ГЛАВА 16
29 декабря, четверг.
Москва, Сокольники
– На кой черт ты отравил зенитчиков? – ревел на Дроздова Свержин, багровея от злости. – Это ведь мои люди! Прикажешь и тебе метилового спирта в глотку залить?
– Мне не надо, но так надежнее, – оправдывался Максим Георгиевич. – Мы ведь не в бирюльки играем. Стоило кому-то из них спьяну, или от обиды, или по глупости ляпнуть, что брал пеленг на стратостат, который мы списали пропавшим без вести, мы бы оба попали под трибунал.
– Оба? – чуть остыл Свержин. – Ты говори, да не заговаривайся! А Гринберга ты правильно приговорил. От старой гвардии потихоньку следует избавляться. Много знают, много помнят. Насчет Пантелеева тоже надо подумать.
– Он точно свой, – попробовал возразить Дроздов.
– Твой?! А зенитчики были мои. Так что закройся и не перечь. Какие еще следы мы могли оставить?
– Вроде никаких.
– А на камнеобрабатывающем? Директор завода, его заместитель, рабочие? Базальтовый куб им не каждый день заказывают. И в гондоле стратостата вместе с трупом Гринберга лежит базальтовый куб. Если кабину найдут, то проследить связь будет нетрудно. Ты им спецзаказ подписывал?
– Без заказа мы бы куб не добыли, Матвей Афанасьевич. Но я бумажку так подписал, что…
– Вот с этого места подробнее, будь любезен, – Свержин уселся за стол Дроздова и откинулся на спинку.
Максим Георгиевич был вынужден пристроиться на то место, где недавно сидел, щурясь от света, Стаднюк. Но Свержин не стал перегибать палку и лампу ему в лицо не направил.
– Я выписал бланк спецзаказа. – На неудобном стуле Дроздову пришлось наклониться вперед. – Но я внес туда только одну, совершенно безобидную позицию. Малахит для чернильного прибора.
– И что? – нахмурился начальник.
– А то, что базальт директору придется вписать собственной рукой.
– Херня! Он может заявить, что ты его принудил.
– Не получится. Потому что он впишет туда еще что-нибудь. Для себя. Что я, людей не знаю? В результате на него повесят и то, что он для себя украл, и базальт в придачу. Можно будет состряпать дело, соединить их с Гринбергом…
– Заткнись, – негромко проговорил Свержин, вынимая папиросу из портсигара. – Лучше скажи, что со Стаднюком.
Он прикурил от спички и помахал ладонью перед лицом, разгоняя заклубившийся дым.
– Стаднюка я запер на втором этаже, – произнес Дроздов.
– В своем склепе? – усмехнулся Свержин. – Ну ладно, не хмурься. Хорошее место. Окон нет, дверь хорошая.
– А главное, есть глазок для подсматривания.
– Вот как? Этого я не знал. Зачем же ты в собственную спальню дырочку провертел?
– Чтобы не застать там кого-нибудь неожиданно, – ухмыльнулся Максим Георгиевич.
– Хитрый ты лис. Хитрый. Ладно, пойдем поглядим.
Дроздов провел Свержина по лестнице до карниза, украшенного лепниной, и прильнул глазом к гипсовому цветку.
– Это и есть глазок? – отодвинул его начальник.
– Да.
– Всю комнату через такую дырочку не разглядишь.
– Очень даже разглядишь, – возразил Дроздов. – С той стороны глазок замаскирован напольными часами, а перед ними под углом стоит трюмо, в котором как раз отражается вся комната.
– Ну ты и жук! Кулибин, мать твою! Значит, тут тебя не возьмешь!
Свержин прильнул к глазку, отставив руку с дымящейся папиросой, и довольно долго рассматривал комнату. Дроздов молча ждал.
– Что он там делает? – Начальник наконец оторвался от созерцания.
– Чертит, – спокойно ответил Максим Георгиевич. Фразочка начальника «Тут тебя не возьмешь» вызвала у Дроздова неприятные ощущения и желание с силой опустить что-нибудь тяжелое на затылок Свержина.
– Что именно чертит? – спросил Матвей Афанасьевич.
– Понятия не имею. Просто пересекающиеся линии. Стрелки какие-то. Последние четыре часа он занят только этим.
– Очень интересно, – Свержин отодвинулся от глазка и, сделав затяжку, выпустил густой клуб дыма. – А как ты узнал, что он хочет чертить?
– Заметил, что он сидит за столом и тупо водит по нему пальцем. Тогда я принес ему бумагу, перо, тушь – все, что нужно.
– Значит, результат не нулевой. Зря я на тебя орал. Стаднюк сам, значит, ни с того ни с сего начал делать то, к чему не был склонен?
– Да. Я уверен, что процесс сейчас в самом начале, – ответил Дроздов. – По Стаднюку видно, что его мозг занят какой-то не свойственной ему работой, может быть, даже сложными инженерными исчислениями.
– Инженерными, говоришь? Может быть, он сразу чертеж нам выдаст? С допусками и размерами? – глазки Свержина сузились в прищуре.
