11 марта 2001 г.

Складывается впечатление, что стрельба Энди Уильямса вызвала всплеск подражательных преступлений. Но разве не все они подражательные?

Весной 1998 года случилось еще четыре массовых школьных убийства. Я ясно помню, когда появились новости о первом из них, поскольку именно в тот день доктор Сахатян сделал наброски протеза Селии и слепок ее глазницы. Селия была очарована кропотливо нарисованным им зрачком ее здорового глаза. Я удивилась, что доктор не отсканировал глаз на компьютере, а нарисовал тонкими кисточками акварелью. Очевидно, рисунок зрачка – произведение искусства, поскольку каждый глаз уникален, как отпечаток пальца; даже белки наших глаз имеют определенный цвет, а тонкие розовые сосудики – персональный узор. И только этот элемент болезненного процесса можно было бы назвать чудесным.

Что касается слепка, нас уверили, что это будет не больно, хотя Селия, возможно, почувствует «дискомфорт», термин, обожаемый медиками и, похоже, являющийся синонимом чужой боли. Хотя процесс заталкивания в глазницу белой массы был неоспоримо неприятным, Селия только чуть-чуть похныкала; она никогда по-настоящему не плакала. Она была терпеливым солдатиком, потерявшим в бою глаз. Правда, она могла завизжать во все горло, завидев плесень на душевой занавеске.

Когда ассистент заклеил глаз свежим пластырем, я праздно спросила Крикора Сахатяна, чем привлекла его именно эта область медицины. Он охотно рассказал, как в двенадцатилетнем возрасте, срезая дорогу через соседский двор, перелезал через остроконечный забор, поскользнулся, и заостренный штырь… Милостиво оставив меня домысливать, что произошло дальше, он сказал:

– Процесс создания моего собственного протеза настолько увлек меня, что я решил: вот мое призвание.

Я недоверчиво вгляделась в его томные, карие глаза, напоминающие глаза Омара Шарифа.

– Вы изумлены, – дружелюбно сказал он.

– Я не заметила, – призналась я.

– Вы увидите, что это нормально. Как только поставим протез, многие никогда не поймут, что Селия монокулярна. И есть приемы, позволяющие скрыть это: поворачивать голову, а не взгляд, чтобы посмотреть на кого-то. Я научу ее, когда она будет готова.

Я почувствовала прилив благодарности. Впервые ее энуклеация не показалась концом света, и я даже подумала, не поможет ли Селии ее увечье укрепить характер.

Когда мы с Селией вернулись от врача, ты уже был дома, сидел с Кевином перед телевизором. «Ник эт найт» повторял очередную серию «Счастливых дней».

– А, – печально заметила я с порога, – пятидесятые, которых никогда не было. Я все жду, когда кто-нибудь расскажет Рону Ховарду о спутнике, маккартизме и гонке вооружений. Правда, я вижу, вы укрепляете узы.

В те дни я не скупилась на злые насмешки над модными фразами из американских шоу; я словно брезговала до них дотронуться, разве что резиновыми перчатками. Я как-то объяснила учительнице английского Кевина, что неправильное использование слова буквально – «один из моих ответов на демонстративное подмигивание, которое может поставить в тупик женщину». Я всегда думала об американской культуре с позиции спортивного болельщика и отпускала суждения с высоких дешевых мест своего интернационализма. Однако ныне, когда мои коллеги в «Путешествиях – это мы» кричат в унисон «чтооо случиииилосъ?», я слепо подражаю рекламе пива и пренебрегаю ханжескими цитатами. Настоящую культуру не наблюдают, с ней сливаются. Я живу здесь. И как я вскоре обнаружу в полной мере, не существует условия, позволяющего выйти из игры.

Однако наш сын сумел прочесть все перечисленное выше и больше в моем презрительном произнесении «укрепляете узы» и прямо посмотрел мне в глаза.

– Есть ли что-нибудь или кто-нибудь, на что бы ты не смотрела свысока?

– Я откровенно рассказала тебе о моих проблемах с этой страной, – холодно сказала я, практически не оставляя сомнений в том, что сожалею о своей откровенности, и, пожалуй, в первый и последний раз намекая на наш катастрофический ужин в «Хадсон-Хаус». – Однако не понимаю, с чего ты взял, что я отношусь к ней свысока.

– Ты замечала, что никогда не говоришь об американцах «мы»? Всегда «они». Как будто ты говоришь о китайцах или о ком-то еще.

– Большую часть своей взрослой жизни я провела вне этой страны и, возможно…

– Да, да, да. -Кевин отвел взгляд и снова уставился на экран. – Я просто хочу знать, почему ты считаешь себя такой особенной.

– Ева, присядь и повеселись с нами! – сказал ты. – Ричи как раз вытащил на свидание вслепую дочку босса, поэтому он…

– То есть ты это видел двадцать раз, – нежно упрекнула я, мысленно благодаря тебя за спасение. – Сколько «Счастливых дней» показали подряд, три или четыре?

– Это первый! Еще пять впереди!

– Пока я не забыла, Франклин… Доктор Сахатян согласился на стекло. – Поглаживая белокурые волосы Селии, цеплявшейся за мою ногу, я не стала уточнять, о каком стекле идет речь. Мне не хотелось лишать нашу дочь иллюзий: она еще надеялась, что ее новый глаз будет видеть.

– Е-ва, – нараспев произнес ты, явно не желая спорить. – Полимер современнее.

– Как и этот «Герман криолит».

– Меньше инфекций, меньше шансов разбиться…

– Полимер – просто затейливое название пластмассы. Я ненавижу пластмассу. «Материалы – все».

– Посмотри-ка, – обратился ты к Кевину. – Ричи не прогадал, она оказалась горячей штучкой.

Я не хотела портить вам удовольствие, но я только что вернулась с очень мрачной миссии и не могла сразу включиться в пережевывание вашей визуальной неполноценной пищи.

– Франклин, почти семь часов. Не могли бы мы посмотреть новости?

– Скуучно! – воскликнул ты.

