ГЛАВА 19

Сидя за столом, Дроздов бросил взгляд на наручные часы и хотел было позвать Машеньку, но неожиданно воздух содрогнулся от треска телефонного звонка. Еще не зная, кто его решил потревожить, энкавэдэшник ощутил, что новости, которые он сейчас услышит, не сулят ничего хорошего. Так дикий зверь чувствует прицел охотника.

– Маша! – резко позвал он секретаршу. – Подними трубку.

Марья Степановна поспешно выбежала из кухни.

– Узнай, кто это. Если Свержин, то я в отъезде. Попробуй узнать, чего он хочет.

Марья Степановна побледнела и взяла трубку.

– Секретарь товарища Дроздова слушает. Да. Командир поисковой группы? Сейчас я посмотрю, на месте ли товарищ Дроздов.

Максим Георгиевич секунду не мог принять решения, но все же взял трубку. Любопытство в нем редко побеждало осторожность, но сейчас был именно такой случай.

– Дроздов на проводе, – произнес он.

– Мне ваш номер сообщил товарищ Пантелеев, председатель аэроклуба, – с легким армянским акцентом произнес бодрый молодой голос на другом конце.

«Вот сука!» – подумал Дроздов.

– Моя фамилия Тер-Габриелян, я командовал поисково-спасательной группой, занимавшейся розыском пропавшего стратостата.

– А какое отношение я имею к пропавшему стратостату? – с напором спросил энкавэдэшник.

– Согласно показаниям товарища Пантелеева, вы от наркомата курировали проведение научного эксперимента. Понимаете, мы нашли гондолу и труп аэронавта. Он погиб от удушья, не сумев освободить запор люка. У нас возник вопрос: что делать со шлаковым кубом?

– С каким, извините, кубом? – напрягся Максим Георгиевич.

– Там еще был куб, выпиленный из стеклодувного шлака. Пантелеев сказал…

Дроздов побелел.

– Уничтожьте! Это отработанное научное оборудование! – губы сами проговорили эту фразу, без участия мозга, потому что привычка выкручиваться в результате долгой практики въелась уже настолько, что рассуждать не требовалось.

– Он химически не опасен?

– Нет. Можете бросить его прямо в лесу. Или расплавьте. Делайте, что хотите!

– Спасибо.

– Да. Всего хорошего, товарищ Тер-Габриелян.

Дроздов чуть не уронил трубку, когда клал ее на рычаг.

– Машенька, у нас водка есть? – простонал он, опускаясь на стул.

– Да.

– Принеси.

Когда секретарша скрылась на кухне и стукнула дверцей буфета, Максим Георгиевич откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

«Вот так оно и бывает, – подумал он. – Так вот незаметно наступает то, что русские называют бранным словом на букву «п», так вот – телефонным звонком незнакомого армяшки. Какая же сволочь этот директор завода! Не смог достать базальт и подсунул мне куб из стекольного шлака. За дурака меня посчитал! За идиота! Ну, я ему покажу идиота, мать его. Лучше бы признался, что базальта никак не достать, может, тогда бы гранитный куб положили, а не эту стекляшку. Что же теперь? Ладно, нет времени на месть. Как теперь выкручиваться перед Свержиным?»

Стреляться, ясное дело, не входило в планы Дроздова. Точно так же, как не входило в его планы позволить себя убить. Все это вкупе с прочими хлопотами дня вызвало у Максима Георгиевича неописуемое чувство омерзения и желание вымыть руки. Он выбрался из-за стола и покинул кабинет.

«Что она там копается? – подумал он про Машеньку. – Уж не отравить ли меня хочет?»

Дроздов заглянул на кухню и увидел, что секретарша аккуратно режет селедку и укладывает ее в резную фарфоровую селедочницу.

– Водки, Машенька! Водки! – сказал он и сам, схватив осыпанный росой графин, наполнил густой сиропообразной жидкостью граненый стакан и выпил его в два больших глотка.

Стало легче. Дроздов решил, что все-таки вымоет руки, и переместился в ванную. Именно переместился, потому что не мог вспомнить, как шел по коридору – ему казалось, что он стоит, держа руки под горячей струей, уже давно. И намыливает их, намыливает, пытаясь смыть нестерпимую грязь и вонь бытия. Когда-то Дроздов верил, что убийцы видят, как с их рук капает кровь, но с ним ничего такого не случалось. Его постоянно мучило ощущение грязи. Грязь и вонь.

«Сматываться! Сматываться надо, – лихорадочно шевелил он обветренными губами. – Сматываться! А то достанут, это уж как пить дать. Хотелось, правда, покинуть родину в более выгодном положении, но мы предполагаем, а Бог располагает. Будь он неладен вместе со своим Голосом».