– Может быть все, что угодно, – кивнул Максим Георгиевич. – До нас никто с подобным не сталкивался.
Призрак Парижа, свободы, вечного праздника уже забрезжил перед его внутренним взором.
– Твоя правда. Ладно, что он хоть в какое-нибудь чудовище не превратился. Будем ждать результатов, доступных нашему пониманию. Обо всех изменениях в поведении Стаднюка докладывай незамедлительно. Если хочешь, я тебе выделю пятерку своих людей, чтобы обеспечить круглосуточное наблюдение.
– Это лишнее, – покачал головой Дроздов. – Изменения проявляются медленно. Я буду сообщать.
– Ну тогда черт с тобой. А вообще повезло тебе, Максим, ох как повезло! Если бы с подопечным не произошло вообще никаких изменений, я бы тебя придушил.
– Такого быть не могло, Матвей Афанасьевич. Мы ведь предусмотрели каждую мелочь. И девственника нашли, и базальт.
– Молодец, молодец, – прорычал медведеподобный начальник. – Не зря я тебя держал на особом счету. Но у нас в тылу, не забывай, остался один боеспособный противник, который может спутать все карты.
– Девчонка?
– Именно! – Свержин докурил папиросу и бесцеремонно швырнул окурок на пол. – Стаднюк может и не выдать нам чертеж, понимаешь? Если идея созреет только у него в голове, то у нас должен быть надежный способ извлечь ее оттуда. Понял?
– Да. Надо узнать, появилась ли наша Варенька утром на фабрике, и если не появилась, объявить официальный розыск.
– Добро. Вот ты этим и займись, будь любезен.
– Хорошо, Матвей Афанасьевич. Все сделаю.
Дроздов проводил Свержина до прихожей и дождался, когда стихнет рев мотора отъехавшего «Студебекера». Только после этого он довольно ухмыльнулся и, насвистывая, поспешил на второй этаж, в комнату, где уже почти сутки был заперт Стаднюк.
Отворив дубовую дверь, он приветливо помахал Павлу рукой.
– Устал?
– Нет. Почти нет, – ответил Стаднюк, не отрываясь от рисования.
– Ничего, теперь можешь отдохнуть.
– Значит, эти каракули рисовать больше не нужно? – поднял голову Павел.
– Не нужно, пока я опять не скажу.
– Странный какой-то эксперимент, – вздохнул Павел.
– Такие уж люди эти научники. Я и сам, признаюсь, ни черта не понимаю. Что мне говорят, то и передаю. Сказали рисовать, я тебе дал бумагу, перышко и велел рисовать. Может, еще что скажут. Не знаю. Но работаешь ты добросовестно, и у меня к тебе претензий нет. Проголодался, кстати?
– Перекусил бы.
– Сейчас я Марье Степановне велю приготовить. А ты отдыхай, отдыхай.
Дроздов просмотрел пачку изрисованных тушью листов и усмехнулся. Свержин хитер, конечно, и опасен, да вот только ума у него немного. Крестьянский сын останется сыном крестьянина, даже если его на императорский трон посадить. Скажи ему то, что он хочет услышать, и он успокоится надолго. На то время, за которое можно будет получить настоящий, непридуманный результат. Или найти пути к спасению своей шкуры, если результата не будет.
– Ты мне вот что расскажи, – Дроздов постарался перейти на как можно более дружелюбный тон. – Страшно тебе было там, в стратостате?
– Ну… – Павел замялся. – Если честно, то больше всего я испугался, когда Пантелеев Гринберга в кабине запер без воздуха.
– Это ты из головы выкинь, это так было надо, – посоветовал Дроздов. – У нас была точная информация, что Гринберг – враг народа. На операции с твоим участием мы его хотели проверить. И он прокололся – испортил клапан у шара, чтобы приземлиться в таком месте, где тебя могли без труда захватить шпионы. Хорошо, что Пантелеев раньше успел. А так бы сидел ты сейчас, горемычный, в буржуйских застенках.
Павел промолчал, хотя не поверил ни одному слову Дроздова. Ложь. Ложь на каждом шагу. Ложь от жадности, от трусости, от пакостной подлости. Так привыкают курить – сначала кашляют, потому что противно, потом привыкают и уже жить не могут без этого. Странно. Раньше назвать энкавэдэшника лжецом, даже мысленно, казалось Пашке чем-то похожим на святотатство, а теперь…
«Что же со мной случилось за облаками?» – встревоженно подумал он, вспоминая вращающуюся огненную фигуру, увиденную во сне.
Он ощущал, как его мозг меняется, как в нем возникают новые, неизведанные ранее дорожки для новых, неизведанных раньше мыслей. Мелочи, каких он раньше и не заметил бы, теперь привлекали его внимание. Это напоминало взгляд на часы с обратной стороны. Раньше Пашка смотрел только со стороны циферблата и видел лишь то, что положено видеть на часах – стрелки, показывающие время. А после приземления стратостата он словно сумел заглянуть внутрь часов, туда, где крутятся шестеренки и видно, как все устроено.
