, чем кто-либо из ученых нашего поколения. Прежде чем его коллеги-профессора услышали само слово «Интернет», Лессиг сделал его своей специализацией. Причем этим его заслуги не исчерпываются: Лессиг не только изучал Интернет, но и защищал его от всевозможных экзистенциальных угроз. Одна журнальная статья даже называла его «своего рода интернет-мессией».

Карьера Лессига производит столь яркое впечатление в силу того, что начиналась с узкой на первый взгляд академической стези. Он специализировался на законодательстве в области авторского права. Очень рано он стал свидетелем агрессивного стремления индустрии развлечений превратить скачивание музыки в уголовное преступление, кампании за то, чтобы надевать на молодых людей наручники за относительно невинное правонарушение, каковым является скачивание файлов. Он обрушился на эту тенденцию со страстью, привлекшей к нему толпы последователей.

Казалось бы, Лессиг говорил о тонкостях закона, но его подлинной темой была культура. Несмотря на свое элитное происхождение – диплом Оксбриджа, работа клерком в Верховном суде, – он сформулировал радикальную, почти утопическую задачу. Он говорил, словно завороженный. Интернет, по его словам, изменит способ производства культуры. В XX в. она была оторвана от людей. Культура была поставлена под контроль алчных корпораций, которые выжимали из нее только то, что приносило прибыль, хотя никакими другими достоинствами этот продукт не обладал. Массы были низведены до роли пассивного потребителя, диванного адресата всевозможных фильмов, телепрограмм и музыки, производимых в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке. «Никогда раньше творчество не было до такой степени уделом профессионалов, узкого круга избранных. Никогда раньше творческая энергия миллионов не сдерживалась настолько». Интернет давал возможность выйти за рамки этой модели, вернее, оживить давно забытую.

Его аргументация выглядела примерно так: когда-то давно люди трудились над производством культуры совместно. В этом основа народных традиций, фольклора. Кто-то брал песню, немного ее переделывал и запускал дальше уже как свою. Или пересказывал истории, приукрашивая их по своему вкусу. Более высокие формы культуры тоже шли этим путем. Кем был Марк Твен, как не умелым версификатором историй, услышанных от афроамериканцев в детстве? Если бы критики были честны, они признали бы, что каждый творец действует именно таким образом: заимствуя, цитируя, создавая якобы оригинальные произведения из чужих работ. Джаз по самой сути своей предполагает постоянную интерпретацию одних и тех же произведений, хип-хоп без зазрения совести заимствует свои ритмы. Великие поэты тоже этим грешили. Т. С. Элиот, стихи которого наполнены явными и не очень цитатами и аллюзиями, выразился чеканно: «Незрелые поэты подражают, зрелые крадут».

Лессиг заставил мысль Элиота засиять красками цифровой эпохи. Он описывал разницу между агрессивной культурой Голливуда, предназначенной «только для чтения», и ориентированной на участие в творческом процессе культурой Интернета, которую можно описать словами «для чтения и записи». На заре Интернета эти две культуры находились в столкновении, которое можно было описать как конфликт цивилизаций. Крупный бизнес, опасаясь угрозы прибылям со стороны культуры «чтения-записи», яростно обрушивал обвинения в нарушении законов об авторском праве на головы мирных граждан и идеалистов из технологических компаний. Было критически важно помешать этой кампании, писал Лессиг, «если столкновение коммунизма с капитализмом было конфликтом XX в., то столкновение контроля со свободой будет спором XXI в.».

Этот конфликт прямо подрывал идею авторства, надежно укорененную в нашей культуре. Воплощением этой идеи были законы об авторском праве, строгость которых Лессиг стремился ослабить – причем используя романтические представления о писательстве, которые преподавались школьникам в течение столетий. Прежние представления об авторстве подчеркивали важность оригинальности. В западной культуре плагиат – наказуемое табу, а использование чужих результатов в своей работе воспринимается как лень.

Нельзя сказать, что вызов этой древней идее был брошен именно Лессигом. В самом деле, некоторые из организаций, созданных им для продвижения своей точки зрения, получали деньги от Google, у которой были свои причины подключиться к атаке на авторское право. Тем не менее в большинстве своем компании Долины согласились с Лессигом.

Клей Шерки называл скопившуюся в обществе гениальность, не нашедшую себе выхода, «когнитивным излишком». Интернет помог высвободить излишек: блогеры смогли высказать истины, в отношении которых эксперты предпочитали промолчать, так как это могло повредить их карьере. Самодеятельные журналисты стали выносить на свет интересную и важную информацию, ранее недоступную читающей публике. Wikipedia быстро превзошла Британскую энциклопедию по проработке тем и ширине охвата. Любители могли достигать столь выдающихся результатов в силу чистоты мотива. Как писал Шерки, «любители не всегда отличаются от профессионалов навыками, но всегда мотивацией. Сам термин происходит от глагола «любить». Основная идея любительства состоит в наличии внутреннего побуждения: быть любителем означает делать что-то, потому что это любишь».

