2
Рассказ Нобуюки Кубо-второго, в первой жизни Йоко из клана Сидзука
Я родилась в Эдо.
Мой благородный отец — Сидзука Кэйташи, из числа младших советников правительства. В его обязанности входил надзор за строительными работами. Моя мать носила имя Синго и умерла родами, принеся в мир двоих детей: меня и моего единоутробного брата, явившегося на свет вскоре после меня.
Несмотря на это, ему дали имя Юичи, что значит «первый сын».
Возможно, это определило мою дальнейшую судьбу. Да, он был сыном, но он не был первым. Родись я мальчиком, имя Юичи стало бы моим.
Жили мы безбедно. Должность отца располагала к тому, что просители, желая получить выгодный подряд на поставку леса, камня или черепицы, часто являлись в наш дом с подарками. Отец не брезговал подношениями, повторяя вслед за иными чиновниками:
«Золото и серебро — величайшая ценность, сравнимая с ценностью человеческой жизни. Жертвуя ею в обмен на возможность верно служить, человек проявляет себя с лучшей стороны. Его искренность и сила чувств тем сильнее, чем больше он жертвует. Я же тружусь ежедневно на благо своей страны. Вернувшись домой и видя многочисленные подарки, я чувствую заслуженное удовлетворение.»
Когда большой пожар, случившийся зимой, уничтожил полгорода, в том числе и нашу усадьбу возле Западной цитадели, мы переселились на новое место близ моста Нихомбаси. Я почти не помню пожара, мне тогда было три года. Помню страх, суматоху, бегство от огня. Помню переезд, когда я чуть не угодила под колеса телеги. Новая усадьба мне очень понравилась, там был красивый сад и маленький пруд, вокруг которого росли ивы.
Переезд испортил характер моего отца, и без того человека сурового, не склонного к проявлениям любви. Он никогда не обращался ко мне по имени, только к брату. Все, что я слышала от него, было «Эй! Иди сюда!» или же «Эй! Иди отсюда!» Сказать по правде, возглас «эй» я тоже не слышала — вместо него отец делал скупой жест, и я отлично понимала, что он обращается ко мне.
Это случалось редко. Мы вообще редко видели отца — он всецело был занят делами службы. Ужасный пожар вразумил правительство: отдельным распоряжением усадьбы «трех великих домов» и удельных князей вынесли за пределы за̀мка. Строительство на освободившихся участках было запрещено, там обустроили площадки для военных упражнений и верховой езды, а также разбили сады и огороды. Пустоши, где запрещалось строить, создали и на северо-западе, откуда зимой дули сильные ветра. Казалось бы, запрет должен был облегчить жизнь моего отца, но нет — на его плечи легло возведение земляных валов в центре столицы, создание сети пожарных вышек и подземных складов для хранения стратегических запасов зерна.
В пять лет отец нанял для брата учителей в воинских искусствах. Учителям он велел не щадить мальчика, относясь к нему с максимальной строгостью. Будучи юношей, мой отец и сам много времени уделял таким занятиям, но упал с лошади и сломал ногу. Нога срослась плохо, наградив отца сильной хромотой. Это не мешало ему исполнять служебные обязанности, но путь воина закончился для него навсегда. Как я сейчас понимаю, это мучило отца, грызло его сердце, превратив в замкнутого нелюдима. Из сына он хотел сделать того человека, каким не стал сам.
Я была лишней. Не скажу, помехой, не скажу, обузой. Просто лишней, никчемным довеском. Хорошо еще, что отец не винил меня в смерти матери. Наверное, потому что я родилась первой. Родись я второй, это стало бы обвинением. Последний всегда виноват.
Родившись мальчиком, мой брат оправдал себя перед отцом.
Мне исполнилось семь лет, когда случилось то, что изменило всю мою жизнь. Мы с братом сидели над прудом, вскарабкавшись на ветку старой ивы. Это было наше любимое место, хотя мы проводили здесь меньше времени, чем хотелось бы. В последние недели присмотр за нами ослабел. Количество занятий, предписанных брату, уменьшилось — наш отец женился во второй раз, и в доме сперва царили приготовления к свадебной церемонии, а потом отец и его новая жена ездили по гостям с ответными визитами вежливости. Про нас, казалось, забыли, что устраивало меня, но злило брата.
Он уже привык к изнурительным тренировкам, чувствуя свою важность, значительность. Наследник — так думал он о себе. Второе место в семье после отца. Когда-нибудь — первое.
— Зря ты родилась девочкой, — сказал он мне, как будто у меня был выбор. — Будь ты мальчиком, мы бы соперничали. Наставник Акира говорит, что соперничество равных идет обоим на пользу. А так… Разве ты ровня мне?
— Нет, не ровня, — ответила я. — Я лучше.
Я действительно считала себя лучше брата. Во время его занятий я неизменно вертелась рядом с площадкой и повторяла всё, что показывали учителя. Да, у меня не было партнера, с кем мы могли проверить полученные знания на практике. Да, меня не пускали в седло. Но бамбуковые палки разной длины и два ремня, украденных с конюшни, отлично заменяли мне плети и деревянные мечи. Борьбой же и рукопашным боем я занималась с мешками проса и сучковатой акацией, чью вершину срубила молния.
— Ха! — воскликнул мой брат.
И без предупреждения отвесил мне подзатыльник.
Я быстро пригнулась. Когда он промахнулся и утратил равновесие, я изо всей силы ударила его локтем в подбородок. Говорю же, мы сидели рядом, бок о бок. Вскрикнув, он упал в пруд.
— Вставай! — засмеялась я. — Ну вставай же!
Он лежал в пруду. Вода рядом с его головой покраснела от крови. Как позже выяснилось, в этом месте из ила торчал ребристый камень.
Не смогу описать, что я почувствовала в этот момент.
* * *
Да, не смогу. То, что трудно принять взрослому, в десять раз труднее принять ребенку. Только что я сидел на ветке, потом упал — и вот я снова сижу на ветке и гляжу на собственный труп. Все как в тумане, я плохо понимаю, кто я, где я, что происходит…
С диким воплем я прыгнул вниз, на землю, и побежал к дому.
Я не Сидзука Йоко, которую теперь зовут Кубо-вторым. Я ее горемычный брат Сидзука Юичи. Я ничего не сказал отцу в тот день. Вы, Рэйден-сан, первый, кто слышит эту историю. Три дня я пролежал в горячке, которую сочли результатом потрясения. Никому не пришло в голову обвинить меня в смерти брата и объявить о фуккацу. Несчастный случай, сказал отец. И посмотрел на меня так, словно впервые увидел.
Вместо того, чтобы признаться ему, я поступил иначе. Едва мой разум в достаточной степени обжил новое тело, я пришел — пришла? — на площадку для занятий. Учителей не было, но это не смутило меня. Взяв в руки деревянный меч, я начал упражняться. Я делал это долго, истово, усердно — до дрожи в коленях, до изнеможения. Я повторял это день за днем, а отец смотрел на меня из окна.
Однажды он сделал знак рукой, в котором я услышал: «Эй! Иди сюда!»
Когда я подошел, он сказал:
— Наставник Акира придет завтра, в час Зайца. Не опаздывай, наставник строг к лежебокам.
— Да, отец, — ответил я.
Завтра утром я встретил наставника Акиру поклоном. Я пришел на площадку задолго до него и успел хорошенько вспотеть. Я ненавидел своё новое тело, женское тело, временами мне хотелось покончить с собой, но у меня не было выбора. Фуккацу лишило меня права наследства, но я помнил, что заявила сестра перед тем, как убить меня.
«Нет, не ровня, — сказала она. — Я лучше.»
Я лучше. Вот что доказывал я ей каждый день, муча каждую мышцу, каждый сустав, каждое сухожилие тела, ранее принадлежавшего моей сестре.
3
«Не знаю»
Лапша остыла. Саке остыло.
Остыл чай, который принес нам хозяин лапшичной, стараясь двигаться тише мыши. Когда он подходил ближе, чем следовало бы, госпожа Йоко умолкала, не желая быть подслушанной, и дядюшка Ючи быстро понял, чего от него хотят.
— Теперь вы понимаете, Рэйден-сан, почему я скрывал правду?
— Да, теперь понимаю. Но чего вы боялись? Случай убийства нельзя доказать. Свидетелей не было, да и что можно тут выяснить за давностью лет? Никто не обвинит вас в сокрытии первого фуккацу. Даже ваш рассказ я не смогу привлечь в качестве доказательства. Вы всегда можете заявить, что солгали, решили разыграть наивного простака.
— Вы действительно наивный простак, не сочтите за оскорбление. Думаете, я боюсь, что мне вменят сокрытие первого фуккацу? Чепуха, было и быльём поросло. Каждый день, каждый миг я боялся другого. Женщина? Я боялся, что меня выдадут замуж. «Женщина должна смотреть на своего мужа, как на своего господина, и должна верно служить ему.» Вы помните эти слова Кайбары Эккена? «Ее величайший долг, который длится всю жизнь — повиновение!»
Я сделал неопределенный жест. Мало того, что я не помнил этих слов, так я даже не знал о существовании почтенного учителя Эккена. Признаваться в этом было стыдно.
— Ткать? Готовить пищу? Рожать детей? Вам не представить страх, который я испытывал при одной мысли об этом. Вот причина, по которой я в шестнадцать лет ушел из дома. Отец не предпринимал попыток устроить мой брак, останавливая мачеху, когда та заговаривала о замужестве. Но угроза оставалась угрозой. Так я превратился в онна-бугэйся, женщину-воина. Кто захочет взять такую в жены?
— Да, пожалуй.
Это все, что я сумел выдавить.
