16 марта 2001 г.

Ну вот, опять вечер пятницы, и я собираюсь с духом перед завтрашним визитом в Чатем. Галогенные лампочки мерцают, как моя решимость остаться стойким солдатом и прожить то, что осталось от моей жизни, во имя какого-то не имеющего названия долга. Я сижу уже больше часа, пытаясь понять, что удерживает меня от капитуляции и особенно чего же я хочу от тебя. Думаю, и без слов ясно, что я хочу вернуть тебя; обширная корреспонденция – хотя это скорее респонденция, не так ли? – неоспоримое тому подтверждение. А еще что? Хочу ли я, чтобы ты простил меня? А если так, то за что именно?

Меня смущал добровольный поток всепрощения, нахлынувший на обломки нашей семьи после четверга. В дополнение к письмам с обещаниями вышибить ему мозги или зачать с ним детей Кевин получил дюжины писем с предложениями разделить его боль, с извинениями за неспособность общества распознать его душевные страдания; письма, дарующие ему моральную амнистию за то, в чем ему еще предстоит раскаяться. Забавляясь, он вслух читал мне выдержки из них в комнате свиданий.

Несомненно, прощение нераскаявшегося превращается в пародию; я говорю и о себе. Я тоже получила поток корреспонденции (мой электронный и почтовый адреса были вывешены в Сети без моего согласия, и на partnersnprayer.org, и beliefnet.com; словно не оставалось ни минуты, когда бы тысячи американцев не молились за мое спасение), в большинстве своем взывающей к Богу, в Которого я была склонна верить еще меньше, чем прежде, и всеобъемлюще оправдывая мою материнскую небрежность. Могу только предполагать, что этих действующих из лучших побуждений людей тронуло мое плачевное положение. Однако меня тревожило то, что почти все эти письма были присланы незнакомцами, а это несколько принижало их ценность. И я чувствовала в них самодовольство, свидетельствующее о том, что кричащее милосердие стало религиозной версией езды в ярком, привлекающем всеобщее внимание автомобиле. А вот стойкую неспособность моего брата Джайлза простить нас за нежелательное внимание, кое мой сын навлек на нашу семью, я ценю очень высоко хотя бы за откровенность. Я даже подумывала отослать те письма с пометкой «вернуть отправителю», как товары, которые не заказывала. В первые месяцы, еще задыхаясь от горя, я больше стремилась к свободе парии, чем к удушающим ограничениям христианской благотворительности. Откровенная мстительность писем ненависти была ярко-красной, как сырое мясо, тогда как доброта сочувствия – пастельной и пресной, как консервированная детская еда. После прочтения нескольких сострадательных страниц я чувствовала себя так, словно только что выползла из бочки с давлеными фруктами. Мне хотелось трясти этих людей и визжать: «Простить нас! А вы знаете, что он сделал?»

Когда я вспоминаю прошлое, меня больше всего раздражает тот факт, что вошедшее недавно в моду тупое всепрощение раздается столь избирательно. Обычные слабаки – расисты, женофобы, фетишисты – могут в очередь не записываться. Убийца КК собирает урожай сострадания по переписке. Запутавшаяся преподавательница театрального искусства, отчаянно желавшая понравиться, подвергнута остракизму до конца жизни. Отсюда ты можешь сделать правильный вывод: твое сочувствие волнует меня больше, чем капризы всеамериканского сострадания. Ты из кожи вон лез, чтобы понять таких убийц, как Люк Вудем из Перла и маленькие Митчелл и Эндрю из Джонсборо. Так почему у тебя не хватило сочувствия для Викки Пагорски?

Тот скандал разразился в 1998 году, в первом семестре. Кевин второй год учился в старшей средней школе. Слухи циркулировали уже несколько недель, но мы были не в курсе и впервые узнали, когда администрация разослала письма всем ученикам мисс Пагорски. Я удивилась тому, что Кевин выбрал курс театрального искусства. В то время он уклонялся от всеобщего внимания, тем более не стремился сбрасывать свою маску нормального парня. С другой стороны, как следовало из атмосферы его комнаты, он мог быть кем угодно и, вероятно, годами интересовался актерством.

– Франклин, посмотри-ка, – сказала я тем ноябрьским вечером, когда ты, листая «Таймс», ворчал, что Клинтон «нагло лжет». – Я не знаю, как это понимать.

Пока ты поправлял очки для чтения, я словно со стороны увидела тебя и вдруг поняла, что твои белокурые волосы стали седыми, а я и не замечала.

– Мне кажется, – решил ты, – дамочка предпочитает юношей.

– Ну, предполагать можно что угодно. Однако, если кто-то выдвинул обвинения, в этом письме ее не защищают. Если твой сын или дочь сообщили о чем-то безнравственном иди неуместном… Пожалуйста, поговори с сыном… Они пытаются накопать грязи!

– Им приходится защищаться… КЕВ! Зайди сюда на минутку!

Кевин появился в столовой в серо-голубом, обтягивающем спортивном костюме; штанины заканчивались не на щиколотках, а где-то под коленками.

– Кев, ситуация неловкая, – сказал ты, – и ты не сделал ничего плохого. Совсем ничего. Но эта учительница, мисс… Пагорски. Она тебе нравится?

Кев прислонился к арке.

– Ну, наверное. Она немного…

– Немного что?

Кевин продуманно посмотрел по сторонам:

– Странная.

– В чем это выражается? – спросила я.

Кевин уставился на свои незашнурованные кроссовки, посмотрел на меня сквозь ресницы.

– Ну, она забавно одевается и все такое. Не как учительница. Джинсы в обтяжку, а блузка иногда… -

Он изогнулся и почесал кроссовкой лодыжку. – Ну, верхние пуговицы, они не… Ну, она так возбуждается, когда ставит какую-нибудь сцену, а потом… Как-то неловко.

– Она носит бюстгальтер? – спросил ты в лоб.

Кевин отвернулся, подавляя ухмылку:

– Не всегда.

– Итак, она одевается небрежно и иногда провокационно, – сказала я. – Что-нибудь еще?

– Ну, в этом нет ничего особенного, но она использует много неприличных слов, понимаете? Ничего страшного, но, когда это говорит учитель, ну, как я сказал, это странно.

– Неприличные вроде черт побери и пропади все пропадом? – подсказал ты. – Или покрепче?

