Вступительные экзамены дьявола

Грегори Грин, «Библейская бомба», 1996

Если бы я писал этот раздел для журнала вроде Cosmopolitan или GQ, готов поспорить, что немногие из читателей поняли бы, о чем речь. Но эта книга другого сорта, и читателей она привлечет других, так что я подозреваю, что тема окажется неприятно знакомой много большему числу читателей.

Чтобы интересоваться наукой, не обязательно быть гением, но важно разделять некоторые ее ценности. Когда дело доходит до принятия решений, придавать больше значения фактам, чем догадкам, рассуждениям и хлестким фразам. Предпочитать статистику единичному яркому случаю. Получать больше удовольствия от многолетних поисков решения сложной задачи, чем от 15 минут громкой, но преходящей славы. Развитие мышления полезно не только для практических целей, его можно ценить и за изящную высокоорганизованную радость, которую оно приносит.

Но ничто не дается просто так. Склонность к размышлениям тоже имеет свою цену. Конечно, все по-своему страдали в подростковом возрасте, но умники делали это своим особым образом. Это мир, в котором тебя в последнюю очередь зовут в спортивную команду, зато на тебе первом вымещают обиду. Мир, в котором ты подходящий источник ответов к домашним заданиям, но вечно негодный кандидат для свидания. Нелепый набор маскировочных ужимок должен скрывать реальный ум и интерес к школьным предметам – или к крабам-отшельникам, топологии, тектонике. И даже десятки лет спустя, даже у тех, кто превратился в счастливых, довольных жизнью, уверенных в себе взрослых, внутри нередко остается засохшее ядрышко злобы на то, как тогда было плохо. Таковы стигматы ботаников-умников.

Как и в любой культуре, у ботаников есть свои божества. В старом надежном пантеоне был Эйнштейн на троне Зевса, идолы поколения моих родителей – Элеонора Рузвельт и Эдлай Стивенсон, которые отличались не только умом, но и человечностью в сфере, которая обычно не вознаграждает ни то, ни другое. До изгнания из рая за настоящее кино и настоящие приставания к 19-летней псевдодочери в пантеоне был и несравненный Вуди Аллен. Он воплощал черты, за которые мы все подвергались гонениям, но в мире его фильмов это не имело значения и даже работало ему на руку – он никогда не оставался без девушки. И что еще удивительнее, так происходило и в реальной жизни. В какой-то момент поднялась волна уважения и восхищения к Майклу Дукакису. Он как будто брал за все реванш: умный грек, то есть уже чужой. Педантичный, неуклюжий, лишенный чувства юмора, он добился успеха в мире стильных и безупречных красавцев благодаря своему уму, дисциплине и искренности. В какой-то момент он даже мог стать президентом. Греческая трагедия, которой мы все сопереживали, завершилась его падением ровно из-за того, что у него не было ничего, кроме ума, дисциплины и искренности – его победил человек, который с уверенностью и спокойствием брамина из правящего класса повел грязную игру, спрятав в рукаве Вилли Хортона. В тот момент мы все по-настоящему ощутили боль Дукакиса.

На каждый Инь найдется Ян, и у богов в небесах должны быть противники на темной стороне. Для сообщества интеллектуалов это обычно люди со стороны, невежи, которые выбирают пушки вместо книжек, которые ценят догму, а не мысль. Мы к этому привыкли. Трудность для нас (и для любого сообщества) – в угрозе изнутри, которая бросает нам особый вызов. Но именно это и происходит.

В последние несколько месяцев я рылся в интернете, опрашивал друзей и коллег, отмечал реакцию студентов на случайно брошенные фразы на лекциях и понял, что в сообществе ученых присутствуют некоторая смущенная радость и волнение – никто не знает, что делать с этими чарами: интеллигенция нашла своего Антихриста, его зовут Тед.

Есть несколько факторов, на которые люди обращают внимание. Некоторых Тед Казински волнует своей одержимостью и озлобленностью, кто-то, особенно правые СМИ, отзывается на политические и социальные аспекты его отрицания технологий. Но большинство не заботит его луддизм. Наоборот, можно легко заняться дешевым психоанализом и заявить, что он бы не так интересовался воздействием технологий на общество, если бы его больше любили женщины.

Кого-то завораживает путь, который выбрал Тед, – путь (здесь по закону нужно писать «предполагаемых») убийств. Изо дня в день с кошмарной регулярностью обстрелы из машины, массовые убийства, редко – взрывы арендованных фургонов с напичканными взрывчаткой удобрениями, а тут все по-другому: крошечные механизмы ручной работы разложены в конверты, и спустя какое-то время на другом конце континента кого-то разрывает на куски. Как будто ослабляется причинно-следственная связь. Есть что-то гипнотическое в этой отстраненности и точности. Мы привыкли к сценариям «застаешь жену в постели с лучшим другом, выхватываешь пистолет и совершаешь преступление страсти» – это как будто срабатывает лимбическая система (часть мозга, связанная с эмоциями). А в случае Казински мы как будто наблюдаем работу воспаленной коры головного мозга.

