Часть IV. Ренессанс

После «Рокового патруля» и «Лечебницы Аркхем» мне казалось, что с костюмированными супергероями я практически завязал. Теперь можно создавать новые формы, новых героев, экспериментальные работы, прихотливее и затейливее, вроде «Невидимок». И однако, супергерои завлекли меня вновь.

В результате в 1996 году вышел «Флекс Менталло, Маг Мускульной Мощи». История прекраснейшего, благороднейшего, бескорыстнейшего героя на свете – образчика почти исчезнувшего типа героев. На страницах «Рокового патруля» № 44 он заблокировал оккультную энергию Пентагона, превратив его в круг одним мощным изгибом бицепса.

Во «Флексе Менталло» я хотел ответить на вопрос, который вечно задают писателям: «Откуда вы берете идеи?» Ответ мне всегда представлялся самоочевидным: залезаешь в голову – а там они сидят. Флекс был попыткой изобразить этот процесс на бумаге. Моим шансом показать, что я имею в виду, говоря о реалистичных супергероях.

Кроме того, «Флекс Менталло» стал моей первой из многих успешных совместных работ с давним другом и напарником Фрэнком Куайтли. Я видел рисунки под псевдонимом Quitely («Quite frankly») в шотландском андерграундном журнале торчкового юмора «Electric Soup», где чистые линии, детальность и мастерство рисовальщика были на голову выше тех, с кем он соседствовал, – всех этих одаренных подражателей Р. Крамба и Гилберта Шелтона. Стиль Куайтли напоминал мне Уинзора Маккея, Артура Рэкэма, Гарри Кларка и других великих иллюстраторов начала двадцатого века, с налетом Нормана Рокуэлла, раннего «Диснея» и мультипликаторов Fleischer Studios. Что всего прекраснее, Куайтли черпал вдохновение главным образом у Дадли Д. Уоткинса, гения, который для D. C. Thomson создавал газетные стрипы «Бруны» (The Broons, «Брауны») и «Нашенский Вулли» (Oor Wullie, «Наш Уильям») – неотъемлемую часть шотландского детства. Мне ужасно нравилась идея рисовать американских героев в стиле Уоткинса.

Фрэнк Куайтли – художник, которым мечтал быть я сам. Он так владел человеческой анатомией, движением и выражением, что нюансированная жизнь и личность любого персонажа прямо-таки рвалась со страницы. И в отличие от многих коллег, обильно использовавших фотографии, весь мир творился прямо у Куайтли в голове: он умел нарисовать что угодно, извлекая объект из памяти и фантазии. Мало того, Куайтли не питал особого интереса или любви к супергеройским комиксам и их законам, а значит, мог взглянуть на них свежим глазом и почти без предубеждения.

Флекс Менталло дебютировал на страницах «Рокового патруля» с историей своего происхождения, сюрреалистической вариацией на тему «ОБИДЫ, КОТОРАЯ СДЕЛАЛА ИЗ МАЛЬЧИКА МУЖЧИНУ», знаменитого однополосного комикс-стрипа, рекламировавшего бодибилдерские курсы Чарльза Атласа. Целила эта реклама в тощих и жирных и от начала времен публиковалась на последних страницах супергеройских комиксов серебряного века. Атлас обещал «сделать из тебя мужчину», если ты найдешь в себе мужество «потратиться на марку».

Я сэмплировал прекрасную мускулистую речь Атласа и вложил ее в уста «таинственного незнакомца», отсылавшего к началу «Капитана Марвела» и стоявшего у дверей мужского общественного сортира, а затем продолжил и развил историю о том, как парнишка решил «поквитаться».

С этими словами таинственный незнакомец вручал парнишке купон на бесплатную книжку «Мускульная мощь для вас!».

Флекс был супергероем из времен, что предшествовали темному веку, и со своей простой этикой, добротой, дружелюбием, со своей ненавистью к задирам очутился в грозном мире. Под гнетом реальности он не сломался, как персонажи «Хранителей», – он преодолевал ее чистой мускульной мощью.

Каждый из четырех выпусков обращался к темам разных эпох комиксов, поэтому в первом, под названием «Цветочное атомное сердце», речь шла о золотом веке детских воспоминаний и потерянных Эдемов. Второй, «Моя прекрасная голова», был серебряным веком преображения и начала взросления. Темный век и позднее отрочество были представлены мрачным выпуском № 3 «Врубись в вакуум», а последняя часть, «Все мы – НЛО», предвкушала грядущую, пока безымянную эпоху, которую почти двадцать лет спустя мы назовем ренессансом. «Флекс Менталло» построен по тому же принципу, что «Супербоги». В четырех выпусках рассказывалась единая история о том, как заглавный герой странствует по ночному городу, сооруженному будто из обломков полузабытых воспоминаний о комиксах, и ищет своего потерянного напарника по имени Факт.

Но и это вполне могло оказаться предсмертными галлюцинациями суицидной рок-звезды, который на приходе в грязном переулке под дождем изливает околесицу в телефонную трубку, полагая, что дозвонился на горячую линию «Самаритян».

Книга была отчасти биографией, реальной и воображаемой, – историей жизни, которая выпала бы мне, если бы Mixers добились успеха. Я ее считал мемуарами «Гранта Моррисона с Земли-2», поэтому подарил Флексу собственное детство и поселил в приблизительной копии моего террасного дома в Вест-Энде. Флекс был мною, с моим котом и приходящей подругой, с моими комиксами, инопланетянами и добела раскаленными ночами визионерского блицкрига. Странный зачаток переулка возле Чаринг-Кросс в Глазго нередко попадался мне на глаза во время взбудораженных прогулок в три часа ночи и стал декорациями жизнеспасительных галлюцинаций главного героя – или, возможно, в этом переулке он нашел подлинный привет из утраченного супермира, что существовал вокруг нас всегда, но являлся только в фантазиях. На книгу повлияли и мои оккультные опыты – я пытался разобраться в них, поставив в контекст супергеройских историй, прибегая к символам, архетипам и персонажам, сложившимся в воображении, конструируя некую супергеройскую альтернативу религии.