– Не в последнее время. – Вялотекущий Моника-гейт все еще вызывал жгучее любопытство. – Или Кевину это смотреть еще рано? – Я вежливо повернулась к сыну. – Ты не возражаешь, если после окончания серии мы переключимся на новости?

Кевин возлежал в кресле, полуприкрыв глаза.

– Мне все равно.

Когда я опустилась на колени снять кусочек белой массы с волос Селии, ты стал подпевать мелодии, возвещающей конец серии: «Понедельник, вторник, счастливые дни!..» Ровно в семь я переключила телевизор на Джима Лерера. Главная новость. На этот раз нашему президенту придется застегнуть ширинку, чтобы уступить место двум неприятным маленьким мальчикам из родного штата, старшему из которых всего тринадцать лет, младшему только одиннадцать.

Застонав, я рухнула на кожаный диван.

– Неужели опять?

Перед Вестсайдской средней школой в Джонсборо, Арканзас, Митчелл Джонсон и Эндрю Голден, облаченные в камуфляжные костюмы, залегли в кустах, предварительно включив пожарную сигнализацию. Когда учащиеся и учителя начали покидать здание, оба мальчика открыли огонь из винтовки «ругер» 44-го калибра и охотничьего ружья 30.06. Они убили четырех девочек и одну учительницу и ранили еще одиннадцать учащихся. Старший мальчик, раненный в сердце романтическим разочарованием, накануне с кинематографическим хвастовством предупредил приятеля: «Мне нужно кое-кого убить», а маленький Эндрю Голден сообщил по секрету другу, что «собирается расстрелять всех девчонок, которые когда-либо с ним порвали». Только один мальчик был ранен; остальные пятнадцать жертв были женского пола.

– Траханые дебилы, – проворчала я.

– Стоп, Ева! – предупредил ты. – Следи за выражениями.

– И эти тонут в жалости к себе! – сказала я. – «О нет, моя подружка меня больше не любит, пойду-ка убью пять человек!»

– А как насчет твоего армянского вздора? – спросил Кевин, сурово глядя на меня. – «О нет, миллион лет назад турки совершили злодейство, а теперь всем на это наплевать!» Это не жалость к себе?

– Я едва ли стала бы приравнивать геноцид к измене подружки, – огрызнулась я.

– Не не-не не НЕ-не-не не-не не не не нене НЕ-не! – насмешливо заныл Кевин. – Иисусе, хватит об этом.

– А как насчет желания убить всех девчонок, которые когда – либо с ним порвали? – насмешливо спросила я.

– Ты не могла бы заткнуться? – сказал Кевин.

– Кевин! – упрекнул ты.

– Ну, я пытался вникнуть в новости, и она сказала, что хочет смотреть новости. – Кевин часто говорил о своей матери, как я – об американцах. Мы оба предпочитали третье лицо.

– Но щенку всего одиннадцать лет! – Я тоже ненавидела разговоры во время новостей, но не смогла сдержаться. – Сколько подружек у него могло быть?

– В среднем? – спросил наш домашний эксперт. – Около двадцати.

– Ну а у тебя сколько было? – поинтересовалась я.

– Ноль. – Кевин уже почти лежал в кресле, а этот скрипучий, сиплый голос вскоре станет для него обычным. – Трах и привет!

– Ну, Казанова! – сказал ты. – Вот результаты полового просвещения в семь лет.

– Мамочка, кто такие Трах и Привет? Это как Твидлдам и Твидлди?

– Селия, детка, – сказала я нашей шестилетке, чье сексуальное образование не казалось столь настоятельным. – Пойди-ка поиграй у себя. Мы смотрим новости, а тебе это совсем не интересно.

– Двадцать семь пуль, шестнадцать попаданий, – рассчитал Кевин. – Движущиеся мишени. Знаете, приличный процент для малявок.

– Нет, я хочу остаться с тобой! – сказала Селия. – Ты мой друг!

– Но я хочу картинку, Селия. Ты за весь день не нарисовала мне ни одной картинки!

– Ла-адно. – Она медлила, сжимая юбочку.

– Тогда сначала обними меня. – Я притянула ее к себе, и она обхватила меня ручками. Я никогда бы не подумала, что шестилетняя девочка может цепляться так сильно. Я еле оторвала ее пальчики от своей одежды, поскольку она не хотела отпускать меня. Она остановилась под аркой, помахала ручкой и, волоча ножки, вышла из комнаты. Я заметила, как ты посмотрел на Кевина и закатил глаза.

Тем временем репортер на экране интервьюировал дедушку Эндрю Голдена, у которого мальчики украли оружие. Дедушкин запас состоял из трех мощных винтовок, четырех пистолетов и кучи боеприпасов.

«Это ужасная трагедия, – неуверенно сказал он. – Мы сломлены. Они сломлены. Жизнь всех разрушена».

– Старая песня, – сказала я. – То есть чего они ждали? Разве не ясно, что их схватят и посадят в тюрьму? О чем они думали?

– Они не думали, – сказал ты.

– Шутишь? – вмешался Кевин. – Такое дело требует планирования. Конечно же они думали. Может, никогда еще в своей паршивой жизни так усердно не шевелили мозгами.

Когда бы ни заходила речь о подобных происшествиях, Кевин изображал из себя эксперта, что действовало мне на нервы.

– Они не думали о том, что будет дальше, – сказала я. – Возможно, они продумали это идиотское нападение, но не следующие пять минут, тем более не следующие пятьдесят лет.

– Не обольщайся. – Кевин сгреб горсть чипсов с поблескивающим в темноте сыром. – Ты не слушала… как обычно… потому что обнималась с Селией. Им меньше четырнадцати. По закону Арканзаса Бэтмен и Робин вернутся домой к восемнадцатилетию.

– Возмутительно!

– И их досье опечатают. Держу пари, весь Джонсборо с нетерпением ждет их возвращения.

– Не хочешь же ты сказать, что они заранее сходили в юридическую библиотеку и изучили законы?

– Ммм, – уклончиво промычал Кевин. – Как знать? В любом случае, может, и глупо все время думать о будущем. Откладывать настоящее так долго, что кажется, будто его вообще нет. Ты понимаешь, о чем я?