Кевин беспомощно пожал плечами:

– Да… прости, мамси…

– О, брось, Кевин, – нетерпеливо сказала я; мне казалось, что он переигрывает. – Я взрослая.

– Траханые… – сказал он, глядя мне в глаза. Она говорит: «Это было… траханое представление» или говорит парню: «Смотри на нее, как будто действительно хочешь ее трахнуть, как будто ты хочешь трахать ее, пока она не завизжит, как свинья».

– Все понятно, Ева, – сказал ты, приподнимая брови.

– Как она выглядит? – спросила я.

– Она э… здоровая. – Кевин развел руки. – И очень широкая. – На сей раз он не сдержал ухмылку.

– Здоровая задница. Она старая и все такое. В общем, старая карга.

– Она хорошая учительница?

– Во всяком случае, делает вид.

– Каким образом? – спросил ты.

– Она вечно пытается оставлять нас после уроков и репетировать. Большинство учителей просто хочет удрать домой, понимаете? Но не Пагорски. Ей все мало.

– Некоторые учителя, – резко сказала я, – очень увлечены своей работой.

– Вот-вот, – согласился Кевин. – Очень, очень увлечены.

– Похоже, она несколько богемна, – сказал ты, – или немного чокнутая. Это нормально. Но остальное не нормально. Поэтому мы должны знать. Она когда-нибудь прикасалась к тебе кокетливо? Или… ниже пояса. Так, что тебе становилось неловко?

Кевин театрально поежился и почесал голый живот, явно не испытывая зуда.

– Зависит от того, что ты подразумеваешь под неловкостью.

Ты встревожился:

– Сынок, мы здесь одни. Это очень важно, понимаешь? Мы должны знать, если что-то… случилось.

– Послушайте, – стыдливо сказал Кевин. – Не обижайся, мамси, но я хотел бы поговорить с папой наедине. Ты не возражаешь?

Откровенно говоря, я очень даже возражала. Если меня спросят, верю ли я в эту историю, я должна была услышать ее сама. Однако мне ничего не оставалось, кроме как выйти на кухню и волноваться там.

Через пятнадцать минут ты явился, кипя от злости. Я налила тебе бокал вина, но ты не мог усидеть на месте.

– Вот что я тебе скажу, Ева, эта женщина перешла все границы приличий, – яростно зашептал ты и выложил мне все.

– Ты собираешься сообщить об этом?

– Не сомневайся. Эту учительницу необходимо уволить. Черт побери, ее следует арестовать. Он несовершеннолетний.

– Ты… ты хочешь, чтобы мы пошли вместе?

Я чуть не спросила: «Ты веришь ему?» Но это было бы бесполезно.

Я предоставила тебе давать показания, а сама вызвалась поговорить с Даной Рокко, учительницей английского, на очередной встрече учитель-родитель.

Когда я в четыре часа дня шла по школьному коридору, из класса мисс Рокко выплыла Мэри Вулфорд и едва мне кивнула. Ее дочь не блистала академическими успехами, и Мэри показалась мне – если только она не выглядела так всегда – расстроенной. Когда я вошла, мисс Рокко глубоко дышала, явно собирая все свои внутренние силы. Правда, она довольно быстро пришла в себя и тепло пожала мне руку.

– Я очень ждала вас, – сказала она решительно, но сдержанно. – Ваш сын для меня загадка, и я надеялась, что вы поможете мне разгадать ее.

– Боюсь, в разгадке этой тайны я рассчитываю на его учителей. – Я вымученно улыбнулась и присела у ее стола.

– Я сомневаюсь, что кто-то раскроет вам глаза.

– Кевин сдает домашние работы. Он не прогуливает. Он, насколько известно, не носит в школу ножи. Вот и все, что волнует его учителей, – сказала я.

– У большинства учителей около ста учащихся…

– Простите, я не осуждаю. При такой нагрузке меня поражает, что вы помните его имя.

– О, я сразу выделила Кевина… – Как будто она собиралась сказать больше, но умолкла, коснулась кончиком карандаша слегка поджатых губ. Стройная, привлекательная женщина лет сорока пяти с решительным лицом, которому она умела придавать неумолимое выражение. Однако в ней чувствовалась скованность; ее сдержанность казалась не естественной, а благоприобретенной, возможно, методом проб и ошибок.

Нелегко быть школьным учителем и никогда не было легко. Все время словно под лупой: вечные выискивания этнического пристрастия или сексуально неприличного поведения. Необходимость балансировать между высокими требованиями администрации и стремлениями родителей к более высоким оценкам. Метания между зубрежкой, необходимой для множества стандартизированных тестов, и стремлением учащихся к самовыражению. Учителей обвиняют во всем плохом, что случается с детьми, и к ним же обращаются за спасением. Двойственная роль козла отпущения и спасителя – абсолютное мессианство, но, даже если пересчитать в шекелях 1998 года, Иисусу, пожалуй, платили лучше.

– Какова его цель? – спросила мисс Рокко, постукивая ластиком по столу.

– Простите?

– Как вы думаете, что он затеял? Он умен, хотя и пытается это скрывать. И он обладает талантом социальной сатиры. Он всегда был так насмешливо ироничен в своих письменных работах или эти издевательские работы – ловкий трюк? Просветите меня, есть ли что-то, что он не находит смешным?

– Стрельба из лука, – жалко выдавила я. – Понятия не имею, почему она ему не надоела.

– Как вы думаете, почему ему это нравится?

Я нахмурилась:

– Что-то, связанное с полетом стрелы, – фокусирование – целеустремленность – направленность. Может, он ей завидует. Он тренируется с завидной напористостью. Во всем остальном он не видит для себя смысла.

– Миссис Качадурян, я не хочу никого ставить в затруднительное положение, однако не случилось ли в вашей семье что- то, о чем мне следовало бы знать? Я надеялась, что вы поможете мне понять, почему ваш сын кажется таким рассерженным.

– Странно. Большинство учителей считает Кевина спокойным, даже апатичным.

– Это маска, – уверенно сказала она.

– Я действительно думаю, что он немного бунтарь…

– И он бунтует, делая все, что должен делать. Очень умно. Однако я вижу в его глазах гнев. Почему?