Дроздов с новым наплывом ненависти вспомнил Богдана. Глянув в зеркало, он вдруг увидел, как его собственное лицо оскалилось и расхохоталось, а затем голосом Богдана выкрикнуло ему в глаза: «Ну что? Справился ты без меня? Справился, да?»

Максим Георгиевич мотнул головой, отгоняя видение, и решил, что надо еще водки.

Экстренных вариантов пересечения границы у него было припасено несколько, были давно прикормлены люди на соответствующих постах. Однако, если поднимется буча, то все это может и не сработать, поскольку для каждого собственная шкура важнее чужой. Так что уходить надо раньше, чем Свержин пронюхает о провале эксперимента. В общем-то, уходить надо прямо сейчас. Тихонько так, никого не ставя в известность.

С другой стороны, путь до южных границ, где у Дроздова были более или менее надежные люди, займет не меньше трех суток, а за это время многое может пойти не так, как предполагалось.

Когда Дроздов вернулся в кабинет, на столе его ожидали стакан, графин водки и селедочка, посыпанная мелко нарезанным луком. Выпив еще сто граммов, Максим Георгиевич почувствовал себя значительно лучше и списал видение на нервную перегрузку. Он задумался на секунду, потом все же подцепил вилкой кусочек селедки и отправил в рот. Стало еще лучше.

«Погоди-ка, – Максим Георгиевич усилием воли остановил ход панических рассуждений. – А что, если я зря беспокоюсь? Кто сказал, что куб непременно должен быть из базальта? Богдан о породе словом не обмолвился. Речь шла о горе из твердого камня, а стекло никак нельзя назвать мягким. Что, если Стаднюк все же услышал Голос Бога? Глупо лишать себя подобного шанса. Кто не рискует, тот не пьет шампанского. В моем же случае это шампанское в парижском ресторане, так что надо тянуть до конца. Подготавливать пути к отступлению, но не драпать, как ошпаренная крыса. Возьми себя в руки, Дроздов!»

– Пакет! – вспомнил энкавэдэшник и выдвинул ящик письменного стола.

Если бы письмо от профессора Варшавского попало ему в руки вовремя, до знакомства с Богданом, то вся история сложилась бы иначе. А главное, не понадобился бы никакой Богдан и не пришлось бы сжигать из-за него хорошую подмосковную дачу. Но тут уж ничего не попишешь – как вышло, так вышло.

Развернув исписанный лист бумаги, Максим Георгиевич еще раз внимательно прочел текст. У Варшавского тоже ни слова не было про базальт. Интересно, на каком источнике он основывал свои выкладки? Богдан говорил, что подлинник, написанный тибетскими монахами, безвозвратно погиб под обвалом. Значит, дневники Тихонова были главной отправной точкой профессора.

Правда, в личной беседе он предположил, что твердым камнем на Тибете могли называть базальт, однако полной уверенности у Варшавского не было. В таком случае материал куба мог и не иметь решающего значения. Главное, как сказал профессор, – девственность реципиента.

«Кстати! – припомнил Дроздов разговор с покойным Робертом. – Надо бы мне выяснить кое-какие детальки».

Энкавэдэшник поднял трубку.

– Соедините меня с Дементьевым.

Некоторое время слышался лишь треск и отголоски чужих разговоров. Наконец ответил Дементьев.

– Вадим, у тебя сейчас от Свержина нет поручений? – спросил Максим Георгиевич. – Вот и ладненько. Тогда прямо сейчас, не откладывая, найди гинеколога с фабрики «Красная Роза», где работает Варя Стаднюк. Хоть из-под земли достань! Чем скорее, тем лучше. Узнай, девственница Варвара или нет. Понял? Шуточки свои при себе оставь. Как только выяснишь, сразу же позвони. Прямо в ту же минуточку! Давай!

«Вот если она окажется не девственницей, – подумал Дроздов, кладя трубку, – тогда надо будет подумывать о путях отхода. Потому что Роберт мог оказаться прав. В тихом омуте черти водятся».

Максим Георгиевич принялся читать письмо профессора снова. Отчасти, чтобы скоротать время до звонка, отчасти, чтобы еще раз изучить все детали. Может быть, он еще что-то упустил?

Внимательнее вчитавшись в письмо Варшавского, энкавэдэшник задумался. Была в тексте какая-то мелочь, не относящаяся к смыслу послания, но вызывавшая такое чувство, словно писавший принимал за дурака того, кто это будет читать.

«Сука этот профессор, – подумал Дроздов. – Написал, чтобы отчитаться, чтоб ему хвост не защемили, если информация просочится. А пользы почти ноль. Богдан и то больше мне выдал. Надо было втихую нанять кого-нибудь из мелких бандитов, чтобы этого Варшавского обрезочком трубы по башке, когда пойдет в магазинчик. И не слушать Свержина».

Максим Георгиевич не успел додумать мысль до конца, когда его сердце ускорило темп столь резко, что энкавэдэшник задохнулся и захрипел, схватившись за горло.