– Не зря для несовершеннолетних сроки ниже, – сказал ты. – Эти подростки понятия не имели, что творили.

– Не следует так думать, – язвительно заметил Кевин. (Если его и обидела моя насмешка над подростковыми страхами, то твоя снисходительность оскорбила еще больше).

– В одиннадцать лет невозможно осознать, что такое смерть, – сказал ты. – Он не понимает, что другие люди тоже чувствуют боль, даже то, что они существуют. И собственное взрослое будущее не является для него реальностью. Поэтому гораздо легче его отбросить.

– Может, его будущее для него реально, – сказал Кевин. – Может, проблема именно в этом.

– Брось, Кев, – сказал ты. – Все подростки, затеявшие стрельбы, были представителями среднего класса, а не парнями из городских трущоб. Для этих парней жизнь была купленным в рассрочку домом, автомобилем, управленческой работой, ежегодными отпусками на Бали и тому подобным.

– Да, – промурлыкал Кевин. – Так я и сказал.

– Знаешь что? – вмешалась я. – Какая разница? Кого трогает, реально для него убийство людей или нет? Кому какое дело до его болезненных расставаний с подружками, у которых еще и грудь-то не выросла? Кому какое дело? Проблема в оружии. Оружие, Франклин. Если бы оружие не валялось в домах этих людей, как ручки от швабр, ни один из этих…

– О боже, ты опять о своем, – сказал ты.

– Ты слышал, что сказал Джим Лерер? В Арканзасе закон не запрещает даже малолеткам владеть огнестрельным оружием!

– Они украли…

– Им было что красть. И у обоих мальчиков были собственные винтовки. Абсурд! Без оружия те же два подонка пошли бы избивать кошку или – твой метод решения проблем – ударили бы по лицу бывшую подружку. Расквашенный нос; все идут домой. Эти перестрелки настолько бессмысленны, что не следует ли испытывать благодарность, если кто-то извлечет из них хоть какой-то урок?

– Ладно, я могу согласиться с ограничением автоматического оружия, – сказал ты тем поучительным тоном, что стал ассоциироваться у меня с ядом отцовства. – Однако ружья никуда не денутся. Они – большая часть этой страны: стрельба по мишеням и охота, не говоря уж о самообороне… – Ты умолк, поскольку я демонстративно перестала слушать. – Ответ, если он есть, в родителях, – продолжил ты, зашагав по комнате и повысив голос, чтобы заглушить телевизор, экран которого заполонило большое, пухлое лицо Моники Левински, страдающей от безнадежной любви. – Могу поставить на кон последний доллар: этим мальчикам не к кому было обратиться. Не было человека, которому они могли бы довериться, могли бы излить свою душу. Если ты любишь своих детей, если всегда готов их выслушать, возишь их в путешествия, водишь в музеи и к историческим памятникам, если уделяешь им время, веришь в них, интересуешься их мыслями, тогда все это не происходит. И если ты не веришь мне, спроси Кевина.

На этот раз Кевин не проявил сдержанность:

– Да, пап! Мне действительно важно, что я могу рассказать тебе и мамси все, особенно когда на меня давят сверстники и все такое! Ты всегда спрашиваешь, в какие видеоигры я играю или что мне задали на дом. И я всегда знаю, что могу обратиться к тебе в трудный час!

– Да, ну, если бы ты не мог обратиться к нам, парень, – проворчал ты, – тебе это не казалось таким бы забавным.

Селия подкралась к арке и остановилась, помахивая листом бумаги. Мне пришлось поманить ее. Она и прежде казалась незащищенной, но это подобострастное смирение было внове. И я надеялась, что она его преодолеет. Я поправила края ее пластыря, посадила ее к себе на колени, чтобы восхититься рисунком. Он оказался обескураживающим. Белый халат доктора Сахатяна оказался таким длинным, что его голова не уместилась на листе; автопортрет Селии достигал только колена окулиста. Хотя обычно ее рисунки были светлыми, искусными и детальными, на месте ее левого глаза красовались каракули, вылезавшие за контур щеки.

А ты уже спрашивал:

– Серьезно, Кев… есть в твоей школе ребята с неустойчивой психикой? Кто-нибудь когда-нибудь говорит об оружии, или играет в жестокие игры, или любит жестокие кинофильмы? Как, по-твоему, могло бы такое случиться в твоей школе? И есть ли у вас психологи, профессионалы, с которыми подростки могут поговорить, если чувствуют себя несчастными?

Вообще-то тебе, вероятно, не нужны были ответы на эти вопросы, но отцовство требовало заинтересованности. Кевин раскусил тебя. Дети обладают хорошо настроенным радаром, определяющим разницу между действительно неравнодушным взрослым и взрослым, который хочет казаться заинтересованным. Даже когда я спрашивала пятилетнего Кевина, что он делал в детском саду, он понимал, что мне безразлично.

– Пап, у всех учеников моей школы неустойчивая психика. Они играют только в жестокие компьютерные игры и не смотрят никаких фильмов, кроме фильмов с насилием. К психологу ходят только для того, чтобы удрать с урока, и врут ей без зазрения совести. Что-нибудь еще?

Я приподняла Селию и посадила ее рядом с собой.

– Прости, Франклин, но я не понимаю. Как несколько откровенных разговоров помогут остановить то, что становится чем-то вроде пунктика. Это распространяется, как «Телепузики», только вместо того, чтобы заполучить резиновую куклу с телевизором в животе, каждый подросток считает себя обязанным расстрелять свою школу. В этом году обязательные аксессуары: сотовый телефон «Звездные войны» и полуавтоматический «Король Лев». О, еще жалостливая история о том, как тебя бросила хорошенькая девчонка.

– Прояви хоть немного сочувствия, – сказал ты. – Это дефективные мальчики. Они нуждаются в помощи.