– Ну, он не слишком обрадовался рождению сестры… Однако прошло уже семь лет, к тому же он не был слишком счастлив и до ее рождения. – Я заговорила как слабоумная. – Мы очень обеспечены… вы знаете, у нас большой дом… – Я смутилась. – Мы стараемся не баловать его, но он ни в чем не испытывает недостатка. Отец Кевина обожает его… слишком сильно. Его сестра… прошлой зимой с ней произошел несчастный случай, в котором был замешан Кевин, но его это, похоже, не очень расстроило. На самом деле почти не расстроило. Другими словами, я не могу припомнить никакой ужасной травмы или лишений. Мы хорошо живем, разве нет?

– Может, это его и злит.

– Почему достаток должен его злить?

– Возможно, он злится, что имеет все самое лучшее. Ваш большой дом. Его хорошая школа. Я думаю, в наши дни детям в некотором смысле тяжело с этим. Само процветание страны стало бременем, тупиком. Все прекрасно, не так ли? По меньшей мере если ты белый и принадлежишь среднему классу. Поэтому слишком часто молодым людям кажется, что они никому не нужны. И в некотором смысле как будто нечего больше делать.

– Разве что развалить ее.

– Да. И в истории наблюдаются те же циклы. Дело не только в детях.

– Знаете, я устала рассказывать своим детям о полной лишений жизни в таких странах, как Бангладеш или Сьерра-Леоне. Но это не их лишения. И я не могу укладывать их каждый вечер на доску с гвоздями, чтобы они оценили прелести комфорта.

– Вы сказали, что ваш муж «обожает» Кевина. А как вы с ним ладите?

Я скрестила руки на груди.

– Он подросток.

Она разумно перевела разговор на другую тему:

– Ваш сын вовсе не безнадежен. Вот почему я так хотела поговорить с вами. Он очень умен. Некоторые из его работ – вы читали, что он написал о больших американских джипах? – заслуживали награды. И я заметила, что он задает трудные вопросы, просто чтобы поймать меня, унизить перед классом. На самом деле он знает ответ заранее. Я стала ему подыгрывать. Я вызываю его, и он спрашивает, что значит логомахия. Я радостно признаю, что не знаю, и – бах! – он выучил новое слово. Ему ведь пришлось найти его в словаре, чтобы задать этот вопрос. Вот в такую игру мы играем. Он с презрением отвергает обычные способы учения. Однако, если подобраться с черного входа, ваш юноша искрится.

Я заревновала.

– Обычно, когда я стучусь в ту дверь, она заперта.

– Пожалуйста, не отчаивайтесь. Я допускаю, что с вами, как и в школе, он замкнут и саркастичен. Как вы сказали, он – подросток. Но он впитывает информацию с поразительной скоростью, если только хочет превзойти всех.

Я взглянула на часы; мое время кончилось.

– Эти массовые убийства в средних школах, – сказала я небрежно, беря в руки свою сумку. – Вы не боитесь, что нечто подобное может случиться здесь?

– Конечно, это может случиться здесь. В достаточно большой группе людей любого возраста кто-нибудь может свихнуться. Но если честно, когда я передаю стихи о насилии в администрацию, это злит учащихся. Они и должны злиться. Даже еще больше. Очень многие дети считают всю эту цензуру, обыски шкафчиков…

– Возмутительно незаконными, – заметила я.

– …возмутительно незаконными обысками. – Она кивнула. – А многие безропотно подчиняются. Им говорят, что это для «их собственной безопасности», и по большей части они просто… принимают эти слова за чистую монету. Когда я была в их возрасте, мы устраивали демонстрации и маршировали с плакатами… – Она снова помолчала. – Я считаю, им полезно выплескивать свою враждебность на бумагу. Это безобидный стравливающий клапан. Но теперь так думают немногие. Во всяком случае, эти ужасные инциденты все еще очень редки. Я не потеряла бы из-за них сон.

– И… э… – Я встала. – Слухи о Викки Пагорски. Думаете, они обоснованны?

Глаза мисс Рокко потемнели.

– Не думаю, что есть доказательства.

– Строго между нами. Они правдоподобны? Вы ведь ее хорошо знаете.

– Викки – моя подруга, поэтому я не могу быть беспристрастной… – Она постучала ластиком по подбородку. – Ей очень тяжело.

Больше мисс Рокко ничего не сказала. Она проводила меня до двери, улыбнулась:

– Я хочу, чтобы вы кое-что передали от меня Кевину. Скажите ему, что я его раскусила.

Я тоже часто лелеяла это убеждение, но никогда бы не стала говорить о нем таким бодрым тоном.

Желая предотвратить юридические действия, школьный совет Найака провел в Гладстон-Хай закрытые дисциплинарные слушания, на которые были приглашены только родители четверых учащихся Викки Пагорски. Чтобы снизить пафосность происходящего, собрание состоялось в обычной классной комнате. Однако событие выходило за рамки обычного, и другие три матери принарядились. (Я поняла, как жестоко ошибалась в представлении о родителях Ленни Пуга, с которыми никогда не встречалась. Я выискивала взглядом жирную «белую шваль», живущую в трейлере и одевающуюся в кричаще-яркий полиэстер. Позже оказалось, что его отец – мужчина, похожий на банкира, в костюме в тонкую белую полоску, а мать – рыжеволосая, интеллигентного вида красотка в неброском костюме явно от известного дизайнера. Так что всем нам приходится нести свой крест). Школьный совет и тучный директор Доналд Бивонз, символизирующие незыблемость нравственных устоев, расположились на складных стульях вдоль одной стены, а нас, родителей, словно подростков, посадили за ученические столы. Лицом к нам на четырех складных стульях сбоку от учительского стола сидели два нервничавших незнакомых мне подростка, Кевин и Ленни Пуг. Ленни все время наклонялся к Кевину и что-то шептал, прикрывая рот рукой. С другой стороны стола сидела женщина, которая, на мой взгляд, могла быть только Викки Пагорски.

Вот и полагайся на подростковые описания. Никак не старая карга; пожалуй, ей не было и тридцати. Я никогда бы не назвала ее груди большими, а попу – здоровой, хотя у нее была довольно крепкая фигура, как у женщины, съедающей свои хлопья на завтрак. Привлекательная? Трудно сказать. Курносая, веснушчатая, похожая на беспомощную, невинную девчонку. Некоторым мужчинам такие нравятся. Блеклый, коричневато-серый костюм, несомненно, был надет ради этого собрания. Наверняка ее подруга Дана Рокко отсоветовала джинсы в обтяжку и блузку с глубоким декольте. Очень жаль, что Пагорски ничего не сделала со своими волосами, густыми и кудрявыми; они торчали во все стороны и придавали ей легкомысленный вид. И очки были выбраны неудачно. Из-за круглых стекол в слишком большой оправе ее глаза казались выпученными. В них застыло выражение изумленного непонимания. Руки нервно сплетены, колени крепко сжаты под прямой шерстяной юбкой. Она напомнила мне назовем-ее-Элис после того, как Кевин прошептал ей я-не-хотела-знать-что на выпускном балу в восьмом классе.