Древняя идея авторства окрашивала гениальность в романтические тона. Она превозносила одинокий сосредоточенный труд за письменным столом как высшую форму творчества. Что касается творчества, то тут Долина придерживалась других взглядов. Для нее центральным понятием была совместная деятельность. Рид Хоффман, сооснователь LinkedIn, провозглашал: «Невозможно достичь успеха в одиночку… Единственный способ достичь чего-то выдающегося состоит в том, чтобы трудиться совместно с другими». Отзвуки этой идеи легко услышать в других терминах, любимых Кремниевой долиной: «пиринговое производство», «социальные медиа», «распределенное знание». Обрести истинную мудрость можно, накопив достаточно большие наборы данных, или анализируя движение рынков. В этом и состоит главная идея ранжирования сайтов на Google, рекомендательных алгоритмов Amazon или ленты новостей Facebook – все они построены на экстраполированной мудрости толпы.

Забавно, что это представление о творчестве решительно, полностью расходится с собственным мифом Кремниевой долины о ее происхождении. Согласно той истории технологии, что принято рассказывать, и той, что люди, ставшие иконами в области технологии, рассказывают сами о себе, творческая энергия является в виде бесстрашного предпринимателя, одинокого гения, работающего в гараже. Это очень похоже на описание героического индивидуума у Айн Рэнд и отчасти объясняет, почему многие деятели технологии склоняются к либертарианству. Либертарианство Айн Рэнд также придает очень большое значение эгоизму. В таком взгляде на культуру есть один еще более эгоистический аспект. Титанам технологии могла быть по плечу ошеломляющая оригинальность и одинокая гениальность, но остальным – нет.

На самом деле взгляд Кремниевой долины на творчество – средневековый. До эпохи Просвещения в Европе автор почти ничего не значил. Оригинальности тоже не придавалось особого значения, хотя причины не имели ничего общего с аргументацией Лессига. Единственным источником творчества признавалось Божественное вдохновение («Только Бог может творить», – утверждал Фома Аквинский). Человеку под силу произвести только слабое подражание Божественному оригиналу.

Писатели были зависимыми, довольно беспомощными существами. Источником финансирования их работы и вообще средств к существованию была благосклонность покровителей, в роли которых выступали короли и аристократы. Как только писатель продавал рукопись, он полностью утрачивал контроль над ней. Переписчик или печатник мог изменить текст, удлинить его или разделить на фрагменты по своему усмотрению. Писателю не оставалось ничего другого, кроме как смириться.

Насколько мало ценилась оригинальность? Сейчас мы воспринимаем плагиат как смертный грех для интеллектуала, а тогда заимствование оборотов и сюжетов было повсеместным явлением. На самом деле оно считалось главным орудием писательского ремесла. Значительная доля текстов, автором которых значится Чосер, – перевод и парафраз. Другим примером может служить Шекспир – великолепный поэт и опытный плагиатор. Он свободно черпал как из «Трагической истории Ромеуса и Джульетты» Артура Брука, так и из жизнеописания Марка Антония у Плутарха. «Мне не дает покоя уверенность, – писал Генри Джеймс, – что божественный Вильям – самый большой и успешный мошенник, когда-либо испытывавший людское терпение». Но если бы он и оказался плагиатором – а по отношению к нему это слишком сильное и несправедливое определение, – было бы невозможно предъявить ему обвинение. Самого термина еще не существовало.

Как и в утопии Ларри Лессига, культура была совместной деятельностью, творчество направлялось традицией. Копирование и вставка требовали больше усилий, чем щелчок мыши, но тем не менее оставались преобладающим методом творчества. Мы можем быть благодарны той эпохе за то, что она оставила нам выдающиеся памятники культуры, но превозносить ее в качестве идеала было бы ошибкой. Глубокий консерватизм заключался в самом методе. М. Г. Абрамс, выдающийся историк и теоретик литературы, описывал его при помощи метафоры зеркала. Писательство не имело цели изменить мир, но должно было отражать его и подражать ему. Копирование было естественным идеалом в обществе, построенном на покорности короне и церкви и решительно отвергавшему перемены.

Технология, явившись в облике печатного станка, помогла разбить зеркало. Капитализм и Просвещение помогли развить достигнутый успех. Иными словами, печатный станок сделал возможным массовый рынок печатного слова, а Просвещение создало политическую и интеллектуальную среду, в которой писательство могло процветать. Писцы и копиисты внезапно отошли в тень, а фигура автора приобрела героическую окраску. Отчасти это было делом рук книгоиздателей. Чтобы выделиться на плотно населенном рынке, нужны оригинальный продукт и ажиотаж вокруг него. Книга продается лучше, если заключает в себе мысли гения.

