Часть III. Темный век

Векторы влияния, которые сошлись в одной точке в темный век, брали начало на заре супергеройских комиксов – мрачные и кровавые бульварные корни Бэтмена, общественно полезная деятельность Супермена, аутсайдерская сексуальность Чудо-Женщины, – но для того, чтобы сформировать голос и облик нового направления, потребовалась команда амбициозных молодых художников и писателей.

Отцами темного века стали писатель Денни О’Нил и художник Нил Адамс, которые в 1970 году предвосхитили тематику и проблематику эпохи в революционной серии «Зеленый Фонарь / Зеленая Стрела». О’Нил происходил из семьи ирландских католиков и, как он сам признавался уже позднее, когда успешно вылечился от алкоголизма, с наслаждением эксплуатировал культурно унаследованный стереотип пропойцы. О’Нил был напорист, тенденциозен и оставлять свои политические пристрастия за дверью не желал; карьеру он начал газетным репортером в Миссури, где обучился лаконичности и ясности выражения. (Это О’Нил придумал мое любимое описание комиксовых диалогов и текстовых блоков: «Заголовки, написанные поэтом».) Он сочинил очерк о Рое Томасе – в духе «мальчик из захолустья добился успеха», – попал на глаза редакции Marvel Comics, и ему предложили работу.

И вот так он очутился среди рыцарей в костюмах – ему было неуютно, но не терпелось опробовать эту новую форму самовыражения. Как многие дрейфующие молодые интеллектуалы тех времен, О’Нил занялся комиксами, чтобы было чем оплачивать счета. Сбежав из «Марвел», он стал любимцем Джулиуса Шварца, и тот дал своеобычному писателю шанс заблистать в некоторых крупнейших проектах издательства. Торопясь модернизироваться пред лицом неослабевающего наступления «Марвел» на DC, Шварц вынужден был распустить своих прежних сотрудников серебряного века, отправить на покой людей, детишкам с бешеными глазами даривших хорошо приспособленных к жизни бесстрашных героев, на которых можно равняться. Что всего характернее, он заменил ветерана DC Гарднера Фокса, хотя тот изобретательно потрудился над шестьюдесятью пятью выпусками «Лиги Справедливости Америки» и искусно поработал над «Бэтменом». Шестидесятилетний Фокс из кожи вон лез, чтобы произвести впечатление, но его продолжительное царствование на троне главного автора DC внезапно закончилось. Джон Брум присылал последние истории про Зеленого Фонаря из Парижа или Индии – затем он отправился в путь на поиски дзена. Комиксы достались другим авторам – они были моложе, моднее и копировали формулу «Марвел». Стив Скитс, Майк Фридрих и Эллиот Мэггин – все только вчера из колледжа, всем не терпелось превратить героев детства в рупоры своих политических предпочтений.

Центральной фигурой этого нового племени был О’Нил, которому отдали «Лигу Справедливости» при условии, что он ее «марвелизирует», введя в упорядоченную жизнь почтенных героев личные конфликты и неловкие недопонимания. Ошибка, разумеется: вместо того чтобы создать подлинную альтернативу «Марвел» – этот урок DC усвоит спустя десятилетие, – компания выставилась дурой, выпустив серию слабых и неловких подражаний повествовательному стилю, который Стэну Ли давался естественно и подходил его персонажам с измученными душами, но ни в какую не транслировался в мир DC, населенный улыбчивыми супердрузьями.

Любовь О’Нила к городскому, человеческому и обыкновенному требовала более подходящего выхода, нежели «Лига Справедливости» или «Супермен». Он вдохновлялся Новыми Журналистами – Томом Вулфом, Норманом Мейлером и Джимми Бреслином – и жаждал сменить ракурс, отвернуть призму комиксов от душевных бездн к миру за окном. После поп-мультяшного «Бэтмена», Monkees и блаженного Лета Вудстока в Америку ранних семидесятых с новыми силами возвращался взрослый мир. На вновь озверевших улицах Манхэттена поселился страх, и О’Нил размышлял, как сочетать приемы гонзо с комиксовыми супергероями.

Идеальным партнером ему стал художник Нил Адамс, который помог О’Нилу воплотить священный парадоксальный союз противоположностей: фантазийной беллетристики и журналистики.

Адамс, ревущий торнадо в классических залах DC Comics, был выдающимся художником с талантом к гипердраматичным позам в перспективе и лицам, искаженным сильными чувствами. Из панелей к читателю тянулись крючковатые пальцы, лица кривились от волнения и мук, истекали слезами или же просто высекались в камне, великолепными и идеализированными. Адамс владел техникой рекламной иллюстрации и газетного стрипа и сочетал глянцевый фотореализм Мэдисон-авеню с мощью Джека Кирби – в результате персонажи обретали невиданный прежде убедительный натурализм. Его новаторские композиции ломали устои и позволяли героям через границы панелей выходить в виртуальное трехмерное пространство или при взгляде издали складывались в скрытые сложносоставные картины. Его ракурсы, напряженное действие и декорации кое-что заимствовали из кинематографа, но совмещали киношные приемы с композициями и позами, возможными только на страницах комиксов.

Работа Адамса была взрослой и современной – романтический вызов и электризующий ответ традиционализму, уже придававшему DC Comics налет замшелой чопорности. Адамсу удавалось напитать убедительностью и глубиной даже героев, напрочь лишенных обаяния или оригинальности, – скажем, Зеленую Стрелу, – а когда он брался за поистине многообещающего персонажа, например за Бэтмена в версии О’Нила, получалось у него превосходно. Читатели мигом заметили, и разлетелась весть: Угрюмый Мститель Ночи вернулся.

Когда по сценарию требовалось, чтобы Бэтмен появился в Готэме при свете дня, Адамс просто-напросто включал ночь. Он удлинил плащ и уши «Детектива Темной Ночи», отчего они больше походили на дьявольские рога, как у оригинальной версии золотого века. Адамс возвратил Бэтмену сумрачную, пасмурную готичность 1930-х, которая хорошо сочеталась с дикими бульварными историями О’Нила об аморальных аристократах, карнавальных уродцах и бывших нацистах, и вернул Джокера к смертоубийственным психопатическим корням. Бэтмен был правдоподобно крупным, однако гибким и спортивным, и обучился боевым искусствам, которые демонстрировал в обширных хореографических сценах с кунфу, кадрированных и смонтированных, как фильмы Брюса Ли. Вместе Адамс и О’Нил создали двух классических и с тех пор неизменных антагонистов Бэтмена – главу международного преступного синдиката Ра’с аль Гула и его сексапильную дочь Талию, вписавших архетип экзотического злодея а-ля Фу Манчу в актуальный мир экотеррора семидесятых. Рисунки Адамса, на которых невероятно роскошная Талия страстным захватом обвивает Бэтмена – а тот без рубашки и с волосатой грудью, – вернули Брюсу Уэйну электрический заряд чистого тестостерона, звучавший прямым и полногласным ответом на упреки доктора Уэртема.

После успеха телесериала «Бэтмен» мейнстримная аудитория видела главного героя неизменно комическим персонажем, однако простые и эффективные поправки Адамса вернули в комиксы изначальную Зловещую Фигуру в Ночи, задали облик и настроение, которые вернут Бэтмена целому поколению и в конце концов, спустя тридцать лет, доберутся до киноэкранов в «Бэтмен: Начало» Кристофера Нолана. В фильме главным злодеем выступает Ра’c, а вот Талия, увы, не появляется.

Это Адамс вступил в бой с DC из-за несправедливого обращения с престарелыми Джерри Сигелом и Джо Шустером. Настало время национальной ревизии, очередной смены караула. В 1967-м Джон Брум, Гарднер Фокс и еще несколько писателей, в том числе индивидуалист Боб Хейни, маэстро «Бэтмена» Билл Фингер и создатель «Рокового патруля» Арнольд Дрейк, пригрозили сформировать союз комиксистов-фрилансеров, что обеспечило бы им некую финансовую долю в их творениях для DC и долгосрочные гарантии в виде медицинской страховки. Столкнувшись с непреклонным противодействием управленцев и отсутствием солидарности в среде художников, которые, как ни крути, зарабатывали гораздо больше писателей, эта мечта потерпела крах. Однако в лице Нила Адамса возродился революционный дух. Адамс уже грозно ворчал о том, что пора вернуться к обсуждению идеи профсоюза. Крупные компании с творческими талантами обращались дурно, это было в самом деле прискорбно, и случай Сигела с Шустером стал подходящим краеугольным камнем, на котором Адамс построил свои призывы к реформам. Благодаря его усилиям оба получили хоть какую-то дополнительную компенсацию за работу, а кроме того, были сделаны первые шаги на пути к фундаментальным переменам в отношениях DC со свободными художниками.

В 1970 году Адамс изображал себя на автопортретах почти архетипическим предприимчивым безумцем с Мэдисон-авеню, при галстуке, с закатанными рукавами, красавцем, как и любой его герой. Из него вполне вышел бы Рэй Палмер или Барри Аллен. О’Нил на портретах обычно жевал дужку очков – глаза устремлены в дикое прекрасное далеко, а волосы стоят дыбом, как у Дилана.