Первая обложка вся заляпана графическими всплесками и вскриками – густым насыщенным поп-артом, отсылавшим к великой обложке «Флэша» № 163 Инфантино: герой протягивает руку прямо к читателю.

История начинается девятипанельной сеткой с персонажем в духе Дитко, в шляпе и тренче, с искрящейся мультяшной бомбой в руке. Брошенная бомба описывает дугу, падает на первом плане трехмерной второй панели и взрывается на третьей.

Это Большой взрыв, что становится ясно, когда космические просторы на пятой панели являют взору знакомые очертания созвездия Ориона и его ярчайшую звезду Сириус.

На панелях 6 и 7 начинается громадный обратный зум от Ориона к галактической спирали, наблюдаемой с расстояния в сто тысяч световых лет.

Восьмую панель затопляет чернота с одним крохотным белым завитком, содержащим всю вселенную, а на девятой панели свет этой вселенной растворяется в синеве.

Но на второй полосе мы по-прежнему головокружительно летим задним ходом, и становится видно, что даже тьма не всевластна: на первых трех панелях постепенно выясняется, что тьма – не более чем тень во вмятине на фетровой шляпе. Собственно говоря, на шляпе того самого таинственного человека с бомбой, которого мы повстречали на первой полосе.

Теперь рисунок иного рода и иного масштаба: паутинный перьевой набросок на скорлупе яйца, которое на шестой панели разбивают о чугунный край сковороды.

На седьмой панели рука выливает яйцо на сковороду.

На восьмой панели возникает улыбающийся повар, а на девятой он оборачивается прямо к читателю, как в свое время Энималмен, но с улыбкой, без страха и экзистенциального смятения.

С третьей, титульной полосы улыбается и подмигивает наш герой в полный рост. Флекс был супергероем, с которого ободрали все лишнее, оставив только базовое обаяние почти голого силача в леопардовых трусах и борцовских сапогах на шнуровке. Мы из кожи вон лезли, чтобы он получился нелепым, кэмповым, серьезным и абсолютно надежным.

У всех до единого персонажей на этой странице характерный язык тела; фоном Куайтли нарисовал едоков в аэропортовой забегаловке – двадцать три человека, и каждый по-своему реагирует на этого абсурдного, улыбчивого, мускулистого любителя яичницы, который ходит с блокнотом, куда записывает впечатления. Нереконструированный, добродушный, не сознающий себя супермен стоит в этой толпе, и одни брезгливо кривятся, другие смеются, третьи восхищаются, а четвертые напуганы или удивлены.

Когда террористическая ячейка, известная только как Дар Икс – термин, которым британский писатель Колин Уилсон обозначал скрытый потенциал человеческого разума, – оставляет в вестибюле аэропорта искрящуюся мультяшную анархистскую бомбу – как на полосах 1 и 2, – Флекс вмешивается и всех спасает, но, как выясняется, бомба сконструирована не для того, чтобы взорваться, а чтобы напугать и сбить с толку. Дар Икс бомбами «уничтожает не предметы, но несомненности».

Мы сверху видим величественную широкоугольную панораму, на которой Флекс разглядывает бомбу в аэропорту, и на следующей же странице сюжет переключается на подробный крупный план стола в квартире прекрасно затаренного торчка: бонг, брикет гашиша, сигаретные бумажки и россыпь супергеройских комиксов с названиями вроде «Космомальчик» и «Лорд Лимб», выпущенных вымышленным издательством Stellar Comics (в честь самопального комиксового импринта, который я создал в детстве). И здесь мы знакомимся с подлинным героем: безымянный, бестолковый, небритый рок-музыкант, пьяный и обдолбанный, маниакально расчищает шкафы, где лежат коробки старых комиксов и его собственные детские рисунки с приключениями, как выясняется, Флекса Менталло. Реалистично изображенная сцена с Менталло в полицейском участке сливается с такой же сценой, нарисованной талантливым десятилетним пацаном, и разные уровни фантазии и вымысла вступают во взаимодействие.

Флекс отправляется в странствие по убогому падшему Лимбу – опустошенному пейзажу постдеконструкции супергеройских комиксов. Малолетние напарники, лишенные надзора взрослого героя, собираются в жестокие костюмированные банды и шныряют по задворкам – то ли дикие мальчики Берроуза, то ли другеры Бёрджесса, – а торчки натужно ловят криптонитовый приход, который наделит их космическим сознанием, как у Капитана Марвела, и апокалиптическими откровениями о супергероях, в Судный день тысячами десантирующихся из дыры в облаках. Я воображал, будто о супергероях ходят слухи, будто их видят на расплывчатых фотографиях, как снежного человека или лох-несское чудовище.

Третий уровень сюжета разворачивался в платонической супергеройской вселенной, которую пожирает богоподобная сущность Абсолют. Выжившие супергерои, Легион Легионов, придумывают отчаянный план, который требует создания совершенно новой вселенной, куда можно сбежать. Одна беда: физика в этой новой вселенной не так снисходительна и супергероям придется стать выдуманными. Их новая вселенная – это, как вы, вероятно, уже догадались, наша вселенная. Наши супергеройские истории оборачиваются воспоминаниями целой расы о наших же истоках в их утраченном мире.

Как и «Невидимки», «Флекс» был прямым следствием моего опыта в Катманду, к которому мы теперь можем вернуться; меня, напоминаю, только что выкрутило из поверхности вселенной в пятое измерение.