Писатели, когда-то безымянные ремесленники, те же сапожники, только работающие со словом, внезапно оказались вознесены на пьедестал. Главным творцом мифа был Уильям Вордсворт. Его работа невероятно скудно оплачивалась. Вместе с Сэмюелем Кольриджем они заработали тридцать фунтов на двоих за свои «Лирические баллады» (1798). Сумму никак не назовешь достойной гения, но именно в этом Вордсворт видел признак истинного искусства. Его цель далеко не ограничивались простым отражением реальности. Он считал, что писателю, воспроизводящему реальность или подражающему известным образцам, не место в профессии. Или, согласно формулировке М. Г. Абрамса, предназначение писателя – быть светильником, проецирующим идеи в мир. Вордсворт писал: «Единственный признак гения – умение делать хорошо то, что достойно быть сделанным и никем не было сделано раньше… Гений приносит новый элемент во вселенную интеллекта».

Достойная оплата – необходимое условие плодотворной работы гения, но такая оплата имеет смысл, только если закон охраняет работу художника от пиратов. (Поскольку поэты редко получают признание во время жизни, срок охраны должен быть долгим – чтобы вкусы публики успели дорасти). В течение десятков лет Вордсворт добивался, чтобы срок охраны авторских прав, установленной сто лет назад по Статуту королевы Анны, был увеличен. «Откажите творцу в этом, – писал он, – и жестоко возложите на его душу бремя, и тем убьете его порывы или же заставите обратить свои силы… к менее достойным занятиям».

Скорее всего, борьба Вордсворта за авторские права была продиктована его финансовыми интересами и заботой о собственном статусе. Но это и не удивительно. Оригинальность требует дерзости и упрямства. По сути своей, это высокомерная вера в то, что существуют новые идеи и формы, открыть которые ни у кого до тебя не хватило ума. Мы просто обязаны считать оригинальность престижной, иначе в культуре воцарится клише и банальность. Генерировать новые идеи – рискованное занятие, ведь идеи часто оказываются провальными. Культура всегда будет стремиться повторять себя, следовать проверенным формулам, потому что самый надежный способ делать деньги и добиваться популярности – это повторять заведомо работающие вещи. Может быть, гений немного обманщик, но важный для культуры обманщик. Используя слова, понятные в Кремниевой долине, можно было бы сказать, что сохранять в человечестве идею гения важно, поскольку идея порождает инновации. Разумеется, Долина никогда не согласилась бы с таким выводом, ведь он плохо сказался бы на ее доходах.

Немецкие и английские романтики писали о гении с такой же риторической силой, как и Вордсворт. Отцы-основатели американской нации делали то же самое. К сожалению, нельзя сказать, чтобы они были идеальными защитниками прав авторов. Они записали авторское право в Конституцию США, но в то же время оставили зияющую дыру. Американское законодательство ничего не говорило о распространении защиты прав на иностранные труды. Контрафактные издания британских произведений заполонили американский рынок. Пиратские книги были баснословно дешевы. «Рождественская песнь» Диккенса обходилась читателю в Лондоне в 2,5 доллара.

По другую сторону океана она продавалась за шесть центов. Если книга плохо шла в Англии, издатели просто отправляли ее в гигантский отдел уцененных товаров, каким в то время были Соединенные Штаты. Кроме того, насыщению рынка способствовала яростная конкуренция между американскими издателями. К 1830 году только в Филадельфии десять фирм издавали труды Вальтера Скотта. Как хвастался издатель Генри Холт: «Рынок в значительной степени процветал благодаря тому, что, пусть и не с юридической, но с моральной точки зрения было воровством».

Английских авторов происходящее приводило в ярость. Когда Чарльз Диккенс посетил Соединенные Штаты в 1842 году, он посвятил свое турне борьбе с американской издательской практикой. «Я больше всех из живущих пострадал от действующего закона», – жаловался он. Редьярд Киплинг, тоже много потерявший от существовавшего тогда положения дел, специально распорядился, чтобы его претензии к американским издателям печатались на туалетной бумаге: «Поскольку вы бессовестно и грязно печатаете украденную собственность, пусть вас проклинают от Аляски до Флориды и обратно».

Таким образом был создан удивительный парадокс. Американские граждане были очень начитанными, но американская литература – в высшей степени провинциальной. Классики XIX в., к сожалению, никогда не пользовавшиеся тем уважением, которого заслуживали, зависели от жалованья чиновника на таможне, в посольстве или на какой-либо другой подобной государственной службе. (Политические партии тоже были известным источником дохода литераторов, при условии, что те готовы были порождать пропаганду). Знаменитые издатели первых лет независимости не считали, что книги стоят серьезных усилий. Несмотря на то, что «Альманах» принес Бенджамину Франклину целое состояние, он не напечатал больше ни одного произведения. Когда Уолт Уитмен решил издать «Листья травы», ему пришлось взять расходы на себя.

Писательство не было профессией. Господствовало идеальное его восприятие как хобби для образованных патрициев – тех, кто готов был разделить с миром плоды целой жизни, посвященной учению, и потому полагал вульгарным брать плату за изречения мудрости. Генри Холт порицал тех, кто пытался осквернить свои благородные речения упоминанием денег: «Никто еще не преуспевал, если решался положиться на свое перо как на источник дохода… Большинство великих авторов, начиная от Шекспира и далее по списку, имели другие источники средств к существованию. Есть некоторые занятия, в которых опасно полагать своей конечной целью деньги».