«Машка отравила все-таки, сучка! – мелькнуло у него в голове. – Тварь! Убью!»

Не удержавшись на стуле, он грохнулся на пол. Перед глазами поплыли алые пятна, но Дроздов все же нашел в себе силы достать револьвер и дважды выстрелить в кухонную дверь.

«Попал или нет?» – подумал он, теряя сознание.

Очнулся он от резкого запаха нюхательной соли. Марья Степановна, живая и невредимая, никуда не сбежавшая, склонилась над ним с выражением испуга и сострадания на лице. Сердце уже не колотилось с угрожающей скоростью и дышать можно было без особых усилий.

Максим Георгиевич оттолкнул ее руку с аптекарским пузырьком.

– Все, хватит! Я в порядке. Тебя выстрелом не задело?

– Нет. Обе пули прошли стороной. Я как раз нагнулась, чтобы поднять упавшее полотенце. Может, вызвать доктора?

– Нет. Все прошло, ступай! – отмахнулся Дроздов, взбираясь на свое место. – И не говори никому. Нервишки! Пустячок. Пройдет. Сейчас еще водочки накачу… Покормила ты этого… комсомольца, мать его?

– Нет, – покачала секретарша головой. – Готовится. Минут пять еще.

– Погоди, – сказал он, впившись секретарше в лицо. – Занесешь ему еду, когда я тебя позову.

– Как скажете, Максим Георгиевич, – послушно сказала секретарша.

– Иди.

Марья Степановна повернулась и, стукнувшись широким бедром об угол стола, поплыла обратно на свой кухонный пост.

Дроздов был почти уверен, что о глазке внутри гипсового цветка Марья Степановна знает. Но при ней он все равно никогда не пользовался устройством. Поднявшись по лестнице, энкавэдэшник прильнул к отверстию и некоторое время наблюдал, как Стаднюк рисует, склонившись над листом бумаги.

«Что бы это значило? – задумался Максим Георгиевич. – Ни у Богдана, ни у профессора Варшавского не было и намека на то, какие изменения могут произойти с реципиентом в случае успешного приема сигнала. Какого черта? Я же не давал ему команды рисовать. Может, он любит это занятие и малюет удовольствия ради?»

Но какими бы ни были предположения на этот счет, Максим Георгиевич насторожился. Все удивительное, неожиданное или необычное его в первую очередь настораживало, лишь потом вызывая другие эмоции.

Рука сама собой потянулась к заткнутому за пояс «нагану».

– Машенька! – визгливо крикнул он. – Неси ужин. Скорее!

– Бегу! – раздался внизу крик секретарши. Потом грохот разбившейся тарелки и топот каблучков. С растрепавшимися волосами, неся поднос на вытянутых руках перед собой, она, неловко оттопырив зад, бежала по лестнице.

«И отчего же у них такие задницы отрастают?» – зло подумал Дроздов, подогнав Машеньку, когда она пробегала мимо него, добрым шлепком.

Секретарша ойкнула и чуть не упала.

– Только упади! – рявкнул на нее начальник.

– А вы, Максим Георгиевич, не отвлекайте меня от революционной задачи, а то я на вас пожалуюсь!

– Ладно-ладно. Шутка! – успокоил ее Дроздов.

Держась одной рукой за «наган», он достал ключ и отпер дверь, ведущую в комнату Стаднюка.

Машенька вошла в комнату, как механическая кукла, не выказывая никаких эмоций.

– Добрый вечер, – кивнула она Павлу и поставила перед ним поднос.

– Да, – не отрываясь от бумаги, сказал он.

– Ужин, – сообщила Машенька, составляя с подноса на стол тарелки.

Склонившийся над листом бумаги Стаднюк не только насторожил, но и напугал Дроздова. Раньше Павел, заслышав голос Дроздова, обмирал от страха и превращался в идиота. А теперь он даже головы не повернул, напомнив Максиму Георгиевичу одного из университетских профессоров. Тот тоже лишь отчасти обращал внимание на происходящее вокруг, частенько забывал причесаться или приходил на лекцию в разных ботинках.

– Что тут у тебя? – Дроздов в несколько шагов преодолел расстояние до стола и глянул на рисунок.

– Да так, – Паша небрежно пожал плечами. – Скучно, вот и черкаю.

Ничего особенного на листе нарисовано не было – кривоватый домик, из трубы которого завитками шел дым.

«Черт! – подумал Максим Георгиевич. – Я скоро от мяуканья кошки начну в обморок падать».

– Ты листочки чистые зря не изводи, – сказал он вслух. – А то приедет начальство, не на чем рисовать будет. А уж если рисуешь, то самолетики рисуй, кораблики, танки.

«А то вместо оружия придумает какой-нибудь особенный дом, – подумал энкавэдэшник. – Свержин мне тогда глаз на жопу натянет».