Сквозь густую синеву запредельного двигались существа – такие же, как серебристые сгустки, которые меня сюда привели. Когда одно пролетело прямо сквозь мою субстанцию, окатив меня приливом эмоций, я услышал голос моей матери: «В следующий раз я буду тобой, а ты мной, если хочешь». Я увидел свое отражение, узнал, что я тоже такой вот ртутный гиперфеномен, и вспомнил, что всегда таким был. Ну и хорошо. Я понимал, что все мы – голографические детали, а вся полнота целого для меня незрима; я припомнил, как подключаться к серебристой сетке, что летала и блистала вокруг – то она есть, то ее нет. Эти решетки, понял я, для ввода и вывода чистой информации. Есть время и пространство, а решетки – измерением ниже, с их помощью создаются миры: комиксисты так рисуют живые миры на бумаге. Здесь был бесконечный идеальный день всепоглощающего вечного творения.

Дабы объяснить моему слетевшему с резьбы восприятию, что происходит и почему я здесь, существа захотели показать мне, как выглядит вселенная, откуда я только что явился. И показали – она была одной из нескольких, внутри такой как бы стойки с инкубаторами.

Вселенная – весь пространственно-временной континуум, от Большого взрыва до тепловой смерти, не меньше, – была не линейным потоком событий с началом, серединой и концом. Это только изнутри так кажется. На самом же деле вся полнота бытия походила скорее на шар, состоявший из сфинктеров и непрерывно двигавшийся сквозь себя самого, – гипнотическое и волнующее зрелище. На одной сморщенной складке Шекспир писал «Короля Лира», а прямо за углом от него, навеки вне его поля зрения, был меловой период, и тираннозавры топали мимо коттеджа его жены Энн Хэтэуэй.

И, словно желая подтвердить, что наша вселенная – не единственная, мне объяснили, что я вижу этакий питомник. Чтобы вырастить своих «отпрысков», ангелам надо «создавать» время, потому что, как они разумно отметили, лишь во времени все способно расти, – ну, как я это понимаю. Время – это как бы инкубатор, и вся жизнь на Земле – одно целое, одна-единственная диковинная анемоноподобная мегагидра, с бессмертными одноклеточными корнями, что уходят в докембрийские приливы, и миллиардами нервных окончаний, от папоротников до людей, и каждая мелочь играет свою роль в жизненном цикле постепенно усложняющегося, все отчетливее себя осознающего суперорганизма. Мне словно показали бога во младенчестве, притороченного к плацентарной системе поддержки под названием Земля, где он становится все больше и прихотливее, набираясь связности и интеллекта. На кончиках росли механические детали: инструменты киборгов, сконструированные из полезных ископаемых планеты. Она, похоже, строила вокруг себя полумеханический панцирь – латы или скафандр. Она – это были мы, вся жизнь целиком, увиденная из высшего измерения.

Мне велели вернуться и снова взяться за свою работу «повитухи» этой исполинской обнаженной нервной системы. Важно было обеспечить надлежащий рост и развитие личинки, устроить так, чтоб она не запаниковала и не слишком сильно билась, очнувшись и узрев свою подлинную природу единой формы жизни. И кстати, то, что мы воспринимаем как «зло», – просто-напросто последствия прививок против какой-то космической болезни, так что я могу особо не париться.

Меня обрушило во внезапную тяжесть моей плоти на кровати, в хрип дыхания – все вокруг плыло, возвращались звуки, гостиничный номер вновь пазлом складывался из пустоты, точно конструктор, что собирали мои открывшиеся глаза. Утрата, падение с небес разрывали мне сердце, но еще то была история моего происхождения – мое личное вступление в космические силы, армию света.

Мой эксперимент развивался прямо-таки роскошно.

Назавтра мы с Ульриком полетели домой через Франкфурт, где я, запершись в номере гостиницы при аэропорте, заполнил десятки страниц дневника, пытаясь описать то, что случилось со мною в Непале. У меня как минимум набралось столько идей для комиксов, что можно работать еще полвека.

Но это отнюдь не все: вскоре я выяснил, что на Землю меня отправили, снабдив суперспособностью. Я теперь умел «видеть» пятимерную перспективу. Смотришь, скажем, на чашку и различаешь в ней внешнюю поверхность чего-то огромного и потрясающего: того, что вилось и развивалось от самых истоков, от производства, до моего стола. Чашка была кончиком нити, и если б можно было последовать вдоль этой нити в глубь времен, она привела бы к истокам происхождения чашки в доисторической глине, сложившейся в результате выветривания первобытных скал, состоящих из молекул, оторвавшихся от остывающей звезды, одиноко вспыхнувшей искры невообразимого, по сей день не прекращающегося взрыва на заре времени и бытия. Во времени чашка всем этим побывала. Наступит день, и она разобьется, но осколки будут жить вечно. И если чашка – фантастический непрестанный процесс, что постоянно меняется, распадается и собирается заново, тогда что же происходит с человеческим телом, трансформирующимся невероятно, тотальнее любого спецэффектного оборотня, из маленького нежного младенчества через жилистую подростковую самовоспроизводящуюся и самоосознанную взрослость в дряблый средний возраст и разложение сухой листвой старости? Насколько полно ваше тело изменилось с тех пор, как вам было пять? Даже после нашей смерти физические процессы не останавливаются: века разлагают наши тела в прах, перерабатывают каждый атом, и воздух, которым вы дышите сегодня, вполне может содержать частицу, некогда бывшую Наполеоном. А атом железа в вашем теле, возможно, однажды сорвался с чела Иисуса Христа.

Очертания предметов и людей представали мне плоскостями сложных и причудливых процессов в высших измерениях. Каждая человеческая жизнь растягивалась во времени, и не четвероногой и двуглазой, но со множеством конечностей и миллиардом глаз, и она змеилась вспять от настоящего момента – и вперед, в будущее: щупальце, веточка на гигантском, замысловато закрученном древе жизни. На этой биоте, как ученые называют всю совокупность жизни на Земле.