Марк Твен видел это заблуждение насквозь. Он возглавил борьбу за ужесточение американских законов об авторском праве. Сам того не зная, при этом он воспользовался тем же сравнением, что и Киплинг до него: «Эта страна полна лучших произведений английской литературы по таким ценам, что пачка туалетной бумаги смотрится роскошным изданием». Со временем издатели увидели в его позиции здравый смысл. Или, если точнее, они к тому времени были вовлечены в беспощадную ценовую войну, где все средства были хороши. Молодые конкуренты заполнили рынок печатной продукцией по бросовым ценам. Спустя десятилетия, в течение которых на законы об авторском праве было принято смотреть сквозь пальцы, издатели стали воспринимать их как спасательный круг, который снова сделает их бизнес прибыльным. В 1891 году Конгресс прислушался к мнению издателей и распространил авторское право на иностранные произведения.

Закон создал новую структуру экономических взаимоотношений, превратившую литературный труд из хобби в профессию. Именно ее хотят разрушить технологические компании. Когда Facebook проповедует свободное распространение информации, легко увлечься. Также несложно создать искусственное возмущение деятельностью медиакорпораций, собирающихся нажиться на безумном ужесточении законов о копирайте. Но при этом важно помнить, как превращение в профессию качественно изменило американскую литературу, сделав ее более демократичной. Книги стали более разнообразными, более яркими. На первый взгляд, это противоречит здравому смыслу. Любая профессия ограничивает круг принадлежащих к ней, не каждый может зарабатывать на жизнь пером. Но с появлением авансов для писателей, хорошо оплачиваемой работы в журналах, солидных гонораров за написание текстов писательство стало приемлемым видом деятельности для более широких слоев населения, не имевших прежде времени для подобного хобби. Буквально сразу после победы Марка Твена литература перестала быть занятием для касты избранных.

Впервые в истории республики во вкусах американцев стала преобладать американская литература. Вскоре появилось новое поколение писателей, способное лучше – хотя далеко не безукоризненно – отражать жизнь в стране. Оно не было сосредоточено на конкретной области или касте. Джек Лондон и Эптон Синклер поднялись из бедности. Глухая провинция, окружающая Новую Англию и Нью-Йорк, подарила миру таких писателей, как Уильям Дин Хоуэллс, Теодор Драйзер, Эзра Паунд, наконец сам Марк Твен.

Социальный состав американской литературы быстро изменился, потому что изменилась экономика. Издание книг стало большим бизнесом. Писатели производили ключевой товар, и их статус и гонорары быстро пришли в соответствие с этим фактом. Журналы и газеты долго не считали нужным указывать имена авторов статей – настолько низко они ценили писцов, снабжавших их словами. В те времена авторы все чаще стали видеть свои имена в печати, хотя New York Times, например, сопротивлялась этой практике до 1920-х годов.

Суммы гонораров, выплачиваемых издательскими домами, внезапно стали весьма впечатляющими. Уильям Дин Хоуэллс называл себя «социалистом в теории, аристократом на практике», хотя в письмах отцу признавался, что «большое удобство быть правым в теории и стыдиться себя на практике».

(В современных цифрах он зарабатывал 1,45 млн долларов ежегодно.) Или, как выразился Генри Холт: «Автор нашел своего золотого гуся».

Богемная жизнь была романтическим идеалом, декорациями для фильма из жизни современных писателей. На деле главным, что отличало писателя, был профессионализм. Независимо от количества залитого в себя спиртного, автор в первую очередь руководствовался протестантской этикой труда. Словно последователи тейлоризма, писатели устанавливали себе нормы выработки. Грэм Грин стремился за утро написать пятьсот слов. Тем же самым занимался Хемингуэй.

«Я чувствую себя хорошо только благодаря работе», – говорил он. Несмотря на все старание, с которым он проматывал свое состояние, он все-таки оставил после себя имущество на 1,4 млн долларов. Ф. Скотт Фитцджеральд, называвший себя «профессионалом» с «защитной прослойкой», регистрировал свои поступления в книге изящным почерком профессионального бухгалтера, отметил даже 0,34 доллара британских авторских отчислений за «Великого Гэтсби». (Для справки, всего авторские отчисления за «Гэтсби» составили 8397 долларов и еще 18 910 долларов за права на экранизацию.)

Все эти подробности, относящиеся к хлебу насущному, важны. Великие американские писатели уделяли такое внимание деньгам, потому что нуждались в них. Им нужно было кормить семьи, а кроме того, обладать достаточными средствами, чтобы посвящать себя творческой самореализации. Без денег они вынуждены были бы работать и не имели бы возможности отдавать все свои силы прозе. Сторонники Amazon любят смотреть свысока на писательскую касту, закрытый клуб, куда посторонним вход запрещен. В то же время история знает и альтернативу профессиональной литературе, когда несколько гениев из низших классов общества, несмотря ни на что, вопреки всем неблагоприятным обстоятельствам все же могут создать выдающиеся произведения искусства. Но это скорее исключение из правил. Правило же заключается в том, что литературный труд представляет собой особый вид роскоши для тех, кто может себе ее позволить, хобби для состоятельных людей, питомцев всевозможных фондов, праздной прослойки общества, которой ресурсы позволяют экономически неоправданные причуды.