Вместе – под именем Денни О’Нила Адамса – они втолкнули супергероев в национальный дискурс и вернули во вселенную DC конфликты и сложности реального мира. Дурацкие и фантастические истории предыдущего десятилетия теперь считались легкомысленными и безответственными. Комиксовым супергероям настала пора подключиться к тому самокритичному, антиавторитарному культурному источнику энергии, что питал «Крестного отца», «Грязного Гарри», «Жажду смерти» и «Полуночного ковбоя».

Комиксы О’Нила и Адамса – передовые работы для взрослеющих поклонников, которые хотели, чтобы их вместе с их страстями воспринимали всерьез. Хотя фэнская «критика» в основном сводилась разве что к саркастическим разоблачениям логических провалов в сюжетах, обычно это сообщество понимало, о чем говорит. Помимо язвительных разносов, поклонники извергали неумеренные похвалы и выказывали серьезную увлеченность, отчего творческая команда и сотрудники редакции чувствовали, что их ценят, и летали как на крыльях. Их работы читали подростки, теперь утверждавшие, что комиксы могут и должны быть для взрослых, – главным образом потому, что не хотели расставаться с детством и искали способы вновь продать детские радости самим себе.

Эти более взрослые любители комиксов – зачастую коллекционеры, составители прайс-листов и издатели самопальных фэнзинов – предпочитали острые, зрелые работы, чтение которых легко оправдать, и сильно преувеличивали притягательность супергероя, заточенного под взрослых, страстными и умными письмами, народными наградами и беспощадными разносами всего, что не укладывалось в рамки строгого диктата фэн-культуры, объяснимо стремившейся утвердить репутацию своих возлюбленных комиксов как искусства. Спеша избавиться от насмешливого эха телесериала «Бэтмен» и дурной славы, которую он принес «серьезным» занятиям – коллекционированию и разбору комиксов, – эти отроки-защитники готовы были на любые перемены, если эти перемены разрешат им и дальше безнаказанно питать интерес к политике, поэзии, сексу и выражению душевных страданий. Они предпочитали искусно акцентированный и преувеличенный фотореализм Нила Адамса экспрессионистским нутряным рисункам Кирби или классической мощи и весомости стремительно устаревающего «Супермена» Курта Свона, где фигуры казались теперь восковыми статуями, что так и эдак позируют в душной галерее переработанных, остывших и вновь разогретых приемов серебряного века. Фанаты громко и неумолчно требовали, чтобы супергеройские истории были «релевантны», чтобы они усвоили новый реализм, новый лексикон и опять обратились к газетным заголовкам; а все это подрывало успех комиксов и резко снижало их привлекательность на массовом рынке. Тем не менее именно такой отход от мейнстрима дал комиксам поэкспериментировать в относительной тишине, стать гораздо изощреннее и выработать «заземленный» подход к супергероям, благодаря чему в двадцать первом веке их с таким энтузиазмом возьмется массово эксплуатировать Голливуд. Как сказал бы сам Супермен, в авангарде выступив на киноэкран в высокобюджетном «Супермене» 1978 года: «ВОТ ТАК ПАРАДОКС».

Этот новый фэндом, ершистый и неуверенный в себе, особенно любил, чтобы истории про могущественных мужчин и женщин во флуоресцентной лайкре украшались обширными цитатами из Эрнеста Хемингуэя или Т. С. Элиота, и поэтому стало появляться больше таких вот странных приключений – деклассированных отпрысков мелизмов Роя Томаса – с цитатами из Шелли, странные химеры, то ли разминки в маске и плаще, то ли студенческая полемика. В лучшем случае получалась яркая новая контекстуализация знакомых строк на фоне незнакомых образов. В худшем – каковой имел место чаще – писатели превращались в кукол чревовещателя и чужим доказанным блеском пытались возвысить собственные недодуманные и бесцельные замыслы. Что у нас тут – супергеройское приключение или студент факультета английской литературы сетует на загрязнение окружающей среды, иронически оттеняя экшн фрагментами из Уолта Уитмена?

Помимо того, что релевантность подарила Голливуду правдоподобных супергероев, у нее был и еще один плюс: больше не нужно было прятать комикс между страниц поэтической антологии, чтобы украдкой почитать в классе, – строки из «Песни любви Дж. Альфреда Пруфрока» с равной вероятностью могли встретиться и там и там. Лично мне чистые продукты движения за релевантность помогали объяснять искусство супергеройских историй насмехающимся учителям. Я был явно начитан и красноречив, однако мои наставники – спасибо им за поддержку – полагали привычку к чтению комиксов тревожным сигналом о том, что я прямым курсом движусь к некоему катастрофическому падению грамотности и в результате почти наверняка останусь с активным словарем обезьяны в космосе, слов в пятнадцать – «ЗАП! КЕР-ПАУ!» и прочие звуки, которые, лопаясь и взрываясь, издают нейроны. Глубокомысленные и просвещенные комиксы служили мощными боеприпасами мне и всем страстным юным поклонникам, которых так зачаровали воображаемые вселенные «Марвел» и DC, что и после того, как им минуло двенадцать лет, они оттуда не ушли и заблудились, точно Потерянные Мальчики из «Питера Пэна». А когда тебя застукали за чтением комиксов в школе, гораздо проще выкрутиться, если можно самодовольно предъявить взбешенному учителю физики «Зеленого Фонаря / Зеленую Стрелу» № 86 с благодарственным письмом от мэра Нью-Йорка за изображение ужасов наркомании.

«Зеленый Фонарь» № 85, обложка Нила Адамса. © DC Comics

Денни О’Нил

Нил Адамс

ЗЕЛЕНЫЙ ФОНАРЬ / ЗЕЛЕНАЯ СТРЕЛА

– Ты, ЗЕЛЕНАЯ СТРЕЛА, всегда все знаешь лучше всех. А что скажешь на ЭТО?

– Мой протеже – ТОРЧОК!

И вот так супергеройские комиксы постепенно двинулись из мейнстрима популярных развлечений к гиковской окраине, где их сокровенные привкусы станут возгонять и смаковать одинокие монахи, мужчины и мальчики – редко женщины или девочки: те обычно перерастали «Лоис Лейн» и «Джимми Ольсена», а их чокнутые братья все искали утешения в комиксах. (Если учесть мою профессию, неудивительно, что я-то знаю непропорциональное количество в остальном разумных женщин, которые росли, получая лучшие супергеройские комиксы в составе своего рациона поп-культурного адреналина, и некоторые читают комиксы до сих пор, но едва возник соревновательный элемент – то есть коллекционирование, – демографическая картина сильно перекосилась в сторону мужчин-интровертов, от подростков и лет до тридцати.) Цветное телевидение тоже сыграло свою роль в падении продаж комиксов, однако они по-прежнему предлагали лучшие, самые увлекательные супергеройские истории и демонстрировали работы некоторых поистине талантливых художников. К 1970-му индустрию заполонили блестящие и неугомонные молодые новаторы – Джим Стеранко, Майк Калута, Берни Райтсон, Барри Смит, – и О’Нил открыл двери другим «релевантным» писателям – Эллиоту Мэггину, Майку Фридриху. Мэггин написал классическую историю «Зачем нужен Супермен?», в которой сама роль Человека из Стали ставилась под сомнение, как будто он реален, и никакого однозначного вывода не звучало.

Истории о правах индейцев на землю, загрязнении окружающей среды, перенаселении и правах женщин множились, как токсичные водоросли, пользуясь пресловутым добровольным отказом от недоверия, который и позволял нам принять существование летающих богоподобных людей в мире, не слишком отличном от нашего. Новые тревоги Америки и в целом Запада конца шестидесятых впечатывались прямиком в страницы комиксов.

Темный век кристаллизовался, когда самые выдающиеся зеленые рыцари DC объединились в «Зеленом Фонаре / Зеленой Стреле». Тут было все: фотореализм визуального ряда, социальная и политическая сознательность, супергерой, поделенный на агента истеблишмента и бунтующего анархиста.

Продажи «Зеленого Фонаря» падали – герои с квадратными подбородками, грезы Кеннеди из серебряного века, деградировали до череды доблестных пилотируемых полетов на Луну, и каждую следующую экспедицию человечество игнорировало решительнее, чем предыдущую. Джулиус Шварц спустил О’Нила с цепи, доверившись способности молодого радикала вновь разжечь пламя на страницах. Сочетать Зеленого Фонаря с его зеленым коллегой из Лиги Справедливости – вроде бы любопытная комбинация, она должна привлечь внимание к смене вектора, а Зеленая Стрела – любимый из редизайнов художника Нила Адамса. Такие вот комиксы, уже направлявшиеся на свалку, зачастую становились плодородным полем, где буйно разрастались новые идеи и направления. Если комикс или персонаж непопулярны, проще обосновать необходимость резких перемен.