– А чем мне еще, кроме рисования, заниматься? – спросил Стаднюк каким-то непривычным голосом. Дроздов насторожился, но не понял, что это значит.

– Чем скажут, тем и занимайся. – Максим Георгиевич погладил его по дырявой макушке и ласково проговорил: – Эх, головушка твоя дырявенькая! Отдыхай, пока на работу не гонят. Как чувствуешь-то себя? Хорошо?

– Да.

– Сны не мучают?

– Да мне редко что снится, – сказал Павел и незаметно выскользнул из-под ладони Максима Георгиевича.

«Изменился он, изменился, – отметил про себя энкавэдэшник. – Но причина может быть разной. То ли Голос Бога подействовал, то ли от сидения взаперти озлобился».

Верить хотелось в первое, но подмена куба не давала покоя, так же как подозрения насчет тайной связи Павла с Варварой.

– Ладно. Кушай и отдыхай. Все. Пойдемте, Марья Степановна.

Спустившись в гостиную, Дроздов сел за стол, взял лист бумаги, обмакнул перо в чернила и принялся рисовать квадратики, соединяя их линиями. Так легче думалось. На каждом квадратике можно было написать произошедшее событие или чье-нибудь имя, после чего проведенной линией обозначить связь людей и событий между собой.

Сначала появился квадратик-Богдан, затем квадратик-Стаднюк, а третьим Дроздов изобразил квадратик, обозначавший Варшавского. Квадратик Богдана он тут же зачеркнул жирной линией, а над оставшимися задумался. Есть ли между ними связь? Вряд ли. Хотя нет. Кое-какая все-таки есть, как это ни удивительно. Адрес. Дом Варшавского точно напротив дома, где жил Стаднюк с Варей. Случайность?

На самом деле по-настоящему случайные вещи никогда не попадали у Максима Георгиевича вместе на один лист. А тут две ключевые фигуры, никак по большому счету не связанные, фигурируют в одном деле. И не просто фигурируют, а живут друг напротив друга. Окно в окно.

При всей удивительности такого совпадения никакой явной или скрытой связи между Стаднюком и Варшавским энкавэдэшник не видел. Но была одна косвенная деталь, не дававшая ему покоя. Он ткнул пером в чернильницу и заново нарисовал квадратик Богдана, вписав в него имя, а затем соединил его линией с квадратиком Варшавского. Варшавский знает о существовании Богдана из дневников Тихонова. А откуда дневники у профессора? Может, он получил их из рук Тихонова? Это не исключено, поскольку о судьбе красноармейца вообще ничего не известно. Всего в экспедицию входило шесть человек, ни один из которых не вернулся. Скорее всего в дневниках Тихонова зафиксирована смерть каждого члена экспедиции. Кто, когда и при каких обстоятельствах погиб. Отсюда можно сделать косвенный вывод о том, что Тихонов остался жив.

«Так… – подумал Дроздов. – Похоже, Варшавский не был со мной до конца откровенен. Скорее всего те дневнички не сгорели, а находятся в его распоряжении, но содержат такие сведения, которыми Варшавский ни с кем не желает делиться. Сука!»

Если же Тихонов погиб одним из последних, то получалась еще более забавная вещь – Варшавский получил дневники непосредственно от Богдана. Однако, зная Богдана, трудно было поверить, что он с кем-то мог поделиться информацией. Тогда Тихонов точно встречался с профессором, и тот наверняка знает о его судьбе.

Дроздов нарисовал квадратик для Тихонова и соединил его линиями с квадратиками Варшавского и Богдана. Получился равнобедренный треугольник. Лишь квадратик Стаднюка в него не вписался.

И все-таки странно, что единственный найденный в Москве реципиент живет прямо напротив одного из самых информированных в этом деле людей.

Сухо затрещал телефонный звонок. Дроздов, продолжая размышлять, взял трубку.

– Дроздов на проводе, – ответил он.

– Это Дементьев. Нечем тебя обрадовать.

– Подробнее можно?

– Докторша, которая была гинекологом на фабрике, три дня назад арестована по какому-то врачебному делу.

– Надеюсь, ее не расстреляли еще? – нахмурился Максим Георгиевич.

– Нет. По ней еще не принимали решения. Там рулит Козакевич. Знаешь его?

– Знаю.

– Если хочешь, я попробую с ним связаться.

– Не надо. Узнай только, где он сейчас. Через часик я заеду.

– Ладно. Погоди, я перезвоню.

Дроздов бросил трубку на рычаг.

«Если это полоса невезения, то она очень вовремя началась, – со злостью подумал он. – Самое время».

Он вернулся к листу с квадратиками, но мысли рассредоточились и упорно не желали идти вдоль начерченных линий.