Много лет назад мне довелось работать в Хьютонской библиотеке Гарварда, в тишине которой хранятся рукописи выдающихся литераторов Америки: Эмили Дикинсон, Ральфа Эмерсона и Теодора Рузвельта. Моя работа на тот день была сделана. У меня оставалось несколько свободных часов, и я спросил библиотекарей, могу ли я посмотреть бумаги New Republic, копившиеся в Кембридже десятилетиями. Коллекция не была ни каталогизирована, ни отсортирована, ни даже просмотрена работником архива. Когда она оказалась на моем столе, это были просто стальные ящики для бумаг, настолько тяжелые, что их привезли на тележках. Гигантские стопки бумаг отгородили меня от окружающего мира так, что я словно оказался в музейном варианте старого офиса.

Я стал открывать ящики и наугад вынимать бумаги. По мере того, как я складывал папки на столе, волнуясь, чтобы мои неуклюжие пальцы не причинили им вреда, я почувствовал почти фетишистское волнение от физического контакта с великой историей. Каждый листок бумаги в моих руках нес на себе автограф классика – авиапочта и открытки от Элизабет Бишоп, Джона Апдайка, Ральфа Эллисона и Ирвинга Хоу. Но, сколь знаменитыми ни были имена корреспондентов, содержание их посланий было мне странно знакомым – я сам получал по электронной почте от авторов точно то же самое. Они были полны обычными жалобами: почему не пришел гонорар за последнюю рукопись? Неужели редактор за свое жалованье не мог чуть больше постараться? Послания часто были раздраженными, иногда умоляющими, очень редко – благодарными.

Глядя на эти артефакты, я вспомнил эпизод, вычитанный в мемуарах Альфреда Казина «Мои первые шаги в 30-х» (“Starting Out in the Thirties”). Будучи начинающим критиком, Казин заходил в офис Малькольма Коули, литературного редактора New Republic. Это были самые тяжелые времена Великой депрессии. Авторы наперебой стремились заполучить внимание Коули. «Нас было слишком много, набивавшихся на скамью в помещении на нижнем этаже, где мы ждали, – писал Казин. – Дела у каждого обстояли отчаянным образом, и мы буквально охотились за ним, чтобы получить заказ на обзор». Говорили, что Коули платит щедро, а тогда это было все равно что консервы из церковной благотворительной раздачи  – они давали авторам возможность существовать, в то время как соседи голодали.

Эта история всегда казалась мне просто отражением темной страницы истории. Но, перебирая бумаги, я наткнулся на сумму, которую платил Коули: 150 долларов! Для меня это было тревожным открытием. Впервые увидев эту сумму в письме, я вздрогнул. В точности столько же New Republic продолжал платить за обзор примерно такого же объема, опубликованный на своем сайте. Я уставился на страницу. Восемьдесят лет инфляции… и отсутствие перемен. Авторы получают в точности столько же, сколько в низшей точке самого тяжелого экономического кризиса в новейшей истории.

В мою бытность журналистом мне приходилось наблюдать, как владельцы газет и журналов приходят к выводу, что на самом деле нет причин платить авторам большие деньги. Моя карьера началась в Slate, который был одним из первых журналов, рассчитанных на существование исключительно в Интернете. В те золотые годы, в середине 90-х, мы платили по 1000 долларов за книжный обзор, а некоторым нашим звездам даже больше. Сегодня в Slate гонорар за обзор составляет примерно 300 долларов.

Впрочем, полагаться на исторический анекдот нет необходимости. Можно обратиться к исследованиям. В 1981 году Гильдия авторов США провела опрос среди своих членов. Он показал, что автор, работающий полный день, зарабатывает примерно 11 000 долларов в год. С учетом инфляции это примерно 35 000 долларов. Совсем небольшая цифра – до тех пор, пока мы не сравним ее с данными Гильдии авторов за 2009 год, показавшими средний доход в 25 000 долларов. К сожалению, писательский навык покатился дальше по дорожке обесценивания. В 2015 году годовой доход сократился до 17 500 долларов. За 34 года писателям пришлось смириться с сокращением зарплаты на 50 %. Сегодняшняя сумма находится ненамного выше официальной черты бедности, установленной правительством США.