Когда председатель школьного совета Алан Стрикланд призвал наше маленькое собрание к порядку, в комнате уже царила неприятная тишина. Стрикланд понадеялся так или иначе прояснить ситуацию без передачи дела в суд. Он сказал, что совет серьезно относится к подобным вещам, и пустился в разглагольствования о преподавании и доверии. Как он подчеркнул, он не хочет, чтобы все сказанное в этот вечер вышло за пределы этой комнаты до тех пор, пока совет не решит, какие принять меры, если потребуется. Стенографические записи предназначены только для внутреннего использования. Противореча собственной риторике, он объяснил, что мисс Пагорски отказалась от присутствия своего адвоката. А затем он попросил Кевина занять место на стуле перед учительским столом и просто рассказать нам, что случилось в тот октябрьский ранний вечер в классе мисс Пагорски.

Кевин также осознал важность дресскода и надел простые слаксы и рубашку нормального размера. Сгорбившись и отводя глаза, шаркающей походкой, как перед разговором с нами, он подошел к стулу.

– Вы говорите о том дне, когда она попросила меня остаться после школы, так?

– Я никогда не просила его остаться после школы, – выпалила Пагорски. Ее голос дрожал, но звучал на удивление убедительно.

– Вам предоставят возможность высказаться, мисс Пагорски, – сказал Стрикланд. – А пока мы выслушаем Кевина, хорошо? – Он явно хотел провести слушания спокойно и цивилизованно, а я мысленно пожелала ему удачи.

– Ну, не знаю, – сказал Кевин, покачивая опущенной головой. – Просто это было как-то интимно, вы понимаете? Я не хотел никому ничего говорить, но потом мой папа стал задавать вопросы, и я, ну, я рассказал ему.

– Рассказал ему о чем? – ласково спросил Стрикланд.

– Ну… то, что я уже рассказал мистеру Бивонзу. – Кевин сжал ладони коленями и уставился в пол.

– Кевин, я понимаю, как тебе трудно, но нам необходимы детали. От этого зависит карьера твоей учительницы.

Кевин взглянул на тебя:

– Папа, это обязательно?

– Боюсь, что так, Кев, – сказал ты.

– Ну, мисс Пагорски всегда была ко мне внимательна, мистер Стрикланд. Очень внимательна. Всегда спрашивала, не нужно ли помочь мне выбрать эпизод или не нужно ли подавать мне реплики, чтобы я запомнил свои… А я никогда не думал, что заслуживаю это, но она говорила, что я великий актер и ей нравится мое «драматическое лицо» и моя «крепкая фигура» и что с моей внешностью я мог бы сниматься в кино. Я в этом не разбираюсь. Но я не желал ей неприятностей.

– Выводы сделаем мы, Кевин, а ты просто расскажи, что случилось.

– Понимаете, она несколько раз спрашивала, не могу ли я остаться после уроков, чтобы она натаскала меня на мою роль, но раньше я всегда говорил, что не могу. То есть я обычно мог, мне особенно нечего было делать, но просто я… мне было как-то неловко. Я не знаю почему, просто было странно, когда она подзывала меня к своему столу после урока и как будто снимала ниточки с моей рубашки, но я не уверен, что они там действительно были. Или она бралась за кончик моего ремня и запихивала его обратно в петлю.

– С каких это пор Кевин носит ремень? – прошептала я, но ты зашикал на меня.

– …А в тот раз она уж очень настаивала, как будто я должен, как будто это часть классной работы или вроде того. Я не хотел идти… я говорил вам, я не знаю почему, я просто не хотел… но похоже, что в тот раз у меня не было выбора.

Почти вся эта речь была адресована линолеуму, но время от времени Кевин исподлобья поглядывал на Стрикланда, а Стрикланд ободряюще кивал ему.

– Ну, я прождал часов до четырех, так как она сказала, что после звонка у нее дела, а к тому времени уже почти никого в школе не осталось. Я прошел в ее класс, и мне показалось странным, что она переоделась после нашего урока. То есть она переодела только блузку, теперь это была такая майка с низким вырезом и очень обтягивающая. И я мог видеть ее… ну, вы знаете.

– Ее что?

– Ее… соски, – сказал Кевин. – Ну, я и говорю: «Вы хотите, чтобы я прочитал свой монолог?» А она встала и закрыла дверь. И заперла ее. Она сказала: «Нам необходимо уединение, не так ли?» А я сказал, что мне все равно. Потом я спросил, читать ли с самого начала, а она сказала: «Сначала мы должны поработать над твоей осанкой». Она сказала, что я должен научиться говорить с помощью диафрагмы, вот здесь, и положила ладонь на мою грудь и не убрала. Потом она сказала, что надо стоять очень прямо, и положила другую руку мне пониже спины и прижала и вроде как погладила. Я уверен, что стоял прямо. Я помню, как затаил дыхание. Я нервничал. Потом я начал монолог из «Коня»… вообще-то я хотел прочитать из Шекспира. «Быть или не быть». Я думал, что это клево.

– Все в свое время, сынок. Что было дальше?

– Кажется, она прервала меня всего после двух или трех строчек. Она сказала: «Не забывай, что пьеса о сексе. Когда он ослепляет лошадей, это эротическое искусство». А потом она начала спрашивать, видел ли я когда-нибудь лошадей, больших лошадей с близкого расстояния… не кастрированных животных, а жеребцов. И замечал ли я, какие у них большие… простите, вы правда хотите, чтобы я повторил ее слова, или мне просто, ну, вы знаете, подвести итог?

– Лучше повтори ее слова так точно, как запомнил.

– Ладно, вы сами напросились. – Кевин сделал глубокий вдох. – Она хотела знать, видел ли я когда-нибудь конский пенис. Какой он большой. И все это время я чувствовал себя… странно. Тревожно. А она положила ладонь на мою… э… ширинку. И поглаживала через джинсы. И я очень смутился из-за всех этих разговоров. Я… немного возбудился.

– Ты имеешь в виду эрекцию, – сурово констатировал Стрикланд.