Добавить в картину мира время – все равно что добавить перспективу в полотна Ренессанса, или в спектре отыскать место миллиарду новых цветов, или в эфире – пространство для триллиона новых телеканалов. Ни духи, ни инопланетяне не обязательны. Все бессмертно и свято, и не потому, что обладает некоей тайной сверхъестественной сущностью, но вследствие собственной материальной природы во времени. Мы сами суть чудо – в своей великолепной, обыкновенной невероятности мы уже божественны. И всю эту структуру вызывает к жизни сознание – оно различает в ней конструкции и симметрию, понуждает ее петь, и плакать, и танцевать. Я не сомневался: то, что мы называем сознанием, неким образом окажется в итоге долгожданным единым полем.

Я понимал: дабы все мы существовали здесь и сейчас, где-то должно существовать и прошлое, но никто не в силах отвести нас туда или хотя бы показать, где это. Я теперь очень отчетливо сознавал себя передним краем или же передовой того, что пробивается вперед сквозь время. Что важнее, оно тянулось и позади меня, на тридцать четыре года, съеживалось до младенческого хвостика, а затем сворачивалось клубочком в животе моей матери и сжималось до семечка, до бутончика, выросшего из тридцатилетнего многорукого тотального физического бытия моей матери от ее рождения до моего. Моя мать утекала в свою мать, и так оно и продолжалось непрерывной линией до самых начал жизни на Земле.

И то же касается всех нас. Все живое – прутики одного дерева, пальцы одной руки. Добавьте время – и становится ослепительно ясно, что все древо жизни на Земле – живое и физически взаимосвязанное, даже спустя три с половиной миллиарда лет. Не в метафизическом смысле, а буквально, материально, сквозь время до самых корней. Та же первобытная митохондрия, что начала вечное самовоспроизведение в первобытном бульоне, делится внутри каждого из нас по сей день.

Может, тайное научное обозначение «души» – митохондрия? Может, за наше ощущение своей внутренней, неумирающей, бесконечно мудрой и совершенной сути отвечает асексуальный бессмертный организм, обитающий в глубинах наших физических тел? Может, весь мой опыт – какой-то диалог с собственной клеточной структурой? Буквальное понимание аксиомы герметиков «что вверху, то и внизу»? И я просто клетка в теле единой жизненной формы Земли? А мои отношения с этим доисторическим сознанием – как отношения, допустим, Т-хелпера с человеческим телом? И тогда солдаты – охотники-Т-киллеры?

Когда я умру, на мое место придут другие, точно такие же, и займутся ровно тем же самым. Всегда будут писатели, которые снова и снова рассказывают одни и те же простые истории. Всегда будут полицейские и учителя; случались ли годы, когда не рождался ни один полицейский? Каждая из десяти миллиардов ежедневно опадающих кожных чешуек некогда была полна жизни и деятельности, но кто оплакивает этих неутомимых трудяг, что живут и умирают в неописуемых количествах, дабы только поддерживать бытие человека на протяжении восьмидесяти лет? Я или кто угодно – особенный лишь потому, что больше никто и никогда не увидит вселенную ровно так же.

Точно гусеница, что бодро и безмозгло прогрызает листок, глобальное существо, биотическая тварь, которую все мы составляем, вроде бы разрушает свою среду обитания, но на другом уровне происходит нечто иное. Существо потребляет, дабы подкармливать свою метаморфозу. Даже глобальное потепление можно трактовать как период инкубации, признак надвигающегося крещендо личиночного развития, которое всех нас разбудит и отправит вперед, прочь с этой планеты, которая без нас пойдет на поправку.

Что бы это ни было – как бы вы, читатель, ни толковали эти данные, – произошедшее переписало меня с чистого листа. Этот эпизод все перевернул, переиначил правила, поменял траекторию моей жизни и работы. Он даже подарил мне мою личную неколебимую религию, которая удовлетворительно объясняла, как все устроено.

Я был проклят или благословлен супергеройским видением, научно-фантастическим откровением, которое словно переплело все нити моей жизни – и она обрела смысл. Мой интерес к высшим измерениям, моя одержимость НЛО и инопланетянами, моя работа – создание историй о карманных вселенных: я наконец-то понял всё.

В имманентном лазурном мире все это уже случилось. Младенец уже родился и вырос, точно муха из личинки. Частью то, что мне там показали, было слишком фантастично, слишком опиралось на топографии высших измерений и в трехмерный разум не помещалось. Они всё твердили, чтоб я запоминал как можно больше и лучше, потому что множество их концептов попросту за гранью моего понимания и возвращения в человеческое сознание не переживут. «Они» – это внятные голоса из-за моего плеча, что звучали изнутри и откуда-то еще.

Для телевидения «четвертая стена» декораций – это, собственно, экран. Если так, я мельком заглянул за пятую стену нашей общей реальности. Пятимерные разумы, занимая геометрически превосходящую позицию, могут без труда заглянуть нам в черепа, и тогда нам почудится, будто их голоса звучат у нас внутри. Они слышат наши мысли, как мы читаем внутренние монологи Бэтмена на двумерной странице. Внутри наших черепушек кроется портал в бесконечность. Если мой опыт – не метафора, может, там, в этой гигантской экологической нише, что-то живет? Может, влажные плодородные планеты, подобные нашей Земле, – на самом деле питомники, где питаются и растут всеанемоны, которые затем станут ртутными ангелами во вневременном СплошьСейчас?

Повторюсь: интерлюдия эта была гораздо «реальнее» всего, что я переживал до и после. Цвета сверкали, будто светились на небесном мониторе высокого разрешения. Эмоции были тоньше, слова звучали огромными, совершенными оркестрами символа, эмоции и метафоры. Определения – особенно чувств – были острее, и ощущение, будто я в безопасности, наконец-то дома, опустошало и не отпускало меня. Вообразите лазерную точность и жидкокристаллическую гиперреальность компьютерной графики, усиленные вдесятеро, и вы даже близко не вообразите это нечто, где я побывал. Огромная, усеянная звездами квантовая комната грез, где я сижу и пишу, наблюдая, как военные корабли ходят туда-сюда по блистающей, солнечной синеве озера, в сравнении с чистотой потрясающего фантастического Элизия Катманду – все равно что зернистое черно-белое телевидение пятидесятых.