— Всякий раз, выходя на поединок, мне приходилось дважды доказывать, что я лучше: как Сидзука Юичи, мужчина, и как Сидзука Йоко, женщина. Первое я доказывал тайно, для себя, второе — открыто, для других. А потом…
Мой собеседник, кем бы он ни был, отхлебнул холодного чаю:
— Потом я встретил беднягу Кубо и взял его в ученики. Да, я готовил его тело себе на замену. Да, уже тогда я продумал, как добьюсь этого. Да, я знал, что на это уйдут годы — и успех, мягко говоря, неочевиден. Что же, Рэйден-сан, теперь вы можете презирать меня.
— Вы рассказали ему свою историю? — спросил я. — Вашему ученику?
— Да. Слово в слово, так же, как и вам.
— Когда?
— В хижине.
— Зачем?
— Он собирался вспороть себе живот. Он винил себя в том, что искалечил меня. Я хотел его остановить. Внушить ему презрение к себе. Показать, что был ему не столько учителем, сколько негодяем, покусившимся на его мужское тело. Тренированное тело, подготовленное мной же. Исполнившись презрения, он бы покинул хижину и бросил меня умирать. Клянусь, в этом случае я умер бы спокойно. Меня убили бы голод и жажда, а значит, Кубо остался бы невиновен.
— И вместо того, чтобы уйти, оставив вас голоду и жажде…
— Он решил пожертвовать собой. Он сказал, что жить безликим не так уж плохо. В любом случае, это лучше, чем доживать свой век калекой. Что после фуккацу я смогу уйти в горы, стать отшельником и продолжить свои тренировки. Ведь в них смысл моей жизни? «Значит, — сказал он, — вы ничего, в сущности, не потеряете. Разве что общество людей? Так вы никогда особо не нуждались в нём.» Я напомнила ему, что безликие утрачивают будущие рождения. «Никто не знает этого доподлинно, — возразил он. — А даже если и так? Вы стоите на пути к совершенству и с моей помощью достигнете его. Я буду счастлив, что моё тело поможет вам стать идеальным воином. Какая разница, что случится потом? В своей будущей жизни я буду молиться, чтобы будда смилостивился над вами.» После этого он кинулся на меня с ножом.
— Вы дрались?
— Как могла. Со сломанной спиной я не была ему соперником. Но я не хотела становиться безликой. Когда он убил меня, последним моим чувством был ужас. Когда я воскресла, я три дня смотрелась в воду при каждом удобном случае. Ночами я засыпала, держась за нос или брови. Боялась, что к утру лицо сбежит от меня.
— Он убил вас из милосердия. Так почему же вы сохранили лицо?!
— Не знаю.
Не знаю. Вот что ответил мне Нобуюки Кубо-второй, он же госпожа Йоко, она же Сидзука Юичи, её брат.
4
«Со стражей шутить — себе дороже»
— Следующий!
Я спешился. Ко мне вразвалочку подошёл Икэда, сослуживец отца. Сам отец, как старшина караула, следил за досмотром от дверей дощатой будки, служившей убежищем в плохую погоду. Отец глядел мимо меня, весь суровость и безразличие. Небось распорядился досмотреть сыночка по всей строгости, чтобы не подумали, будто он родне поблажки даёт.
— Ваше имя и должность?
Можно подумать, Икэда не знает, кто я. Строгости на себя напустил — куда там! Только что зубами не скрипит от усердия.
Я назвался.
— Куда направляетесь?
— В Эдо.
— По какой надобности?
— По служебной.
— Подорожная грамота?
— Прошу вас.
Грамоту мне выписали — любо-дорого поглядеть. Свиток в три сяку длиной, с чёрной печатью секретаря Окада, с красной печатью господина Сэки. Печати удостоверяли мою должность и полномочия, подробное описание внешности, а также цель поездки в Эдо. Цель эта была изложена столь туманно, что всякому здравомыслящему человеку делалось ясно: Торюмон Рэйден выполняет очень важное тайное задание, и лишних вопросов лучше ему не задавать.
Икэда наморщил лоб.
— Так зачем вы едете в Эдо, господин Рэйден?
Выходит, не всякому. Не здравомыслящему.
— Об этом написано в документе, который вы читаете.
— Но я ничего не понял! Хидео-сан, может быть, вы разъясните?
Он в растерянности обернулся к моему отцу.
— Дайте сюда! — велел отец.
И ворчливо сообщил вскоре:
— Что тут непонятного? «…командирован в Эдо для прояснения ряда обстоятельств разной степени важности, по которым у службы Карпа-и-Дракона возникли косвенные сомнения в ходе проведения…»
— Ну да, ну да! — торопливо закивал Икэда. — Теперь и мне всё ясно! А то у меня тоже это… Сомнения возникли, косвенные. А теперь что ж? Теперь ясней ясного…
Он вернул мне грамоту:
— Прошу вас предъявить вашу поклажу, Рэйден-сан. Вы везёте с собой яды? Сонные зелья? Скрытое оружие? Чужие письма или иные послания?
— Ничего из этого.
Икэда заглянул в седельные сумки, но рыться в них не стал.
— А это ещё кто с вами?!
В его возгласе было столько удивления, словно он лишь сейчас заметил Мигеру. Каонай в моих бумагах значился отдельным пунктом, но я не стал напоминать Икэде о документах.
— Это Мигеру, мой слуга.
— Он человек?
Вот ведь вопрос! Каонай — человек или нет?
— Вам известно, где я служу?
— В службе Карпа-и-Дракона. И в бумагах ваших это прописано…
— Лицо его видите?
Я указал на Мигеру.
— Так ведь это рыбья морда, а не лицо!
— Вот именно! Он — Карп, а я Дракон. Младший.
Две хмурых гусеницы, служившие Икэде бровями, сползлись к переносице.
— Вы со стражей шутки не шутѝте, Рэйден-сан. Со стражей шутить — себе дороже. Стража, когда при исполнении, шуток не понимает. Начнут проверять, мытарить. Карп ли, Дракон, а до последней чешуйки обдерут.
Я поклонился:
— Благодарю за науку. В другой раз буду серьёзней. Входишь в деревню — соблюдай её законы. Это мой слуга-каонай, сопровождает меня в поездке.
— Так-то лучше, Рэйден-сан. Счастливого пути.
— Благодарю, Икэда-сан.
Я вскарабкался на лошадь. Всадник из меня, если честно, как из веера посох. Нет, ездить верхом меня учили и даже кое-чему выучили. Но если каждый день не практиковаться, любые навыки улетучиваются. Своих лошадей у нашей семьи не было, и я уже год как не садился в седло.
Спасибо Фудо. Это архивариус помог мне выбрать в служебной конюшне низкорослую пегую кобылу — покладистую и медлительную. Всё одно шагом ехать — Мигеру-то за мной топать и топать, на своих двоих. Ему лошади не полагалось.
— С неё, если что, и падать невысоко, — напутствовал меня ехидный Фудо.
Я не обиделся. Кто же на правду обижается?
Северный пост скрылся за поворотом тракта. Дождя не было уже три дня, дорога успела подсохнуть. Копыта отстукивали: «е-дем в Э-до, е-дем в Э-до…» Справа тянулись песчаные холмы, по ним взбегали сосны, редкие и кривые. Ближе к вершине они разрастались, расправляли колючие кроны, так что каждый холм венчала густая зелёная шапка.
По левую руку отблёскивали залитые дождевой водой рисовые поля. В воде отражалось серое, затянутое тучами небо. Навстречу брели крестьяне с тележками: везли в город овощи на продажу. Все они казались на одно лицо. Кто они? Ну не овощи же?! — крестьяне. Роста среднего, ни коротышек, ни дылд. Одежда бедная, на головах — конические шляпы из соломы. Остановился, поклонился встречному самураю — и катит свою тележку дальше. Один, другой, третий…
А ведь им до нас, самураев, никакого дела нет, подумалось мне. И вообще до горожан. Разве что до торговцев, кому они редьку с бататами продают.
А мне до них?
«Карпу-и-Дракону до всех есть дело! — скрипнул голос архивариуса. Я даже в ухе поковырялся, словно Фудо там застрял и вылезать не хотел. — Если случается фуккацу, не имеет значения, к какому сословию принадлежат убийца и убитый-воскресший. Закон один для всех. Если есть хоть малейшее сомнение или подозрение, наше дело — провести дознание и установить истину. Будь ты хоть князь, хоть землекоп.»
«И часто нам из окрестных деревень о фуккацу доносят? — спросил я своего внутреннего Фудо. — Приглашают к дознанию?»
Фудо промолчал. Почему? Потому что внутренний. Уверен, настоящий Фудо нашёлся бы, что ответить. Тогда, в кабинете у господина Сэки, когда решалась судьба моей поездки, архивариус за словом в рукав не лез.
Глава шестая
НЕ МЫ ИДЕМ ПО ПУТИ
1
«Семь богов счастья»
Я хорошо помню, как ахнул самым постыдным образом, едва вошел к господину Сэки. В служебном кабинете, словно в чайном домике у гейши, был накрыт стол для гостей: рис, маринованные овощи, ломтики морского окуня, обжаренные в масле… Великая честь для младшего дознавателя Рэйдена — быть приглашённым за стол Сэки Осаму! Честь и понимание: разговор намечается приватный. Кроме старшего дознавателя вокруг стола сидели настоятель Иссэн и архивариус Фудо. Ждали, похоже, одного меня. «Рассказывайте, — велел хозяин кабинета, когда все утолили первый голод и выпили по паре чашечек подогретого саке. — Как прошла ваша встреча с Кубо-вторым?» Ну, я и рассказал. Всё выложил, слово в слово. Аж во рту пересохло, так что чай пришёлся кстати.