К сожалению, для того чтобы реализовать генеральную концепцию «Зеленого Фонаря / Зеленой Стрелы», О’Нилу нужно было манкировать пятнадцатью годами работы Брума и Фокса над персонажем Хэлом Джорданом, самоуверенным Зеленым Фонарем, который начинал летчиком-испытателем, а затем все бросил и отправился в дорогу – сначала разъездным страховщиком, затем коммивояжером компании игрушек «Мерлин». Чудной, казалось бы, подход к пересмотру персонажа, однако понятный: Брум обстоятельно живописал, как человек, вступив во внеземную полицию, ищет смысл в повседневности. Подобно астронавтам, на орбите обнаружившим Бога, Хэл свихнулся и заново открыл себя. Хэл Джордан Брума был великолепным керуаковским Бродягой Дхармы, а во власти О’Нила обернулся самопогруженным и растерянным воплощением любого тупого копа, что выходил патрулировать улицы; бездумной марионеткой геронтократов из далекой галактики.

Оттенять современностью твердолобый машинальный консерватизм Зеленого Фонаря подрядили Зеленую Стрелу – его лишили состояния и неубедительного сходства с Бэтменом и переделали в эдакого Лотарио в духе Дугласа Фэрбенкса: он сыпал модным жаргоном, носил эспаньолку, жил в холостяцкой квартире на Нижнем Ист-Сайде в Стар-сити и внезапно проперся по рок-н-роллу. «Я РАНЬШЕ ДУМАЛ, ЭТО ТИПА РОКИРОВКА РОЛЕЙ», – острит бывший миллионер и бизнесмен, ныне защитник гетто, в одной вызывающей содрогание сцене. Пресный Зеленый Стрела, весь состоявший из стрелковых прибамбасов, наконец-то обрел голос, стал свирепой либеральной совестью комикса, «сладострастным темпераментным анархистом» О’Нила. Оливер Квин (для поклонников – просто Олли) потерял все деньги, жил в гетто и, однако, щедро жертвовал доллар любой благотворительной организации, что опускала листовку в его почтовый ящик.

Задним числом – и после того, как он стал предметом острой и едкой серии, написанной Томом Пейером в 1999 году, – Зеленая Стрела видится беспощадным портретом немолодого и рьяного выходца из шестидесятых. Но в 1970-м Олли был Чуваком, долгожданным возвращением утраченного представления о герое рабочего класса, который не боится сообщить начальнику, по какому адресу тому следует пойти. На тринадцать выпусков, которые по сей день считаются вехой, Олли стал Вергилием подле раздираемого внутренними конфликтами Зеленого Фонаря – Данте, и вместе они идеальным товарищеским дуэтом скитались по темной стороне Американской Мечты, спорили, ссорились, но учились друг у друга тому, что должен знать каждый. Эти внезапные союзники – Саймон и Гарфанкел борьбы с преступностью – сражались с сектами почитателей смерти а-ля Семья Мэнсона, гарпиями-феминистками, ужасами перенаселения, угрозой загрязнения и двумя злодеями, походившими на президента Никсона и вице-президента Агню.

Высших похвал удостоились два выпуска 1971 года, посвященные теме наркотиков: «Зеленый Фонарь / Зеленая Стрела» № 85 и 86. На обложке – до того мелодраматичной, что глаза на лоб лезли, достойной афиш культового фильма «Косяковое безумие», – Спиди, молодой подопечный Зеленой Стрелы, ширялся. DC «храбро» разрешила Адамсу изобразить весь комплект – шприц, ложку и развернутый чек.

Возможно, на опасность злоупотребления веществами должен был намекнуть сам выбор псевдонима Спиди; так или иначе, теперь усомниться в своих ценностях настала пора Зеленой Стреле. Обернувшись вечно отсутствующим отцом беспокойного подопечного, он вынужден справиться со своим нарциссизмом, взять себя в руки и помочь своему мальчику. Комикс начинался с кредо «релевантности»:

Главным злодеем оказываются не торчки и не пушеры, а их поставщик – модный и остроумный мультимиллионер Соломон: он шляется в обществе гибких фотомоделей и хохмит, а затем его до потери сознания избивает рассвирепевший Зеленый Фонарь. Как и детектив Попай Дойл во «Французском связном – 2», наши герои поневоле обдолбаны героином по самые уши (неназванный наркотик смахивает на героин, однако его нередко называют «снежок», что подразумевает кокаин) и пару страниц преодолевают приход.

«БРАТ… ЗАЧЕМ ЛЮДИ ЭТО УПОТРЕБЛЯЮТ?!» – стонет Зеленый Фонарь, обхватив голову руками.

Промотав меню злободневных проблем, «Зеленый Фонарь / Зеленая Стрела» в конце концов истощил запасы социальных бед, с которыми можно побороться. Кончается все тем, что главные герои меняются местами и нам показывают, какой ущерб способен нанести анархист с могущественным кольцом. Христоподобный экологический активист по имени Айзек («ТЫ НИЧЕМ НЕ ЛУЧШЕ ПРОЧИХ… ВЫПУСКАЕШЬ МЕРЗОСТЬ В НАШУ ДРАГОЦЕННУЮ АТМОСФЕРУ!») умирает, распяв сам себя (!) на крыле реактивного самолета, и Человечество наконец выводит Зеленого Фонаря из терпения. С оглушительным «ШШШШААААААААККК» он зеленым лучом разрезает самолет, превращая его в груду металлолома.

«ВЫ ЧЕГО? – брызжет слюной возмущенный чиновник. – ЭТОТ САМОЛЕТ СТОИЛ ДЕВЯТЬ МИЛЛИОНОВ ДОЛЛАРОВ!»

На что разочарованный Зеленый Фонарь, вызвав антиавторитарные восторги по всему Свободному Миру, брезгливо отвечает: «ПРИШЛИТЕ МНЕ СЧЕТ!»

Одно из крупнейших и самых значимых достижений «Зеленого Фонаря / Зеленой Стрелы» – беспрецедентные до той поры дискуссии о расовой проблематике. Многими восхваляемая сцена из выпуска № 76 1970 года, провокативная первая глава рана О’Нила и Адамса, с бритвенной точностью пускала кровь эпохе и нередко приводится как пример вновь проснувшегося у авторов стремления в сериальных супергеройских историях обращаться к проблемам реального мира. После того как Зеленый Фонарь спасает жителей многоэтажки из пожара, подстроенного бессовестным домовладельцем, супергероя и, по ассоциации, весь серебряный век супергероев в недвусмысленных выражениях призывает к ответу чернокожий старик, который, как выясняется, отнюдь не в восторге от эффектных трюков персонажа и имеет сообщить ему следующее:

(Впервые в супергеройских комиксах DC чернокожие выглядели взаправду чернокожими, а не традиционными белыми, выкрашенными в коричневый, или губастыми карикатурами, что встречалось еще чаще. Фотографическая точность Адамса не оставляла сомнений в этнической принадлежности персонажей. Итальянцы, азиаты, коренные американцы – благодаря таланту Адамса и его чутью на инклюзию все изображались с уважением, достоинством и адекватными чертами.)

В любом реальном мире, где законы физики и некие межзвездные бессмертные судебные инстанции допускали бы существование Зеленого Фонаря, он ответил бы на это обвинение так же, как любой из нас на его месте: «ДА Я СПАСАЮ ВСЮ ПЛАНЕТУ И ВСЕХ ЖИВЫХ СУЩЕСТВ НА НЕЙ, НЕЗАВИСИМО ОТ РАСЫ, ЦВЕТА КОЖИ, ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРИСТРАСТИЙ ИЛИ БИОЛОГИЧЕСКОГО ВИДА, С ПЕРВОГО ВЫПУСКА „ЗЕЛЕНОГО ФОНАРЯ“!» Вместо этого он покаянно опускает голову – О’Нил поступается правдоподобием ради того, чтобы вбить нам в головы свой громогласный упрек супергерою как орудию статус-кво и правящей элиты. Откровение Зеленого Фонаря о страданиях людей за чертой бедности выглядит почти фарсом, но мы также можем счесть Фонаря воплощением типичного молодого читателя, белого и принадлежащего к среднему классу, а политического активиста Зеленую Стрелу – «скафантазмом» или рупором О’Нила, который своим искусством открывает молодежи глаза на некоторые важные жизненные обстоятельства.

Смена ценностей придавала проповедям О’Нила некую неубедительность, но в мае 1970-го, когда единственным небелым лицом в комиксах DC обладала «сияющая сущность» Негативного Человека, это читалось как вызов и провокационный призыв к оружию – своевременное напоминание о том, что бумажным вселенным DC и «Марвел» пора признать человеческое разнообразие реального мира, где они продолжают расти и развиваться.

Следующие выпуски были не менее спорны – О’Нил и Адамс ввели новую замену Зеленому Фонарю, «Правильного» Джона Стюарта, склочного чернокожего городского архитектора, который в рамках первой своей миссии должен был защищать расиста, баллотирующегося в президенты. Это привело к слегка предсказуемым, но всегда занятным издевательствам над «бледнолицым».

Жест мог оказаться чисто символическим, однако Стюарт был сильным персонажем и дожил до сегодняшнего дня, оставаясь популярным членом Корпуса Зеленых Фонарей. А будучи Зеленым Фонарем в мультипликационных сериалах «Лиги Справедливости», выходивших на рубеже веков, он получил на телевидении более широкую аудиторию, нежели все его предшественники.