– Послушайте, я что, должен продолжать? – взмолился Кевин.

– Если можешь, то лучше бы закончить эту историю.

Кевин уставился в потолок, скрестил ноги, забарабанил носком правой кроссовки по носку левой.

– Ну, я сказал: «Мисс Пагорски, может, мы займемся этой сценой в другой раз, потому что мне уже пора». Я не знал, что сказать о ее руке, поэтому говорил, что, может, надо прекратить, что я хочу прекратить, что я должен идти. Потому что мне это казалось неправильным, и вы понимаете, она мне нравится, но не так нравится. Она могла бы быть моей матерью или что-то вроде.

– Давай-ка проясним, – сказал Стрикланд. – Юридически это очень важно, потому что ты несовершеннолетний. Но кроме того, что тебе всего пятнадцать лет, это были нежелательные заигрывания, правильно?

– Ну да. Она некрасивая.

Пагорски вздрогнула. Так дергается маленький зверек, когда в него, уже мертвого, стреляют из пистолета большого калибра.

– Итак, она не прекратила? – спросил Стрикланд.

– Нет, сэр. Она начала тереть вверх-вниз по джинсам, приговаривая: «Иисусе…» Я прошу прощения, мистер Стрикланд, но вы сами просили… Она сказала, что каждый раз, как она видит лошадиный пенис, ей хочется его сосать. И вот тогда я…

– Извергнул семя.

Кевин опустил голову и снова уставился на свои колени.

– Да. Это было ужасно. Я просто выбежал из класса. После этого я пару раз прогулял ее уроки, но потом я вернулся и постарался вести себя как ни в чем не бывало, потому что не хотел испортить среднюю оценку.

– Как испортить? – пробормотала я. – Получить еще одно «хорошо»?

Ты бросил на меня мрачный взгляд.

– Я знаю, как тебе было нелегко, Кевин, и мы хотим поблагодарить тебя за сотрудничество. Теперь иди на свое место.

– Можно мне сесть с родителями? – попросил он.

– Посиди пока с другими мальчиками. Возможно, нам придется задать тебе еще несколько вопросов. Я уверен, твои родители гордятся тобой.

Кевин поплелся на свой насест со стыдливым видом… отличный штрих. В помещении воцарилась мертвая тишина. Родители посматривали друг на друга и качали головами. Это был прекрасный спектакль. Не могу притворяться, что он не произвел на меня впечатление.

Но тут я перевела взгляд на Викки Пагорски. В начале показаний Кевина она как-то сдавленно попискивала или открывала рот от изумления, но, когда все закончилось, ей было не до притворства, а ведь она преподавала театральное искусство. Она обмякла на своем складном стуле так, будто у нее вообще не было костей, и я испугалась, что она вот-вот свалится, даже кудряшки поникли.

Стрикланд повернулся к ней с отчужденным видом:

– Мисс Пагорски, вы утверждаете, что ничего подобного никогда не происходило.

– Да… – Она откашлялась. – Верно.

– Вы представляете, почему Кевину пришло в голову рассказать такую историю, если это неправда?

– Нет. Я не понимаю. Класс Кевина необычайно талантлив, и я думала, что нам всем очень весело. Я уделяла много индивидуального внимания…

– Похоже, что у Кевина проблема именно с индивидуальным вниманием.

– Я со всеми учащимися занимаюсь индивидуально!

– О, мисс Пагорски, будем надеяться, что нет, – печально сказал Стрикланд. Раздались смешки. – Далее вы заявляете, что не приглашали Кевина остаться после уроков?

– Отдельно нет. Я объявила всему классу, что, если они хотят после уроков репетировать в моем кабинете, я предоставлю им такую возможность.

– Значит, вы все-таки пригласили Кевина остаться после уроков. – Пагорски быстро и бессвязно залепетала, но это Стрикланда не остановило. – Вы когда-либо восхищались внешностью Кевина?

– Возможно, я что-то говорила о поразительных чертах его лица, да. Я пытаюсь внушить своим учащимся уверенность…

– Как насчет декламации «с помощью диафрагмы»? Вы это говорили?

– Ну да…

– И вы клали вашу ладонь на его грудь, чтобы показать, где находится диафрагма?

– Возможно, но я никогда не касалась его…

– Или ниже спины, когда «улучшали» его осанку?

– Возможно. Он горбится, и это разрушает его…

– Как насчет отрывка из «Коня»? Его предложил Кевин?

– Я порекомендовала.

– Почему не из «Нашего города» или Нила Саймона, не таких скабрезных?

– Я пытаюсь найти пьесу, близкую учащимся, в которой говорится о том, что для них важно…

– О сексе.

– Ну, среди прочего, конечно… – Она разволновалась.

– Вы называли содержание этой пьесы эротичным?

– Может быть, возможно, да! Я думала, что драма о подростковой сексуальности и вызываемом ею замешательстве близка…

– Мисс Пагорски, вас лично интересует подростковая сексуальность?

– А кого нет? – воскликнула она. (Кто-то должен был одернуть бедняжку. Уж очень настойчиво она рыла себе могилу). – Но «Конь» не откровенно эротичен, это всего лишь символизм…

– Символизм, который вы жаждали объяснить. И вы говорили о конях с Кевином?

– Конечно, пьеса…

– Вы говорили о жеребцах, мисс Пагорски.

– Ну, мы обсуждали, почему они стали повсеместными символами половой потенции…

– И что же делает их такими символами?

– Ну, они мускулистые и очень красивые. И сильные, и ловкие…

– Как мальчики-подростки, – язвительно закончил за нее Стрикланд. – Вы когда-либо привлекали внимание к конскому пенису? К его размеру?

– Вероятно. Как можно это проигнорировать? Но я никогда не говорила…

– Да, совершенно ясно, что некоторые не могут это игнорировать.

– Вы не понимаете! Они молоды и быстро теряют интерес. Мне необходимо было что-то делать, чтобы им не было скучно!

Стрикланд словно только этого и ждал.

– Да, хорошо. Похоже, вы в этом преуспели.

Смертельно побледневшая Пагорски повернулась к нашему сыну:

– Что я тебе сделала?

– Именно это мы и пытаемся выяснить, – вмешался Стрикланд. – Но мы выслушали еще не все показания, и у вас будет возможность ответить. Леонард Пуг?