Третья чашка саке? Нет, хватит. Не хватало ещё напиться в такой компании!
Скрывать мне было нечего. Я заранее предупредил госпожу Йоко — пусть будет госпожа, иначе я совсем запутаюсь! — о том, с кем я поделюсь её тайнами. Что? Откуда старшему дознавателю было известно о нашей встрече? Нет, об этом я не спросил. На то он и старший, чтобы знать обо всём.
— Наконец-то, — вынес свой вердикт Сэки-сан. — Эта безумная история становится похожа на правду.
В тоне его не чувствовалось удовлетворения.
— Вы правы, — кивнул Фудо, накладывая себе рису. — Но даже если история правдива, остаётся один важный вопрос.
— Почему Кубо-второй не потерял лицо?
— Именно!
— Чудо? — предположил настоятель Иссэн.
— Что вы имеете в виду?
— Мы, блуждающие в потёмках, называем чудесами проявления законов, смысла которых не понимаем. Будда Амида оставил Кубо-второму лицо, таково решение будды. Вам ли, самураям, не знать, что законы и долг надо принимать такими, каковы они есть? Следовать им, не рассуждая?
— Но разве вам не интересно узнать, чем руководствовался благой будда?!
— Разве я учёный, постигающий мир? Я всего лишь скромный монах. В меру сил я стараюсь…
— И всё же, неужто вам не интересно?
— Интересно, — признался настоятель, опустив взгляд. — Мне очень стыдно, но страсти еще живы в моём иссохшем сердце. И самая живучая из них — любопытство.
— Вот и мне интересно.
Я не ожидал подобных слов от невозмутимого Сэки Осаму. Наверное, потому и не сдержался, возвысив свой ничтожный голос в беседе старших:
— И мне тоже!
— Насчёт вас, Рэйден-сан, — вмешался Фудо, — никто и не сомневался. Говорят же, если трое соберутся, будет у них мудрость Мондзю. Нас здесь трое, а вы четвертый. Значит, с нами не только Мондзю, но и все семь богов счастья. Лично я в этом полностью уверен.
Архивариус и старший дознаватель рассмеялись. Даже настоятель улыбнулся. Сказать по правде, я не знал, куда себя девать от смущения. Притворился бесчувственным истуканом, но не думаю, что у меня хорошо получилось.
— Мне известны случаи, когда пустой интерес приводил к отысканию истины и немалой пользе, — задумчиво произнес господин Сэки, ни к кому конкретно не обращаясь. — Тогда выводы документировались и отправлялись в столицу, в главный департамент нашей службы. Законы, которые мы не понимаем? Если мы чего-то не понимаем, мы хотя бы стремимся это понять.
— Копии, — подхватил Фудо, — ложились в наш архив. Эти материалы служили наукой будущим дознавателям.
Сэки нахмурился:
— Но также мне известны случаи, когда это приводило лишь к потерянному времени и бесцельному расходованию средств. Начнем с потерянного времени. Кому легче всего тратить его впустую?
— Тому, у кого его много, — откликнулся настоятель.
— А какие средства тратишь, не слишком огорчаясь?
— Казенные, — без запинки ответил архивариус.
— Вы правы. Но делать это стоит осмотрительно, дабы не навлечь на себя гнев вышестоящих. Семья Сидзука, насколько я помню, проживает в Эдо? Думаю, я смогу выписать служебную командировку в столицу одному любознательному младшему дознавателю.
Архивариус ухватил палочками ломтик окуня.
— А я, — сказал Фудо, помахивая окунем так, словно это был я, зажатый с двух сторон, — поговорю с секретарём Окадой, как нам лучше обозначить в бумагах цель командировки. Нельзя, чтоб нас заподозрили в напрасном расходовании казённых средств.
— Не сомневаюсь, что вы прекрасно с этим справитесь, Фудо-сан.
Вот так я и оказался на Северном тракте, направляясь прочь от родной Акаямы.
* * *
Горяча коней, нас обогнали четверо самураев. Моя кобыла без понуканий убралась к обочине, пропуская их. Мигеру замешкался, и последний из четвёрки рявкнул:
— Прочь с дороги, грязный каонай!
На всем скаку он хлестнул Мигеру плетью.
Вернее, хотел хлестнуть, потому что безликий с неожиданной прытью отскочил в сторону. Кончик плети вспорол воздух у его плеча. Самурай развернул было коня, но увидел служебную маску карпа на Мигеру, встретился взглядом со мной, процедил сквозь зубы ругательство, сплюнул на дорогу и ускакал. За его спиной бился на ветру флаг: цвета̀ и герб нашего правителя, князя Сакомото.
2
«А если тебя станут бить палкой?»
Слева по-прежнему тянулись рисовые поля. Урожай с них давно собрали. Поля перемежались сухими наделами, где выращивали просо и ячмень. Там тоже всё было убрано. Дальше начались сплошные огороды. Мы миновали деревню, и я отметил, что крестьяне, похоже, живут не так уж плохо. У некоторых дома получше нашего: из крепких досок, крыши соломенные, но недавно перекрытые.
Песчаные холмы по правую руку сменились каменистыми кручами. Из расщелин торчали пучки жухлой травы и ветки кустов, похожие на паучьи лапы. Мы двигались в молчании, пока Мигеру, споткнувшись, не пробурчал что-то себе под нос.
Ругательство?
— Что ты сказал, Мигеру?
— Ничего, господин.
— Не ври мне! Ты что-то сказал.
— Это я самому себе, господин.
Что-то он слишком уж почтительный. Не к добру.
— Повтори для меня.
Три шага. Пять. Семь. Наконец он произнёс:
— Я отметил, что стал ленивым и неуклюжим.
— Ты это сказал не потому, что споткнулся. Ты имел в виду другое.
— Да, другое.
— И что же?
— Пригрелся я у вас на службе. Забыл, кто я. Вернее, забыл, что я — никто. Мне очень стыдно: сегодня я дважды оступился.
— Первый раз, когда слишком поздно убрался с дороги?
— Да, господин.
— А второй?
— Когда увернулся от плети.
— При чем здесь неуклюжесть? Ты же увернулся! Он тебя даже не задел.
— Вот именно, господин. А должен был задеть.
— Что за чепуха!
— Увернуться для каонай — плохо. Опасно. Благородный господин хотел проучить гадкого безликого? Значит, он должен его проучить. Это право благородного господина. А если каонай увернулся, отскочил, убежал — благородный господин ярится. «Как он посмел?!» — думает господин. И вместо одного удара наносит десять.
— То есть, тебе следовало остаться на месте? Принять удар?
— Я научился правильно подставляться. Многие каонай так умеют. Надо, чтобы удар вышел громкий, чтобы из одежды пыль полетела, а до тела плеть не достала. Ещё надо закричать, как от боли, на колени упасть, голову руками закрыть. Благородным господам нравится. Обычно они больше не бьют. Смеются, плюют и уходят.
Мне разобрало любопытство.
— А если тебя станут бить палкой?
— С палкой труднее, — признался Мигеру. — Можно смягчить удар, принять на себя. Но если человек бить умеет, всё равно будет больно.
Я припомнил, как Мигеру разделался с бандитами у дома торговца рыбой. Как это, должно быть, тяжело, да что там — невыносимо! Знать, что можешь избить обидчика в хлам — и не мочь ответить! Значит, умение подставляться? Так, чтобы противнику казалось: удар достиг цели, тебя корёжит от боли? Да, такое искусство может быть полезным. Враг думает, что ты уже ни на что не способен, а ты…
— Я зазнался, господин. Медленно соображаю, плохо двигаюсь. Решил, что нашёл тёплое место, что теперь я под защитой. Забыл, что служение Карпу-и-Дракону — не поблажка для нас, безликих. Что это шанс…
Он замолчал, закашлялся. Я был уверен: сейчас Мигеру чуть было не проговорился о том, по какой причине к дознавателям приставляют слуг-каонай. Тянуть из него слова клещами я не стал. Если ему запрещено рассказывать, значит, так тому и быть.
Всему своё время.
— Осьминог, — внезапно произнёс Мигеру.
И причмокнул. Несмотря на маску, я ясно услышал этот звук.
— Что — осьминог?
— Тот парень, который был женщиной… Вы с ним беседовали в лапшичной, помните? Он ел осьминога. Я тоже ел осьминога, в Лисбоа. Там его тушат с красной фасолью, овощами и перцем. Много перца, очень много. Ты запиваешь еду крепким вином, а во рту всё горит…
В его голосе звучала такая тоска, что я не нашелся, что ответить.
3
«Самурай Киото-доно»
Ближе к вечеру начал сыпать дождь. Я отвязал притороченную к седлу соломенную шляпу — настолько широкую, что она с запасом прикрыла не только мою голову, но и плечи. Мигеру поглубже натянул капюшон своего балахона. Кобыла мокла, но не жаловалась.
До почтовой станции мы добрались в сумерках. Сквозь щели в бамбуковых ставнях гостиницы пробивался тёплый охристый свет. А вот наружный фонарь то ли потух под дождём, то ли его не удосужились зажечь.
Неподалеку от входа имелся навес с коновязью. Я привязал под навесом кобылу, оставил Мигеру ждать вместе с усталым животным и сунулся в гостиницу. Там было чисто и гораздо теплее, чем на улице. В дальнем углу за низким столиком дымила трубками компания прилично одетых мужчин, по виду — мелких чиновников. Похоже, эти люди были вполне довольны своим пристанищем.
Остальные столы пустовали.