– Они также мальчики-подражатели. Думаешь, они не слышали о Мозес-Лейке и Вест-Палм-Бич? О Бетеле, Перле и Падьюке? Дети смотрят телевизор, слушают разговоры родителей. Попомни мои слова, каждая истерика хорошо вооруженного подростка только увеличивает количество подражателей. Вся эта страна заблудилась, все кого-то копируют, и все хотят прославиться. В долгосрочной перспективе остается надеяться лишь на то, что массовые убийства станут настолько обычными, что уже не будут горячими новостями. Информация о десятке детей, застреленных в начальной школе какого-нибудь Де-Мейна, появится на шестой странице. В конце концов любой пунктик перестанет считаться клевым, и, дай бог, в какой-то момент тринадцатилетние не захотят, чтобы их увидели с пистолетом. А до тех пор, Кевин, я буду пристально следить за любым из твоих одноклассников в камуфляже, кто начнет жалеть себя.

Вспоминая эту свою тираду, я не могу не отметить ее скрытый смысл: если школьные массовые убийства неизбежно станут банальными, амбициозным подросткам, жаждущим славы, следует поторопиться.

Ровно месяц спустя в Эдинборо, Пенсильвания, четырнадцатилетний восьмиклассник Эндрю Уэрст пообещал сделать выпускной бал «незабываемым» и, действительно, на следующий день исполнил свое обещание. В десять утра во внутреннем дворе «Никс плейс», где 240 выпускников средней школы танцевали под хит Селин Дион из кинофильма «Титаник», Уэрст выстрелом в голову из отцовского пистолета 25-го калибра убил сорокавосьмилетнего учителя. Внутри здания он сделал еще несколько выстрелов: ранил двух мальчиков и задел учительницу. У заднего выхода его нагнал владелец «Никс плейс» с дробовиком, и перед превосходящей огневой мощью беглецу пришлось сдаться. Журналисты поспешили отметить иронию ситуации, бал назывался «Лучший момент моей жизни».

Каждый из инцидентов отличался ничтожностью сделанных из него выводов. Прозвище Уэрста – Сатана – резонировало с шумихой по поводу того, что Люк Вудем из Перла увлекался демоническим культом. Уэрст был фанатом гермафродитной иконы хеви-метал Мэрилина Мэнсона. Скачущий по сцене вокалист с дико подведенными глазами, всего лишь пытающийся честно заработать на дурном подростковом вкусе, неоднократно высмеивался в средствах массовой информации. Я же не спешила издеваться, учитывая предосторожности, принятые на выпускном балу Кевина годом ранее. Что касается мотивации стрелка, она прозвучала расплывчато. «Он ненавидел свою жизнь, – сказал один его друг. – Он ненавидел мир. Он ненавидел школу. Он чувствовал себя счастливым, только когда девочка, которая ему нравилась, разговаривала с ним». Из чего следовало, что разговоры случались нечасто.

Может, школьные массовые убийства уходили в прошлое, ведь в середине мая история восемнадцатилетнего Джейкоба Дэвиса из Файетвилла, Теннесси, прошла почти незамеченной. Дэвис уже заработал стипендию для учебы в колледже и никогда не имел никаких проблем. Позже один его друг сказал репортерам: «Он очень мало говорил. Но я думаю, что взрываются в конце концов именно тихони». За три дня до выпуска перед зданием своей школы Дэвис подошел к старшекласснику, который встречался с его бывшей подружкой, и трижды выстрелил в парня из винтовки 22-го калибра. Видимо, тяжело переживал разрыв со своей девушкой.

Может, я слишком придираюсь к снедаемым любовью подросткам, но, что касается убийц, Дэвиса можно назвать джентльменом. Он оставил в своей машине записку, в которой уверял родителей и бывшую подружку в любви к ним. Сделав дело, он положил винтовку, сел рядом с ней и обхватил голову руками. Так он и сидел до прибытия полиции и, как сообщалось в газетах, «сдался, не оказав сопротивления». В тот раз, против обыкновения, я была тронута. Я реально представляла себе ту картину: Дэвис понял, что совершил глупость, он заранее понимал, что это глупо. И весь свой пожизненный тюремный срок он будет пытаться разгадать тайну одновременной истинности двух этих фактов.

Тем временем в Спрингфилде, Орегон, юный Кипленд Кинкел сделал выводы: убийство одного одноклассника больше не является дорогой в бессмертие. Всего через три дня после того, как Джейкоб Дэвис разбил сердца любимых родителей, тощий остролицый пятнадцатилетний Кинкел повысил ставки. Около восьми утра, как раз, когда одноклассники из Ферстон-Хай покончили с завтраком, Кинкел спокойно вошел в школьный кафетерий с ружьем 22-го калибра, 9-миллимметровым «глоком» и полуавтоматической винтовкой 22-го калибра под теплой полушинелью. Вытащив первым самое эффективное оружие, винтовку, он открыл огонь. Посыпались оконные стекла, ученики бросились под столы. Под градом пуль в кафетерии пострадали, но выжили девятнадцать человек. Еще четверо получили ранения, когда в панике выбегали из здания. Один умер на месте, второй умрет в больнице, третий также погиб бы, если бы в полуавтоматической винтовке Кинкела не закончились патроны. Дуло винтовки было прижато к виску жертвы, но раздались лишь сухие щелчки.

Пока Кинкел в спешке вставлял вторую обойму, шестнадцатилетний Джейк Райкер, член школьной команды борцов, уже получивший пулю в грудь, бросился на убийцу. Кинкел выхватил из кармана пистолет. Райкер выдернул оружие из рук убийцы, получив еще одну пулю в ладонь. Младший брат Райкера бросился на стрелка и помог свалить его на землю. Когда в свалку бросились другие учащиеся, Кинкел выкрикнул: «Застрелите меня, застрелите меня немедленно!» Учитывая все обстоятельства, удивляюсь, что они это не сделали.

О, между прочим: оказавшись в участке, Кинкел посоветовал полицейским проверить его дом – милый двухэтажный дом в окружении пышных елей и рододендронов, – где и были обнаружены застреленные пожилые мужчина и женщина. День или два пресса ловко обходила вопрос о том, кто эта пара, пока бабушка Кинкела не опознала тела. Я несколько обескуражена; неужели полицейские думали, что в доме Кинкела живет кто-то, кроме его родителей?