Я решил, что ключевая моя задача – понять это обрушение границ, и погрузился в нее с головой, размывая рубежи между тем, что реально, и тем, что постижимо.

Произошедшее можно толковать по-разному. Некоторые наверняка сочтут эту мою историю очередным трипом, к материальному миру не имеющим никакого касательства. Оккультисты определенного склада разглядят в ней познания и речь святого ангела-хранителя. Мой опыт прекрасно укладывается в шаблон похищений инопланетянами, контактов с ангелами и височной эпилепсии. Поскольку все эти «объяснения» происходят из плоской вселенной более низкого разрешения, ни одно из них не отдает моему опыту должного. Если речь заходит о высших измерениях, мудро не забывать байку о слепых и слоне и заключить, что все попытки загнать Катманду в трехмерные рамки абсолютно легитимны до некоторой степени. Но если вам так проще, можете считать, что мне все приглючилось и я совершенно, блистательно и очень выигрышно спятил.

В конце концов я бросил громоздить обоснования и обратился к доказуемым элементам этой истории – а именно ее бесспорно положительному влиянию на мою жизнь. Катманду меня в корне перепрограммировал, внушил убежденность превыше веры, что все на свете, даже грустное и болезненное, происходит ровно так, как должно.

И все разрешится, и все разрешится, и сделается хорошо.

После многих лет жизни в материалистической культуре под личиной навязанного ею пессимизма у меня сформировалось более уместное в двадцать первом столетии приземленное видение того дня в «Ваджре».

Допустим, есть уровень развития человеческого сознания, который некогда был почти мифическим – до него доросли Иисус, Будда и Мухаммед, – но теперь досягаем для гораздо большего процента населения планеты благодаря распространению через книжные магазины и Интернет «магических» рецептов и методов, а также способов изменения сознания.

Уровень развития пятилетних детей не позволяет им видеть перспективу, а семилетние ее видят. Художники двенадцатого столетия не умели изображать точку схода в двух измерениях, а живописцы пятнадцатого века научились правдоподобно имитировать реальность. Может, цивилизации движутся вверх-вниз по той же самой синусоиде, что человеческие организмы, и один и тот же голографический оттиск повторяется на всех уровнях?

Понятно, что внезапный шок от столкновения с естественной холистической пятимерной перспективой воспринимается неподготовленной нервной системой как контакт с инопланетным разумом, энтелехией «высшего» порядка. С точки зрения мозга так и есть. Такое видение прожигает в коре головного мозга новые нейронные пути. Я думаю, пытаясь постичь новую перспективу – как ребенок постигает внутренние голоса надвигающегося самоосознания, выдумывая себе воображаемого друга, – разум ставит ее в контекст инопланетного, сверхъестественного или демонического. Некоторые из тех, кто пережил такое пробуждение, сообщают, что видели инопланетян, другим же являлся Иисус, или Дьявол, или покойные родственники, феи, ангелы – очевидно, что подробности культурно детерминированы.

Тут важно не то, что существуют «реальные» инопланетяне из рая пятого измерения, где все расчудесно и все между собой дружны. Может, они и существуют, но, вообще-то, доказательств у меня нет. Многое из того, что я испытал, укладывается даже в нынешнюю теорию струн – и замкнутые бесконечные своды, и многомерные панорамы младенческих вселенных, расцветающих в гиперпространстве. Инопланетяне тут – дело десятое.

С другой же стороны, видение планеты Земля как цельной формы жизни, единственного космического отпрыска, в котором все мы – мозговые клетки, не требует веры в сверхъестественное. Просто добавьте к своей картине жизни временно́е измерение, посмотрите на собственную историю и генеалогию, до изначальной материнской клетки в трех с половиной миллиардах лет позади, и скажите мне, где вы видите хоть один стык, или шов, или разрыв.

Для меня это было важнее, чем любая ультрапространственная или псевдорелигиозная посмертная жизнь, которую я все равно позна́ю, лишь когда умру и очнусь среди ртутных сгустков (или нет). Невозможно было отрицать, что я – крохотная и недолговечная клетка в гигантском и очень древнем организме. Я даже понимал, как эта материальная связь всех живых существ объясняет «сверхъестественные» загадки – телепатию, реинкарнацию: простые прямые контакты между удаленными друг от друга ветвями одного величественного древа; так покалывание в пальце на ноге посылает сигнал в мозг, а тот велит руке почесать палец.

Я погрузился в самые недра собственной истории – глубже, чем умел вообразить. Моя сестра оклеила гардероб у меня в спальне комиксовым коллажем, и всякий раз, появившись в зеркале, я представал лишь одной из панелей в карточном раскладе страниц и образов – то ли человеком, то ли выдумкой, гностическим супергероем в виниле, черных очках и с бритой головой.

Что до наркотиков, на закате девяностых я, надеясь повторить свой опыт в Катманду, пробовал всевозможные психоделики. Я готов был списать эту историю на запредельно удачный трип, но так и не нашел вещества, способного вернуть меня туда, где я побывал, – и в конце концов сдался.

Со мной осталась упрямая вера: после смерти мое сознание рывком очнется там – и в таком же шоке узрит знакомое окружение, переживет тот же карусельный восторг хорошо проделанной работы.

Первоначальное ошеломление сгладилось, и наступил период голосов в голове, невероятных совпадений, знаков, снов и новых замечательных прозрений. Я был истерзан, вдохновлен, одержим. Я мог лечь на кровать, произнести самопальное заклинание или заговор и перенестись в убедительную панорамную модель вибраций высшего сознания, где бесконечный хоровод золотых будд серьезно взирал на белую бездну, в которую целая вселенная утекала, как вода в сток. Это было даже лучше, чем выпуск «Уорлока».