Ко мне с поклонами и приветствиями подкатился хозяин, похожий на рисовый колобок. На его щеках горел такой румянец, что в первый момент показалось — это грим. Комната для меня нашлась сразу, и по сходной цене. Насчёт кобылы — расседлать, обтереть, задать корму — хозяин распорядился без напоминаний, выгнав наружу мальчишку-слугу.
— Ужин для двоих? Уже готовим!
И тут выяснилось: со мной слуга-каонай. От расстройства даже румянец на лице хозяина поблек.
— Умоляю простить меня, господин, — он кланялся, избегая глядеть мне в глаза. — Помещение для слуг у нас всего одно, тесное. Битком забито, клянусь! Щепке упасть негде! Нижайше прошу меня извинить…
Будь Мигеру обычным слугой, я позволил бы ему ночевать в своей комнате. Но пустить к себе безликого — самому потерять лицо.
— У вас есть какая-нибудь каморка? Дровяной сарай?
Хозяин молчал, уставясь в пол.
— Дрова вы где-то храните?!
— Да, но…
Возвращаться под дождь отчаянно не хотелось. Но не бросать же Мигеру на улице? Он, конечно, презренный каонай, но он мой каонай. Мне его выдали на службе. Не хватало только, чтобы он заболел и умер! Как я тогда отчитаюсь перед господином Сэки?
— Давай, показывай свой сарай!
Колобок понял, что его сейчас пнут ногой — и он покатится.
Сарай на задах нашёлся быстро. Места там хватало, вопреки пылким уверениям хозяина. Даже какие-то тряпки сыскались, для постели. Ужин в сарай я отнёс сам: никто другой не стал бы. Вот ведь! Господин слуге ужин носит! Прямо в постель подаёт, можно сказать.
Позор!
С пегой кобылкой, замечу, обошлись куда лучше. Наутро она выглядела сытой и отдохнувшей.
* * *
Подобная история с отвратительной регулярностью повторялась на каждой почтовой станции, где мы останавливались на ночлег. С третьего раза Мигеру сам отправился на зады — искать подходящее место. Будь он не у меня на службе, его бы и оттуда прогнали.
А так — терпели.
Дождь прекращался, начинал моросить вновь, но ливней за время нашего пути, к счастью, не случилось. Убранные поля сменились облетающими рощами, сосны на холмах — ржавыми дубами и огненными клёнами на склонах гор. Дорога жалась к отвесным скалам, вилась над ущельем, внизу грохотали и пенились воды горной реки, ледяные даже на вид. Снова равнина, холмы, горы… Никогда я не забирался так далеко от дома. Нет, я знал, что мир обширен и велик. Но одно дело знать, слышать от отца и настоятеля Иссэна — и совсем другое увидеть это своими глазами. Что же говорить тогда о бескрайнем море и варварских странах, лежащих за ним?!
Вечером, который выдался особенно зябким, я силой отобрал у хозяина гостиницы старое одеяло и отнёс его Мигеру, чтобы каонай совсем уж не замёрз. Похоже, Мигеру расчувствовался. В порыве благодарности он сказал мне что-то на своём варварском наречии. Я велел ему перевести, но то ли перевод был не слишком удачен, то ли я его плохо понял. Выходило, что мы с безликим похожи на благородного самурая Киото-доно из провинции Ла-Ман-Чи и его верного слугу Сан Чо Пан-Цзя, судя по всему, китайца. Эти двое тоже путешествовали по дорогам, с ними приключались разные увлекательные истории, вследствие чего Киото-доно совершил множество подвигов, прославив своё имя и род. Похоже, Киото-доно был весьма знаменит среди варваров, и Мигеру хотел мне польстить.
Увы, подвигов на мою долю не выпало.
На следующий день я попытался расспросить Мигеру о кораблях и морских сражениях. Но каонай не хватало слов, он сбивался на свою тарабарщину, так что я ничего не понял.
А вот, кстати, и море.
4
«Я впервые в море»
Стражники на пристани были дотошными, как демоны ада, пытающие грешников, и медлительными, как черепахи. Грамоты самураев, проходивших досмотр передо мной, они унесли в караулку — читать. Самураи остались мокнуть под дождём. За нами росла понурая очередь, а стражники не показывались. За то время, что они изучали документы, можно было прочесть все свитки буддийских сутр, хранившихся за алтарем в храме Вакаикуса. На кургузом корабле, похожем на водяного жука, начали ставить паруса. Меня охватило беспокойство: уплывут без нас, и сколько придётся ждать следующего?
Наконец стражники вернулись. Теперь они стали заглядывать под шляпы самураев, сличая описания в документах с лицами. Лица не совпадали. Выяснилось, что стражники перепутали свитки и их владельцев, а когда разобрались, принялись сличать заново. Потом начался досмотр поклажи…
Я еле держался на ногах, когда подошла моя очередь.
Вислоусый страж в кожаном доспехе, покрытом мелкими капельками влаги, сунулся под мою шляпу, как под зонт. Развернул подорожную грамоту, принялся читать, хмурясь и шевеля губами. Усы его шевелились и, казалось, жили собственной жизнью, словно к лицу стражника прилип морской гад.
— Торюмон Рэйден?
— Да.
— Служба Карпа-и-Дракона?
— Младший дознаватель.
— Запрещённые предметы? Яды, сонные снадобья? Скрытое оружие? Чужие письма или иные послания? Опиум или иные дурманящие зелья? Средства для их употребления?
— Ничего из этого.
Усач прервал чтение, глянул через моё плечо — и попятился, увидев рыбью морду, выглядывавшую из-под мокрого капюшона.
— Мой слуга-каонай. Положен мне по службе.
— Проходите!
Страж махнул рукой напарнику: всё в порядке, пропускай. Вот так, никогда не знаешь, где упадёшь, где монету найдёшь. Небось, без рыбьей морды меня бы ещё долго мурыжили.
На борт мы поднялись последними. Двое матросов по широким сходням завели на корабль упирающуюся кобылу. Сходни подняли, ударил корабельный колокол.
Мы отчалили.
* * *
Раньше я плавал только на лодке. Впрочем, в этом путешествии для меня многое было впервые, не только качающаяся под ногами палуба корабля. Говорят, в хорошую погоду через пролив виден берег большого острова Хонсю, куда мы направлялись. Наш Госю — малый остров; только если я через наш малый десять дней ехал — каков же тогда большой?!
Но я о другом. В хорошую погоду Хонсю, может быть, и виден, но не сегодня. Пристань скрылась в пелене дождя, а дальний берег не спешил появляться. Вокруг была вода, одна вода. Серые злые волны атаковали нас волчьей стаей, разбивались о нос корабля, окатывали палубу дождём брызг. Ветер крепчал, корабль жалобно скрипел. Качало всё сильнее, чтобы не упасть, я хватался на канаты и верёвки. Не знаю, как они называются у моряков, и знать не хочу — лишь бы держали.
Плавание нравилось мне всё меньше и меньше.
Мимо прошёл Мигеру. Он за верёвки не хватался и даже не опирался на свою клюку, сунув её подмышку. Двигался он враскоряку, покачиваясь в такт кораблю. На носу каонай приложил ладонь козырьком к рыбьей маске, вглядываясь вдаль. Потом заметил, что на него смотрят матросы — и, ссутулившись, побрёл обратно.
— Ты на таком корабле плавал? — спросил я его.
— Нет. Это — плоскодонное корыто. Carga costero.
— Ему опасен шторм?
— Шторм? — под маской булькнуло. Похоже, каонай смеялся. — Это не шторм. Это чепуха, доброго слова не стоит. Шторм нас ждёт впереди.
Успокоил, негодяй!
Капитан предложил мне спуститься в трюм, к остальным пассажирам и лошадям, но я отказался. Если начнём тонуть, на палубе больше шансов спастись, чем в трюме: оттуда ещё поди выберись… Впрочем, свои шансы спастись в случае крушения я не переоценивал: плаваю я скверно.
Мигеру оказался прав: ветер усиливался, срывал с волн шапки пены, сёк лицо. Из-за этого я проморгал момент, когда мгла раздалась, открывая угрюмые скалы в белой ярости прибоя. Капитан выкрикнул команду, канаты заскрипели, хлопнул и вновь натянулся парус. Корабль с натугой совершил разворот, заваливаясь на левый борт. Мы шли вдоль берега, но пристани видно не было. Похоже, мы промахнулись мимо места назначения, и теперь капитан искал, где пристать.
Подавшись вперёд, Мигеру вглядывался в береговую линию. Что он там высматривает? Вскоре я и сам разглядел: узкий залив, весь в кипени бурунов. А в глубине его — мокнущий под дождём порт и дюжина причалов. Редким гребнем они выдавались далеко в море. Мы вновь сменили курс, направляясь к причалам.
Вот и конец плавания! Всё обошлось, скоро под ногами будет твёрдая земля.
— Господин!
Я едва расслышал Мигеру сквозь шум бури и хлопанье парусов.
— Господин! Скажите капитану, чтобы он…
— Что?!
— Скажите капитану, чтобы он…
И он выдал дикую тарабарщину. Да, это был мой родной язык, но я ничего не понял.
— Сам ему скажи!
— Меня он не станет слушать!
Он прав, не станет. Прогонит пинками. Хорошо, если за борт не вышвырнет.
— Это важно, господин! — надрывался Мигеру. — Это жизненно важно!
— Повтори, что ты сказал.
Он повторил. Я опять ничего не понял, но запомнил. Оставалось надеяться, что капитан разберётся в этой китайской грамоте и правильно её истолкует.