Стюарт был первым среди супергероев DC гордым афроамериканцем. «Марвел», которая шла впереди в большинстве гонок, еще в 1966 году ввела Черную Пантеру, и к 1973-му он уже блистал в собственной серии. «Jungle Action», который писал радикал Дон Макгрегор (о нем еще зайдет речь ниже) и рисовал молодой и талантливый чернокожий художник Билли Грэм, прославился спорной аркой 1976–1979 годов «Пантера против Клана», из-за которой на Макгрегора ополчились представители правого крыла.

Бесспорное достоинство и величие Пантеры (Т’Чаллы, гордого короля Ваканды – богатого средствами и культурным наследием, технически развитого государства из вселенной «Марвел», настолько далекого от стереотипных мазанок и козопасов, насколько это возможно вообразить в шестидесятые) лишь отчасти подрывалось его низкой наглядностью: Т’Чалла носил черный костюм, покрывавший все тело, и маску, совершенно прятавшую лицо. Этот трюк – целиком замаскированный чернокожий герой – спустя десятилетия был весьма отвратительно и притом крайне успешно скопирован и усовершенствован в комиксе «Спаун» Тодда Макфарлейна и его многообразных спиноффах, однако, в отличие от Черной Пантеры и Джона Стюарта, «Спаун» никаких табу не нарушал.

Подмигивая скромности Черной Пантеры, Джон Стюарт показательно вышвырнул полученную в предыдущей панели маску-домино Корпуса Зеленых Фонарей:

Когда архитектор Стюарт низверг барьеры, «Марвел» поддала газу релевантности, выведя на следующий уровень формулу «Зеленого Фонаря / Зеленой Стрелы» и объединив Капитана Америку с летучим гарлемским соцработником, который сражался с несправедливостью под псевдонимом Сокол. В «Герое по найму» в июне 1972 года появился персонаж в жанре блэксплойтейшн Люк Кейдж, он же Силач, в чьих диалогах городской жаргон был вычищен и выглажен до приемлемых для вселенной «Марвел» ругательств – «БОЖЕНЬКИНО РОЖДЕСТВО!», «М-МАТЬ!» и «ИНДЕЙКА БЕСТОЛКОВАЯ!». Кейдж был драчливым громилой с кожей как сталь и почти постоянной гримасой подставленного и несправедливо обвиненного. Он носил на поясе цепь, чтобы мы не забывали о жестокостях истории, но вскоре перерос свое происхождение и превратился в яркого и долгоиграющего персонажа, по-прежнему важного для текущей истории «Марвел» даже спустя десятилетия после «Шафта» и Джима Келли.

DC заработала баллы за прогрессивность Джона Стюарта, но в остальном откликалась на социальные пертурбации неловким и безвкусным манером. Кто лучше всех резонировал с пронзительной истерикой времен? Правильно, Лоис Лейн в выпуске «Подруга Супермена, Лоис Лейн» № 106. На обложке был представлен эффектный триптих – три вертикальные панели на эффектном черном фоне. В первой панели Супермен запечатывал Лоис Лейн в каком-то саркофаге, сделанном ровно под ее размеры и очертания. И Лоис, и Человека из Стали, по всей видимости, совершенно ничего не смущает. Более того – у нее лицо кукольное, пустое. К 1970 году она оделась в оранжевое мини-платье, чулки-сеточки и балетки, волосы забрала оранжевой лентой, как у Алисы, а на шею повесила медальон. Супермен говорил:

«ТЫ УВЕРЕНА, ЧТО ЭТОГО ХОЧЕШЬ, ЛОИС?»

«ДА, СУПЕРМЕН! – с жаром отвечает пустолицая Лоис. – ЗАКРЫВАЙ ТЕЛЕСНУЮ ИЗЛОЖНИЦУ И ВКЛЮЧАЙ ПИТАНИЕ!»

На центральной панели Супермен молча тянет рычаг – видимо, центра управления Телесной Изложницы – и через плечо оглядывается на закрытую дверь саркофага, сквозь которую мы видим сияющий, призрачный рентгеновский силуэт Лоис Лейн.

Третья панель переворачивает композицию первой: Лоис выходит из саркофага, а Супермен возится с рычагами и старается не думать, как ему удалось так вляпаться – поддерживать декларацию о намерениях следующего содержания:

«Я НЕПРЕМЕННО ДОЛЖНА СЛЕДУЮЩИЕ СУТКИ ПРОЖИТЬ ЧЕРНОКОЖЕЙ ЖЕНЩИНОЙ!»

И в самом деле, Лоис Лейн, вышедшая из своего технококона, чернокожа. Ее оранжевая лента обвивает аккуратную афро, а кожа стала густого оттенка кофе со сливками. Дабы до всех наверняка дошло, крупный броский заголовок под триптихом гласил:

«Я ЛЮБОПЫТНА – ЧЕРНЫЙ!»

Название, разумеется, отсылало к артхаусной сенсации для соответствующего возраста «Я ЛЮБОПЫТНА – ЖЕЛТЫЙ», шведскому фильму 1967 года, прославившемуся продолжительными и красочными сценами секса. Использование названия фильма, который многие в то время считали скандальной порнографией, замаскированной под левацкое высказывание, само по себе вызывало возражения в контексте комикса про Супермена, но парафраза еще и повышала градус изврата.

Быть может, мы теперь достаточно повзрослели и способны счесть трогательной попытку Лоис прикинуться Обыкновенной Женщиной, взвалить на себя это бремя хотя бы на восемь страниц, но я подозреваю, что в данном случае релевантность лишь прикрывает недостачу оригинальности и шоковую тактику, посредством которой редакторы надеялись привлечь внимание к комиксу, у которого падали продажи. Освобожденная Лоис отказалась от своих суперматримониальных амбиций – они теперь считались сексистскими – и перешла к слегка фантастическим международным приключениям в роли прагматичной супержурналистки; стиль ее приключений практически оправдывал посыл «Я ЛЮБОПЫТНА – ЧЕРНЫЙ». Естественно, эти новые модные истории были слишком взрослыми для традиционной аудитории серебряного века, читавшей Лоис Лейн, – девочек-сорванцов и младших сестер, – а без читателей-подростков, которые держали «книжки для мальчиков» на плаву, комикс сорвало с резьбы и стремительно понесло к закрытию серии.

Движение за релевантность протянуло недолго, однако такие вот истории, легитимировавшие супергеройские комиксы в глазах более взрослых читателей, которые в радостях детства видели теперь не меньше, но больше глубин и смыслов, вдохновили поколение подростков, читателей-комиксистов, возрождать и оттачивать методы реализма и уже в восьмидесятых создавать более чистые и сильные формы. Реалистический подход к супергероям нравился мальчикам-подросткам, но в целом аудитория полагала комиксы способом побега от повседневности в воображаемые миры, возможные лишь на бумаге. Попытка угождать специфичным вкусам более старших поклонников вместо детей – которые медленно, но верно отказывались от этих зачастую суровых и хулиганских историй – в итоге не способствовала продажам DC. Кислые отклики на экспериментальные работы, получавшие награды, отражали всеобщее недовольство, которое вскоре проявится везде, но пока что побеждал маленький, красноречивый и голосистый фэндом, и комиксы подстраивались под него.

Первопроходцем выступила Marvel Comics – она все активнее развивала совершенно виртуальную реальность своего фантазийного мира, снабженного географическими картами, конкордансами и сравнительными таблицами роста, веса и уровня развития способностей. Все это за милую душу раскупали коллекционеры, гики и малолетние спецы, гордившиеся тем, что знают тайные альтер эго всех до единого героев и злодеев, а также помнят цвет их волос, религиозные предпочтения и номера карточек соцстрахования. Невзирая на атмосферу хаотичного творческого полета, на логику вселенной «Марвел» можно было положиться, и у нее даже было измерение сопричастности в формате полос с письмами, где фанаты указывали и исправляли ошибки, где раздавали хвалу и хулу и принимались соответствующие меры. Этой ограниченной интерактивностью (мнение поклонников могло диктовать развитие сюжета) вселенная «Марвел» – и, в меньшей степени, вселенная DC – предвосхитили иммерсивные миры компьютерных игр – Second Life или World of Warcraft.

Великобритания между тем в социальном смысле пребывала в спиральном свободном падении и в итоге приземлится в условиях трехдневной рабочей недели, гор мусорных мешков, которые никто не вывозит, и повсеместного и ежедневного отключения электричества в шесть вечера.

Моя жизнь, в целом зачарованная, беззаботная и невежественная, покрылась едкой ярь-медянкой жестокости и смятения. Мама не вынесла папиных измен. Как надколотые вазы, которые она выбрасывала в мусорное ведро при первых же симптомах несовершенства, папа треснул и починке не поддавался. Он всегда выуживал из ведра осколки и старательно склеивал их скотчем, но в его случае ущерб оказался невосполним.