Ленни пошептался с Кевином и вразвалочку подошел к центральному стулу. Я уже не сомневалась, что вот-вот кто-нибудь из парней начнет извиваться в агонии – ах, Пагорски вселила в него злой дух.

– Леонард, ты тоже встречался с преподавательницей театрального искусства после уроков?

– Да, похоже, она не может обойтись без конференции, – сказал Ленни со своей мерзкой ухмылкой. Его нос снова воспалился, левая ноздря покраснела и распухла. Ленни недавно коротко постригся и с одной стороны выбрил букву «Z». Когда я спросила его, что означает эта буква, он сказал «Что угодно», на что мне пришлось указать, что тогда надо было выбрить букву «Ч».

– Можешь рассказать нам, что случилось?

– Точно как сказал Кевин. Я думал, мы просто порепетируем, и все. Вхожу я в класс, а она закрывает дверь. На ней очень короткая юбка, ну почти видно ягодицы. – Ленни слегка переигрывал.

– А вы действительно что-то репетировали? – спросил Стрикланд, хотя Ленни явно не нуждался в подсказке. Более того, подробности оказались его сильной стороной.

– Мы действительно кое-что репетировали! – заявил Ленни. – Она сказала: «Ты сидишь в заднем ряду. Я смотрю на тебя и иногда становлюсь такой мокрой, что просто невмоготу!»

Похоже, Стрикланда стало подташнивать.

– Делала ли мисс Пагорски что-то, что казалось тебе неприличным?

– Ну, вот как она сидит на краю своего стола? Ноги широко разведены. Я подхожу к столу и вижу, что на ней нет трусов. Как широко открытое забрало. Все красное и волосатое и ну, вы знаете… капает…

– Леонард, давай просто придерживаться фактов… – Стрикланд массировал лоб.

Отец Ленни крутил свой галстук; рыжеволосая обвиняемая закрывала лицо руками.

– В общем, она говорит: «Хочешь? Я смотрю, как топорщатся твои штаны, и не могу убрать руки от своей киски… »

– Пожалуйста, следи за своей речью! – сказал Стрикланд, делая отчаянные знаки стенографистке.

– «…Если ты немедленно не разделаешься со мной, мне придется засунуть этот ластик в мою дырку и довести себя до оргазма!»

– Леонард, достаточно…

– Девчонки здесь довольно неподатливые, поэтому я не собирался отказываться от бесплатной киски. Ну, я ее и трахнул прямо на столе, и слышали бы вы, как она умоляла дать ей пососать меня…

Всем было неловко. Ленни потащился к своему стулу, а Стрикланд объявил, что совет для одного вечера наслушался достаточно, и поблагодарил всех за то, что пришли. Он снова предупредил, чтобы мы не распускали слухи до принятия решения. Нас известят, какие меры будут приняты по этому делу.

Только после того, как мы втроем погрузились в твою машину, ты сказал Кевину:

– Знаешь, твой друг выставил тебя лжецом.

– Идиот, – проворчал Кевин. – Я не должен был рассказывать ему, что произошло с Пагорски. Он во всем меня копирует. Просто мне необходимо было с кем-то поделиться.

– Почему ты сразу не пришел ко мне? – спросил ты.

– Это было непристойно! – сказал Кевин, обмякнув на заднем сиденье. – Я совершенно растерялся. Не надо было никому рассказывать. Ты заставил меня это сделать.

– Наоборот. – Ты обернулся к нему. – Кевин, если поведение твоей учительницы выходит за рамки приличий, я хочу об этом знать. И я хочу, чтобы школа об этом знала. Тебе нечего стыдиться. Разве что твоего выбора друзей. Ленни – лжец. Тебе следовало бы держаться от него подальше.

– Да, – сказал Кевин. – Как от Китая.

За весь обратный путь я не вымолвила ни слова. Когда мы приехали домой, я предоставила тебе поблагодарить Роберта за то, что он усыпил Селию без моих сорокапятиминутных уговоров. Мне не хотелось ни на секунду открывать рот, как не хотелось бы проткнуть даже самую маленькую дырочку в надутом шарике.

– Кев, есть хочешь? – предложил ты, когда Роберт ушел. – Или содовой?

– He-а. Пойду к себе. Выйду, когда будет не так стыдно. Лет через пятьдесят. – Не в пример театральной меланхолии грядущих недель, он казался искренне подавленным. Словно страдал от затянувшегося чувства несправедливости, свойственного теннисисту, который доблестно сражался в парном турнире, но проиграл из-за неумелого партнера.

Ты стал деловито убирать грязную посуду в посудомоечную машину, слишком сильно гремя столовыми приборами.

– Бокал вина?

Я отрицательно покачала головой. Ты пристально взглянул на меня; я всегда выпивала бокал-другой перед сном, а этот вечер был особенно напряженным. Но вино развязало бы мне язык. А я все еще не чувствовала в себе сил открыть рот. Мы уже переживали подобную ситуацию, а я так и не избавилась от дурных предчувствий; я точно знала, что повторять ее не следовало. То есть мы не могли бесконечно крутиться в столь разных параллельных вселенных без того, чтобы в конце концов не оказаться в совершенно разных местах уже в самом земном, самом буквальном смысле слова.

Мой отказ от бокала вина ты воспринял как враждебность, как вызов устоявшемуся распределению ролей: я была семейным любителем алкоголя, ты довольствовался пивом.

– Неблагоразумно было извиняться перед Пагорски после слушаний, – начал ты после мстительного глотка пива. – Это может сыграть на руку защите, если дело закончится судом.

– Дело не закончится судом, – сказала я. – Мы не станем выдвигать обвинения.

– Ну, я сам предпочел бы не подвергать Кевина такому испытанию. Однако, если школьный совет разрешит этой извращенке преподавать…

– Так больше не может продолжаться. – Даже я не была вполне уверена, что имела в виду, хотя чувство было очень сильным. Ты ждал моих пояснений. – Дело зашло слишком далеко.

– Ева, что зашло слишком далеко? Не тяни, говори.

Я облизала губы.

– Раньше это по большей части касалось нас. Моя стена, оклеенная картами. А потом разные мелочи… вроде расчесанной экземы. Однако теперь все серьезнее: глаз Селии, карьера учительницы. Я не могу смотреть на это иначе. Даже ради тебя.

– Если карьера этой дамочки под угрозой, ей некого винить, кроме самой себя.

– Я думаю, мы должны послать его в пансион. Какой-нибудь старомодный пансион со строгими правилами. Никогда не представляла, что скажу это, но, может, даже в военное училище.