Добраться до капитана по палубе, уходящей из-под ног, под ливнем и ветром — та ещё задача. Справился я чудом. Поначалу капитан меня не расслышал. Потом отмахнулся. Обернулся, собираясь послать надоедливого пассажира в ад — и я заорал, как резаный. Я выкрикивал слова Мигеру прямо ему в лицо. На мгновение он застыл, и я увидел: капитан молод, слегка за двадцать. Вздрогнув, он кивнул мне и принялся выкрикивать приказы. Корабль повернул. И ещё раз. И ещё. Теперь мы шли против ветра, под острыми углами, рыская вправо-влево и с трудом продвигаясь вперёд.
Причалы медленно приближались.
* * *
Когда спустили сходни, а из трюма начали выбираться пассажиры, капитан подошел ко мне.
— Вы моряк?
— Нет. Я впервые в море.
— Прошу меня простить, но я вам не верю.
— Я передал вам слова моего слуги.
Капитан нашёл глазами Мигеру. В ответ Мигеру снял маску карпа, открыв то, что заменяло безликому лицо. Капитан не отвернулся. Во взгляде его не было отвращения.
5
«Каков слуга, таков и господин!»
Харчевня! Ну наконец-то!
Сухо, натоплено. На углях жарится рыба. Пахнет маслом и выпивкой. Рай будды Амиды, не иначе! Да, ужин и ночлег здесь встанут мне вдвое дороже, чем на почтовой станции. И что? В дверях рая не торгуются.
От промокшей одежды повалил пар. Окутан облаком, я упал на колени.
Стол. Чай. Хозяин.
— Добро пожаловать, господин! Чего желаете?
— Рыбы! Редьки! Лепешёк!
— О, да вы с того корабля, что чуть не утонул! У старого Широ глаз намётанный. Саке подогреть?
— Да! Всё на двоих: и ужин, и саке.
— Вижу, вы умираете от голода. Уже несу!
— Приготовьте комнату для меня. Отнесите туда жаровню.
— Кимико! Уберись в комнате для господина, негодная!
— Позаботьтесь о моей лошади. Она под навесом у входа.
— Йори! Шевелись, бездельник, лошадь ждёт!
— Отдельную каморку для моего слуги. Часть еды отнесите туда же.
— У нас есть комната для слуг. Большая, тёплая!
— Моему слуге нужна отдельная каморка. Подойдёт любая, лишь бы там было сухо. Желательно, чтобы в это помещение можно было зайти с черного входа, не привлекая внимания.
— Женщина, господин? — хозяин подмигнул мне. — У меня есть такая каморка. Специально для слуг особого рода занятий. Старый Широ всё понимает…
— Каонай. На службе у Карпа-и-Дракона.
Хозяин прикусил язык. Хотел что-то сказать, но передумал. Просто кивнул. Наверное, увидел мое лицо. Я бы сам такое увидел — сбежал бы через пролив пешком.
Ну, хоть этого не придётся уламывать. Уже польза.
Рано я обрадовался.
— Ты что себе позволяешь, тупая деревенщина?!
Бранясь, в двери ввалилась компания молодых самураев — все в плащах из плотной ткани, спасающих от непогоды, и лакированных шляпах. Облака пара превращали гостей в демонов, вырвавшихся из преисподней. Красные от гнева лица усиливали впечатление.
— В твоей харчевне лишайных собак кормить!
— И те побрезгуют!
На меня самураи внимания не обратили.
— Простите ничтожного! — хозяин бил поклон за поклоном. — Тысяча извинений! Две тысячи! Три!
— Болван!
— Нет, он извиняется!
— В чём моя вина, благородные господа? Только скажите и, клянусь, всё будет исправлено!
— Он спрашивает? Нет, он ещё и спрашивает?!
— У тебя под дверью мерзкий каонай!
— От него смердит!
— Воняет гнилой кармой!
Мигеру, как я понял, успел удрать, едва завидев буянов. Теперь они вымещали зло на хозяине.
— Примите мои извинения, господа.
Они не сразу расслышали, пришлось повторить. Замолчали, начали оборачиваться. Я дождался, пока все повернутся ко мне.
— Каонай, оскорбивший вас своим присутствием, мой слуга. Я дознаватель службы Карпа-и-Дракона, каонай мне положен по должности.
Сбросив мокрый плащ, я открыл взглядам герб на своём кимоно. К сожалению, я не сразу сообразил, что выставляю напоказ и свои плети. Такой жест легко можно было счесть вызовом. По лицам самураев ясно читалось: сочли, и очень даже сочли.
Я попытался исправить ситуацию:
— Ещё раз прошу простить меня. Если вид или запах моего слуги оскорбили ваши чувства, я готов…
Их не заинтересовало, на что я готов в данном случае.
— Каков слуга, таков и господин, — изрёк предводитель. — Я Кисомара Сякаэмон, и я повторяю во всеуслышанье: каков слуга, таков и господин!
Он тоже сбросил плащ. Плети у него были хорошие, дорогие. Не чета моим.
— Вы правы, — я поклонился. — Каонай служит мне, а я — старшему дознавателю, господину Сэки Осаму. И все мы служим Карпу-и-Дракону. Выходит, между нами есть некоторое сходство. Позвольте спросить, кому служите вы?
Мой вопрос он проигнорировал. У него хватало иных вопросов.
— Небось, и пахнете одинаково?
Он демонстративно потянул носом. Его приятели расхохотались. Ярость клокотала в моей груди, подступала к горлу. Не знаю, как я сдержался.
— Если моё общество вас не устраивает, я вас покину. Хозяин подаст ужин мне в комнату. Не смею вам мешать, господа.
— Вы слышали? — Сякаэмон обернулся к компании. — Этот юный забияка будет спать в одной комнате с безликим! В одном доме с нами!
— На этот счёт вы можете не беспокоиться…
— Кто здесь говорит о беспокойстве? Кто говорит такое в присутствии Кисомары Сякаэмона?!
Самурай, стоявший поодаль, шагнул к столу, что-то взял из глиняной миски. Миг, и к потолку взлетел шар размером с кулак. В свете фонарей, висящих на балках, он сверкнул маленьким солнцем. Прозвучал свист, короткий и хищный, и спелый плод хурмы разлетелся в клочья, забрызгав стены и хозяина, не успевшего увернуться.
Несколько капель попали мне в лицо. На губах остался вяжущий сладковатый привкус.
— Ха!
Сякаэмон опустил плеть. С конца её стекал охристый сок.
Самурай-метатель снова взмахнул рукой. Вторая хурма отправилась в полёт. Она летела мне прямо в голову. Совестно признаться, но я едва успел уклониться. Выхватил плеть, плохо понимая, что делаю, хлестнул вдогонку.
Чья-то рука поймала уцелевшую хурму на лету.
6
«У меня для вас плохие вести»
Смех застрял в глотках задир, превратился в кашель. В дверях харчевни стоял пожилой самурай: дублёная кожа лица иссечена морщинами, похожими на шрамы, в волосах блестят нити седины. Кимоно лилового шёлка с узором из листьев ивы украшал герб: летящий журавль в чёрном круге. Такой же герб имелся на одежде Сякаэмона и всех остальных.
Смятение охватило компанию. Угодить хурмой в лоб старшему над ними — да, это было бы проступком, заслуживающим наказания.
— Я Накагава Дайичи, главный вассал клана Сидзука! — возвестил пожилой самурай. Голос его был настолько сходен с голосом Сэки Осаму, что я поразился. Пойманную хурму он изучал с таким вниманием, словно она была отлита из чистого золота. — Позвольте узнать ваше имя, молодой человек?
— Торюмон Рэйден из Акаямы.
— Я приношу вам свои глубочайшие извинения за недостойное поведение этих забияк. Не в первый раз мне приходится стыдиться их буйного нрава. Кроме того, они даже не понимают, с кем связались. Могу ли я узнать, кто учил вас владеть плетью?
Он говорил так, словно мы остались наедине. Было ясно, что самураев ждёт отдельный разговор, после которого им вряд ли захочется бросаться хурмой в харчевнях.
— Ясухиро Кэзуо. Я посещаю его додзё.
— О, семья Ясухиро известна среди знатоков воинских искусств! Вам повезло с учителем.
Клан Сидзука, с опозданием сообразил я. Цель моих поисков. Беда обернулась удачей! Эдо — огромный город, до которого ещё надо добраться. А Дайичи подскажет мне, где найти его господина.
— Позвольте угостить вас ужином, Рэйден-сан.
— Это совершенно излишне.
— Тем не менее, я смею настаивать…
С третьего раза я дал себя уговорить. Мне и самому не терпелось свести более близкое знакомство с господином Дайичи.
Меж тем Дайичи шагнул к столику, где стояла миска, и положил рядом пойманную хурму. Он сделал это так, чтобы его спутникам была хорошо видна муха, вялая осенняя муха, размазанная по глянцевой кожице. Не знаю, было ли стыдно самураям, но я просто сгорал от стыда. Муху я заметил краем глаза в последний миг, когда уже выхватил плеть. Случайно, должно быть, вышло. Или злость помогла. Злость — она временами на пользу, что бы ни говорил Ясухиро-сенсей.
Жаль, что он этого не видел! А расскажу — не поверит.
И правильно сделает.
— Рад знакомству с вами, Рэйден-сан, — распорядившись насчёт ужина, Дайичи вернулся за облюбованный мной столик. — Жалею лишь, что оно произошло при столь неприятных обстоятельствах.
— Ваше общество с лихвой искупает эту мелкую неприятность. Она не стоит ни вашего, ни моего внимания. Да я о ней уже забыл!
— Что ж, тогда позволю себе поинтересоваться: что привело вас в этот порт? Если это, конечно, не служебная тайна.
— Моя поездка — отнюдь не тайна. В особенности для вас.