Максим Георгиевич отложил исчерченные листы на край стола и посмотрел Стаднюку в глаза.
– А что ты чувствовал во время полета?
– Молился, – ответил Павел равнодушно. – Как вы велели.
– И как оно?
– Сначала думал – не получится. Это ведь все предрассудки. Бога-то ведь нет! Но вышло даже легче, чем я думал.
– Но ты что-нибудь почувствовал необычное?
– Там все было необычно. У меня в голове все смешалось. Мне бы разобраться…
– Разбирайся, разбирайся. – Дроздов потрепал Стаднюка по плечу. – Я тебе не буду мешать. Пойду Марью Степановну подгоню, чтобы она не тянула с готовкой. Но если тебе вдруг что-то необычное придет в голову, ты зови меня, не стесняйся. Вот кнопочка под столом, я звонок сразу услышу.
– Хорошо, – послушно ответил Павел.
Максим Георгиевич вышел, накрепко запер дверь и сбежал на первый этаж.
– Машенька! – позвал он, ступив в гостиную. – Надо бы поспешить с ужином.
– Уже все готово, – отозвалась она из кухни.
– Тогда сначала Стаднюку отнеси. А я еще поработаю. Разве что чаечку я бы выпил.
Дроздов уселся за стол и задумался. Затем поднял трубку и постучал по рычагу телефона.
– Алло! Соедините меня с Дементьевым. Алло! Вадим? У тебя сейчас есть свободные люди? Ну, парочки мне хватит. Да. Надо девку одну сыскать. Заскочи к ординарцу Свержина, возьми у него данные на Варвару Стаднюк. Одного хлопца пошлешь домой, другого на фабрику «Красная Роза». Добро? Нет, этого как раз делать не надо! Пусть, если найдут, обращаются с ней вежливо. Легенду придумай, мне недосуг. Доставь ко мне в Сокольники. Давай, давай, а то твои дармоеды мхом порастут.
Дроздов бросил трубку на рычаг и глянул на Марью Степановну, выносящую из кухни поднос с едой. Он достал из кармана жилетки ключ и положил его между тарелок.
– Не забудь потом замок запереть на два оборота, – сказал он и, посмотрев на грудь Машеньки, подумал, что раньше приударил бы за такой грудью, но теперь… Вытянет, падла, словечко какое, и пойдешь потом по этапу. Лучше так. Самому. И времени меньше уходит.
Марья Степановна кивнула и скрылась в прихожей. Максим Георгиевич устало откинулся на спинку стула, закрыв глаза. В голове пустота, как всегда, когда завершена трудная операция и ни от кого уже ничего не зависит. Теперь остается надеяться только на удачу. Услышал Стаднюк Голос Бога или нет? Провалился эксперимент или только сейчас по-настоящему начинается?
Дроздов нервничал, но был готов к тому, что Стаднюк не выдаст ничего моментально. Теперь его заботило другое – отразится ли результат, если он вообще будет, на поведении Павла, или же происходящие в его мозгу изменения невозможно будет отследить невооруженным глазом. Сплошные вопросы.
Если Стаднюк внезапно забьется в припадке, пустит слюну и начнет вещать некие сокровенные тайны, то это понятно. Надо будет все в точности записать, на что Маша не последняя мастерица. Но если нет? Если процесс в его голове начнется скрытно? Если, кроме Стаднюка, о нем никто не узнает, а сам Стаднюк не скажет?
«Ладно, что он хоть в какое-нибудь чудовище не превратился», – вспомнились слова Свержина.
А ведь при всей кажущейся абсурдности такого предположения в нем не было ничего абсурдного. При всей хитрости начальника он не отличался особым умом, но вот что касается осторожности – она была у Свержина развита. В крови она у него была, в мозге костей. Иначе не выжить было в кровавом водовороте Гражданской. И теперь-то как по тонкому ледку ходишь.
Вспомнилась жалкая, скрюченная фигурка Роберта возле полыньи. И Дроздову опять захотелось выпить. Но подниматься было лень, и он отогнал желание.
Дроздов внезапно осознал, что по незнанию природы явления мог сделать нечто непоправимое, выпустить на волю древнего и могущественного джинна, против которого неизвестно оружие, а может, и нет против него никакого оружия. Может, его придется загонять в бутыль заклинаниями, а может, и заклинания не помогут. Как знать?
Однако, вспомнив разговор с профессором Варшавским, Максим Георгиевич несколько успокоился. Если сигнал уже принимали однажды, а никаких чудовищ не было, то и в этот раз их не будет. Не должно быть. Хотя сам Варшавский утверждал, что невозможно в точности знать, какие способности получит реципиент. Может, это зависит от качеств реципиента, а может, природа самого потока корпускул меняется от раза к разу. Но если кто-то и знал об этом подробнее, кроме тибетских монахов, так это Богдан. А он сотрудничать не захотел.
– Ну и черт с ним, – зло процедил сквозь зубы Дроздов. – Справлюсь и без него!