Но большинство людей реагирует не на его приемы и не на его заявления. Интереснее сам его образ, ум вкупе с отрывом от общества, жизнь безумного отшельника в хижине, забитой Шекспиром, иностранной литературой и учебниками по изготовлению бомб.

Но, с другой стороны, его образ привлекает интеллигенцию своей удивительной узнаваемостью. Я учился в престижном институте, из которого вышел и Тед К. После его ареста я сыграл с бывшими сокурсниками в игру: кто из ваших соседей по общежитию мог оказаться Унабомбером? Может быть, из-за того, что мы все были неуверенными и энергичными представителями национальных меньшинств, которым надо было что-то доказывать, а не выпускниками Гарварда в энном поколении, которые могли спокойно выпивать в своих клубах, но подозреваемых нам хватало с лихвой. Например, 15-летний физик, который ни с кем не разговаривал и по ночам ходил туда-сюда по комнате, выдергивая себе волосы. Студентка-политолог с неприятным запахом изо рта, с которой никто не садился обедать из-за того, как она кидалась слезно и бессвязно рассказывать о своем последнем увлечении. Математик, у которого не было друзей и который в порядке странного социального эксперимента ушел жить на улицу и питаться из помойки, ненадолго появляясь после каждый раз удлиняющихся отлучек. Ум, отрыв от общества и тихо кипящая мрачная злоба – только милость Божия и неумение обращаться с мелкими инструментами спасли их от того, чтобы стать Тедом.

Так что дело тут в узнавании, в неожиданной близости к изготовителю бомб, которые вдруг ощутили интеллектуалы. Я вижу некоторое классовое высокомерие, объясняющее одну из граней этого странного восторга. Оно мне напоминает шутку о том, что суть эры Маккарти в том, что кучка выпускников юридического факультета Фордема пытается накопать компромат на кучку выпускников-юристов Гарварда. Обычно, когда в вечерних новостях появляется хладнокровный как рептилия преступник, то реакция на него у интеллектуального сообщества предсказуемо отстраненная – детство на стоянке для трейлеров, в бедности и разрушениях от торнадо, безразличный отец-алкоголик, исправительная школа, плохие зубы, плохая речь, пятна пота под мышками, расчлененные тела, сброшенные в водосток. Как некультурно. И вот наконец появился серийный убийца, которого можно считать своим.

Но есть и еще более пугающая составляющая, которую людям труднее всего признать, но которую я замечаю в обмолвках и стыдливых шутках. Дело не только в узнавании, но и в отождествлении: только милостью Божией я сам не стал таким. У всех нас есть свои темные стороны, миры необузданных импульсов в голове. Фрейда положено поливать грязью за то, что он мертвый патриархальный белый мужчина, но иногда полезно было бы вспомнить его как великого освободителя, человека, который попытался переломить вековую традицию авторитарного религиозного осуждения этих внутренних миров, человека, который открыл бессознательное и научил нас, что мысль не преступление. У нас у всех и вправду есть темные стороны. Как-то вечером Карл Маркс, эта великая жаба неуклюжей интеллектуальности, вернулся домой после гневного выступления в Британском музее и написал Энгельсу: «В любом случае надеюсь, что буржуазия запомнит мои бородавки на всю жизнь». И они запомнили. Но на такой размах мести могут рассчитывать немногие из нас. Все, что мы можем, это помечтать, как однажды вернемся в места, где прошло наше детства, встретим бывших обидчиков или ехидных девчонок, которые верховодили в компании, и выколотим из них кровавое раскаяние толстой пачкой своих дипломов. На самом деле наши темные фантазии о злобе и мести редко выглядят как сцены из «Рэмбо». У нас всех есть списочки врагов, которых мы хотим уничтожить изящно и хитроумно. И вот Казински идет и делает. И наш пульс слегка ускоряется, как будто (омерзительно!) мы немножко гордимся: возьмите тысячи крепких ребят, которые наверняка встречались с первыми красавицами в классе, дайте им пистолеты, значки и всю мощь ФБР, и все равно у них уйдет 18 лет, чтобы поймать умного чудака Теда с его безумной гривой. Тед Казински, «Оно» из Менсы.

Выходит, что мы очарованы рефлекторно возникающим уважением к уму, отстраненностью его действий, сходством с образом одинокого университетского очкарика, с «Оно» внутри нас. Есть опасность, что в нас вкрадется эмпатия к нему, что мы перейдем от узнавания к пониманию, а там и к чему-то похожему на прощение. А значит, остаток этой главы должен быть о возвращении на главную позицию нашего «Сверх-Я».