— О, это интересно! — лёгкий намёк на улыбку. — Не томите, объясните, что это значит.
Возле столика возник хозяин в сопровождении бойкого мальчишки. Перед нами поставили два блюда с тунцом, плошки с соусами и овощами в маринаде, рис, лепешки и две бутылочки подогретого саке. Склонившись к моему уху, хозяин шепнул: «О слуге можете не беспокоиться!»
Я кивнул.
Мы выпили саке и отдали должное рыбе. Дайичи-сан снова наполнил чашки, и я почувствовал: вот оно, время продолжить.
— Дело в том, что я ищу встречи с вашим господином. Поймите меня правильно, уважаемого господина Кэйташи ни в чём не подозревают! Но его ответы могли бы пролить свет на одну запутанную историю.
Дайичи Накагава помрачнел. Я было испугался, что он мне не поверил и беспокоится, не угодил ли его господин в какие-то неприятности. Наконец он заговорил:
— У меня для вас плохие вести, Рэйден-сан. Человек, которого вы ищете, уже больше года как покинул мир живых.
— Ох! — вырвалось у меня. — Мне очень жаль. Примите мои соболезнования.
— Благодарю. Вижу, эта весть огорчила и вас. Ведь теперь ваша встреча невозможна.
— Вы правы. Но может быть, вы мне подскажете, к кому из близких родственников господина Кэйташи я мог бы обратиться? У него остались братья? Сёстры?
— Только дальняя родня.
— Боюсь, им вряд ли известно то, что меня интересует. Кто-нибудь из них может знать Йоко, дочь господина Кэйташи?
— Вряд ли. Но вдова моего господина, госпожа Кэйко…
Вторая жена Кэйташи! Как я мог о ней забыть?!
— Надеюсь, она жива и здорова?
— О да, она пребывает в добром здравии.
— Она живёт в Эдо?
— Да, госпожа Кейко живёт в Эдо, — Дайичи впервые бросил взгляд в угол, где злосчастная компания самураев сидела тише мыши. — Мы сопровождаем госпожу Кейко в поездке к её родителям. Она остановилась в гостинице при этой харчевне.
Вот это удача! Жаль лишь, что в столице мне побывать, похоже, так и не доведётся…
— Не будете ли вы так любезны представить меня госпоже Кейко? Возможно, она согласится уделить мне немного времени для беседы.
— Разумеется, я это сделаю, Рэйден-сан. И сделаю с удовольствием.
Глава седьмая
ПУТЬ ВОЙНЫ
1
«Мне бы не хотелось об этом говорить»
— Позвольте выразить вам самые искренние соболезнования в связи со смертью вашего благородного мужа. Я Торюмон Рэйден из Акаямы. Поверьте, я горюю вместе с вами.
Беленые стены. Квадраты потолочных балок. Свежие циновки на полу. Слабо курятся угольные жаровни. Сквозняк уносит дым в приоткрытое окно. В углу ширма, расписанная чайками над волнами. Должно быть, лучшая комната в гостинице.
— Благодарю вас. Сразу видно, что вы человек тонкой души. Мой муж скончался больше года назад, но горе в моем сердце не слабеет. Не знаю, почему я ещё жива? Присядьте, вы устали с дороги.
Лицо густо покрыто белилами, под стать стенам. На лбу нарисованы брови. На щеках — румянец. Зубы тщательно вычернены. Шпилек в волосах больше, чем у дорогой гейши. Чувствовалось, что госпожа Кейко тщательно следит за своей внешностью.
— Вы очень любезны.
— Возьмите пирожное. В этом захолустье нет настоящих сладостей. Но меня заверили, что эти лучшие.
— Они прекрасны. Я не пробовал ничего вкуснее.
Верхнее кимоно с короткими рукавами. Ткань цвета охры расписана луговыми цветами. Из-под верхнего проглядывает нижнее кимоно цвета сухого песка. Широкий складчатый пояс завязан сзади. Такое впечатление, что эта женщина не путешествует в паланкине, испытывая тяготы дороги, а сидит сиднем дома, от скуки примеряя то один наряд, то другой.
— Какая же я забывчивая! Это, должно быть, от усталости. О-Кику, налей гостю чаю!
Из-за ширмы выскользнула служанка — младше меня, почти девочка. Она подползла ко мне на коленях, наполнила чашку чаем и проворней мыши вернулась за ширму.
— Это «жемчужная роса» из Цуругасимы, мне нравится его сладковатый привкус. Я всегда вожу с собой этот чай. Иначе где ни спросишь, тебе отвечают: «Извините, не привезли!» Представляете? В какие времена мы живём?
— В ужасные, — согласился я.
А что? Чистая правда.
Долгое время мы говорили о пустяках. Большей частью, разумеется, говорила госпожа Кейко, но и я не сплоховал. Справились о здоровье едва ли не всех обитателей Чистой Земли. Согласились, что разумные люди путешествуют, не переступая порога своего дома. Когда вежливость была исчерпана до самого донышка, я свернул к главному.
— Прошу меня простить, госпожа Кейко, но я путешествую не просто так, а по делу. Видно, боги оглянулись на жалкого Рэйдена, если я встретил вас. В действительности я искал встречи с вашим уважаемым мужем, не зная, что встреча с ним невозможна.
— У вас дело к моему мужу? — удивилась госпожа Кейко. — Но вы из Акаямы! Мой муж не вел никаких дел за пределами Эдо.
— Дело касается вашей падчерицы.
— Ах, вот как, — голос знатной дамы превратился в лёд. — Но ни я, ни мой муж не виделись с ней с той поры, как она покинула наш дом. Позвольте справиться, как её дела? Я очень волновалась за маленькую Йоко. При её образе жизни, столь опасном для такого слабого создания, как мы, женщины…
Не виделись, отметил я. Много лет. Описание женщины-воина, как маленькой Йоко и слабого создания, я пропустил мимо ушей. Как и волнения насчет её судьбы, безусловно, наигранные. Судя по поведению и внешности, почтенную вдову и её падчерицу разделяло лет девять, не больше. Господин Сидзука, похоже, был любитель полакомиться — он взял вторую жену совсем юной. Уверен, между семилетней Йоко, помешанной на воинских искусствах, и шестнадцатилетней Кейко, хрупкой лилией в изысканных нарядах, сразу возникла стойкая неприязнь.
— Я должен уведомить вас, госпожа Кейко, что ваша падчерица теперь носит имя Нобуюки Кубо-второй. И она мужчина, довольно крепкий на вид.
Дама всё поняла сразу.
— Бедный мальчик, — пошептала она. — Ах, бедный мальчик…
Я ждал продолжения, но его не было.
Значит, бедный мальчик? Госпожа Кейко жалела не падчерицу, а её ученика. Она что, была знакома с несчастным Кубо? Или просто испытывала жалость к любому, кто имел несчастье связаться с блудной падчерицей? А к тому, кто отдал ей своё тело — в особенности? Но что, если…
Неужели она знает о брате, поселившемся в теле сестры? Неужели «бедный мальчик» относилось к пасынку, который все эти годы мучился в женском теле госпожи Йоко?!
Вежливость вежливостью, но я решил идти напролом.
— Вы знали господина Нобуюки? Я имею в виду, в то время, когда он был учеником вашей падчерицы?
— Один раз он приезжал к нам в усадьбу.
— Когда это было?
— Мне бы не хотелось об этом говорить. Давайте сменим тему.
— Мне очень жаль, но я вынужден настаивать. Служебный долг…
— Да, я понимаю. Мой покойный муж тоже часто поминал служебный долг. И взгляд у него становился точно таким же, как у вас. Я всегда боялась этого взгляда, боюсь и сейчас. Вы же не станете угрожать беспомощной женщине? Итак, господин Нобуюки посещал нас в позапрошлом году.
— Он приезжал один?
— Да.
— Странный визит. Зачем бы господину Нобуюки приезжать в дом родителей его наставницы? Да ещё в одиночку?
Госпожа Кейко слабо улыбнулась:
— Что же тут странного, Рэйден-сан? Мой муж вызвал его письмом, где просил ничего не говорить маленькой Йоко. Господин Нобуюки — честный прямодушный человек, он выполнил просьбу. Как потом объяснил сам господин Нобуюки, он сказал наставнице, что получил письмо от отца и вынужден проведать семью. Он всего лишь не упомянул о том, чей это отец и чья семья.
Война, вспомнил я, путь коварства и обмана.
— Да, госпожа Кейко, теперь я понимаю. Но зачем вашему мужу понадобился господин Нобуюки? Чего он хотел?
Не знаю. Сейчас она скажет «не знаю», и мы зайдем в тупик.
— Мне бы не хотелось об этом говорить, — дама потупила взгляд.
Ничего подобного, уверился я. Ей хочется об этом говорить. Ей очень хочется об этом поговорить. Но это что-то личное, порочащее честь её падчерицы. Госпожа Кейко ждёт, когда я заставлю её продолжить. Хорошо, я не против.
— Служебный долг, — повторил я. — О, этот служебный долг!
И сдвинул брови. Не знаю, как сдвигал их покойный господин Сидзука, но живой старший дознаватель Сэки хмурился именно так.
— Вы заставляете меня смущаться, — чирикнула госпожа Кейко. — Ну хорошо, если вы настаиваете, я продолжу. Понимаете, когда молодая женщина и молодой мужчина странствуют вместе, пусть даже в качестве наставницы и ученика… Вы понимаете меня?
— Извините, нет.
— Ах, как вы ещё молоды! Ваша душа чиста, а помыслы добродетельны. В случае, который я имела несчастье упомянуть, люди думают, что мужчина и женщина вступили в порочную связь. Их полагают любовниками, теперь вы понимаете?