«Что-то ведь очень важное пришло в голову! – Максим Георгиевич энергично потер лоб. – А! Не нарочно ли мне подсунули Стаднюка? Нет ли за этим чьей-то воли? Может, это наш профессор так забавляется?»

Недобрая мысль о профессоре снова вызвала резкое учащение пульса, но не такое сильное, как в прошлый раз. Стоило отвлечься от этой мысли, как сердцебиение пришло в норму.

«Когда я грохнулся в обморок, мысль тоже была о Варшавском. И тоже недоброго характера. Точно! Вот так старичок! – озарило Максима Георгиевича. – Надо его повнимательнее разработать. Вот со Стаднюком разберусь сейчас и за старикашку…»

Был бы на месте Дроздова не сотрудник четырнадцатого отдела НКВД, он бы отмахнулся от такого совпадения, как от назойливой мухи. Однако Дроздову уже приходилось сталкиваться с делами, в которых фигурировал гипноз. В основном это были кражи и изнасилования.

«А ведь Варшавский, кажется, психолог, – размышлял Дроздов. – Он упоминал об этом в беседе. Значит, что более чем вероятно, он владеет гипнозом. Но у меня нет ни малейшего пробела в памяти! Черт… Маловато у меня информации по гипнозу. А впрочем, вскоре я смогу получить достаточно сведений о нем».

Подумав еще немного, Максим Георгиевич не стал соединять линией квадратик Варшавского и квадратик Стаднюка. Он просто очертил круг, в котором оказался и Павел, и равнобедренный треугольник с ключевыми фигурами по углам.

«Богдан мертв, а начерчен среди живых, – с недовольством подумал Максим Георгиевич. – Не нравится мне это, ох не нравится».

Зазвонил телефон.

– Да, Дроздов.

– Это Дементьев. Козакевич сейчас у себя в кабинете. Заканчивает допросы, но скоро собирается домой.

– Хорошо. Свяжись с ним, скажи, что у меня к нему дельце, но не говори какое.

– Будет сделано, Максим Георгиевич.

– Все. – Дроздов швырнул трубку на рычаг и вызвал Сердюченко. – Бензин есть? – спросил он шофера.

– Имеется. А что, опять ехать? – зевая, спросил ленивый увалень.

– Незамедлительно! – воскликнул Дроздов.

Одеваясь на бегу, он спустился по ступеням крыльца.

– Так, Сердюченко, – сказал он, усевшись на заднее сиденье, – гони в отдел к следователям.

Машина рывком тронулась с места и покатилась в сторону мощеной дороги. Снег кончился, в разрывах туч виднелись звезды, похожие на блестящие льдинки. Под урчание мотора Максим Георгиевич продолжал думать о начерченных на бумаге квадратах. В картине не хватало лишь одного штриха – линии, соединявшей Стаднюка с кем-нибудь из троих ключевых фигур. И если такой штрих, не дай бог, появится, это будет означать, что он, Дроздов, опытная лиса, попался в ловушку к чистоплюю-профессору. Максим Георгиевич постарался припомнить, кто и как собирал для него информацию о кандидатах в реципиенты. Особенно о Стаднюке. Но никакого следа профессорского влияния на принятие именно этого решения выявить не удалось.

«Не оказалось бы тут руки Свержина! – с содроганием подумал энкавэдэшник. – Если он задумал меня подставить, мне точно хана».

Выбравшись из машины у знакомой двери, Дроздов, стараясь не выдать спешки и нервозности, поднялся по лестнице и постучал в дверь Козакевича.

– Дроздов, – громко сказал Максим Георгиевич, не очень быстро, но решительно открывая дверь.

– Заходи, – сказал Козакевич. – Дементьев звонил. Что у тебя стряслось? Садись. Хочешь чаю?

– Он у меня скоро из ушей польется, – отмахнулся Дроздов, протискиваясь в кабинет.

Козакевич сидел за массивным столом, к которому была накрепко привинчена железная настольная лампа. Ее абажур был укреплен на шарнире так, чтобы луч света можно было направить в любую сторону. Сам Козакевич был полускрыт тенью – выглядел он не менее массивно, чем его стол, а очки в круглой оправе казались крохотными на широком лице.

– Чай не водка, много не выпьешь, – вздохнул Дроздов, садясь на стул сбоку от стола Козакевича.

– Можно и водки! – улыбнулся Козакевич, блеснув тремя золотыми зубами. – Я уже отработал. Трудным делом наградили?

Он загремел дверцей сейфа, достал поллитровку «Столичной», два граненых стакана и поставил все перед Дроздовым.

– Разливай.

Максим Георгиевич отвернул пробку и наполнил стаканы чистой, как слеза, влагой. Чокнулись, выпили, не закусывая и не запивая. Привычно, как обычно, без интереса, по необходимости.

– Рассказывай, – понюхав указательный палец, сказал Козакевич.