Тема оказалась неисчерпаемой, мораль – очевидной. Маленький Кипленд в изобилии подавал «предупредительные сигналы», не воспринимавшиеся с достаточной серьезностью. В средней школе его выбрали «Самой вероятной кандидатурой на развязывание Третьей мировой войны». Недавно он представил в классе проект, как сконструировать бомбу. В основном он предпочитал направлять свою склонность к насилию в русло самых безобидных школьных работ. «Если задавали написать о том, что можно сделать в саду, – сказал один из учащихся, – Кипленд расписывал, как скосить садовников». Хотя по жутковатому совпадению инициалами Кипа Кинкела также были КК, всеобщая неприязнь к нему была так велика, что даже после спектакля в кафетерии одноклассники не дали ему прозвища. И самый убийственный факт: накануне устроенной им бойни его арестовали за владение украденным огнестрельным оружием и всего лишь сдали на попечение родителям. Все поняли: опасные учащиеся выдают себя. Их можно выследить, следовательно, их можно остановить.

Большую часть того учебного года администрация школы Кевина действовала в соответствии с этим предположением, хотя известия о каждой новой стрельбе усиливали паранойю. Гладстон-Хай перешла на военное положение, разве что с маккартистским внутренним врагом. Учителей снабдили списком отклонений в поведении, которые необходимо выявлять, и на школьных собраниях учеников науськивали сообщать администрации даже о вскользь брошенных или «шутливых» угрозах. Сочинения исследовались на нездоровый интерес к Гитлеру и нацизму, что создавало сложности в изучении европейской истории XX века. Точно так же особое внимание уделялось сатанизму, поэтому, например, Роберта Беллами, известного как Бобби Билзебаб, вызвали к директору объяснить – и изменить – прозвище. Царил тягостный буквализм, поэтому, когда возбужденная школьница крикнула подруге по волейбольной команде, пропустившей мяч: «Я убью тебя!», ее отправили к психологу и исключили до конца недели. Спасения не было даже в метафорах. Одного благочестивого баптиста из класса Кевина дернуло написать в сочинении: «Мое сердце – пуля, и Бог – мой меткий стрелок», так учительница тут же отправилась к директору и отказалась вести урок английской литературы в этом классе, пока мальчика не переведут в другой. Волна тупости докатилась и до начальной школы Селии: мальчика из ее первого класса вышибли на три дня за то, что он указал на учительницу куриной ножкой и сказал «пиф-паф».

Судя по тревожным коротким заметкам на боковых полосах «Нью-Йорк таймс», подобное творилось по всей стране. В Гаррисберге, Пенсильвания, четырнадцатилетнюю девушку раздели догола и обыскали – раздели догола, Франклин, и временно исключили из школы, после того как во время обсуждения школьных массовых убийств в классе она сказала, что может понять, почему срываются в конце концов дети, которых вечно дразнят. В Пончатула, Луизиана, двенадцатилетнего пятиклассника на две недели засунули в тюрьму для несовершеннолетних за то, что в очереди в столовой он предупредил своих одноклассников, что «достанет их», если они не оставят ему достаточно картошки. Эти слова сочли «террористической угрозой». На двухстраничном сайте Buffythevampireslayer.com парень из Индианы изложил теорию, наверняка посещавшую головы многих старшеклассников, мол, учителя – дьяволопоклонники. Неудовлетворенные простым временным исключением, его учителя подали федеральный иск, обвинив и мальчика, и его мать в клевете и причинении морального ущерба. Другого тринадцатилетнего мальчика исключили из школы на две недели потому, что на экскурсии в Национальный музей атома в Альбукерке он громко спросил: «Нас научат делать атомную бомбу?», а другой мальчик получил строгое предупреждение от школьного администратора только за то, что носил с собой учебник химии. По всей стране подростков выгоняли из школ за ношение тренчей, как у Кипленда Кинкела, или просто за то, что они одевались в черное. Лично мне больше всего понравилось сообщение об исключении девятилетнего мальчика после классного проекта о многообразии и азиатской культуре, для которого он придумал фразу печенья-гаданья: «Ты умрешь почетной смертью».

Хотя Кевин обычно не распространялся о том, что происходит в его школе, он лез вон из кожи, дабы снабжать нас обрывками информации о нарастающей истерии. Репортаж произвел предполагаемый эффект: ты стал больше бояться за него; я стала больше бояться его. Он наслаждался атмосферой воображаемой опасности, однако явно считал принимаемые школой предосторожности фарсом. «Если они будут продолжать в том же духе, – однажды с поразительной проницательностью заметил он, – то только внушат ученикам определенные идеи».

Приближалось окончание младшей средней школы, граница детства, которая воспринималась бы преподавателями чуть ли не как апокалипсис и без помощи Кипа Кинкела. Вечером после обычного ужина – быстрого перекуса перед открытым холодильником – Кевин развалился в кресле и выдал очередную порцию новостей: всех учащихся подвергли «строгой изоляции» в классных комнатах на четыре перемены подряд, пока полицейские со служебными собаками обыскивали все шкафчики и закоулки.

– Что они искали? Наркотики? – спросила я.

– Или стихи, – беспечно откликнулся Кевин.

– Это все джонсборо-спрингфилдская чепуха, – сказал ты. – Наверняка они искали оружие.

– На самом деле меня убивает, простите за выражение, – сказал Кевин, потягиваясь и словно выдыхая слова, как сигаретный дым, – то, что учителям прислали инструкцию по обыску. Эта неудачница Пагорски, преподающая театральное искусство, оставила инструкцию на своем столе. А Ленни увидел. Я поразился. Не подозревал, что он умеет читать. В любом случае вся школа знала заранее. И если кто прятал в своем шкафчике винтовку, успел бы найти не такое паршивое место.

– Кевин, а никто из твоих одноклассников не возражал против обыска? – спросила я.

– Некоторые девчонки разнылись, – отмахнулся он. – Испугались огласки. – Кевин хрипло рассмеялся. – А кобыла Уланова обмочилась.

– У администрации была конкретная причина? Или просто ах, сегодня среда, почему бы не пригласить специальных собачек?

– Вероятно, анонимное предупреждение. Открыта горячая телефонная линия для доносов на друзей. За четвертак я мог бы каждую неделю срывать природоведение.