Каждый месяц я, как главный редактор, получал отчет директора по операционной деятельности. По существу, это была визуализация набора метрик – цифры и графики, позволяющие с одного взгляда уяснить текущее положение вещей. Если точнее, данные показывали производительность моих авторов. Бизнес-гуру хотели, чтобы я занял в отношении сотрудников позицию более жесткую и основанную на экономических соображениях, контролировал бы, сколько именно материалов они опубликовали, насколько популярны их странички в Facebook. Все было передо мной: зарплата и бонусы авторов и доход, сгенерированный каждым из них в отдельности для журнала. (Только у одного автора зарплата полностью оправдывала результаты работы, и то потому, что мы платили ей жалкие гроши.) Гуру надеялись, что благодаря их метрикам я найду способ повысить отдачу сотрудников – закручу гайки, подумаю насчет увольнения тех, кто создает меньше всего трафика, стану требовать материал, более перспективный с точки зрения кликов.

Я надежно прятал эти отчеты от остальных сотрудников, опасаясь деморализовать их. Меня они уже деморализовали. У нас в штате был лучший искусствовед в мире, действительно создававший новые вкусы в обществе, а метрики показывали только, как мало посетителей кликает по его материалам. Крис Хьюз требовал, чтобы я уволил его или, бог весть каким образом, повысил отдачу от инвестиций в его работу. Никакого разумного способа сделать его более «прибыльным» или «продуктивным» так, чтобы метрики это показали, не существовало. Для этого нужно было уничтожить его преданность ремеслу, убить все, что делало его великим.

Задача была неверно сформулирована. Если бы я знал, то дал бы Крису экземпляр классического труда экономистов Вильяма Баумоля и Вильяма Боуэна «Исполнительские искусства – экономическая дилемма». Авторов интересовала экономика классической музыки. Так вот, оказывается, что Струнный квартет № 4 Бетховена – упрямая вещь. Во время премьеры в Вене его играл полный набор музыкантов струнного квартета: две скрипки, одна виолончель и один альт. Двести лет спустя его исполнение не изменилось ни на йоту. Нужно столько же музыкантов, играющих на инструментах, которые тоже едва ли изменились хоть сколько-нибудь. Как и в 1801 году, чтобы сыграть произведение с начала до конца, нужно примерно двадцать четыре минуты. Классическая музыка, таким образом, опровергает классическую экономику. На протяжении столетий она не стала более производительной – да и не может стать.

Баумоль и Боуэн указали на более тонкую проблему: так называемую «болезнь издержек». Производительность труда в классической музыке не выросла, зато издержки на ее производство растут постоянно. Симфонический оркестр состоит из обученных профессионалов. Чтобы нанять таких профессионалов, нужно платить им конкурентную в данных экономических условиях зарплату, а жизнь непрерывно дорожает. (Гобоист, влюбленный в свою профессию, готов получать меньше ради любви к музыке, но все равно нуждается в средствах, достаточных на еду, жилье и воспитание детей.) Иначе музыкант выберет иную, более доходную профессиональную стезю.

Классическая музыка находится в упадке уже много десятилетий. «Болезнь издержек» – корень этой проблемы. Именно поэтому цена билета на концерт больше похожа на серьезное пожертвование на благотворительность, а средний класс не может позволить себе активного интереса к жанру. И по той же причине все организации в области искусства постоянно находятся на грани финансового краха.

Литературный труд несколько отличается от классической музыки. Как минимум он подразумевает создание нового произведения, а не просто повторение или интерпретацию уже имеющегося репертуара. На рынок, таким образом, постоянно поступает свежий товар. Рост перестает быть погоней за ветряными мельницами. Кроме того, издатели все время находят то там, то здесь способы немного повысить эффективность процесса: перенести печать в Азию, ускорить переплет книг с помощью новой технологии, избавиться от затрат на бумагу и дистрибуцию, перейдя на электронные книги, или еще уменьшить расходы, слившись с другой компанией.

Тем не менее сократить время на написание книги или журнальной статьи невозможно – и с этим ничего нельзя сделать, не изменив самой природы этого труда. Никакая технология, призванная сэкономить еще копейку или две, не может устранить человека из процесса творчества, никакое программное обеспечение не способно ускорить движение мысли, даже если себестоимость книг непрерывно растет вслед за экономикой в целом.

Много веков издатели жили в отрицании «болезни издержек». На самом деле они тратили значительную часть дня в отрицании того, что работают на обычном капиталистическом предприятии. Со временем они организовали свои фирмы более рационально, пытаясь усвоить науку маркетинга и логистики. Но тем не менее в основе издательского дела всегда лежала тайна. Определить ценность книги до ее выхода было невозможно, иначе говоря – способ предсказать ее ценность с какой-либо точностью просто отсутствовал. Каждая книга – это вещь в себе, свой собственный переменчивый рынок. Более того, обитатели издательских домов не обязательно подходили к своей работе с коммерческой точки зрения. Редакторы, руководившие процессом, считали себя законодателями моды, художниками в своем роде. Один из великих редакторов прошлого века Джейсон Эпстайн писал: «Ремесло книгоиздания по природе своей подобно крестьянскому хозяйству, децентрализованному, постоянно требующему импровизации, личному; лучше всего, когда им занимаются небольшие группы людей со сходным образом мыслей, преданные своему ремеслу, ревниво охраняющие свою самостоятельность, хорошо чувствующие потребности писателей и разнообразные интересы читателей. Если бы их основной целью были деньги, скорее всего, они бы выбрали другую карьеру». На деле они были наследниками феодальной традиции покровительства слабым со стороны богатых и сильных. Эта традиция никогда не прекращалась полностью, и издатели чувствовали свои обязательства перед культурой и потомством. Каким-то образом они смогли создать бизнес, который работал, пусть и вопреки собственной природе. Им удавалось производить достаточное количество хитов, чтобы иметь возможность публиковать работы, практически не приносившие прибыли.