— Теперь да.
Все-таки я болван. Будем надеяться, с годами поумнею.
— Начались грязные сплетни. Мой муж был очень обеспокоен таким поворотом дела. Он опасался, что на доброе имя семьи ляжет тень. Поэтому он и вызвал письмом господина Нобуюки, желая поговорить с ним, как мужчина с мужчиной, наедине. Не сомневаюсь, что господин Нобуюки разрывался между верностью своей наставнице и просьбой её отца. Как вы уже знаете, последнее победило.
— Вы присутствовали при их разговоре?
— Тайно, за ширмой.
— С разрешения мужа?
— Разумеется. Более того, он сам просил меня о присутствии.
— И что же сказал господин Нобуюки?
— Он признался, что влюблён в маленькую Йоко. Заверил, что она ничего об этом не знает. Что она ни разу не проявляла к нему чувств, естественных между влюблёнными, а он никогда не переступал границу отношений между сенсеем и учеником. Ни взгляда, ни намека.
— Вы поверили ему?
— Кого интересует мнение слабой женщины? Главное, что мой муж поверил. Они пили саке: много, слишком много. Мой муж разговорился. Он признался господину Нобуюки, что потворствовал интересу дочери к боевым искусствам — и теперь жалеет об этом. Сказал, что до сих пор страдает, потеряв сына…
Ага, сына. Про потерю сына я уже знал.
— Мой муж радовался, что в учениках у дочери оказался такой благородный, такой достойный юноша. Сплетни — ложь, сказал он. Грязная ложь! Пусть сплетничают, все языки не укоротишь. Важно, что он сам теперь знает: честь семьи не запятнана. Затем он попросил господина Нобуюки не докладывать маленькой Йоко об их встрече. Юноша долго колебался, но в конце концов согласился.
— Потом он уехал?
— Да.
— И на этом всё?
— Больше мы никогда его не видели.
— Вы сказали, что ваш муж страдал из-за потери сына?
— Это естественно. Утратить первенца — что может быть ужаснее?
— Позвольте ещё один вопрос. Как пережила потерю брата ваша падчерица?
Не будь брови госпожи Кейко выщипаны, они бы сейчас уползли на лоб, к нарисованным.
— Пережила? Она? В этом-то возрасте? Да что она тогда понимала?!
— Ну, не скажите. Семь лет — вполне достаточный возраст.
— Семь лет? Какие семь лет? Её брат умер во младенчестве!
— Что? Вы уверены?!
— Брат маленькой Йоко не прожил и трёх дней. Мой муж часто рассказывал мне об этом страшном событии, унесшем жизни его первой жены и сына. Не думаю, что он лгал. Во всяком случае, когда господин Сидзука взял меня в жены, из детей в доме была только маленькая Йоко. Господин Сидзука каждый год жёг благовония в память о своем умершем сыне. Нет, вы явно ошиблись: Йоко росла одна-одинешенька. Брат? Разве что тень, сотканная из вымысла и рассказов окружающих.
— И господин Нобуюки знал об этом?
— Конечно. Мой муж поведал ему о своём горе во всех подробностях.
2
«Правда, обернувшаяся молнией»
Война, стучали копыта. Война.
Путь.
Путь коварства, откликался ветер в соснах.
Коварства, соглашалась хвоя, порыжевшая за лето. Сосновые иголки знали о коварстве всё. Вот ты, глупая игла, считая себя умной и вечнозелёной, греешься на солнце. Лучи гладят тебя, ласкают, поют песню о твоей красоте, и не успеешь оглянуться — ты уже лежишь на земле, сухая и жёлтая, и дождь превращает тебя в уродливую гниль.
Обмана, напоминал ветер. Путь коварства и обмана, не забывайте об этом. Вот я зашёл с запада, а вот я уже дую с востока. Вы думали, я несу прохладу в зной, а я несу промозглый холод, гоню косматые тучи, веду стадо буйных ливней.
Война — путь коварства и обмана.
Качалась палуба корабля — я не замечал. Тянулись холмы — я не видел. Начинались поля и огороды, блестели мокрой землей, заканчивались — мне было не до них. На почтовых станциях хозяева гостиниц молча выделяли мне комнату и без возражений позволяли Мигеру ночевать в сараях. Наверное, им очень хотелось вступить со мной в спор, выгнать безликого прочь, но они смотрели мне в лицо, мелко кланялись, скрывая дрожь, и быстро уходили на кухню.
Война, слышали они. Путь коварства и обмана.
Ты солгала мне, госпожа Йоко. Ты солгала, а я поверил. Ты не сомневалась, что никому и в голову не придёт проверять твои слова. Ехать в Эдо, искать твоего отца… Дело закрыто, преступления нет. Выяснение обстоятельств ничего не прибавит и не убавит к свершившемуся. Нобуюки Кубо-второй занял законное место на этой земле. А даже если какой-нибудь упрямый глупец и отправится в дальнюю дорогу, он рано или поздно узнает, что господин Сидзука благополучно скончался — и повернёт обратно. Беседовать с мачехой? Такое не придёт в голову самому дотошному упрямцу и самому последнему глупцу. А даже если и придёт? Мачеха подтвердит существование брата, не вдаваясь в подробности, и упрямец вернётся в Акаяму, убеждённый в правдивости горестного рассказа.
Нужна тысяча случайностей и десять тысяч совпадений, чтобы правда открылась взгляду. Застань я мачеху не на почтовой станции, где госпожа Кейко могла позволить себе ряд вольностей в частной случайной беседе, а в столичной усадьбе клана Сидзука, в обязательном присутствии главных вассалов клана, настороженных из-за визита дознавателя службы Карпа-и-Дракона — и наш разговор сократился бы в десять раз, превратившись в набор сухих официальных фраз. Да и на станции — не покажись я госпоже Кейко привлекательным юным дурачком, годным для тёплого материнского внимания, а может, и не только для материнского, поскольку дорога всё спишет, а служанка будет держать язык за зубами… В случае её равнодушия ко мне я вряд ли мог рассчитывать на внезапную откровенность.
Правда чудом упала мне в руки. Сейчас она жгла мне ладони.
Ты солгала мне, госпожа Йоко, знаток путей войны. Кипя от гнева и обиды, я возвращался в Акаяму и чувствовал себя двумя людьми сразу: младшим дознавателем Торюмоном Рэйденом — и беднягой Нобуюки Кубо-первым, верным твоим учеником, госпожа. Я видел сцену в хижине, с которой началось твое перерождение, яснее, чем птицелов Кэцу. Я видел её так, словно пришёл в театр, купил билет, взял у служителя циновку для сидения, расстелил её напротив сцены и дождался, пока откроют занавес.
Настоятель Иссэн говорил, что многие люди скучают в театре. Здесь всё не так, как в жизни, возмущаются они. Слишком ярко, слишком нарочито, всё слишком. Разве мы изъясняемся стихами? Разве танцуем посреди разговора? Разве скрываем лица за масками или нелепым гримом? Настоятель жалел этих людей, как мать жалеет увечных детей. Да, настаивал он, мы изъясняемся стихами. Просто мы не узнаём стихи в повседневных речах, не слышим их музыку, не улавливаем ритм. Да, танцуем посреди разговора. Просто мы не видим танцора в собеседнике. Да, носим маски, прячемся за гримом. Этот грим, эти маски мы называем лицами.
Театр, говорил он — правда, обернувшаяся молнией. Кое-кто жмурится, не выдерживая вспышки. Затыкает уши, боясь оглохнуть от грома. И зря, потому что гроза прекрасна.
Я сидел перед сценой.
Я сидел на сцене, одетый в белое, положив перед собой нож.
3
«На платье жизни развязан пояс»
Сцена 1
Нобуюки Кубо:
На платье жизни развязан пояс,
на платье жизни развязан пояс,
сейчас оно спадёт с плеч.
(берёт нож)
Могу ли я жить дальше, презренный?
Моя неловкость стоила здоровья подательнице благ,
мой удар искалечил наставницу,
я виноват, нет мне прощения!
В следующем рождении быть мне слугой,
ничтожным рабом госпожи Йоко,
не учеником, нет,
служителем, исполняющим приказы.
Потому что несомненна высокая участь госпожи,
когда она умрёт в этой хижине
от голода и жажды,
сбросив траченую судьбой оболочку,
и вернётся в этот мир для нового счастья!
Сидзука Йоко:
Остановись!
Я велю тебе жить дальше!
Нобуюки Кубо (не слушая её):
Я виноват, но виноват дважды,
и стыд терзает моё сердце.
Во время схватки мне почудилось ужасное,
казалось мне, что наставница ищет смерти,
жаждет гибели от моей руки,
толкает меня на решающий удар.
Как мог я, подлец, о таком помыслить,
как мог заподозрить наставницу в гнусности?
Видно, тот, чья душа грязней выгребной ямы,
в каждом человеке видит лишь грязь.
Как тут не вспороть себе живот?
Сидзука Йоко:
Остановись!
Выслушай меня!
Ты был прав, благородный Кубо.
Тот, чья душа чище первого снега,
не в силах поверить в предательство,
и твой стыд — ничто перед моим.
Да, я искала смерти от твоей руки,
смерти честной перед кармой и буддой Амидой,
хотела возродиться в твоём теле,
которое готовила для себя долгие годы.
Но выслушай мою печальную историю,
и ты поймёшь, почему я решилась на это,
и может быть, простишь несчастную Йоко.
Я родилась в Эдо,
мой отец — Сидзука Кэйташи, младший советник,
моя мать Сэнго умерла родами,
принеся в мир меня и моего брата Юичи.