– Что? Наш сын подвергся сексуальному насилию, а ты хочешь наказать его учебным лагерем? Господи Иисусе! Если бы какой-нибудь подонок приставал к Селии, ты бросилась бы в полицейский участок заполнять заявление! Ты названивала бы в «Нью-Йорк таймс» и в десяток групп поддержки жертв насилия. Тебе и в голову бы не пришла какая-то школа в Аннаполисе; ты никогда не отпустила бы Селию от своей юбки!

– Потому что, если бы Селия сказала, что к ней кто-то приставал, то в реальности положение было бы гораздо более угрожающим. Селия скорее позволит какому-нибудь грязному уроду годами трогать ее, чем станет навлекать неприятности на милого человека.

– Понимаю! Типичные двойные стандарты. Когда лапают девочку, это ужасно: спрячьте подонка за решетку. Но когда женщина соблазняет мальчика, о боже, как ему повезло, это его первый опыт, держу пари, он чертовски наслаждался! Ну, только то, что мальчик реагирует – чисто физический рефлекс, – вовсе не значит, что он не подвергся унизительному насилию!

Я прижала указательный палец ко лбу.

– Пусть мне повезло в бизнесе, но я никогда не считала себя очень умной. Истоки ума Кевина следует искать в другом месте. Ты должен по меньшей мере допустить возможность того, что это садистское обвинение – ложь.

– Только потому, что Ленни Пуг все наврал…

– Ленни не наврал, он просто не выучил свою роль. Он ленив и, похоже, паршивый актер. Однако Кевин отлично вымуштровал остальных мальчиков.

– Чушь собачья!

– Он не должен был называть ее «некрасивой». – Я содрогнулась от воспоминаний. – Он повернул нож в ране.

– Какая-то нимфоманка соблазняет нашего сына, а ты думаешь только…

– Он сделал одну ошибку, ты не заметил? Он сказал, что она заперла дверь. Потом он заявил, что «выбежал» после того, как она сделала с ним то, что хотела. Видишь ли, те двери не запираются изнутри. Я проверила.

– Большое дело! Она не буквально заперла дверь! Он очевидно чувствовал себя в ловушке. И уж если на то пошло, зачем Кевину понадобилось сочинять эту историю?

Я пожала плечами:

– На этот вопрос я ответить не могу. Но все сходится.

– С чем?

– Со злобным и опасным маленьким мальчиком.

Ты пристально посмотрел на меня:

– Ну, я не могу понять, кого ты пытаешься оскорбить – меня или его, или это какое-то неосознанное самобичевание.

– Сегодняшняя «охота на ведьм» была слишком мучительной. Можем исключить самобичевание.

– Ведьмы – миф. Педофилы реальны, как грех. С первого взгляда на ту психопатку можно сказать, что она нестабильна.

– Она типична. Она хочет, чтобы ученики ее любили. Она завоевывает их расположение, нарушая правила, выбирая пикантные пьесы и употребляя на уроке неприличное слово. Может, ей даже нравится, что они таращатся на нее немного, но не такой же ценой. И нет ничего незаконного в трогательности.

– Он же не сказал, как Ленни Пуг, что она раздвинула ноги и упрашивала его, не так ли? Нет. Ее просто немного занесло. И она перешла границу. Он даже не снимал брюки. Я могу представить, что произошло. Это-то меня и убедило. Он не мог придумать ту часть о «через джинсы».

– Интересно, – сказала я. – Именно это убедило меня в его лжи.

– Не понял.

– Через джинсы. Это была рассчитанная достоверность. Правдоподобие было тщательно разработано.

– Давай проясним. Ты не веришь его истории, потому что она слишком правдоподобна.

– Вот именно, – спокойно согласилась я. – Он может быть злым и коварным, но его учительница английского не ошиблась: он чертовски умен.

– Неужели у тебя создалось впечатление, что ему нравилось давать показания?

– Конечно нет. Он гений.

И тогда это произошло. Ты упал на стул напротив меня. Ты достиг последней черты не только потому, что я считала Кевина беспринципным подлецом, а не непонятым святым, и ты не мог разубедить меня. Все было гораздо хуже. Масштабнее. Твои щеки обвисли, как вскоре я увижу у твоего отца, когда он поднялся по лестнице из подвала. Как будто все твои черты были искусственно подтянуты гвоздями, которые вдруг одновременно отскочили. В тот момент ты словно сравнялся возрастом со своим отцом.

Франклин, я никогда не представляла, сколько энергии ты тратишь на поддержание фантазии о нашей счастливой семье с мелкими проблемами, кои только делают жизнь интереснее. Может быть, в каждой семье имеется человек, чья работа – фабриковать эту привлекательную упаковку. Как бы то ни было, ты неожиданно подал в отставку. Мы неоднократно заводили подобный разговор с той укоренившейся преданностью, которая каждое лето приводит другие супружеские пары в один и тот же дом отдыха. Однако в какой-то момент такие пары, должно быть, оглядывают до боли знакомый коттедж и признаются друг другу: «На следующий год мы обязательно испробуем что-нибудь другое».

Ты закрыл глаза и прижал пальцы к векам.

– Я думал, мы продержимся, пока дети не уедут из дома, – мрачно произнес ты. – Я даже думал, что если мы протянули так долго, то может быть… Но еще десять лет и так много дней. Я смирился бы с годами, Ева, не с днями.

Никогда еще я не жалела о том, что родила нашего сына, так сильно и так осознанно. В тот момент я могла бы даже отказаться от Селии, чье отсутствие бездетная женщина за пятьдесят не восприняла бы со слишком глубокой печалью. С раннего возраста только одного я хотела так же страстно, как вырваться из Расина, Висконсин: хорошего мужчину, который любил бы меня и оставался мне верным. Все остальное было дополнением, бонусом, как призовые мили тому, кто часто летает. Я смогла бы прожить без детей. Я не могла жить без тебя.