– Ну, в общих чертах у тебя под следствием человечек, который владеет важной для меня информацией. Врачиха с фабрики. Гинеколог.

– Шульгина, что ли? Что она может знать? Дело шито такими белыми нитками, что я с трудом его клею.

– Да меня не она, а одна ее пациенточка интересует.

– Ах, вот оно что… По медицинской части?

– Да. Ты бы мог дать мне возможность ее допросить?

– Да без проблем. Сегодня я тебе помогу, завтра ты мне, – улыбнулся следователь.

– Уговор дороже денег, а денежки даром не дают! – пробормотал Максим Георгиевич дурацкую фразу. Она давно стала у оперативников чем-то вроде пароля. Паролем верности, причастности к каждодневно совершаемому злу.

Козакевич дважды хлопнул по кнопке звонка на столе, и через минуту дверь распахнул охранник в синей форме, без головного убора, но с револьверной кобурой на поясном ремне.

– Приведи мне Шульгину, – приказал хозяин кабинета. – И поживее.

Дроздов еще раз налил водки в стаканы. Чокнулись, выпили.

– Свержин ваш совсем озверел, – усмехнулся Козакевич. – Слыхал, как он пристрелил Игоря из группы наблюдения?

– Да ты что? – искренне удивился Максим Георгиевич.

– Точно. Сегодня днем прямо в кабинете пустил ему пулю в лоб. Час потом мозги со стены соскребали.

У Дроздова холодок пробежал по спине, и он налил себе еще на три пальца.

– Хреново? – Козакевич блеснул оправой очков.

– Запутался я в своем деле. Уже не знаю, кто я, дичь или охотник.

– Это бывает. Я иногда тоже так нахитрю, что поневоле мысль возникает, не нашелся ли кто-то хитрее.

– Вот-вот. То самое.

– Наплюй. Семи смертям не бывать…

– Да знаешь, раскинуть мозгами по стенам тоже не очень хочется.

– А жрать тощий заводской паек тебе хочется? Бесплатного, Максим, ничего не бывает. Трудяга с завода в нужде может прожить и до старости, да только на кой она нужна, такая жизнь? Наш с тобой риск – это плата за временную хотя бы безнаказанность, за власть над другими. А страх… Страх у нас на всех один. На всю страну. Только мы за свой страх получше кушаем, помягче спим да баб каких хочешь имеем. Страшно, Максим, страшно. А водочки выпьешь, и уже не так!

– Философ хренов, – отмахнулся Максим Георгиевич. – Статью в газету напиши! Микрофончиков-то у тебя не натыкано, что ты так языком молотишь?

В голове уже начинало шуметь от водки. Все в мире – и хорошее, и плохое, – сделалось не таким ярким, как на трезвую голову. Мир усреднился, углы сгладились. Так было лучше.

– Да нет. Нету. Я каждый день сам все углы проверяю. А что до философии… Без философии в нашем деле каюк. Психушка обеспечена. Нет?

– Все равно страшно.

– А ты еще хлопни.

Друзья опять наполнили стаканы и приняли очередную дозу упростителя мира. Доза упала на печень и, возбудив ее, раскрасила мир в яркие, контрастные цвета. Тени позеленели и зашевелились, но не пугали – вернее, пугали не так, как дневной свет, на котором все становилось до тошноты очевидным.

Наконец охранник привел арестованную. Это оказалась высокая худая женщина лет сорока на вид. Три дня за решеткой оставили на ее лице красноречивые следы – припухлости под глазами и пожелтевшую кожу. Но главное – сами глаза. Тусклые, безнадежные глаза. Мертвые глаза. Человек еще жив, а глаза его уже умерли.

– Садитесь, гражданка Шульгина. У товарища Дроздова к вам пара вопросов. – Козакевич сверкнул очками, пряча за ними свои глаза, мертвые от выпитой водки.

Женщина села на свободный стул рядом с Дроздовым так ровно, словно спина выше поясницы у нее не гнулась.

– Вы работаете гинекологом на фабрике? – спросил Максим Георгиевич.

– Работала, – хрипло ответила Шульгина.

– Когда вы проводили гинекологический осмотр в третьей бригаде пятого цеха?

– Осмотр сотрудниц каждый месяц. Последний был две недели назад.

– Если я назову фамилию одной из работниц, вы вспомните, была ли она девственницей на момент осмотра?

Докторша промолчала.

– Отвечайте на вопрос, Шульгина! – повысил голос Козакевич.

– Вопрос не имеет отношения к предъявленным мне обвинениям, – в сиплом голосе гинеколога Дроздову послышались новые нотки. Это были нотки отчаянной решимости человека, почуявшего единственный оставшийся путь к спасению. – Я не буду на него отвечать. Это врачебная тайна.

– Это может усугубить ваше положение, – пригрозил следователь.