В зимние месяцы, перед тем как моя семья развалилась, я ушибся, катаясь на санках, и тут врачи пригляделись и обнаружили у меня серьезно запущенный аппендицит. Если б не мое падение, я бы не заметил, что у меня нарывает, пока аппендикс бы не лопнул. Едва услышав диагноз, я очутился в «скорой», которая катила к Южной больнице. Спустя два часа я уже трясся, надышавшись чем-то холодным и отрубаясь в тошнотворном забытье анестезии. Пока я спал, аппендикс из меня вычеркнули и сохранили в банке, поскольку был он аномальным изуродованным чудовищем. Я очнулся в послеоперационной палате в гнусные ранние часы в понедельник, во рту у меня свирепствовала жажда, надо мной инопланетным глазом тускло светился зеленый ночник, а на животе остался жуткий четырехдюймовый шрам. На следующий день тетя Айна принесла к моему одру кипу комиксов DC, и в монотонности выздоровления среди бесконечных плошек с больничными хлопьями я цеплялся за эти комиксы, как за спасательный трос. Словно из солидарности со мной, на обложке «Action Comics» № 403 изображалась колонна мужчин, женщин и детей всех рас, тянувшаяся до самого горизонта: обитатели планеты Земля стояли в очереди, дабы с благодарностью поделиться своей кровью с умирающим Суперменом, который в ожидании суперпереливания лежал на больничных носилках.

Далее последовали странные, замедленные дни исцеления дома; пришла весна последнего странного года в начальной школе Мосспарк, где девочки, которых я знал всю свою жизнь, внезапно стали навязчиво, болезненно прекрасны. Развод тогда был еще сильно стигматизирован, так что приходилось держать расставание родителей в секрете от всех, кроме ближайших друзей. Я даже не помню, как мы объясняли, отчего живем теперь не с отцом, а в квартирке над супермаркетом «Файнфэр» на шумной Грейт-Вестерн-роуд в Глазго, но мы с сестрой хранили нашу тайну еще не один год.

Темный век расправил сумрачные крылья. В годы формирования моей личности я простодушно поверил в «Звездный путь» и обещание эры Водолея – революции космических путешествий, приходов, свободной любви и супернауки. Эти видения поощрялись средствами массовой информации, иллюстрировались картинами Лондона в 2001 году (мужчины в котелках и с реактивными ранцами) и художественными фантазиями о марсианских колониях 1985 года – под куполами с флагами ООН. Я смотрел, как люди оставляют следы на Луне, и не понимал, отчего бы человечеству не перейти немедленно к созданию трансвременных гиперковчегов, но почему-то все двинулось в обратную сторону. Без оправданий и извинений мне вместо Звездного флота всучили унылый завтрашний день с дефицитом бензина, деградацией городов и экономическими, а также социальными волнениями. Вот это ощущение полнейшего предательства отчасти и разжигало ярость в подобных мне молодых панках, перешедших к разочарованной риторике про «будущего нет».

Супергерои тоже это чувствовали. Антинаркотические выпуски «Зеленого Фонаря / Зеленой Стрелы» и «Человека-Паука» впервые с принятия Кодекса Комиксов в 1954 году принесли в индустрию некоторое послабление. Теперь, согласно Кодексу, изображать употребление наркотиков было можно – при условии, что изображаешь его в негативном свете. В фаворе вновь оказались неувядающие негодяйские зомби, и за их восстановление в правах, видимо, тоже следует благодарить общую либерализацию.

Как и в истории с EC Comics после первого супергеройского бума, zeitgeist раннего темного века вскармливал не супергероев, а подозрительное, кровавое и сексуальное. Вернулась мода на хорроры; ее открыли успешные журналы Warren Publishing «Creepy», «Eerie» и «Вампирелла» – они были черно-белые и Кодексом не регулировались. В тренде были «странные» герои, и на вершину популярности воспарили Болотная Тварь и его конкурент из «Марвел» – Леший. «Морбиус, живой вампир», «Оборотень ночи», «Призрачный Странник», «Гробница Дракулы», «Призрачный гонщик», «Weird Adventure Comics» – таковы были некоторые комиксы из вселенной DC и «Марвел» в период сошествия на землю вампирской тьмы.

Новые супергероини неуклюже исследовали сейсмические сдвиги в области женской эмансипации. У Черной Орхидеи не было тайного альтер эго, а также внутреннего стержня, но она меняла маски и парики, примеривая и отбрасывая череду возможностей, ролевых моделей и идентичностей. Кто эта новая женщина? Роскошная и просвещенная буддистка Лунный Дракон, чья бритая голова кивала на фетишистские подиумы и рейвовых певиц девяностых? Или зеленоволосая Полярис из «Людей Икс», свирепая Тигра, бешеная феминистка-Валькирия в жестяном бюстгальтере?

«Роза и Шип» – идеальное воплощение такой вот переменчивой героини. Шизофреничка, городская партизанка, которая превращалась из застенчивой блондинки Розы в зверскую богиню секса Шип всякий раз, когда угрожающе шевелила щупальцами зловещая криминальная организация под названием «100». В изображении художника Дика Джордано она была соблазнительна и чувственна, надувала губки и непринужденно принимала томные позы а-ля пинап, едва влезала в пикантные короткие зеленые штаны, лифчик и сапоги до бедра на шпильке – наряд, который так замечательно эффективен при борьбе с преступностью, что удивительно, как его не стали носить женщины-полицейские. Она, похоже, не умела сдержаться и не изгибать призывно спину всякий раз, когда надевала туфлю или перчатку, отчего убеленное сединами комиксовое клише – сцены переодевания – превращались из интимного момента в похабное пип-шоу, замедленный стриптиз самости. Снимая личность застенчивой, нежной Розы Форрест и меняя ее на огненный парик Шипа, своего смертоносного и безжалостного альтер эго, она переносила софткорную супергероику в эпоху вазелиновых кадров «Эммануэль» и Боба Гуччионе. Между тем скромные герлскауты «Легиона Супергероев» благодаря художественному дару и таланту к одежному моделированию художника Дэйва Кокрама представали дискотечными зайками из «Студии 54» – с хвостиками и глубокими декольте, в клешах, куцых маечках и в сапогах «Пако Рабан», до бедра и на космических платформах. То была эпоха равных возможностей, и для значительной гейской аудитории «Легиона» персонажам – Элемент-Парню, Космическому Мальчику и Мальчику-Колоссу – сооружали новые костюмы, акцентируя стремительный монтаж сенсационных кадров и акры твердокаменных обнаженных мускулов.

В школе я выплескивал свое подростковое либидо в свирепо-невнятный бунт. Каждый день я, стиснув губы, вел войну с властями, шел в крестовый поход против учебы, от которого мебель разлеталась в щепки, а один добрый и старый учитель физики пострадал от жестоко спровоцированного нервного срыва. Я выиграл стипендию одной из самых престижных шотландских школ для мальчиков, но едва накатили гормоны, мои ужасные подозрения подтвердились: я сам себя лишил нормального сексуального развития.

Знакомых девочек-сверстниц у меня не было. Я жил вдали от друзей, с которыми рос с начальной школы, а мои новые друзья в мужской школе Аллана Глена были со мной в одной лодке. Каждый день мы съезжались на занятия со всего города, и шансы встречаться с друзьями где-нибудь в округе выпадали редко и требовали эпических поездок на автобусе. Словно желая лишний раз усложнить мне жизнь, моя мама прекратила роман с шикарным пилотом из Швейцарии, и я потерял шанс переехать в Цюрих сыном миллионера. Если б мне досталась эта альтернативная жизнь «лыжника», в окружении девушек в шапках с помпонами и лыжных очках, я бы, наверное, никогда не писал комиксов, а также этой книги. Мечты о побеге угасали, и единственным решением моих проблем стала дружба с изоляцией и интроспекцией, а единственным спасением – богатая и разнообразная внутренняя жизнь.

Вечерами после школы нормальных занятий у меня не было, поэтому я остужал жар воображения на страницах фэнтези и супергеройских комиксов и навязчиво сочинял собственные истории – развивал собственные внутренние миры – на листах сложенного картона и бумаги, которые мне поставлял отец. Я все больше идентифицировался со странным, девиантным, иным; я чувствовал себя суперзлодеем, но пытался выковать некий этический кодекс и хоть какое-то ощущение своего взрослого мужского «я» – а направлять меня могли только герои комиксов, воины-варвары и отцовская закадровая разновидность ревностного проактивного социализма.

Моей первой серьезной попыткой создать оригинального супергероя, заключившего в себе эти миазмы подросткового ангста, был Монад – его я придумал в четырнадцать лет. Он был британский герой и суперспособности черпал из своих «эмоций». Втайне же он был морским биологом и одиноко жил в пляжном коттедже на западе Шотландии, пока к нему на порог не явилась роскошная хиппушка, преследуемая безумным суперзлодеем-насильником. Наш герой Иэн Кинкид (названный в честь двух моих лучших друзей по начальной школе), он же Монад, не тратя времени зря, отлупил приапического гада и услал куда подальше.

Одной левой расправившись с сюжетом про изнасилование и бесстыдными подростковыми фантазиями о рыцаре в сияющих доспехах, история резко сменила тон и переместилась в Северную Ирландию, а затем набухла тоскливым ужасом и моей личной разновидностью нарочитой, неосведомленной «релевантности» – в стиле, каким я воображал стиль О’Нила. Северная Ирландия каждый день появлялась в заголовках, и посыл мой был равно прочувствованным и невежественным: в этом ужасном конфликте не разберется даже супергерой. То был первый комикс, который я почти закончил, нарисовав двадцать пять тщательно детализированных страниц – порой под двадцать шесть панелей на страницу. (В большинстве комиксов, как вы помните, на страницу приходится где-то между пятью и девятью панелями.)