Он вспомнил, как этой осенью недалеко от Твери впервые повстречался с Богданом. Может быть, не следовало томить его в подвале, тогда и на помощь можно было бы рассчитывать. Может быть. Но риск предательства со стороны бывшего чекиста вряд ли стоил имеющейся у него информации. К тому же он успел разболтать достаточно.
«Поздно теперь. Все. – Энкавэдэшник устало зажмурился и потер лицо ладонями. – Но если у Стаднюка не откроется никаких способностей, долго я дурачить Свержина не смогу».
* * *
Тремя месяцами ранее.
24 сентября 1938 года.
Тверь. Губернский отдел НКВД
Звук в телефонной трубке то и дело прерывался щелчками и треском, так что Дроздов еле слышал голос Свержина на другом конце провода.
– С кем связаться? – скривившись, переспросил Максим Георгиевич.
– Найди Тарасенко, секретаря тамошней комсомольской ячейки. Сигнал поступил от него. Разберись и доложи по возможности. Но в деревне телефона нет, так что действуй по обстоятельствам.
– Понял.
В трубке щелкнуло и послышался далекий голос телефонистки. Дроздов с облегчением повесил трубку. Услышав, что разговор закончен, в комнату вошел губернский комиссар. Был он тощим, лысым и носил большие круглые очки в золоченой оправе.
– Ну что, товарищ Бергер, пора мне ехать, – сказал Дроздов. – Спасибочко за содействие.
– Да что там! – отмахнулся комиссар, доставая папиросу из портсигара.
Он предложил табак и Дроздову, но тот отрицательно покачал головой.
– Не курю. А вот если бы вы дали мне парочку своих бойцов…
– Вот рад бы, Максим Георгиевич, да не могу. Приказа у вас нет, а с меня спросят за самоуправство. Обстановка сами знаете сейчас какая.
– Знаю, – вздохнул Дроздов.
– Но я вам скажу вот что. Тарасенко, который в деревне комсомольским секретарем, парень очень толковый. И предан делу, это я вам точно говорю. И боевит. Мы с ним год назад содействовали в поимке беглого. Хорошо он себя показал. И ребята при нем тоже не промах. Так что если насчет подсобить, это он завсегда. Можете на него рассчитывать.
– Добро. До деревеньки-то далеко? Карту я смотрел, да по ней разве поймешь, сколько пути…
– Ну, на автомобиле часа за два будете.
– Что ж! – Дроздов пожал комиссару руку. – Тогда я поеду. Хотелось бы засветло добраться.
Он покинул кабинет и, миновав охранника с винтовкой, спустился по скрипучим ступенькам крыльца. Во дворе отдела, рядом с огромной лужей, в которой плавали опавшие листья, стоял легковой «Студебекер», выделенный Свержиным для дальней поездки. Верный Сердюченко к вождению этой машины допущен не был, так что пришлось согласиться на водителя, назначенного начальством.
Неподалеку от «Студебекера» понуро топталась оседланная каурая кобыла. Рядом, сидя на чурбаке, курил красномордый мужик, исполняющий при отделе обязанности повара. А вот водителя нигде видно не было.
– Ты шофера моего не видал? – поинтересовался у мужика Дроздов.
– Да как же не видал? Он уже почитай как с полчаса в казарме крутится. У меня махорку пытался стрельнуть.
«Вот я ему стрельну… – мысленно пригрозил Максим Георгиевич и направился к боковой деревянной пристройке. – Так накурится, что из ушей дым пойдет».
Водителя он заметил сразу за углом, где тот весело балагурил с двумя сменившимися из караула красноармейцами. Один из них спросил у шофера:
– Так ты что, выходит, за ведьмами охотник? Вот уж не думал, что наркомат такими оказиями занимается.
– Дурак ты, – беззлобно буркнул водитель. – У нас дела особой важности, между прочим. Не по твоим соплям. Ведьмы, они, может, и не ведьмы, но вот враги трудового народа точно.
– Игнатьев! – рявкнул Дроздов так, что красноармейцы шарахнулись, а водитель побледнел. – Где тебя черти носят? Я тебя уже четверть часа найти не могу, а ты тут людям отдыху не даешь. То махорочку стреляешь, то небылицами кормишь. Заводи машину, пустобрех! А то и до ночи до места не доберемся. Всю дичь без нас побьют! Я тогда тебя самого вместо лося пущу, так и знай.
Красноармейцы пришли в себя и заржали, а Игнатьев пристыженно засеменил к «Студебекеру».
Когда мотор затарахтел, выпуская из выхлопной трубы сизые клубы дыма, Дроздов уселся на переднее сиденье и сильнее обычного хлопнул дверью.
– Что же вы меня, Максим Георгиевич, перед людями позорите? – насупился Игнатьев. – Разве мы на охоту едем? И впрямь ребята подумают, что я им байки рассказывал.
– Если бы Бог существовал, я бы на твоем месте молил его, чтобы они так и подумали, – прошипел Дроздов. – Потому что если они примут на веру твою трепотню, я тебя под трибунал отдам за разглашение служебной тайны.