Все свои опыты, даже слепые ужасы стирания эго, я вкладывал в работу, что тысячекратно обогатило «Невидимок» и «Лигу Справедливости Америки». Подтвердилась старая пословица: «В поле свезешь, так и с поля увезешь». В условиях экономики воображения, где бесценны идеи, торговые знаки и интеллектуальная собственность, надо разрабатывать блистающий карьер внутреннего мира. В тамошних призрачных шахтах полным-полно золота.

Я даже пытался рассматривать Катманду в контексте модной идеи о том, что аутентичные «религиозные» переживания могут быть вызваны припадками височной эпилепсии. Это даже круче пятимерных ангелов. Если наука отыскала сугубо физический мозговой триггер холистического божественного сознания, разве не в наших интересах жать на эту кнопку срочно и как можно чаще? Что будет с убийцами и насильниками в наших тюрьмах, если удастся стимулировать им височный контакт с богом и сопереживание всей вселенной? Если электрические спазмы в височной доле и в самом деле приводят к столь замечательному преображению мира, пусть они будут не просто кнут, которым мы до смерти сечем отсутствующего Бога. Жмите кнопку!

1990-е – период, когда на каждом углу мелькало изображение головы пришельца; кое-кто из вас, возможно, помнит эту дикую версию смайлика эпохи «Секретных материалов». В своем величественном делирии я готов был поверить, будто что-то из будущего ломится к нам сквозь стены мира, сигнализируя об этом образами супергероев и инопланетян.

Как вы понимаете, поддерживать такой уровень контролируемого нервного срыва и при этом делать дело было затруднительно. Я вознесся кометой – и затем рухнул, погрузившись в глубины распада. Чем извращеннее и бесчеловечнее становились враги Невидимок, тем сильнее я заболевал. К тому времени, когда я сообразил, что уже полуживой, защищаться было поздно.

Нисходящая спираль воплотилась в темной магии – Невидимки столкнулись с бактериальными богами из зараженного двойника вселенной. Опробовав в 1993 году один ритуал вуду, я очутился лицом к лицу с исполинским скорпионом, который обучал меня психически уничтожать людей посредством разрушения их «аур». Закончив с ритуалом, я включил телик, чтобы как-то оклематься, и застал последние пятнадцать минут «Утки Говарда» – там кошмарные экстрапространственные скорпионы-колдуны пробивались в Америку восьмидесятых. Такие вот зловещие совпадения случались тогда сплошь и рядом, но я понятия не имел, на что иду, когда описывал, как Король Сброд попал в руки своих врагов. Под пытками и наркотиками он уверился, что его лицо уродует некротический фасциит.

Не прошло и трех месяцев, как бактерия иного рода принялась прогрызать дыру у меня в щеке. Мой прекрасный большой дом разлагался в жутком сумрачном убожестве; на окне в спальне вместо занавесок висело пуховое одеяло. Я весь покрылся нарывами – известный признак контакта с демонами. По счастью, физически я был в прекрасной форме, хотя это отодвинуло неизбежное всего на несколько месяцев.

Мне были дарованы суперспособности. Я танцевал с божественными чудовищами и обменивался душепожатиями с ангелами, но в конце второго акта дела приняли дурной оборот, и отрицать это уже было нельзя. Найдена ахиллесова пята! Заряжен смертельный капкан!

Ночью перед тем, как меня срочно доставили в больницу, – потом выяснилось, что больше двух суток жизни мне не обещали, – в галлюцинации мне привиделось нечто, сразу мною распознанное как «Христос».

Столб света, ясный как день, пробрался в дверь, и затем мне в мозг закачали мощную проповедь. Я понимал, что эта явленная мне сила – какой-то гностический Христос. Христос из апокрифов. Почти языческая фигура, которую я обнаружил на дне, на последнем дыхании. Здесь, в конце всего, был этот свет. С нами был Христос – он страдал с нами вместе и обещал спасение. Это живое сияние совсем не походило на прежние мои болезненные лихорадочные видения катафалков и извилистых оконных рам. Такие вещи превращают конченых торчков в христиан-неофитов, но из всего сердцещипательного опыта я помню только первые звучные слова:

«Я не бог твоих отцов, я сокрытый камень, что разбивает все сердца. Чтобы выпустить наружу свет, придется разбить твое сердце». Эти слова прозвучали у меня в голове, но были они огромнее и полнее любых знакомых мне мыслей и больше походили на трансляцию. Этот ласковый голос, эти сильные слова не принадлежали мне и прямо посреди моей гостиной ставили меня перед суровым выбором: либо умереть от этой болезни, либо остаться и «служить свету». Для меня то был подлинно «космический» момент – меня словно завербовали в Корпус Зеленых Фонарей. Я поступил так, как поступило бы на моем месте большинство из нас, и выбрал жизнь. Подобно Капитану Марвелу, я хотел вернуться на Землю, вооружившись знанием Эона. Мне казалось, я пережил свою чернейшую ночь души, как в «Лечебнице Аркхем»; если б я не понимал, что шагаю давно исхоженной и размеченной «магической» тропой, вряд ли я бы так успешно пережил болезнь и выздоровление.

Я добрался до критического поворота сюжета, выжил и получил шанс возродиться в новом костюме, с усовершенствованными способностями, но все было писано вилами по воде; каждая секунда отсчитывала время до последнего клиффхэнгера, до выбора между жизнью и смертью.

Как, блядь, я теперь-то выкручусь?

По сценарию всех лучших комиксов спасла меня в итоге простая удача. Назавтра после того, как ко мне заглянул Иисус, случилось нечто странное. Моя сестра была в Лондоне, а ко мне поехал ее бойфренд Гордон. Он разминулся с моей мамой, которая навещала меня, все больше нервничая. Когда мне было двенадцать, она верно диагностировала у меня аппендицит, а теперь считала, что прописанное врачами лекарство от гриппа моим поврежденным легким не поможет. Она зашла к себе в гостиную, выглянула в окно и увидела, что Гордон на перекрестке ловит такси до станции. Она эту историю рассказывает так: я мысленно велела ему обернуться и он обернулся.