– А от кого было то анонимное предупреждение? – спросила я.

– Привеет. Если бы я сказал тебе от кого, оно уже не было бы анонимным, не так ли?

– Ну, и после всей кутерьмы нашли что-нибудь?

– Конечно, нашли, – промурлыкал Кевин. – Кучу просроченных библиотечных книг. Заплесневевшую жареную картошку. Одна смачная злобная поэма завела их, но потом оказалось, что это тексты «Биг блэк»: «Это Иордан, мы делаем что хотим…» Да, и еще одно. Список.

– Какой список?

– Список людей, которых нужно убрать. Ну, знаешь, сверху написано огромными буквами: «ОНИ ВСЕ ЗАСЛУЖИВАЮТ СМЕРТИ».

– Господи! – Ты распрямился. – В наше время это не смешно.

– Ну да, никто и не подумал, что смешно.

– Надеюсь, с этим парнем как следует поговорят, – сказал ты.

– О, думаю, не только поговорят.

– И кто же это был? – спросил ты. – Где нашли этот список?

– В его шкафчике. Самое забавное, что на него подумали бы в последнюю очередь. Суперлатинос.

– Кев, – строго сказал ты. – Я предупреждал тебя, нельзя так говорить.

– Пардон. Я хотел сказать сеньор Эспиноза. Думаю, он просто лопается от этнической враждебности и затаенного негодования, как латиноамериканец.

– Постой, – сказала я. – Разве он не получил какую-то крупную награду за академические успехи в прошлом году?

– Не помню, – беспечно сказал Кевин. – Но трехнедельное исключение здорово испортит его личное дело. Ай-ай-ай. Господи, и ты думаешь, что разбираешься в людях.

– Если все знали о предстоящем обыске, то почему Эспиноза не убрал инкриминирующий список заранее?

– Понятия не имею. Может, потому, что он любитель.

Я забарабанила пальцами по журнальному столику.

– Эти шкафчики. В мое время у них сверху были щели. Для вентиляции. А у вас?

– Конечно, – ответил Кевин, выходя из комнаты. – Так лучше хранится жареная картошка.

Исключали выпускников; Грир Уланова написала в штаны. Наказывали поэтов, импульсивных спортсменов, тех, кто мрачно одевался. Подозревали любого с вызывающим прозвищем, экстравагантным воображением или жалким социальным положением, позволяющим назвать ученика «изгоем». Как я понимала, это была война с Другими.

Но я идентифицировала себя с другими. В юности я обладала резко выраженной армянской внешностью и потому не считалась красивой. У меня было смешное имя. Мой брат был тихим угрюмым «пустым местом» и не мог поделиться со мной социальным опытом. Моя мать-затворница никогда никуда меня не возила и не приходила на школьные мероприятия, пусть даже ее вечные отговорки казались милыми. И я была мечтательницей, бесконечно фантазирующей о побеге не только из Расина, но и вообще из Соединенных Штатов. Мечтатели не остерегаются. Будь я ученицей Гладстон-Хай в 1998 году, я наверняка изложила бы в выпускном сочинении шокирующую фантазию о спасении своей несчастной семьи взрывом саркофага 112 по Эндерби-авеню. Или же жуткие детали армянского геноцида, пересказанные в проекте о «многообразии» по основам гражданственности, выдали бы мою нездоровую склонность к насилию. Или я выразила бы нежелательное сочувствие бедняге Джейкобу Дэвису, сидевшему рядом со своим ружьем, обхватив голову руками. Или я бестактно назвала бы тест по латыни убийственным… Меня точно вышвырнули бы из школы.

Но Кевин. Кевин не был другим. Во всяком случае, это не бросалось в глаза. Да, он носил одежду не по размеру, но он не носил все черное, не кутался в черное пальто. «Тесная, короткая одежда» не входила в официальный список «предупредительных знаков». Он учился на твердые четверки, и, похоже, никто этому не удивлялся, кроме меня. Я думала, что для умного подростка повышение оценок естественно, уж случайно он мог бы получить пятерку. Но нет. Кевин использовал свой интеллект для того, чтобы не высовываться. И на мой взгляд, он слишком усердствовал. То есть его сочинения были такими скучными, такими безжизненными и такими монотонными, что граничили с психической ненормальностью. Почему никто не замечал, что отрывистые, повторяющиеся до отупения предложения («Пол Ревер прискакал на лошади. Он сказал, что приближаются британцы. Он сказал: «Британцы приближаются. Британцы приближаются») – издевательство над учителем? Однако Кевин явно играл с огнем, сдавая письменную работу чернокожему учителю истории со словами, созвучными слову ниггер.

Кевин камуфлировался ровно таким количеством «друзей», которое нужно, чтобы не казаться одиночкой и не возбуждать подозрений. Все они были посредственностями – исключительными посредственностями, если такое бывает, или совершенными кретинами, как Ленни Пуг. Все они учились ровно настолько, чтобы не вылететь из школы. Может, они и вели тайную жизнь за серой завесой тупого послушания, но в его средней школе единственное, что не вызывало тревоги, так это подозрительная серость. Маска была идеальной.

Принимал ли Кевин наркотики? Я никогда точно не знала. Ты мучительно размышлял, как подойти к этому вопросу: осветить нравственную сторону и объявить все фармацевтические препараты верной дорогой к безумию и нищете или сыграть исправившегося бунтаря и похвастаться длинным списком веществ, которые ты когда-то поглощал, как конфеты, пока на собственной шкуре не убедился в том, что от них портятся зубы. (Правда была неприемлемой. Мы не только подчистили домашнюю аптечку, но и оба пробовали множество легких, поднимающих настроение наркотиков не только в шестидесятых, но и еще за год до рождения Кевина; восхитительное химическое веселье не привело нас ни в психушку, ни в отделение скорой помощи, и воспоминания вызывали скорее ностальгию, чем угрызения совести). На каждой дороге поджидали свои ловушки. Первая выставляла тебя замшелым консерватором, понятия не имеющим, о чем он говорит; от последней несло лицемерием. Я помню, что ты в конце концов выбрал некий средний путь: признал, что покуривал травку, и, следуя логике, ничего, если он «попробует», но не втянется, и, пожалуйста, пожалуйста, пусть не говорит никому, что ты не осуждаешь наркотики любого рода. Я же закусила губу. Лично я верила, что пара проглоченных капсул экстази – самое лучшее, что может случиться с этим мальчиком.