Amazon смогла упразднить подобное представление об авторстве. Та доля рынка, которую имеет это чудовищное порождение Безоса, означает, что издатели полностью зависят от него в вопросе продаж. Это дает Amazon возможность давить и давить на своих поставщиков. Его контракты предусматривают куда более высокую цену за услуги Amazon и долю в прибылях, чем потребовалось бы на нормальном конкурентном рынке. Издатели то смирялись перед Amazon, то яростно ей сопротивлялись. Тем не менее действенных средств у них нет. Когда Amazon затягивает удавку на горле издательств, страдают авторы. Издательства сокращают планы выхода книг, они уменьшают авансы авторам и стараются растягивать выплаты на более долгий срок. Вряд ли можно приписать коллапс отрасли только влиянию Amazon, но именно оно стало главной причиной обесценивания писательского ремесла. Facebook и Google нашли еще более эффективное средство от «болезни издержек» у писателей. Они просто никогда, ни при каких обстоятельствах не платят за тексты.

Писательство как профессия медленно умирает. Энтузиасты с горящими глазами, типа Криса Андерсона (одного из наиболее почитаемых мыслителей в Долине), привели нас за руку к самому краю пропасти. «В прошлом медиа означали полный рабочий день. Но может быть, что медиа превратятся в работу на неполный день. Может быть, они вообще перестанут быть работой, а вместо этого превратятся в хобби. Нет закона, требующего, чтобы отрасли сохраняли размер. Раньше были кузнецы, и были рабочие сталелитейной промышленности, но жизнь меняется. Вопрос не в том, будет ли у журналистов работа. Вопрос в том, смогут ли люди получать информацию и получать ее так, как им хочется? Рынок разрешит этот вопрос. Если мы и дальше будем прибавлять ценности Интернету, мы найдем способ делать деньги. Но не все, что мы делаем, обязано приносить деньги».

История дает нам яркие примеры, опровергающие благостную теорию Андерсона. В первые десять лет нашего века процветало ведение блогов. Любители писали с удовольствием и, казалось бы, с неослабевающей энергией. Многие эксперты были потрясены обилием новых текстов, и постепенно они стали воспринимать всю касту профессиональных писателей как лишнюю, даже в чем-то уступающую блогерам. Спустя десять лет эти прогнозы триумфа блогеров выглядят в достаточной степени безумными. У армии блогеров-любителей были свои моменты славы, но, увы, непродолжительные. Ее ряды сократились, время блогов более-менее миновало.

В течение веков писательство сложилось в профессию, потому что требовало дисциплины профессионала. В дне есть определенное количество часов, которые можно посвятить любительским занятиям, и превысить его невозможно. К тому же очень немногие писатели могут сравниться по одаренности с У. Стивенсом, Т. С. Элиотом или С. Плат, которые могли создать текст непреходящей ценности за несколько мгновений, украденных у беспощадного распорядка дня. Литературный труд требует времени на перечитывание и правку собственного текста, бесплодных часов перед экраном, трудоемкого и монотонного исследования материала. Ложное предположение в конструкции Андерсона состояло в том, что одной радости от созидания нового знания достаточно, чтобы автор стоически переносил трудности в течение всей жизни. Как и все остальные, писатели посвящают себя своей профессии по различным причинам, но одна из них – необходимость оплачивать счета.

Когда в конце XIX в. писательство стало профессией, это способствовало углублению культуры. Появились журналистские расследования, романы, содержавшие новые идеи, крупные репортажи – все это трудоемкие жанры, требующие той полной посвященности и полной умственной отдачи, которую принято ассоциировать с основной работой. Став профессионалами, авторы начали накапливать опыт. Их работа подчинялась кодексу профессиональной этики, который соответствовал весьма строгим нормам этики обычной. Они пошли на интеллектуальный риск, потому что риск в их профессии вознаграждался – более доходными местами, Пулитцеровской премией или национальными литературными премиями.

Но довольно горевать о невозвратном прошлом. Кремниевая долина сказала свое слово: романтическая эпоха писательства мертва и впереди нас ждет славное будущее. Кевин Келли его видел. На страницах журнала Wired, сооснователем которого он является, Келли поместил впечатляющее количество футуристических текстов. Седая борода, как у амишей, придает ему вид пророка. Под стать лицу и стиль его прозы: страстный и полный впечатляющих предсказаний. Его статьи звучат, как проповеди: «Технология более высокого уровня высвободит наши таланты для своего собственного блага, но она высвободит и таланты других, уже для их блага: таланты наших детей и всех последующих поколений».