– Не может, – с ледяным спокойствием ответила Шульгина. – Меня все равно расстреляют. Это не первое дело врачей и, скорее всего, не последнее. И я не дура. Дадите мне папиросу?

– Ты что, с ума сошла, сучка? – Козакевич пружиной взвился из-за стола, подскочил к арестованной и с размаху влепил ей оглушительную затрещину.

Женщина молча рухнула на пол.

– Убьешь! – остановил следователя Дроздов. – Погоди! Ты даже представить себе не можешь, насколько важна для меня информация, которую она может дать.

– Сука! – рявкнул хозяин кабинета, с трудом успокаиваясь. – Папиросу ей подавай…

Дроздов помог Шульгиной подняться и вновь сесть на стул. Она помотала головой, безрезультатно пытаясь сдержать слезы.

– Я вам никого не сдам, – давясь всхлипами, твердила она. – Ни о ком ничего не скажу. Если что-то хотите узнать, отпустите меня. Закройте дело. Тогда я отвечу. А так мне нет никакого смысла ничего говорить. Все равно расстреляете.

– Покурим? – Дроздов бросил косой взгляд на Козакевича.

– Ладно, идем.

Они выбрались в коридор и встали подальше от стен, у которых могли оказаться не фигуральные, а вполне реальные микрофонные уши.

– Она мне нужна, – шепнул Максим Георгиевич.

– Ты с ума сошел? А кого я под расстрельную статью вместо нее подведу?

– А кто тебе нужен?

– Врачиха, понятное дело. У меня разнарядка на дело врачей.

– А другая врачиха сгодится?

– Что значит «другая»?

– Получше этой. У нее на самом деле рыло в пуху – спирт из больницы ворует.

– Это уже интересно, – кивнул Козакевич. – А то я уже устал лепить горбатого…

– Давай меняться. Я тебе ту, а ты мне эту. Закрываешь дело за отсутствием состава. Ну?

Козакевич помялся.

– Буду должен! – поторопил его Дроздов.

– А твоя кто?

– Да жена моего Сердюченко.

– Ты что, совсем сдурел? – уже в голос спросил Козакевич.

– Нет. Но своя шкура ближе к мясу. Дома у Сердюченко сделай обыск. Есть там спирт, я тебе обещаю.

– Ну ты даешь… Всякого я здесь навидался, да и сам не ангел. Но такое…

– Язык прикуси. И выпиши пропуск на дамочку. Есть причина, поверь!

– Ладно, – вздохнул Козакевич. – Забирай.

Через пятнадцать минут Дроздов вместе с Шульгиной сидел на заднем сиденье машины. Сердюченко притопывал на улице и курил.

– Теперь я могу задать свой вопрос? – повернулся он к докторше.

– Нет. Я что, похожа на дуру? Я скажу, а ты меня затащишь обратно в эту душегубку? Нет уж, давай с тобой договоримся так: сейчас мы едем ко мне домой, ты на три дня оставляешь меня, чтобы я могла пообщаться с дочерью, встретить с ней Новый год и сказать несколько важных вещей на прощанье. Кто скажет-то ей, кроме матери?

– Трех дней у меня нет.

– Тогда два.

– Ладно, – вздохнул Максим Георгиевич. – Только не вздумай выкинуть какой-нибудь фокус вроде самоубийства. Тебя тогда черти в аду замучают.

– А что, есть ад страшнее этого? – Шульгина мотнула головой в сторону массивной дубовой двери.

– Ну, я замучаю или Козакевич! Тебе кто больше нравится? – усмехнулся Максим Георгиевич.

– Суки вы все, а не мужики! – не удержалась Шульгина. И испугалась.

Однако пьяный Дроздов только расхохотался.

– Золотишко ворованное дочери передать хочешь небось, так домой рвешься?

– А это, мил-человек, тебе знать необязательно! – дерзко ответила бывшая арестантка.

– Захочу, узнаю.

– Лучше не лезь. А то одно узнаешь, другое потеряешь. Ради чего меня вытянул? Оно ведь для тебя важно?

– Это уж точно. Варварочка Стаднюк меня интересует особенно. Попробовал ли кто ее заветного местечка или нет?

– Варечка? – ахнула женщина. – Она-то что могла сделать?

– А это, мил-человек, тебе знать необязательно, – съязвил Дроздов.

– Ладно. Уговор вступает в силу. Если вы за Варечку взялись, ей уж не помочь. А дочь у меня еще ребенок. Вези меня домой, на Волхонку.

Дроздов приоткрыл дверцу и позвал:

– Сердюченко, поехали! Хватит небо коптить.

Шофер бросил окурок в снег и, переваливаясь, будто ванька-встанька, проковылял к автомобилю и уселся на свое место.

– На Волхонку, Сердюченко. Жми давай, у меня времени в обрез. Приедем домой, я тебе премию выдам, как обещал.