Что касается секса, хвастливая формулировка «трахаться» доступна каждому желающему. Если бы я заявила, что из нас двоих «знаю» Кевина лучше, это лишь означало: я знаю, что он непроницаем. Я знаю, что не знаю его. Возможно, он еще девственник. Наверняка я знаю только одно: если у Кевина был секс, то угрюмый: краткий, жесткий; в рубашке. (В сущности, он мог трахать Ленни Пуга. Это до ужаса легко представить). Следовательно, Кевину еще могло понадобиться твое строгое предупреждение: когда он почувствует готовность к сексу, обязательно воспользоваться презервативом, хотя бы потому, что липкий резиновый футляр сделает его бесцельные соития гораздо омерзительнее. По-моему, слепота к красоте никоим образом не исключает слепоты к безобразию, к которому Кевин пристрастился давным-давно. Предположительно, у безобразного существует столько же тонких оттенков, сколько и у красивого, так что разум, полный разрушения, не исключает определенного усовершенствования.

В конце его девятого учебного года случилось еще кое-что, чем я тебя не беспокоила, но сейчас упомяну мимоходом ради полноты картины.

Я уверена, ты помнишь, что в начале июня компьютеры НОК были заражены компьютерным вирусом. Оказалось, что никто не побеспокоился скопировать материалы на дискеты или новомодные маленькие флешки, так что результаты были катастрофическими. Файл за файлом оказывался недоступным или уничтоженным или возникал на экране неразборчивыми закорючками. Четыре разных выпуска были отсрочены по меньшей мере на шесть месяцев. Дюжины преданных нам магазинов, включая сетевые, закрыли брешь оживленного летнего спроса «Раф гайдом» и «Одинокой планетой». (Не добавило нам друзей и то, что вирус разослал сам себя по всем электронным адресам в нашей базе сбыта). Мы так никогда и не восстановили продажи, потерянные в тот сезон. То, что в 2000 году мне пришлось продать компанию меньше чем за половину ее стоимости двухгодичной давности, в некоторой степени объясняется тем заражением. История также внесла весомый вклад в мое ощущение осады в том 1998 году.

Я не рассказала тебе об источнике вируса от стыда. Ты бы сказал, что мне не следовало шпионить. Я должна была соблюдать родительский этикет и уважать неприкосновенность детской спальни. Если я так жестоко пострадала, то сама была виновата. Старейший сюрприз для вероломных: если любопытные родители обнаруживают нечто инкриминирующее, не предназначенное для их глаз, то сам факт выслеживания отвлекает от находки.

Сама не знаю, что заставило меня зайти туда. Я осталась дома, чтобы отвезти Селию на очередной прием к окулисту; надо было проверить ее адаптацию к протезу. В комнате Кевина мало что могло возбудить любопытство, хотя, возможно, сама таинственная пустота меня и притягивала. Приоткрыв дверь, я сразу почувствовала, что не должна туда заходить. Кевин был в школе, ты мотался в поисках очередного места для рекламы. Селия корпела над домашней работой, рассчитанной на десять минут и, следовательно, занимавшей у нее добрых два часа, так что вряд ли меня застигли бы на месте преступления. И все же мое сердце забилось сильнее, дыхание стало судорожным. Глупо, сказала я себе. Я в своем собственном доме и, если меня застигнут, могу сказать, что ищу грязную посуду.

Никаких шансов. Комната была безукоризненна. Ты поддразнивал Кевина за такую «бабушкину» чистоту. Кровать была застелена с аккуратностью новобранца. Мы предлагали ему покрывало с гоночными машинками или с замками и драконами; он решительно остановился на простом, бежевом. Стены зияли пустотой; ни постеров «Оазиса» или «Спайс герлз», ни оскаленного Мэрилина Мэнсона. Полки почти пусты: несколько учебников, томик «Робин Гуда»; множество книг, которые мы дарили ему на Рождество и день рождения, просто исчезло. У него были собственный телевизор и стереосистема, но единственная «музыка», которую я слышала, нечто вроде произведений минималиста Филипа Гласса – секвенции фраз, генерированных компьютером с математической четкостью; у них не было ни формы, ни взлетов, ни падений; белый шум, который Кевин пропускал и через телевизор, когда не смотрел метеоканал. Правда, и дисков, которые мы дарили ему в надежде выяснить, что он «любит», нигде не было видно. Хотя ты восхищался скринсейверами с прыгающими дельфинами или проносящимися космическими кораблями, экран компьютера Кевина мерцал редкими светящимися точками.

Не так ли устроена и его голова? Или его комната была чем-то вроде экранной заставки? Если добавить морской пейзаж над кроватью, получился бы свободный номер в «Кволити инн». Ни единой фотографии на тумбочке, ни памятного подарка на комоде – все горизонтальные поверхности гладкие и пустые. Как бы я хотела войти не в это царство пустоты, а в свинарник с постерами групп тяжелого рока, цветными вкладками «Плейбоя», кучами грязных свитеров, корками прошлогодних сандвичей с тунцом! Я бы поняла подростковую берлогу, где могла бы обнаружить незатейливые секреты вроде надорванной пачки презервативов под грудой носок или пакетика конопли, впихнутого в вонючую кроссовку. Но нет, тайны этой комнаты были мне не доступны, как и какие-нибудь следы моего сына. Оглядываясь по сторонам, я тревожно думала: он может быть кем угодно.

Однако я не верила, что ему нечего прятать, и, заметив на полке над компьютером стопку дискет, просмотрела их. Надписи четкими печатными буквами мало что проясняли: «Нострадамус», «Я люблю тебя», «D4-X». Чувствуя себя воровкой, я взяла одну дискету, а остальные положила так, как нашла их, и выскользнула за дверь.