Когда компания Google стала сканировать все книги на планете, Келли опубликовал в New York Times Magazine одну из знаковых статей нашего времени. Он считал амбиции Google дерзкими – настолько дерзкими, что сама корпорация не в силах была осознать последствий своей программы. Келли в то же время их понимал. Книга, говорил он, – это древняя технология. Сейчас она утратила актуальность благодаря прогрессу. Перемены произойдут незаметно, по мере того как книга будет ускользать из-под контроля издателей и авторов. Прерогатива перейдет к читателям, использующим технологию, чтобы сделать книгу в полной мере своим произведением, чтобы смешивать книги, создавая новый жанр, подобный страницам на Wikipedia. «Настоящее чудо произойдет во втором акте, когда каждое слово будет снабжено перекрестными ссылками, процитировано, извлечено из книги, учтено в предметном указателе, проанализировано, прокомментировано, заново включено в другой текст и глубже, чем когда бы то ни было, вплетено в культуру».

Это та мечта, которая могла бы прийти в голову Маклюэну и Бранду. Сеть – объединенное технологией глобальное сообщество – начнет стирать различия, разделяющие нас. Одна книга станет плавно перетекать в другую; копирование, вставка и заимствование текста сделают размытыми границы, когда-то отделявшие тома друг от друга. «Любопытно, что универсальная библиотека становится одним очень, очень, очень большим текстом – единственной в мире книгой». Это, по его (Келли) собственному признанию, религиозная мечта. Он описывал будущее как «Эдем всего». Эсхатологическая мечта определенно должна будет иметь политические последствия. Не только тома сольются в одну прекрасную книгу, но и споры прекратятся. (Это была идея Лейбница, только отредактированная и осовремененная.) Работая вместе над комментированием и редактированием текста, читатели найдут общую почву. Путь сети превращает наши самые острые дебаты в согласие. Facebook так выражает эту мысль: «Предоставляя людям самого разного происхождения возможность свободно общаться друг с другом и обмениваться идеями, мы можем уменьшить количество конфликтов в мире как в краткосрочной, так и в долгосрочной перспективе».

Но мы знаем, что это иллюзия. Facebook ведет нас в противоположном направлении от идеала, который сама же и провозглашает. Она создает ситуацию, которую Эли Паризер назвал «пузырем фильтров». Алгоритмы Facebook снабжают нас тем материалом, который нам нравится читать и который мы склонны распространять дальше. Нетрудно увидеть в такой системе интеллектуальные и политические подводные камни. Алгоритмы просто снабжают читателей текстами и видео, подтверждающими их убеждения (и предубеждения), и исключают противоположные мнения, способные их расстроить. Либералов со всех сторон заливают либеральными мнениями, вегетарианцы видят в ленте бесконечный вегетарианский агитпроп, профашистски настроенные читатели получают профашистские тексты, и так далее. Facebook ограждает нас от возможности вступить в содержательную дискуссию (но не от идиотизма троллей или глупой болтовни в комментариях!) и таким образом лучше понять взгляды своих сограждан.

С точки зрения экономики, сеть опасна монополией, когда конкурентный рынок попадает под влияние крупных корпораций. С точки зрения культуры, сеть опасна конформизмом, из-за которого конкурентный рынок идей перестает быть конкурентным, а приоритет отдается консенсусу. Кевин Келли увлекся и не заметил, как с энтузиазмом выдал темную сторону своих идей. Он превозносил «разум улья» – состояние, в которое мы придем, если откажемся от фетиша авторства и отдадимся на милость стихии краудсорсинга, вики, любой тому подобной орды, действующей в социальных медиа – и смиримся с мудростью толпы. Термин «разум улья» должен был описывать прекрасную вещь, человечество, работающее в гармонии и согласии. Но на самом деле кому захочется жить в улье? История учит, что подобный консенсус – ложный идеал, означающий в действительности убийственную одинаковость. Он заглушает любой несогласный голос, душит оригинальность.

То же самое верно в отношении политики. Для нашего времени характерна поляризация, противостояние идеологически враждебных группировок, не готовых к компромиссам. В то же время разделение – не главная причина неработоспособности нашей политической системы. Таких причин много, но главная проблема – в конформизме. Facebook создала два «улья» со своим «разумом» – при этом следует помнить, что в каждом улье есть королева, – представляющих собою замкнутые экосистемы, поощряющих тех, кто согласно кивает, и наказывающих тех, кто смеет возвысить голос против.

«Разум улья» – интеллектуальный калека с нарушенной способностью отделять действительность от вымысла и ущербным зрением, позволяющим замечать только те доводы, которые подтверждают линию партии. Facebook смогла достичь согласия, но не совсем так, как предполагала. Вместо того, чтобы соединить разрозненный мир, сеть помогла разобщить его. Можно предъявлять любые претензии к нашим старым идеям гения и оригинальности – хуже этого ничего не может быть.