– Так они же не враги народа! Красные бойцы!
– А это, как ты сам говоришь, не твоих соплей компетенция. Понял? Твое дело баранку крутить, а мое отличать шпионов от красных бойцов. Поехали! Карту хоть помнишь?
– Помню, помню! – произнес водитель. – Враз домчу!
– Ладно. Но еще раз замечу за болтовней, пеняй на себя. Понял? Болтун – находка для шпиона.
– Да как не понять! – Игнатьев тронул машину с места и выехал со двора.
Большую часть дороги ехали молча. Дроздов задумчиво глядел на желтеющую стену леса по краю проселка, а шофер потел, стараясь не увязнуть в оставшейся после дождей грязи. И хотя день выдался солнечным, но уже холодеющие лучи не могли подсушить набухший от воды чернозем и склизкую глину. Дорога оказалась совершенно разбитой и от постоянной тряски Максима Георгиевича начало клонить в сон. Но спать он себе не давал, так что к деревне подъехал совершенно измотанным.
Было около четырех часов дня, когда «Студебекер» пересек околицу и покатил по размытой улочке между двух серых заборов. Местами дорога была подсыпана печным шлаком, чтобы сровнять особо глубокие лужи и промоины, мешавшие проехать телегам. За одной из калиток Дроздов заметил молодую женщину, вывешивающую белье на просушку по случаю погожего дня, и велел шоферу притормозить.
– Здравствуйте! – приоткрыв дверцу, окликнул он незнакомку. – Подскажите, как мне найти Тарасенко?
– Михаила, что ли? Или батю его? – Женщина оторвалась от работы, с удивлением разглядывая непривычную для этих мест машину.
– Комсомольского секретаря.
– Ну, это тогда Михаил. Обычно до обеда он в сельсовете, а сейчас должен быть дома. Вы поезжайте прямо. Вон, видите церковку? От нее по правую руку будет улочка, и на ней третий дом как раз Тарасенок.
– Спасибо, – Дроздов захлопнул дверь. – Слышал, Игнатьев, куда ехать?
– Слышал, слышал. – Шофер тронул машину и покатил в указанном направлении.
Возле старой, полуразрушенной церкви свернули на боковую улочку и остановились у третьего дома. Дроздов выбрался на дорогу, брезгливо кривясь и стараясь не запачкать туфли в курином помете.
Забор Тарасенок был крепок и сделан из трехвершковых досок, свезенных скорее всего с местной лесопилки. Одних гвоздей на такой забор должно было уйти никак не меньше четырех фунтов, о чем Дроздов как само собой разумеющееся сделал в голове пометку. Никогда не знаешь, когда эта пометка сгодится, но, как правило, пригождались они всегда. Рано или поздно. Подмечать чужие промахи, слабости и страстишки давно вошло у Максима Георгиевича в привычку.
Почуяв чужака, за калиткой залаял огромный лохматый кобель. Он лязгал цепью, сверкал глазами и скалил зубы. Скрипнула дверь дома, и на крыльце показался крепкий старик. Одет он был в галифе и скрытую под застегнутым пиджаком рубаху. На голове кепка, на ногах сверкающие сапоги.
– Цыц, шельмак! – рявкнул он на собаку и подозрительно оглядел Дроздова. – А ты кто будешь?
– Я из Москвы, – представился Дроздов, доставая и разворачивая документ. – Из Наркомата внутренних дел. Зовут меня Максим Георгиевич Дроздов.
– Начальство, значит, – без всякого трепета усмехнулся старик, покосившись на бумагу. – К моему пожаловал? Дома он. Щи хлебает. Проходи во двор. Цыц, говорю! Вот я тебя сейчас! – Хозяин топнул ногой, и кобель, поджав хвост, ускользнул в конуру, выставив наружу лишь кончик носа.
Старик провел энкавэдэшника в прибранный дом, где за столом на кухне склонился над миской крепкий парень лет двадцати трех – откормленный громила, какие в Нижнем по зиме ходили к реке биться стенка на стенку. Он работал ложкой, как веслом, зачерпывая щи, громко чавкая и сопя.
– Это к тебе, – оторвал его от еды старик. – Товарисч из Москвы.
Молодой Тарасенко вздрогнул и обернулся.
– Товарищ Дроздов, – протянул руку Максим Георгиевич. – А ты, как я понимаю, Михаил?
– Да, – парень суетливо отложил ложку и не менее суетливо ответил на рукопожатие.
Было видно, что вся вычислительная мощь его мозга была направлена на решение единственной задачи – можно ли при высоком начальстве вытереть рукавом щи с губы или нет.
– Утрись! – усмехнулся старик, протягивая сыну полотенце, расшитое петухами.
Тот промокнул губы и счастливо улыбнулся.
«Как мало надо человеку для счастья, – с неприязнью подумал Максим Георгиевич. – Особенно в таких дремучих местах».
– Я бы хотел, не откладывая, осмотреть место, о котором шла речь, – вслух сказал он.