«Эмка» заскрежетала передачей и выкатилась на дорогу. Максим Георгиевич молчал, изредка поглядывая на Шульгину. Та сидела с прямой спиной, словно швабру проглотила. Она и сама была похожа на швабру – тощая и костлявая. Еще была в ней некоторая мужиковатость, что совершенно неожиданно для Дроздова вызвало у него эротические ассоциации.

«Совсем у меня ум за разум задвинулся», – с недовольством подумал он.

Наконец доехали до Волхонки. Когда докторша выбралась из машины, Максим Георгиевич перебрался на переднее сиденье.

– Домой? – спросил у него Сердюченко.

– Да. Отвезешь меня, получишь деньги и до завтра будешь свободен. Поехали.

– Вопрос задать можно? – Шофер тронул машину с места.

– Валяй.

– Вы что, спасли эту женщину из-под следствия?

– Что значит – спас? – нахмурился энкавэдэшник. – Это из рук царской охранки людей надо было спасать. Оправдали ее, Сердюченко. Понял? Я только немного помог.

– Понятно. Хороший вы человек, Максим Георгиевич! – воскликнул Сердюченко с неожиданной горячностью. – А я-то грешным делом думал, вы, как все, такой же изверг. Так вы ж – герой! Другие ради собственной выгоды людей топят, а вы спасаете. Да я теперь не только спирт вам таскать буду! Я молиться на вас буду!

– Ты эти разговорчики брось, Сердюченко. До беды они тебя доведут, – мрачно сказал Дроздов и отвернулся к окну. В ранних сумерках мелькали пригнувшиеся под тяжестью снега деревья, ссутулившиеся от мороза прохожие. Некоторые несли елки, собираясь назавтра встретить новый тридцать девятый год.

– Надо бы и нам елку поставить, – пробормотал Дроздов. – Мало ли кто придет. Слышь, Сердюченко? Елку надо. Найди к утру.

– А чего ж не найти? – пожал плечами Сердюченко. – Жинка моя уже приволокла откуда-то. Так я ее спрошу, где взяла, и вам привезу.

Дроздов снова отвернулся. Упоминание о жинке Сердюченко неприятно царапнуло его сердце. Он-то думал, что оно уже навсегда замерзло, стало неподвижным холодным куском черного льда, устройством, которое только качает кровь. Но нет, живет, трепещет время от времени. Черт бы его побрал! Лучше бы оно действительно застыло навсегда и не напоминало о себе уколами совести.

Захотелось плакать, но Дроздов только поиграл желваками. Ничего! В Париже все забудется. Что человечков жалеть, коли им самим себя не жаль? Кто, как не они сами, позволяют себя так дурачить? Кто виноват-то им, что вместо свободы выбрали плен и миску с похлебкой? Как коровы. Стоят в стойлах и жуют, пока не наступит время идти на бойню.

Наконец добрались в Сокольники и подъехали к дому.

– Посиди, я сейчас тебе денег вынесу, – сказал Дроздов. – Тебя как зовут-то, по имени? А то все Сердюченко да Сердюченко.

– Тарасом меня кличут, – улыбнувшись начальнику, сообщил растроганный водитель.

Он протиснулся в калитку, взбежал по крыльцу и, не раздеваясь, прошел в гостиную. Там он отпер сейф и на несколько секунд задумался, какую сумму выделить шоферу в качестве премии. Точнее, какой суммы ему, Дроздову, будет достаточно, чтобы забыть о жене Сердюченко.

– Пятьсот дам, – сказал он вслух и отсчитал пачку новеньких пятирублевок с изображением летчика.

И тут Дроздову опять стало худо. Ему почудилось, что на пятирублевке изображен не абстрактный летчик, а Гринберг в шлеме.

– Тьфу! Черт! – выругался он и, увидев початый графин водки, схватил его и глотнул прямо из горла.

«Пятисот рублей Сердюченке пока достаточно, – думал Дроздов, спускаясь во двор. – Потом еще выдам».

Он постучал по стеклу кабины и, когда водитель открыл дверь, сунул ему деньги.

– Держи, Сердюченко, купи себе на Новый год чего. Или жинке.

– А чего много так? – поразился шофер.

– Мы с тобой выполнили важнейшее поручение трудового народа, партии и товарища Сталина. Бери, бери, Сердюченко. Будем приближать светлое будущее, где от каждого по возможностям, а каждому по потребностям. Все, езжай, отдыхай. Автомобиль разрешаю в гараж не ставить. Разок и возле твоего дома переночует. Ничего не случится.

– Та ни! Товарищ Дроздов! Ничего я такого не зробыл, чтобы премию мне такую!..

– Партии виднее, Сердюченко. Бери! – потяжелев взглядом, сказал Максим Георгиевич и захлопнул дверцу.

«Эмка» тронулась.

Дроздов поежился и вернулся в дом, не дожидаясь, когда машина скроется за поворотом.