Нам исполнилось по семь лет,
когда мы сидели на ветке ивы над прудом.
«Зря ты родилась девочкой, — сказал мой брат. —
Будь ты мальчиком, мы бы соперничали.
А так… Разве ты ровня мне?..»
Она встает, словно внезапно исцелилась. Совершает круг по сцене, показывая, что это не телесное воплощение госпожи Йоко, а её тень, дух, тайные мысли.
Дух Йоко:
Ложь, обман — путь войны.
За что я бьюсь? С кем воюю?
Я лгу благородному Кубо,
обманываю честного простака.
Я бьюсь за его жизнь,
хочу, чтобы он отбросил нож,
отказался от самоубийства.
Так ли это? Да, так.
Пусть исполнится презрением ко мне,
возжелавшей его сильного тела.
Пусть исполнится жалости ко мне,
горемычному брату в теле сестры,
выдумке, созданной во имя благой цели.
Презрение выбьет нож из руки Кубо,
жалость убедит в моей искренности.
Выслушав меня, он останется жить.
Нобуюки Кубо:
(он не слышит голос духа, он слышит рассказ об убийстве брата)
Что она говорит?
Будда Амида, ты слышишь, что она говорит?!
Дух Йоко:
Ложь, обман — путь войны.
Он слишком любит меня, мой Кубо,
чтобы просто поверить в мой гнусный замысел.
История брата, мужчины в женском теле,
убедит его, что я замышляла предательство,
ложь подтвердит правду.
Я выиграю эту войну,
мою последнюю войну
за жизнь преданного ученика.
Сцена 2
Она возвращается на прежнее место, ложится, становясь прежней госпожой Йоко.
Сидзука Йоко:
…всякий раз, выходя на поединок,
я дважды доказывал, что я лучше:
как мужчина для себя и женщина для всех.
Первое я доказывал тайно, второе — открыто.
Позже я встретил тебя, мой Кубо,
и понял: вот моё грядущее тело.
Я готовил тебя себе на замену,
зная, что на это уйдут годы — и успех неочевиден.
Теперь ты можешь презирать меня.
Если в твоем презрении сверкнет крупица жалости,
я буду жить калекой, радуясь каждому дню,
и умру, преисполнясь благодарности.
Нобуюки Кубо встает, совершает круг по сцене, показывая, что это не телесное его воплощение, а тень, дух, тайные мысли.
Дух Кубо:
Что она говорит?
Будда Амида, ты слышишь, что она говорит?!
Эта женщина — мать лжи,
мастерица обмана.
Замысел её — зло, поступки — зло,
и даже сейчас она плетёт интриги.
Какой брат? Он умер в младенчестве!
Ты хочешь одурачить меня, подлая?
Меня, преданного тебе ученика?
Преданного тобой?!
Ну так я превзошел всю твою науку
и сердце моё пылает гневом.
Я отомщу тебе,
отомщу так, что ты будешь жить,
будешь жить в теле, которое выбрала,
проклиная каждый день!
Возвращается на прежнее место, садится, становясь прежним Нобуюки Кубо.
Нобуюки Кубо:
Сколь печальна твоя повесть, сенсей!
Нет подлости в твоём замысле,
нет и гнусного предательства.
Слёзы текут по моему лицу,
решение зреет в моем сердце.
Сейчас я убью тебя своими руками,
и ты возродишься мною,
тем, кого создавала все эти годы.
Это меньшее, чем я могу отплатить за твою доброту!
Встает с ножом в руках, делает шаг к госпоже Йоко.
Сидзука Йоко:
Остановись, безумец!
Если ты убьешь меня из милосердия,
я потеряю лицо.
Зачем мне такая жизнь?
Лучше участь калеки!
Нобуюки Кубо (приближаясь):
О нет, ничуть не лучше!
Потеря лица — пустяк, ничтожная малость.
Здоровое, сильное тело — вот цель,
вот желанный итог, воплощение мечты.
Я принял решение и не отступлюсь,
я встал на путь и не сверну с него.
Сидзука Йоко:
Остановись, безумец!
Нобуюки Кубо:
Прими мою жертву, наставница,
мне больше нечем отблагодарить тебя!
Дерутся, Кубо рассекает ножом горло женщины. Встает над трупом, бросает на госпожу Йоко красную ленту — символ текущей крови. Снимает с нее женскую маску, снимает свою мужскую. Надевает женскую маску, поверх нее — мужскую.
Сидзука Йоко (воплощаясь заново):
Горе! Великое горе!
Моё лицо!
Сейчас я утрачу его навсегда.
Хор (смыкаясь вокруг неё):
Всё видит благой будда,
даже то, что невидимо для смертных.
Сколь ни говори, что убиваешь из милосердия,
сколь ни убеждай в этом себя,
но если убиваешь из мести,
если душа твоя горит огнем войны,
идет по пути коварства и обмана,
так оно и будет,
так и запишется на облаках,
потому что нет милосердных войн,
нет святого мщения.
Убитый из мести сохранит лицо,
станет Кубо-вторым,
продолжит жизнь мстителя.
Но что он потеряет? Что утратит?
Не узрим мы потери, а будда промолчит.
4
«Я не испытываю сожаления»
На въезде в Акаяму нас встретил караул отца.
Досмотр на этот раз вел не Икэда, а Нисимура. Благодаря его расторопности всё прошло быстро, без задержки. Отец не вмешивался. Сидя на чурбачке возле будки, он чинил боевой ухват — тот самый, с помощью которого отец летом задержал опасного преступника. На меня Торюмон-старший даже не обратил внимания.
Ну, или сделал вид, что не обратил.
Усталая кобыла шла шагом. Я не понукал её, качаясь в седле. Пожалуй, я устал не меньше кобылы, и утомление тела было слабее усталости души. Миновав поворот в горы, к храму Вакаикуса, где на кладбище покоился прах бабушки Мизуки, я услышал эхо храмовых гонгов. Почудилось, наверное. В ушах звенит, вот и гонги. Дальше начались жилые кварталы, мы проехали мимо дома торговца рыбой, высланного из города за ложное фуккацу. Сейчас в доме жили совсем другие люди: семья чиновника полиции. У дома курил трубку досин Хизэши: ждал начальство.
Он помахал мне рукой, я ответил ему тем же.
За третьими квартальными воротами нас ждала лавка аптекаря Судзуму. Я отвернулся, чтобы ненароком не встретиться взглядом с аптекарской дочкой. Вдруг она выйдет на крыльцо? Выглянет из дверей? Мне до сих пор было больно смотреть на Теруко-тян, хотя временами очень хотелось перекинуться с ней хоть словечком.
Лапшичная дядюшки Юичи. Зайти перекусить?
Нет, позже.
Я бездарен в поэзии, живописи и каллиграфии. Но мне казалось, что я еду не по городу, а по событиям последних месяцев, так круто изменивших мою жизнь. Переписываю эти дни заново, придавая каждому новый смысл.
Она ждала меня на улице, возле ворот дома сенсея Ясухиро. Молодой широкоплечий мужчина прислонился к стене, глядя, как мы приближаемся, а я видел женщину с рассеченным горлом. В руках госпожи Йоко была нагината, как если бы она готовилась к бою.
Она не могла знать, когда я вернусь и какой дорогой поеду. Не могла и всё же ждала. Почуяла, должно быть. Нюх, как у волка.
Не поздоровалась. Не поздравила с благополучным возвращением. Она всегда сразу переходила к главному, не тратя время на остальное. Правила приличия? Это для других.
— Вы выяснили, почему я не стал безликим? — спросила она.
Она говорила о себе, как о мужчине. Правильно, у неё есть грамота.
Я спешился.
— Да, выяснил.
— Почему же?
Я шагнул к ней, словно хотел обнять или ударить.
— Простите меня, сенсей.
— За что?
— За то, что я не расскажу вам об этом. Для вас это останется тайной.
— Но почему?!
— Ваш замысел изначально достоин не только осуждения, но и наказания. К сожалению, власть ещё не создала такие законы, которые бы определили меру этого наказания. Поэтому я, ничтожный, выберу эту меру сам. Вы никогда не узнаете, почему сохранили лицо. Пусть это будет вашим наказанием.
Отступив назад, я добавил:
— Это не ваше лицо, госпожа Йоко. Это лицо Нобуюки Кубо, вашего несчастного ученика, преданного вам и преданного вами. Это не вы, это он сохранил свое лицо, что бы мы все об этом ни думали. Он сохранил его для вас. Носите подарок, сделанный вам мертвецом, до конца ваших дней. Только вы одна во всем мире будете знать, что на самом деле вы — каонай, человек без лица. Живите с этим знанием, как хотите, как сможете.
Она долго молчала.
— Я бы гордилась таким учеником, как вы, Рэйден-сан, — сказала госпожа Йоко. Я уже слышал эти слова в лапшичной, до отъезда из Акаямы, и знал, что последует дальше. — Вы точно знаете, куда бить, и не промахиваетесь.
* * *
Когда назавтра я пришёл в додзё семьи Ясухиро, занятия вел Цуиёши, сын сенсея. Госпожи Йоко в зале не было. Не пришла она и на следующий день, и позже.
Никто в Акаяме больше не видел Нобуюки Кубо-второго.
Иногда я думаю, что убил её. Убил не прикасаясь, убил без фуккацу. Есть такие способы убийства, которые оставляют убийцу жить дальше. С одним из них я познакомился ближе, чем хотелось бы. И знаете, что?
Я не испытываю сожаления.
notes
Назад: ПОВЕСТЬ О ЖЕНЩИНЕ-ВОИНЕ И ПРЕДАННОМ УЧЕНИКЕ
Дальше: Примечания