– Да! – Комсомольский вожак подскочил с табурета. – Это неподалеку, сразу за ручьем. С полчаса ходу будет.
– Я на машине, – ответил Дроздов. – Идем, Михаил, покатаемся.
Он вышел во двор, ожидая, когда молодой Тарасенко наденет сапоги. Кобель уже осмелел и высунул голову из конуры целиком. Дождавшись Михаила, Максим Георгиевич усадил комсомольца на переднее сиденье «Студебекера», а сам сел позади.
– Будешь Игнатьеву дорогу указывать, – велел он, откидываясь на спинку.
– Туда! – комсомолец махнул рукой вдоль улицы. – Проедешь мимо коровника, а за ним направо.
Игнатьев скривился и тронул машину с места. «Студебекер» медленно покатился по улочке, скрипя рессорами, а Дроздов закрыл глаза, чтобы не видеть плетней, заборов, тощих собак и роющихся в грязи кур. Машину трясло на ухабах.
Минут через десять шофер окликнул начальника:
– Максим Георгиевич! Я не знаю, провалится под нами этот мост или нет.
Пришлось открыть глаза. Мостик через ручей выглядел жалко.
– А чего он провалится? – удивился Михаил. – Телеги тут уж такие груженые проходили!
– Далеко до места? – спросил Дроздов.
– Да не очень.
– Тогда пойдем пешочком.
Максим Георгиевич выбрался из машины первым и со вздохом оглядел свои туфли. На безупречно черной коже отвратительной коричневой коркой выделялась грязевая окантовка.
«Словно по дерьму целый день ходил», – безрадостно подумал он.
Тарасенко, вылезая из «Студебекера», крепко шарахнулся головой о дверную кромку.
– Тесноватенький автомобиль, – потер он макушку. – Хоть и буржуйский.
– А что, буржуйские должны быть просторнее наших? – покосился на комсомольца Дроздов.
– Конечно, – не моргнув глазом, ответил Михаил. – Буржуев вон какими толстопузыми рисуют.
Он повел энкавэдэшника не по дороге, а по заросшей подлеском тропе.
– Так короче, – пояснил комсомольский вожак. – Раз уж все равно на автомобиле не едем, так чего зазря сапогами грязь месить?
«Если он вызвал меня из-за какой-нибудь чепухи, не стоящей внимания отдела, я его самого заберу, – твердо решил Дроздов. – Доски на заборе точно ворованные. Да и без досок найдется за что комсомольского секретаря к стенке поставить».
Шли минут двадцать, не меньше. Солнце начало клониться к закату, окрасив осенний лес цветами золота и крови. Странное предчувствие овладело Дроздовым, словно весь мир вот-вот останется позади, а впереди его ждет граница чего-то неведомого, а может, и страшного. Сердце заколотилось сильнее, а рука сама по себе потянулась к карману с «наганом».
Здоровяк Михаил ломился через кустарник, не оборачиваясь, лишь иногда шлепал себя по щеке, отбиваясь от назойливых комаров. Неожиданно для себя Максим Георгиевич вспомнил байки про упырей, какие няня рассказывала ему долгими зимними вечерами. Так и представилось, что вот сейчас зайдет солнце, и Михаил из комсомольского вожака превратится в вурдалака с клыками. То же самое будет с его отцом и с бабой, которая развешивала белье, и со всеми другими жителями этой богом забытой деревни. Все они здесь упыри.
«Что за бред! – одернул себя энкавэдэшник. – Отдыхать надо больше, тогда не будет всякая чушь лезть в голову!»
– Ты бы хоть рассказал, что за знаки нашел, – окликнул он Михаила.
– Сейчас сами увидите, – буркнул провожатый. – Меньше полсотни шагов до поляны осталось.
И действительно, вскоре открылась большая поляна, почти свободная от деревьев – лишь две кривоватые березки корчились на поднявшемся ветерке. Максим Георгиевич огляделся и поднял воротник.
– Знаки вон там, – Михаил ткнул пальцем в пространство между березами.
Поляна заросла высокой травой, иногда под ногами хлюпало, и Дроздов промочил не только туфли, но и края брючин. Знаки, ради которых ему пришлось проделать столь неприятное путешествие, оказались выложенными из небольших камней линиями, вписанными в большой незаконченный круг. В общем-то, были это даже не знаки, а один большой символ, вроде пентаграммы, но гораздо более сложный. Камни величиной с кулак или два кто-то старательно собирал по всей поляне и выбрал почти все. По крайней мере под ногами их почти не попадалось.
Несмотря на то, что задания в отделе выпадали разные, такого Максиму Георгиевичу видеть еще не приходилось. Черные свечи, заживо разорванные козлы, девственницы со вспоротыми животами, груды пакетиков с кокаином, бутыли с кошачьей кровью – все это оставалось после того, как заканчивалось очередное расследование и очередная подпольная организация сатанистов или декадентов отправлялась частично в лагеря, а частично к стенке. Видел Дроздов и руны, начерченные копотью, а иногда и кровью на стенах. Видел чудовищные гравюры, от одного вида которых стыла кровь в жилах. Но вот чтобы кто-то в глухом лесу выкладывал из камней такую фигурину… Пожалуй, не зря он тащился в эту дыру из Москвы.