Однако придется. Я сама создала Другую Женщину, которая в моем случае оказалась мальчиком. Я видела подобную домашнюю измену в других семьях, и странно, что не заметила ее в нашей. Брайан и Луиза развелись десятью годами ранее (здоровая семья оказалась для Брайана пресноватой: на вечеринке в честь пятнадцатилетия свадьбы разбилась банка с маринованными орехами, и его застали трахающимся с любовницей в кладовке). Конечно, разлука с двумя белокурыми дочками огорчила Брайана гораздо больше, чем развод с Луизой. Любовь и к супруге, и к ребенку не должна создавать проблем, но почему-то некоторые мужчины выбирают. Как хорошие управленцы взаимного фонда минимизируют риск ради увеличения доходности, они вынимают все, что когда-то инвестировали в своих жен, и вкладывают в детей. Почему? Дети кажутся безопаснее, потому что нуждаются в тебе? Потому что ты никогда не смог бы стать их бывшим отцом, как я могла стать твоей бывшей женой? Ты никогда до конца не доверял мне, Франклин. Я слишком много летала в наши первые годы, и как-то не замечалось, что я всегда покупала обратный билет.

У меня закружилась голова.

– Что ты собираешься делать?

– Продержаться до конца учебного года, если получится. Летом все решим… По крайней мере, с опекой проблем не будет, не так ли? – угрюмо добавил ты. – Думаю, тебе все ясно.

Конечно, тогда мы никак не могли подумать, что и Селия останется с тобой.

– Значит?.. – Я не хотела бить на жалость. – Ты все решил.

– Ева, нечего решать, – вяло сказал ты. – Это уже случилось.

Если бы я представляла эту сцену, а я не представляла, ибо думать о таких вещах – значит накликать их, – я бы думала, что буду до рассвета пить вино, мучительно размышляя, что же сделала неправильно. Однако я чувствовала, что в любом случае мы рано ляжем спать. С механикой брака, как с тостерами и маленькими автомобилями, кое-как потычешь, может, снова заработает; вряд ли имеет смысл искать, где отошли проводки, когда все равно выбросишь. Более того, хотя я думала, что заплачу, оказалось, что слезы высохли. В доме было слишком жарко, ноздри сжались, губы потрескались. Ты был прав: все уже случилось, и я уже десять лет скорблю по нашему браку. Теперь я поняла, как чувствуют себя супруги давно выживших из ума спутников жизни, когда после изнурительных визитов в платные интернаты возвращаются домой; то, что функционально мертво, уступает реальной смерти. Кульминационная, горестная дрожь; трепет виноватого облегчения. Впервые за долгое время я расслабилась. Мои плечи поникли. Я опустилась на стул. Я сидела. Пожалуй, никогда я не сидела так уверенно. Я только сидела.

С огромным трудом я подняла глаза и повернула голову, когда мимолетное движение у арки в коридор отвлекло меня от статического равновесия нашего натюрморта. Кевин подслушивал. Он выглядел иначе. Если не считать омерзительных вечеров с открытой дверью ванной комнаты, впервые за многие годы я видела его обнаженным. О, он не переоделся после слушаний, на нем все еще была одежда нормального размера, однако он больше не кособочился, он стоял прямо. Саркастический изгиб его рта исчез; по лицу разлилось умиротворение. Я подумала, что у него действительно «поразительное» лицо, как заметила его преподавательница театрального искусства. Он выглядел старше. Но больше всего изумили меня его глаза. Обычно они словно были подернуты блестящей пленкой, как немытые яблоки – плоские и несфокусированные, скучные и агрессивные, они отвергали меня. Иногда они сверкали озорством, как красный ободок с редкими язычками пламени вокруг закрытых металлических дверок плавильной печи. Однако, когда Кевин вошел в кухню, дверки печи распахнулись, оголив бушующее пламя.

– Я хочу пить, – объявил он с присвистом, хотя в словах не было никаких «с», и прошел к раковине.

– Кев, – сказал ты. – Не принимай ничего из услышанного близко к сердцу. Легко ошибиться, когда слышишь что-то, вырванное из контекста.

– Как мне не знать контекст? – Он сделал всего один глоток. – Я – контекст.

Кевин поставил стакан на рабочий стол и ушел.

Я не сомневаюсь: он принял решение именно тогда, когда сделал тот жадный глоток.

Через неделю мы получили еще одно письмо от школьного совета. Викки Пагорски отстранили от занятий, как только были выдвинуты обвинения, а теперь ее перевели на административную работу с постоянным запретом на непосредственное общение с учащимися. Однако в отсутствие прямых доказательств – лишь слова мальчиков против ее слов – ее не уволили. Мы оба нашли это решение трусливым, хотя по разным причинам. Мне казалось, что если она виновна, то решение половинчатое, а если нет, то неправомерно отстранять невиновного от явно обожаемой работы. Ты же пришел в ярость оттого, что Пагорски не уволили и что никто из остальных родителей не собирался подавать судебный иск.

Демонстративно послонявшись по дому, Кевин сообщил тебе, что у него началась депрессия. Ты сказал, что прекрасно понимаешь причину: ошеломленный несправедливостью решения школьного совета, Кевин чувствовал себя униженным, отсюда и депрессия. Ты также тревожился, что он интуитивно чувствует надвигающийся развод, о котором мы не хотели объявлять до последнего момента.

Кевин решил подлечиться прозаком. Насколько я знала, добрая половина учащихся его школы употребляла тот или иной антидепрессант, правда, Кевин почему-то попросил именно прозак. Я всегда подозрительно относилась к легальным укрепляющим средствам и всерьез была обеспокоена депрессивным побочным эффектом лекарственных препаратов. Меня преследовал образ нашего сына, еще более равнодушного к окружающему миру. Однако я в то время так редко покидала Штаты, что привыкла думать, будто в стране с большим количеством денег, большой свободой, большими домами, лучшими школами, лучшей системой здравоохранения и более широкими возможностями, чем где-либо в мире, значительная часть населения непременно изнывает от тоски. Поэтому я пошла у Кевина на поводу, а психиатр, которого мы нашли, вручал пригоршнями лекарства с такой же радостью, как наш дантист – бесплатные леденцы.

Перспектива развода родителей подавляет большинство детей, и я не отрицаю, что подслушанная Кевином беседа ввергла его в панику, но тем не менее я пребывала в замешательстве. Этот мальчик пятнадцать лет пытался нас рассорить. Так почему он не удовлетворен? И если я действительно кошмар, почему он не радуется избавлению от своей ужасной матери? Оглядываясь назад, я могу лишь предполагать, что достаточно скверно жить с женщиной холодной, подозрительной, обидчивой, придирчивой и отчужденной. Только одно должно было казаться ему еще хуже. И это была жизнь с тобой, Франклин. Он не мог смириться с жизнью с Папой.

Не хотел остаться с Папой Простаком.