По выходным я навещал отца, который, оставшись в одиночестве, завел привычку всю еду варить; целых кур он предпочитал варить, а не запекать в духовке или жарить на сковороде. Он варил стейки, бараньи отбивные и печень, даже самые сочные куски мяса превращая в бледные, серые, волокнистые зомбикотлеты. Защиты ради я запечатался внутри своего мирка и не мог постичь, как тяжело отец переживал развод с мамой. Он стал больше пить, но, по-моему, я даже не связывал его поведение с тем, что мы все недавно пережили.

Я отвергал музыку своих сверстников (Tangerine Dream и Gong, с одной стороны, REO Speedwagon, KISS и Meat Loaf – с другой) и отыскал собственный бестолковый путь к аутентичности через радиопередачу Тони Кэпстика Folkweave вечерами по средам. В часы одиночества я строил свой мир под взвизги волынок и хрустальные переливы кельтской арфы Алана Стивелла. Я настойчиво советовал друзьям рисовать собственные комиксы, сочинять своих персонажей и истории. По субботам мы молча сидели у отца в спальне, усердно рисуя друг для друга новые приключения.

Я забросил «Монада», наскребя историю, в которой сексуальная инопланетная диктаторша переоделась Гитлером и во главе космических нацистов пошла в атаку на мир. Извергнув эту мозговую блевотину, я догадался, что уперся в тупик, и она даже не добралась до бумаги. Впрочем, Расс Майер ее у меня с руками бы оторвал. Но меня теперь больше интересовали герои-варвары – Конан, король Кулл и Бран Мак Морн; вдобавок варварские истории – удачный предлог на каждой странице рисовать почти голых танцовщиц. Куда уж там супергероям.

К середине семидесятых писатели «Марвел» владели монополией на изощренных супергероев, которые мне нравились больше всех. Создатели комиксов «Марвел» никогда не говорили со мной свысока, помогали мне ориентироваться в моем беспокойном внутреннем пейзаже и его картографировать.

А что лучше всего, на «Марвел» работал Дональд Макгрегор:

Повествование здесь – типичный Макгрегор: вычурное, на пределах общепринятой грамматики, с болезненным привкусом самоанализа. Такова была комиксовая версия прог-рока, который слушали мои одноклассники и презирал я, – King Crimson, Greenslade, Yes, – и однако, тексты Дона Макгрегора мне нравились.

Его работы пылали священным огнем праведной ярости, полной любви. Его фанаты пылкостью не уступали своему идолу в струящейся пиратской рубахе и были такие же громогласные, но даже это не спасло его изысканные комиксы от закрытия, когда в «Марвел» пал топор. Тонко чувствующих авторов сменили бизнесмены, и они ввели новый фирменный стиль – теперь зазубренные лезвия экспериментов полагалось покрывать пластмассой. От этого Макгрегор был еще круче – мученик от искусства, принесенный в жертву на алтарь категорического отказа уступить хоть одну каплю крови, пота, туши и слез. В интервью он был напорист и умен – герой школьников-нонконформистов по всей Земле.

Балансируя на тонкой грани абсурда, такие вот строки (изображавшие, заметим в оправдание Макгрегору, делирий персонажей в заброшенной машине виртуальной реальности) восхищали меня лирическими аллюзиями; они рождали образ писателя-визионера, что швыряет слова на бумагу, как Поллок швырял краску на холст. Имя Макгрегора практически вычеркнуто из общепризнанной истории развития супергеройских комиксов, однако на следующее поколение он повлиял безмерно. Я вырос, мечтая быть писателем, который умеет изливаться полностью, как Дон.

В его «Jungle Action» № 19 фигурировала жестокая боевая сцена, в которой Т’Чалла выходил на битву не с ку-клукс-кланом, но с подобной организацией, – действие разворачивалось в супермаркете, и в ходе ее злобная белая старуха раскроила Черной Пантере череп банкой кошачьего корма. Потрясающая сцена; мы столько лет наблюдали, как сшибаются планеты, но теперь ужасно правдоподобная двухдюймовая рана на голове Пантеры переворачивала все нутро – с ней уже не могли тягаться громоподобные, однако слишком привычные удары, от которых рушилась кирпичная кладка у Кирби.

У Макрегора было еще одно дитя любви под названием «Ворон-Убийца: Воин миров», центральный стрип в «Amazing Adventures». Серию он унаследовал от Роя Томаса и Нила Адамса, которые изначально и сочинили это продолжение «Войны миров» Герберта Уэллса: здесь пришельцы с Марса вновь прилетают на Землю сто лет спустя и, усвоив уроки, преподанные им в эдвардианской Англии, успешно завоевывают планету и превращают человечество в перепуганную и деморализованную расу рабов. В мире Ворона-Убийцы людей разводят для гладиаторских боев, развлекающих марсианскую знать, или в качестве пищи для адских марсианских вечерних трапез. Против Красной Угрозы сражается банда потрепанных партизан под командованием рыжеволосого мессии Джонатана Ворона, он же Ворон-Убийца, величайшего из гладиаторов, который весьма эффектно изображает постапокалиптического Спартака – этакий явившийся загодя «Воин дороги» в предпанковской коже и цепях, как будто на падение цивилизации мгновенно откликнулся глэм-рок.

И так же мгновенно Макгрегор взялся за работу, адаптируя многообещающую, однако почти не развитую предпосылку серии к собственным, более широким интересам. Рецептурные сюжеты про инопланетное завоевание полетели в окошко, а вместо них явились шокирующее насилие, этическая двусмысленность, ярко нарисованные персонажи, формализм повествования и обширные поэтические отступления на темы любви, нравственности и страдания. У Макгрегора был идеальный партнер – художник Ф. Крейг Расселл, чье дизайнерское и тонко-психоделическое нуво развилось из романтической школы Барри Смита и отвешивало поклоны Бёрдслею и Мухе, что прекрасно сочеталось с возвышенным тоном и устремлениями комикса.

Типичные выпуски Макгрегора «Только компьютеры меня и уважают!», «Мятежники января и далее!», «Утро после утраченной жертвы» или «И все наши поколения видели революции» – смелые декларации с заламыванием рук, рокотавшие убежденностью и знамениями. И он был провидцем: в истории, опубликованной в 1975 году, подробно описывается распад семьи коренных американцев, чьи социальные связи безжалостно обрубаются, когда они тонут в синтетических мирах персональной виртуальной реальности. Как холодные клиники из кошмаров и анатомические театры марсиан, эти рукотворные миры оторванного от жизни кода и фальши сопоставлялись с извечным жаром, по́том и товариществом, лучше всего олицетворяемыми Вороном и его отрядом. Отряд был на удивление разнообразным собранием протопанков, мечтой демографа: Старый Череп, М’Шулла Скотт, Сокол, Мятный Джулеп, Вулкана Зола и Кармилла Фрост – крутой старик, чернокожий гладиатор, коренной американец, три женщины и рыжеволосый Ворон. Племя фриков-единомышленников, объединенных изгойской странностью и бунтарством. Бритые, татуированные, с пирсингом и идеалами, партизаны Ворона были героическими мятежниками и ролевыми моделями зачаточной альтернативной культуры.

Американские комиксы темного века вещали смертельно серьезно, и в них почти не оставалось места абсурду. Но был один американский писатель – язвительный, не очень терзаемый душевными муками и не такой чинный, как прочие, хотя не менее искренний и гораздо практичнее любых своих современников. Его работы полнились неким мрачным и скептическим еврейским сюрреализмом, который особенно любили его молодые британские поклонники, – многие впоследствии вернут в DC и «Марвел» нашу собственную версию такого взгляда на мир.

Стив Гербер больше всего прославился как создатель «Утки Говарда» – серия привнесла во вселенную «Марвел» влияние андерграундных комиксов и культуры анашистов. Эта история об антропоморфном, высокоинтеллектуальном селезне, любителе сигар, запертом в мире «безволосых обезьян», была сатирой на героические комиксы, политику, культуру и человеческие отношения с позиций абсолютного аутсайдера. Язвительного Говарда, помесь Дональда Дака со стендап-комиком Биллом Хиксом, художник Фрэнк Браннер рисовал с некарикатурным фотонатурализмом, что лишь оттеняло крайнюю эксцентричность персонажа.

Утку Говарда особенно обожали в студенческой среде. В 1976 году он даже баллотировался в президенты, однако проиграл Джимми Картеру – живой политической карикатуре. Если б Говард создал прецедент, став первым совершенно вымышленным президентом Америки, сейчас мы бы несомненно жили в мире, где Белый дом – жилище Симпсонов; быть может, из-за этой угрозы и стало слишком опасно оставлять утку в живых. Легко застрелить президента или вывалять в грязи защитника гражданских свобод, но как убить персонажа комиксов? Как испортить репутацию приличной, честной, трудолюбивой утке? Как выяснилось, задачу решает плохо снятое кино.