– Ничего здесь не трогали? – поинтересовался он.
– Не. Мы как с Семеном это место нашли, так и не трогали. Я на следующий день с оказией в город поехал, чтобы доложить, как положено.
– Другие-то деревушки далеко?
– Далеко. Но главное, что дороги досюдова нет. Это если кто нарочно к этому месту прикипел, тогда да. А так далеко. Мы с Семеном если бы не Черныша искали…
– Значит, это кто-то из ваших, деревенских, шалит?
– Да некому. Чего, на всю деревню шесть девок, четверо парней, с десяток баб и мужиков чуть больше того. Остальные все старики, они досюдова и не дойдут. Парням-то какие знаки? Им бы самогон глушить да девок за титьки дергать. Я их, знаете, прямо силком к светлому будущему тяну. В комсомоле-то только мы с Семеном, Алешка, Тихон да три девки. Остальные отсталые, тюрьма по ним плачет. Вот взять Игната, к примеру. Он с неделю назад пытался…
– Помолчи-ка, – скривился Дроздов. – Давай лучше я буду спрашивать, а ты отвечай покороче.
– Да я что? Как скажете.
– Значит, ты думаешь, что это дело рук чужака?
– Так точно и есть! – закивал Михаил. – Нашим-то некому.
– И где, по-твоему, этот чужак мог схорониться?
– Да шельма его знает, – парень пожал плечами и шлепком прибил комара на лбу. – Может, он и не один. Камней-то вон немало натаскали.
– Следить за поляной не пробовали?
– Не, – Михаил опустил глаза.
– Почему?
– Ну… Жутковато здесь ночью. Места дурные, как старики говорят. Гнилушки светятся, звуки непонятные. Не зверь, не птица, а не пойми что. Вам, городскому-то, оно, может, все далеким покажется, а мы тут живем и всякого наслыхались.
– Например? – Дроздов заинтересованно вздернул брови.
– Ну… – не очень охотно ответил Тарасенко. – Говорят, что вроде как с год тут объявилась какая-то нечисть. Кто-то что-то видал, кто-то что-то слыхал…
– Значит, это ты не сам решил в Москву звонить?
– Не, – признался Михаил. – Люди подначили.
– А знаки случайно не вы сложили? Для подтверждения, а?
– Не! Точно не мы.
– Верю, – кивнул Дроздов и присел на корточки. – У вас бы ума не хватило.
Внимательно осмотрев камни, Максим Георгиевич поднялся на ноги и несколько раз обошел сначала одну березу, затем другую.
– Вы на дерево залезали? – спросил он.
– Не! – покачал головой Михаил.
Сняв плащ и вручив его комсомольскому вожаку, Дроздов влез на березу и осмотрел таинственную фигуру сверху. Она определенно осталась незавершенной. И дело было даже не в том, что незавершенным был круг, в который вписывались пересекающиеся треугольники, а в том, что, судя по примятой траве, кто-то пытался провести линии сначала так, потом эдак, словно сам не знал, как будет правильнее.
– Дурные места, говоришь? – Он слез на землю и забрал у комсомольца свой плащ. – Поглядим, какие они дурные и кому эти ваши байки выгодны.
– Как так выгодны?
– Да так. Думаю я, что не с пустого места ваши россказни, что кто-то намеренно пугает деревенских, чтобы поменьше тут бродили. Усек? Вот и молодец. Теперь вот что. Сейчас я напишу записку шоферу, чтоб он перешел в твое распоряжение. Будешь сегодня для него начальником, и в твоем распоряжении целый автомобиль. Задача же у тебя вот какая. Возьми двух надежных ребят и езжайте сюда. Если у кого есть ружье или еще что, тоже возьмите. Может понадобиться. Будем караулить поляну.
– Ребята могут струхнуть, – неуверенно предположил Михаил.
– А зачем я тебе машину вверяю? На «Студебекере» да с шофером кто откажется покататься?
– Это да, – улыбнулся Тарасенко. – Могут искуситься.
Дроздов вырвал лист из записной книжки и нацарапал карандашом записку Игнатьеву.
– Все. Дуй, – поторопил он Михаила. – Девчоночек не катать! Ясно?
– Яснее некуда. Мигом здесь будем!
Тарасенко, пригибая траву, рванул через поляну и вскоре скрылся из виду в тени деревьев. В воздухе появилась чуть заметная синева, какая бывает перед самыми сумерками. Ветер затих, теперь кривые березки выглядели уставшими от припадка юродивыми – они склонили плакучие ветви к самой земле, иногда роняя в траву желтые листья.