Гордон поднялся к маме забрать одежду для сестры. Мама рассказала ему про меня, а он пообещал поговорить со своим приятелем Грэмом, у которого, как выяснилось, был хороший местный врач, терапевт, по причине своих богемных склонностей лечивший звездных футболистов, музыкантов и художников.

Вернувшись в Лондон, Гордон сдержал слово. Грэм тут же позвонил своему чудо-доктору, а тот согласился безотлагательно навестить меня. К моему стыду, не уверен, что в схожих обстоятельствах действовал бы так же оперативно (или хоть как-то). Грэм меня не знал. Он жил за пятьсот миль от меня и понятия не имел, до чего серьезно я болен.

Врач померил мне температуру, послушал хрипы в груди, напрягся и позвонил в больницу. Я чувствовал, что наконец-то спасен: как будто настоящий ангел-хранитель пришел выручить меня из трясины недуга, где я больше не мог функционировать. В отделении тропических болезней коек не нашлось (а с моей историей странствий логичнее всего было первым делом звонить туда), но поскольку воздух уже загустел от совпадений, на общую суматоху прилетело еще одно: так вышло, что администратор приемной встречалась с одним другом этого врача. Обаяние и кумовство обеспечили мне место в больнице. Не прошло и нескольких часов, как я очутился в частном отделении больницы Рачилл в Глазго, под капельницей, а обезумевшие врачи прижимали меня к койке, будто я одержим дьяволом. Им пришлось вводить иглу на пике тремора – они брали кровь, а я лежал, трясясь в ознобе, и едва дышал.

Мне быстро и успешно поставили диагноз: острое заражение золотистым стафилококком, который обосновался у меня в легких, что привело к коллапсу одного из них. У меня развился сепсис и серьезная недостача натуральных солей и минералов, но добрые доктора меня вытащили.

Спустя два дня в руку мне вгрызалась капельница, вена словно одеревенела, но я был жив и чувствовал, как от могущественных антибиотиков погибает яд скорпионьего лоа.

Золотистый стафилококк, он же Staphylococcus aureus, заимствует свою характерную окраску у каротина, и, когда бактерий изгнали из моего организма, меня охватила эпическая страсть к сырой моркови – насыщался я лишь ежедневным трехфунтовым пакетом от зеленщика. Я был истощен, и приходилось поглощать эликсир силы, золотую суперпищу, в количествах, сопоставимых с моим весом.

Даже зрелище наркоманов, что шныряли под больничными окнами в поисках выброшенных или использованных игл, не рассеивало моего ощущения, будто я отступил от самого края бездны. Я с комфортом лежал и восстанавливался, воображая океаны, далекие пляжи и здоровье.

Я считал дни между эпизодами «Отца Теда» и «Кулака смеха», терпел череду болезненных анализов – врачи хотели выяснить, не распространилась ли стафилококковая инфекция на сердце, – и читал комиксы, которые мой друг Джим таскал мне из своего магазина – «Запретной планеты» на Бьюкенен-стрит. «Запретная планета» была растущей поп-культурной торговой сетью, которая приспособила идею лавки комиксов для мейнстримного покупателя. Несколько дней у меня даже подозревали СПИД – затем сделали анализ, и, само собой, последовало облегчение.

Каждый вечер приходил папа и рассказывал мне истории про войну – он был как скала посреди шторма. По его уверениям, он надеялся, что я от скуки буду засыпать, однако он просчитался. Я мог слушать его ночами напролет.

Врачи продолжали трудиться, а я тем временем решил, что возьму дело в свои руки, и стал относиться к бактериям внутри себя как к тотемным животным. Если, рассуждал я, они обладают физическим бытием и задачей, человеческий разум вполне может наделить их мифическим и магическим смыслом. В предрассветные часы, когда на посту дежурила ночная медсестра-алкоголичка, я беседовал с бактериями и обещал, что, если они оставят меня в покое, я дам им звездные злодейские роли в «Невидимках», своем текущем великом труде. Так, объяснял я, они обретут долгую жизнь и большое символическое значение – простому физическому уничтожению моего тела до такой карьеры далеко. Я дал золотистому стафилококку шанс стать вымыслом. Предложение было выгодное, и стафилококк, видимо, согласился.

Я нервно ждал результатов анализов, а между тем вписал в «Невидимок» исцеление Короля Сброда – вычеркнул себя из злосчастия, восстановив здравие скафантазма. Если Король Сброд сможет это пережить и стать сильнее, значит, естественно, я тоже смогу. Я создал магическую модель мира и, меняя модель, похоже, вызывал в реальном мире реальные перемены.

Я вернулся домой, похудев на полтора стоуна, и мигом побрил голову. Вскоре я написал последний выпуск «Флекса Менталло» – на балконе в Португалии, на закате, спустя три года после первого выпуска. На обложке герой падал сквозь пространство в дробном коллаже, разлетавшемся на десятки квадратиков, – точно уронили кипу поляроидных снимков, мерцающих и почти анимированных. Последняя часть называлась «Все мы – НЛО»; в ней я смотрел в будущее, на супергероев надвигающегося Ренессанса, которые на последней странице сотнями сыпались с небес.

«Флекс Менталло» № 4, обложка Фрэнка Куайтли. © DC Comics

Моя подруга сидела в номере у меня за спиной и трудилась над онлайновым контркультурным журналом. Подозрения, скука, недостаток преданности друг другу – наши междугородние отношения не пережили бы еще одного бессмысленного года, но мое цветочное атомное сердце разбилось, когда она порвала со мною в письме. Меня раньше никогда не бросали – давно было пора. Теперь я хотя бы в общих чертах понимал, каково пришлось Джуди.

Все это шло в комиксы. Каждый прорыв, каждый обрыв преображались в искусство и доллары. Моим сюжетом стал мой дневник.