Такую же уникальную чуткость Гербер привнес в комикс «Защитники», объединивший нескольких героев-одиночек из вселенной «Марвел» – в том числе Невероятного Халка, Доктора Стрэнджа и Серебряного Серфера – и своей бесстрастной сюрреалистичностью отчасти напоминавший юмор комика Энди Кауфмана. В комиксе фигурировали секта поклонников самосовершенствования – в клоунских масках, под общим названием Болваны; нелепая игра музыкальных умов, в результате которой мозг жестокого суперзлодея пересадили очаровательному олененку; то и дело ни с того ни с сего всплывала разорванная сюжетная линия о кровожадном эльфе, который попадает под колеса проезжающего грузовика, не успев оставить какой-никакой след в этой истории.

Соединенные Штаты, наконец стряхнув с себя пост-уотергейтский ступор, в 1976 году отметили двухсотлетие и его последствия с решимостью, получившей надлежащее мифологическое выражение в «Звездных Войнах» Джорджа Лукаса. Бесстыдно опираясь на могущественные архетипы, увлекательнейший экшн и простые высококонтрастные ценности и конфликты, «Звездные Войны» ближе свели друг с другом комиксы и кино. Мир был страшен – а космонавты, мультики и супергерои детства отрадны. «Звездные Войны» превратили сырье бульварных историй и дневных сериалов в массовое развлечение. Повернув объективы камер наружу, к бесконечности, режиссер Джордж Лукас с безжалостной эффективностью Звезды Смерти начисто стер все двусмысленности рефлексивной, авторской голливудской кинокультуры семидесятых. Эскапистские эпические фантазии, населенные созвучными зрителю архетипами, пришли надолго, и авторы комиксов вынуждены были констатировать, что аудитория теряет интерес к их абсурдистским экзистенциальным притчам, предпочитая роботов философии и космические собачьи бои – политике.

Едва американские супергеройские комиксы угодили в очередную безопасную колею, все эти умные и просвещенные сюжеты как будто исчезли из истории. Расцвет взрослых мейнстримных комиксов, похоже, миновал, но уроки авторской эпохи не прошли даром. Далеко-далеко, в четырех тысячах миль, в чумазой Великобритании, один суровый сукин кот уже вынашивал планы следующего этапа суперчеловеческого продвижения к реальности.

На дворе стоял 1978 год, и я намеревался как-нибудь добиться успеха в индустрии комиксов – в особенности после того, как меня унизил проклятый консультант по профориентации мистер Шилдз. В последний год учебы в Школе Аллана Глена, сидя в клаустрофобском кабинете Шилдза и описывая планы на будущее, я гордо предъявил свои художества и сообщил, что стану художником-писателем комиксов. Работы были небезнадежны для моих лет и выдавали некое мастерство, так что я ожидал от Шилдза восхищения и многочисленных похвал моему усердию. Однако он без малейшей искры любопытства вернул мне зловещие страницы «Адского охотника» и посоветовал не тратить время зря. Такой работой, заверил он меня, занимаются талантливые профессионалы в Америке, и тебе, бестолковому шотландскому мальчику, к ним примкнуть не светит. Тебе, сухо продолжал Шилдз, гораздо полезнее будет поразмыслить о работе в банке.

Угрюмо твердить про себя мантру «пошел нахер» не помогало: меня выпотрошили, как треску. А вдруг он прав, вдруг я сам себя обманываю? Мои преждевременные попытки устроиться на работу в «Марвел» и DC закончились вежливыми письмами: «Благодарим вас, но…»

После трехдневных рабочих недель, отключений электричества, говенной музыки и болезненно давивших долгих лет без секса пренебрежение Шилдза оказалось последней каплей. Включилась ненависть – великий мотиватор. На повестке дня был теперь нигилистический бунт, между учениками и учителями шла нескончаемая психологическая война на изнурение, и я вооружился, отточив жестокость до гильотинной остроты.

Я подал документы в Школу искусств Глазго – я был уверен, что с моим портфолио, состоявшим в основном из комиксовых иллюстраций и черно-белой графики, меня мигом возьмут. Мне не терпелось оказаться среди девчонок и начать жить, чтобы рисовать, и рисовать, чтобы жить. Естественно, в том году на повестке были живопись и фигуративное искусство, а графика оказалась не в чести.

Письмо с отказом из школы искусств прилетело холодным манильским кулаком и сдавило все мои хрупкие надежды. Закрывая глаза, я видел начальные титры моего любимого телесериала «Заключенный»: хмурая буддоподобная гримаса Патрика Макгуэна заполняет весь экран, а затем перед ним захлопываются чугунные ворота, и побег заказан навсегда. Я воображал, как стены моей комнаты разрастаются до бесконечного горизонта. Я выучился в хорошей школе – и что же? Меня выбросило на галечный берег, в очередь за пособием. Я не сомневался, что умру без гроша, уродом и девственником. Я почти различал вкус своего Страха. Ничего никогда не будет, если я не пойду и не сделаю.

Затем, словно вручая мне ключ зажигания от реактивного ранца, отец купил мне пишущую машинку и к изнанке чехла приклеил следующее сообщение: «Сын, мир ждет от тебя весточки». Жизнь моих родителей полетела под откос, меня причудливо воспитывали в духе пацифизма, однако мама с папой никогда не скупились на похвалы, дарили мне возможности и инструменты для самовыражения, и я не хотел их подвести. Также не будем забывать о самом что ни на есть фундаментальном стимуле: я умру или рехнусь, если не потрахаюсь. Рассудив, что богатые и знаменитые писатели наверняка занимаются сексом день и ночь, я решил как можно скорее стать богатым и знаменитым писателем.

Звезды не обманули: к концу угрюмое десятилетие разогналось под действием раздраженного всплеска солнечной активности и инверсии полярностей в магнитном поле солнца, и вокруг что-то стало происходить. Там, где прежде тлеющими углями угасали хиппи, зафыркал, разгораясь и плюясь искрами, панк. Словно волшебник повел рукою – все крутое стало галимым, и наоборот. Я вцепился в свой шанс, как только дверь приотворилась, – «чмудак» (за орфографию поблагодарим шотландский таблоид «Sun», который так описал меня в 1988-м) как раз успел втихаря затесаться на праздник. Одно волшебное слово – и малолетние злые аутсайдеры слились в толпу, и она стала движущей силой поколенческого сдвига.

В комиксах еще попадались любопытная научная фантастика и фэнтези – они были достаточно «взрослые» и не оскорбляли моей нежной подростковой души, – однако супергерои совсем захандрили. Многие яркие фигуры сменили пластинку, оставив по себе лишь атмосферу вялой ностальгии. Ремесленники выдавали грамотную работу согласно безопасным внутренним требованиям, и работа эта редко получалась прорывной. Супергеройский концепт бежал на месте, как Флэш на Космической беговой дорожке, умевшей доставить его только туда, где он уже был; осталась лишь череда послеобразов, ископаемых пустых жестов, уже не соотносившихся ни с чем, кроме логики собственной таинственной искусственной целостности.

Настоящая жизнь бурлила в других фантазийных жанрах – варвары, хорроры, научная фантастика. В эти истории лучше вписывалось более взрослое содержание, они демонстрировали трудоемкую, прихотливую художественную работу в черно-белых журналах, где новому цинизму было самое место. Супергерои застряли – они летали кругами. Самодельные геройские книжки, которые мастерили мы с друзьями, смотрелись современнее и релевантнее любого американского комикса.

Мой интерес к комиксам перечеркнула возродившаяся наэлектризованная страсть к одежде, пластинкам и музыке. На праздник панка я припозднился – в 1978-м все уже закончилось и Sex Pistols отошли в историю. Я держал дистанцию в период первого расцвета новой парадигмы, когда со стен комнаты отдыха шестого класса опали пригородно-сюрреалистические обложки альбомов Yes Роджера Дина и взамен наросла новая кожа из фотографий Sex Pistols, пинапов с Blondie, коллажей с Buzzcocks, радикальным шиком Clash. Я был последовательным аутсайдером и не желал примыкать к этим новым музыкальным увлечениям, которые принял за какой-то нацизм, как-то раз увидев фотографию Сида Вишеза со свастикой на нарукавной повязке. Я ненавидел пацанов, которые, стараясь не отстать, стригли длинные волосы и выкидывали в мусорку свои дерьмовые прог-роковые альбомы. Так или иначе, я ненавидел практически всех без различий, и панк-рокеры стали просто очередным пунктом в списке всякого говна.

Но, как мы все знаем, из фанатиков выходят лучшие новообращенные. Как-то вечером в четверг я валялся на диване, а по телику шли «Самые популярные», и тут Поли Стайрин со своей группой X-Ray Spex запела песню со своего нового сингла – бодрый шербетовый шторм чистой панковской психоделии под названием «The Day the World Turned Day-Glo». Когда они доиграли последний пылкий припев, я уже был панком. Я всегда был панком. Я всегда буду панком. Для меня панк свел воедино все. Романы Майкла Муркока про Джерри Корнелиуса – это панк. «Правящий класс» Питера Барнса, Деннис Поттер и «Заключенный» – тоже панк. «Заводной апельсин» – панк. «Если…» Линдсея Андерсона – панк. «Монти Пайтон» – панк. Сексапильные девочки фотографа Боба Карлоса Кларка – панк. Комиксы – панк. Даже книжки Ричмал Кромптон про Уильяма – панк. Собственно говоря, как выяснилось, практически все, что мне нравилось, – это панк.