Я прошла в свой кабинет и вставила дискету в компьютер. В странных надписях на диске А я не узнала обычные названия файлов, что меня разочаровало. Надеясь найти личный журнал или дневник, я не столько стремилась узнать сокровенные мысли Кевина, сколько убедиться в том, что, по крайней мере, у него есть сокровенные мысли. Не собираясь так легко сдаваться, я вошла в программу «Эксплорер» и загрузила один из файлов. На экране появился озадачивший меня «Майкрософт аут лук экспресс», но тут Селия позвала меня, ей понадобилась помощь. Я отсутствовала около пятнадцати минут.

Когда я вернулась, компьютер был мертв. Он отключился, чего никогда прежде не делал без команды. Я встревожилась, снова включила его, но ничего, кроме сообщений об ошибках, не появилось даже тогда, когда я вытащила дискету из дисковода.

Наверное, ты уже понял. На следующий день я отвезла свой компьютер на работу, чтобы техники с ним разобрались, и обнаружила гудящий офис. Не совсем ад кромешный, больше похоже на вечеринку, когда кончается спиртное. Редакторы трепались друг у друга в закутках. Никто не работал. Они просто не могли. Ни один компьютер не функционировал. Я почти с облегчением восприняла сообщение Джорджа о том, что жесткий диск моего компьютера заражен так сильно, что легче купить новый. Может, с уничтожением источника инфицирования, никто никогда не догадается, что вирус в компьютерную систему НОК занесла сама исполнительный директор.

Я дико злилась на Кевина за то, что он держал дома в качестве домашнего любимца современный эквивалент скорпиона, и несколько дней хранила дискету как улику, вместо того чтобы незаметно вернуть ее на полку. Однако, когда ярость немного утихла, мне пришлось признать, что не Кевин лично стер файлы моей компании и в катастрофе виновата я сама. Поэтому как-то вечером я постучалась в его дверь и, получив разрешение, вошла и закрыла ее за собой. Кевин сидел за столом. Экранная заставка, как обычно, бесцельно мигала: точка тут, точка там.

– Я хотела спросить тебя, – сказала я, постукивая пальцем по его дискете. – Что это?

– Вирус, – бодро ответил он. – Надеюсь, ты его не загружала?

– Конечно нет, – поспешно сказала я, обнаруживая, что лгать ребенку – все равно что лгать матери; щеки стало покалывать, как в тот раз, когда, потеряв в семнадцать лет невинность, я уверяла мать, что ночевала у незнакомой ей подружки. Мать все поняла. Кевин тоже. – Я хотела сказать, – скорбно поправилась я, – только один раз.

– Один раз и надо.

Мы оба понимали, что нелепо было влезать в его комнату и красть диск, которым я в результате погубила свой компьютер и парализовала свой офис, а потом врываться к нему и обвинять его в промышленном саботаже. Поэтому разговор продолжался спокойно.

– Зачем ты его хранишь? – вежливо спросила я.

– Собираю коллекцию.

– Разве не странно собирать такие вещи?

– Я не люблю марки.

Именно в этот момент я представила, что он сказал бы, если бы ты ворвался сюда, полный решимости выяснить, какого черта он хранит стопку компьютерных вирусов над своим столом: «Ну, после того, как мы посмотрели «Молчание ягнят», я решил, что хочу стать агентом ФБР! И ты же знаешь, у них есть целое подразделение, которое выслеживает хакеров, распространяющих ужасные компьютерные вирусы? Поэтому я изучал их и все такое, ведь я читал, какая это серьезная проблема для новой экономики и глобализации, и даже для обороны нашей страны!..» Лишив Кевина подобного спектакля – он собирает компьютерные вирусы, конец истории, ну и что здесь плохого? – я почему-то чувствовала себя польщенной.

– И сколько у тебя вирусов? – застенчиво спросила я.

– Двадцать три.

– Их трудно находить?

Он посмотрел на меня с прежней неуверенностью, но по какому-то капризу решил поэкспериментировать: поговорить со своей матерью.

– Их трудно поймать живыми. Они ускользают, кусаются. Надо знать, как с ними управляться. Я… как врач. Он изучает болезни в лаборатории, но не хочет заболеть сам.

– То есть ты хранишь их, чтобы уберечь от заражения свой компьютер.

– Да. Маус Фергюсон ввел меня в курс дела.

– Раз ты собираешь их, может, объяснишь мне… почему их создают? Я не понимаю. Ведь вирусы не дают никаких результатов. В чем интерес?

– Я не понимаю, что ты не понимаешь.

– Я понимаю, когда взламывают компьютер телефонной сети, чтобы звонить бесплатно, или крадут номера кредитных карт, чтобы пополнять свой счет. Но от этого компьютерного преступления никто не выигрывает. Какова цель?

– Это и есть цель.

– Не понимаю.

– Вирусы… они, ну, элегантны, что ли. Почти… чисты. Это… это как благотворительность, ясно? Это бескорыстие.

– Но это не сильно отличается от создания вируса СПИДа.

– Может, кто-то его и создал, – учтиво сказал он. – Ты печатаешь на своем компьютере и идешь домой, и холодильник включается, а другой компьютер выплевывает твой чек. И ты спишь, и ты вводишь еще больше дерьма в свой компьютер… Все равно что быть мертвым.

– Так вот в чем дело… Почти как знать, что ты живой. Показать другим людям, что они тебя не контролируют. Доказать, что ты что-то можешь, даже рискуя арестом.

– Да, примерно так. – Кевин явно оценил мою речь. И я словно поднялась в его глазах.

– Понятно, спасибо за объяснение, – сказала я, вручая ему диск.

Я направилась к двери.

– Твой компьютер накрылся, не так ли?

– Да, накрылся, – печально сказала я. – Полагаю, я заслужила это.

– Послушай, если ты кого-то не любишь и у тебя есть его электронный адрес, просто дай мне знать.

Я засмеялась:

– Хорошо. Обязательно. Когда-нибудь. Их довольно много.

– Лучше предупреди, что у тебя есть крутые друзья.

«Так вот она, связь!» – изумилась я и закрыла дверь.