Темный тоннель года нашего расставания вывел меня на солнышко, когда у моего любимого рыжего кота Уксусного Тома, запечатленного на обложке «Энималмена» № 26, возник костный нарост на подбородке. Ему сразу диагностировали рак, а в животе у него обнаружили другие подозрительные новообразования. Коты всегда были рядом – трос, не дававший мне отчалить от всякой ответственности. Я их считал любимыми родственниками, они преданно держались меня с первых дней моей карьеры. Я любил их всех, но Том занимал особое место в моей душе – я спас его совсем махоньким, и он вырос крутым, уверенным и дружелюбным. Я не готов был его отпустить, не попробовав сначала все возможные пути, обратился в Церковь спиритуалистов и спросил, не знают ли они какого-нибудь специалиста по лечению животных.

Я оставил им свой телефон, и очень приятная, совершенно нормальная жительница Глазго по имени Летти Муди позвонила мне следующим вечером с вестью о том, что кота смогу исцелить только я. Об этом ей рассказали ее духовные наставники в самых недвусмысленных выражениях, и она уверена, что я избран исцелять. Она описала мне базовый спиритуалистический метод исцеления, и я решил попробовать, слегка злясь, что вся ответственность свалена на меня, но намереваясь довести дело до конца. Держа руку над фотографией Тома, я с жаром попросил «целителей и помощников с Той Стороны» через меня направить на него свою магию. В дневнике записано – и я по сей день готов поклясться в правдивости этих слов, – что вокруг кончиков пальцев закурилась белая туманная дымка, а от прилива эмоций на глазах выступили слезы. Назавтра я вез своего тощего друга из ветклиники в ветеринарный институт – предполагалось, что там биопсия подтвердит рак. Я снова попробовал тот же метод в такси, и снова на меня накатил прилив любви, который целил будто прямо в переноску Тома.

Пришли результаты биопсии – Том оказался здоров. В животе у него необъяснимым образом не обнаружилось ни следа раковых опухолей, а костяной нарост на челюсти был доброкачественным.

Вне себя от радости, я нес его домой сквозь выцветшее зимнее предвечерье. Не просто радость – я весь вибрировал на некой эйфорической частоте, как гитарная струна, что продолжает звенеть, когда гений уже убрал гитару на стойку. Очевидно, я переживал инфляцию – в психологическом значении слова; я чуть не лопался, я сиял, я был жив и счастлив, и все было достижимо. Я искрился и истекал невероятной мессианской энергией солнца. Каждый день я просыпался в таком состоянии, будто проглотил два колеса экстази – только это было длительное, ни на что не похожее и совершенно естественное высокогорное состояние сознания без тяжелого отходняка.

Поделившись методикой исцеления с Джилл Томпсон, которая успешно вылечила и своего кота, я счел, что готов исполнить предсказания миссис Муди и приступить к новой карьере спасителя домашних питомцев. Но больше никто и никогда меня не просил, и моя вера в доступ к этим силам угасла, когда спустя год я не смог предотвратить смерть доброй сестрицы Тома, черепаховой кошки Б. Б., от почечной недостаточности.

Спустя год – самый длительный период одиночества, что выпадал мне со времен подростковых пустынь, – я рвался назад к цивилизации. Я занялся плаванием, а также силовыми тренировками, боевыми искусствами и йогой раз в неделю. Я покупал только лучшие продукты, жарил на натуральном оливковом масле первого холодного отжима. Я носил виниловые куртки и франкенштейновские ботинки «бункер»; я к тому же за время болезни так похудел, что опять влезал в ультраузкие женские блузки с узором змеиной кожи, которые носил в девятнадцать, играя в группе. Я заглядывал за последний блекнущий отсвет безответственного гедонизма эпохи рейва, в надвигающуюся Новую Тьму. Я почти чуял приближение «Матрицы». И ощущал себя пророком.

Я смотрел в зеркало, и оттуда мне улыбался Король Сброд. Наши с ним истории странным образом закольцевались: поначалу я шел по его стопам, а теперь он следовал за мной, и моя биография вдыхала жизнь в его предысторию. В моем магическом доме, среди кружения света и дизайнерских кресел, звучала музыка холостяцких квартир космического века и свежие диски парижских и токийских диджеев. Группа снова собралась, играла и смешила друг друга. Я стал невидимкой. Я был Королем Сбродом – Международным Человеком-Загадкой, Джеймсом Бондом от контркультуры, я был свободен, я тусовался с холеными девчонками в виниле за сценой у инди-групп. Мой мир и его нарисованная вселенная расплывались по краям, диффундировали, и теперь, когда вся эта бодяга со смертью и перерождением была позади, я наконец мог наслаждаться жизнью.

Казалось, осуществимо все. Деньги текли рекой, пробуй что угодно – самое странное, самое запредельное. Я вписывал в «Невидимки» девчонок, с какими хотел познакомиться, и спустя несколько недель они появлялись, и всякий раз выходило что-то неожиданное. Использование симпатической магии для привлечения партнеров приводит к непредсказуемым и зачастую неприятным последствиям, но я сотворил этот гиперсигил и считал, что мой долг – экспериментировать с ним; он привел меня на порог смерти, и я хотел посмотреть, как у него с позитивной энергией, сумеет ли он улучшить мне жизнь.

Несколько лет чарующее синхронизировалось вокруг меня, собиралось, как рыба в блестящем косяке. Мир словно был создан с учетом моих вкусов, потому что я его таким написал, вызвал к жизни – как пещерный художник, что рисовал охоту, или бога, или колесо, дабы все это случилось.

Эксперимент с Королем Сбродом завершился в 2000 году заключительным выпуском «Невидимок» – к тому времени мне уже не терпелось «укокошить Зигги», как однажды выразился Дэвид Боуи. Будто наконец подошла к концу затянувшаяся арт-инсталляция. Можно встать с пола в галерее и пойти домой выпить чаю.