Впервые с начальной школы Мосспарк мир обрел какую-то логику. На моей внутренней небесной тверди выстраивались новые блистающие созвездия. Я словно родился заново. Всеобщий дух «делай, что хочешь делать», возвратился ко мне, ухмыляясь с любительских пластинок, которые я покупал и лелеял, хотя проигрывателя не имел. Синглы групп, которые зачастую толком не умели ни играть, ни петь и все равно писали прекрасные яростные песни, изливали свои юные души, свой опыт и вдохновение в записи, за которые платили из пособия по безработице. Если эти блистательные ушибки так могут, я, такой же ушибок, тоже смогу. Когда в «Самых популярных» появился «Jilted John», альтер эго актера и комика Грэма Феллоуза, и спел про автобусные остановки, неудачный роман и кризис сексуальной идентичности, меня заворожило его бесстыжее любительство, его низведение величайших проблем поп-музыки до обзывательств в песочнице, его деконструкция мачистского рок-вокала до женоподобного хныканья шеффилдского нюни.

Эта музыка отражала мой опыт подростковой жизни, серии горьких обломов и разочарований, которые можно в итоге искупить искусством и музыкой, если достанет юмора, интеллекта и хоть крохи таланта. Для меня в этом и был настоящий панк, подлинная оборотная сторона крутизны, и я почувствовал, что всемогущ. Лузеры, отвергнутые, прежде безголосые получили возможность показать, как они способны оживить застойную культуру. На нашей стороне была история, а терять мне было нечего. Мне исполнилось восемнадцать – я пока ни разу не целовался с девушкой, но, быть может, еще не все потеряно. Мне было что сказать, я это понимал, и панк бросил мне спасательный трос, дал мне кредо и лексикон – звуковое сопровождение моей миссии художника-комиксиста, ворчливое ободрение. Уроды, бояки, чудики: можно быть не таким, как все, это ничего страшного. Более того – только так и надо.

Почти тотчас, не имея ни опыта, ни хоть сколько-нибудь различимого таланта к музицированию, я создал группу. Подтянул своих друганов по комиксовым выходным у отца и стал назначать нашему коллективу временные «панковские» названия типа «Отличные игрушки» и «Попросту Димблби». Первые композиции мы записывали, играя на старой папиной акустической гитаре, с бурыми бумажными пакетами и картонными коробками вместо перкуссии. Всякий раз, когда я мучительно осваивал новый аккорд, я писал к нему новую песню. Остальные занимались тем же, и постепенно наше творческое наследие становилось все сложнее и претенциознее. Я не продвинулся дальше гитарного боя, но обнаружил способность сочинять оригинальные песни в любом стиле, и это радовало меня гораздо больше, чем беглость пальцев на грифе. Панк поставил на моих попытках самовыражения поп-культурную печать «одобрено». Мы можем делать что угодно, говорили нам, и ровно так мы и поступали. У меня по-прежнему не было подруги, но я учился воплощать свои фантазии в реальность – для начала уже неплохо.

При всей моей заниженной самооценке, которая отравляла все прочие сферы моего горестного бытия, в своем таланте создателя комиксов и фантастических историй я был уверен твердо. Я не сомневался, что делаю это хорошо. Теперь, когда целое вонючее образовательное учреждение твердило, что шансов у меня ноль, мне было что доказывать.

Возможность начать представилась мне на первом «Комик-коне» в Глазго. Там, в ветхом модернистском отеле «Альбион», между железнодорожными путями и рекой Клайд, моя жизнь навеки переменилась и я вступил на путь, что привел к этой книге. Я собрал свои лучшие стрипы про Гидеона Старгрейва и принес их в папке на молнии, из кожзаменителя, которую таскал с собой, наивно полагая, что с нею выгляжу «профессионалом».

Роб Кинг был совладельцем эдинбургского «Science Fiction Bookshop». Магазин этот, где работали студентики – молодые поклонники фантастики (чуток староваты для панка, чуток опоздали стать хиппи шестидесятых), был точно отзвук или бастард андерграунда. Хотя на самом деле все наоборот: «Магазин фантастической книги» был осколком будущего комиксовых продаж. Новые хиппи учились у своего старого врага: неизменно надежного Босса. Рискнуть и заняться издательской деятельностью – выпустить новый фантастический комиксовый журнал – Роб вдохновился, глядя на успешные продажи французского «Métal hurlant» и его американского аналога «Heavy Metal», а также антологий бывшего автора «Лиги Справедливости» Майка Фридриха «Star Reach» – своеобразной картины бесцензурных фантастических комиксов для взрослых по версии Западного побережья. Снова заработала формула семидесятых: андерграунд и мейнстрим столкнулись, во все стороны полетели частицы, и новизна переметнулась с окраин к увядающему центру.

Робу Кингу попросту понравились мои странички, и он тут же на месте предложил мне по десять фунтов за каждую, которую он опубликует в «Near Myths». Впервые в жизни ко мне серьезно отнесся другой человек – не мама, не папа и не ребенок пятью годами младше меня.

Мне было восемнадцать, меня собирались опубликовать, и мне предлагали настоящие деньги за то, что я буду писать и рисовать свои бзикнутые эллиптические фантастические истории. Если б мистер Шилдз не умер от рака, я бы ему припомнил. Все сложилось как-то слишком легко. Р-раз – и дверь в будущее отперта, и распахнута, и приглашает меня войти.

Истории «Near Myths» не место в книге о супергероях, но этот журнал вытолкнул меня в мир профессиональных комиксов, которыми я с тех пор и живу. Вдобавок там я познакомился с Брайаном Талботом, создателем «Приключений Лютера Аркрайта». Я вдохновлялся профессионализмом Брайана, его владением материалом и его дотошными рисунками, в которых гравюры Альбрехта Дюрера сочетались со штриховкой андерграундных карикатур Роберта Крамба. Фигуры он порой рисовал неважно, но зорко подмечал детали и одержимо изучал костюмы и фоны, отчего качество его работ превосходило любые недостатки. Он к тому же был талантливым писателем – может, писатель из него получался даже лучше, чем художник. Но я был панком, мне не требовался лоск – главное, чтоб была убежденность и индивидуальность.

По возрасту ближе всех ко мне был Тони О’Доннелл, который рисовал буйные фэнтези с драконами и воинами. Я счел, что Тони не совершенно безнадежное хипье, как все прочие, и он стал моим якорем в этой тусовке. Прямой как палка, скованный, в бархатном пиджаке а-ля Джерри Корнелиус со значком «Заключенного» (на значке велосипед-«паук» и № 6), я неодобрительно сидел на обкуренных летучках, которые затягивались до бесконечности, пока у меня не плыло в глазах.

Я бросил супергероев ради неочевидных притч, вдохновленных Муркоком, Дж. Г. Баллардом и школой «спекулятивного художественного вымысла» Нового Света. То были сновидческие импровизированные истории, полные свободных ассоциаций, добиравшиеся до крещендо через внезапные склейки и символы. Я, помимо прочего, читал Юнга и в собственных снах и фантазиях отыскивал новые методы рассказывать истории о том, что было для меня важно, предпочитая повести о сексуальных замкнутых аутсайдерах – вооруженных, что неудивительно. Ни единая история не могла закончиться без минимум одной записной красотки, что бродила по руинам Лондона или Нью-Йорка в поисках некоего истерзанного героя с высокими скулами и бременем загадочной вины.

Определившись с образом моего героя, я попытался им стать, переписывая и редактируя собственную жизнь, как очередной рассказ. Челку – по моде семидесятых, с косым пробором, с ней я смахивал на пациента дурдома – я теперь зачесывал на лоб, чтоб получилась гладкая прическа под Битлов. Один бархатный пиджак, какие-то ужасно узкие брюки, ушитые моей сестрой, ботинки «челси» – и я уже выглядел как Джерри Корнелиус, мой личный герой, нигилист из рассказов Муркока и фильма Роберта Фуэста 1974 года, где главную роль сыграл Джон Финч.

Вскоре я уже был не фанатом, стоящим в очереди за билетами и автографами, а гостем на крупных конвентах. Я встречался со своими героями за ужином, и мы оказывались на равных. Как-то раз в Бирмингеме, в оловянные ночные часы, я тащился с ночного киносеанса, забрел на стройплощадку, ждал там восхода и размышлял, как это вышло, что все случилось так быстро.

DC выпустила «Супермена против Мухаммеда Али» – получилось так себе, и на этом моя подростковая любовь к супергероям на некоторое время утихла. Задним числом «Супермен против Мухаммеда Али» смотрится вполне приемлемой тупой фантастикой, хорошо нарисованной Нилом Адамсом и его студией. Но блеск померк. Комиксы и супергерои скучны. Я – панк от фантастики. Идите нахер.

Али, кстати, выиграл, но в конце они пожали друг другу руки.