Есть и другая сфера, в которой вынести суждение о системе уголовного права сложнее мыслящим, образованным людям. Конечно, никто не будет считать, что эпилептик, задевший кого-то в припадке, нападал намеренно. «Это не он, это его болезнь». Мы приходим к пониманию неожиданно огромного количества способов, которыми биология может воздействовать и искажать сущность человека: нарушения баланса гормонов или нейромедиаторов, опухоли в лимбической системе, повреждения лобных долей мозга – все это может приводить к неконтролируемо разрушительному поведению. Как мне кажется, в этой сфере не стоит жестко заставлять себя избегать перехода от понимания к прощению – «прощать» становится так же бесполезно, как объявлять злом машину со сломанными тормозами, которая несется незнамо куда. Это возможно, если вы чините ее, но в основном вам нужно найти способы защитить общество от таких машин. Отдать медикам таких людей бесчеловечно, но все же гораздо лучше, чем объявлять их грешниками.

Но проблема с Казински не в этом: воспаление его мозга лишь метафора. На сегодня, кажется, нет данных о голосах в его голове, о черепно-мозговой травме в детстве, которая повредила части его нервной системы, ответственные за подавление импульсивности и агрессивности. Нет свидетельств биологического императива, сломавшего ему тормоза. Мы должны противостоять своей очарованности по другим причинам.

Его методы можно легко отбросить – особенно тем из нас, кто когда-то протестовал против безразличия кнопки, нажатой в бомбардировщике, от которой уничтожалась целая вьетнамская деревня. В нашу эру царит насилие, которое воплощается нажатием кнопки, отданным приказом или просто взглядом в другую сторону; уже не обязательно брать дубинку в руки, на которых лишь недавно появились противопоставленные большие пальцы. В этом контексте отправить то самое письмо – это просто еще один вид насилия XX века. Но если технологии расширили возможности насилия, они также расширили диапазон поступков, которые нас ужасают и которым мы должны противостоять.

Следующая причина, по которой нам надо держаться твердо, связана с тем, почему мы посадили в тюрьму Эзру Паунда – это вопрос, что делать, когда хорошие поэты совершают плохие поступки. Случай Казински несколько менее ярок. Но все же и Казински убивал людей, создавая великие работы (если не верите, почитайте вечером в туалете его Манифест). Однако здесь речь только о его способности ценить великие произведения. И меня преследует это наше сходство: на свете был по крайней мере один кровожадный нацист, которого трогал до слез тот же самый момент в бетховенской пьесе, что меня самого. Совершенно очевидно, что мы не должны мягче относиться к Казински только из-за того, что он умен, образован, а мы уважаем интеллектуалов. Его интеллект в какой-то степени сделал его Антихристом для нашего сообщества и наших ценностей. Чтобы стоять на своем, здесь требуется вырвать из сердца убеждение, заложенное либеральным образованием, которое многие из нас так ценят. Убеждение, что знакомство с Великими Книгами и Великими Идеями дает Великую Мораль: к сожалению, нам придется довольствоваться лишь неплохим словарным запасом. И это в лучшем случае.

Но больше всего нас пугает, что он воплощает нашу изнанку. Опасность в эмпатии, которая подкрадывается к нам, но ее должен в одночасье разрушить один факт, который легко упустить из виду. Неважно, насколько своим кажется Казински, неважно, как хорошо мы понимаем, что привело его к тем самым поступкам: есть необъятная пропасть, которая делает его таким же чужим, как кремниевая форма жизни, нечто, от чего становится ясно, что мы ничегошеньки не понимаем ни о нем, ни о том, что творилось в его голове: он это сделал. Мысль не преступление, в отличие от действия: бомбы взорвались не в чьих-то абстрактных размышлениях, а в руках невинных людей.

У русских есть чудесная байка. Дело происходит у врат рая: оценивают новоприбывших. На суд приходит убийца, прямиком с места, где его застрелили полицейские после энного убийства – он задушил старушку ради денег. Собирается заседание умерших присяжных. А где в этой сцене Бог? Он не судья, но свидетель, дающий показания о моральном облике подсудимого. Он приплелся посреди заседания, уселся в своей царственной дряхлости, придавленный весом бесконечного знания, и по-отечески мягко, отвлекаясь от темы, старался лучше защитить и объяснить поведение этого человека. «Он всегда любил животных. Он очень расстроился, когда в детстве потерял свой любимый мячик» («Мой красный мячик, ты знаешь про мой красный мячик!» – вскакивает убийца, захлестнутый волной воспоминаний. «Конечно знаю. Он провалился в люк и там до сих пор и лежит», – отвечает Бог безучастно). В конце концов судьи устают от Бога, который действительно надоедает всем своим всезнайством и всепрощенчеством, и сгоняют его прочь со скамьи свидетелей.

Когда наука приносит нам что-то новое и удивительное, происходит прорыв, открывающий новые горизонты: часто начинают говорить, что мы станем всеведущи, как боги, и подразумевается, что это будет хорошо. Но Бог в этой притче бесполезен в силу абсолютности своего знания: он ничего не различает. Узнавание, понимание не должно вести нас к безразличию. Опасность олимпийского всезнания в том, что оно дает взгляд на вещи с олимпийской высоты – а с такого расстояния, в телескоп, все кажется одинаковым: потерянный мячик и задушенная женщина; неловкость в юности, порождающая неловкого взрослого, и неловкость в юности, порождающая убийцу.

Но разница есть.