Только теперь, в тишине и уединении, Дроздов мог ощутить место так, как привык это делать, – не слухом, не зрением, а какими-то иными чувствами. Как-то Свержин рекомендовал подчиненному не заниматься «этим шаманством», явно выходящим за рамки материализма. Но Максим Георгиевич совету не внял. Это «шаманство» передавалось у них в роду по наследству. Отцу оно позволило стать удачливым купцом в Нижнем. Да и сам Дроздов был удачлив. Сколько раз могли убить в Гражданку? И в крайних ситуациях Максим всегда полагался на свое звериное чутье. Чутье это пугало и его самого, потому что поднимало дыбом волосы на затылке и вызывало желание зарычать или завыть протяжно, как волк на луну: «У-у-у-у-у!»
Но Дроздов хоть и считал, что материализм – более выгодная вера, но не слишком доверял ей пока. Не умел выгодно пользоваться. И решил, что материализм еще молод и в силу младенческой узости не может воспринять мир во всем его бесконечном многообразии. А потому на людях изображая радикального атеиста, втайне он не рисковал отказываться от проверенных «шаманских» привычек.
Дроздов давно заметил, что деятельность человека, его эмоции оказывают на окружающие предметы заметное воздействие. И предметы словно возвращают эту эмоцию каждому, кто вступает с ними в контакт.
Поначалу Максим Георгиевич ни под каким видом не желал заходить в расстрельные подвалы, в переоборудованные для казней бани и пыточные кабинеты. А когда по приказу начальника приходилось-таки бывать в подобных помещениях, он потом пару вечеров неистово мылся в душе, вспоминая, как мебель и стены беззвучно кричали и корчились в муках.
Что чувствовали сами расстрельщики, сказать было трудно. Некоторые из них от природы обладали необходимой толстокожестью, а другие просто напивались, когда шли на работу. Но и подвыпимши они продолжали бояться. Один раз Дроздову довелось видеть, как двое бойцов, прошедших конные атаки Гражданской войны, трусливо прятались от рикошетов, паля в подвале из «наганов» в голых, безоружных, орущих людей, половина из которых были бабами.
Но Дроздов понимал их. Они пытались убить свой страх.
Он и сам, ступив на тропу революции, сначала стремился пострелять из молодецкого ухарства, а потом от безысходности. Потом от привычки. И даже начал получать мрачное, отчаянное наслаждение. Выдавить спуск иной раз было проще, чем долго что-то говорить или вникать в ситуацию.
Да, Дроздов умел проявлять беспощадность к врагам народа. «Ха-ха! Конечно, к врагам народа!» К врагам личного его, Дроздова, благополучия. Чем он, Дроздов, хуже других? Ничем. И он, спасая себя, ставил к стенке других. Отправлял их в лагеря. Но самую черную работу – ту, которая вопила проливающейся кровью, Максим Георгиевич по-прежнему старался перекладывать на других.
Максим Георгиевич привстал на цыпочки и втянул воздух раздувшимися ноздрями. Да. Поляна необычная. В первые мгновения показалось, будто в тело пробует войти некая чуждая сила. Нечеловеческая. Такой же силой веяло от океана, когда Дроздов млел от ветра на французском побережье Атлантики. Но то был дух моря. Тогда он первый раз увидел, нет, не увидел – почувствовал в глубине пучины живую силу. Посейдон. Вряд ли то был старик с трезубцем, но это ведь аллегория. Это темные и тупые крестьяне верят, что на небе есть Иисус с пробитыми руками, а Дроздов-то понимал, о чем речь. Приходилось и столы покручивать, и суггестией заниматься в студенчестве. Да и не только. Он и гностиков читал, и с апокрифическими евангелиями ознакомился в свое время. Спасибо папеньке, учил лоботряса в университете. Не ведал папенька, отчего все бродило, зрело и разродилось революцией.
А потом поставили человечков к стенке, и все улеглось. Теперь только тишину эту не тревожить, кто голову чуть поднимет, того…
«Осточертело! Все осточертело», – подумал Дроздов. И снова прислушался. Так же, как и тогда, во Франции, угнетение мощью почти сразу сменилось упоением силы. Возникло чувство, словно где-то на поляне разверзлось жерло, из которого бьет невидимый фонтан невидимого огня. Дроздову казалось, что жерло это находится точно между двумя березами – в центре незаконченного круга из камней. Он шагнул туда, и по его коже от низа к верху пробежала чуть заметная волна покалывания, а затем скользнул теплый ветер.
«Экое странное место», – подумал энкавэдэшник, оглядываясь.
Солнце село, наступили прозрачные осенние сумерки. Внезапно и близко каркнула ворона, заставив Максима Георгиевича вздрогнуть. Невдалеке взмыли в небо еще три птицы и черными лоскутами принялись кружить в остывающем небе. Стало заметно прохладнее, запахло грибами.
Дроздов вспомнил, что взлетевшие птицы могут служить указанием на бредущего через лес человека. А поскольку Тарасенко с подмогой должен был явиться с другого края поляны, рука сама собой потянулась к карману за «наганом».
Вынув оружие и как можно тише взведя курок, Максим Георгиевич медленно попятился в лес. Глупо стоять на виду, не зная, с кем придется столкнуться. А вот за толстым стволом дерева – очень удобно. К тому же тень за кустами была уже довольно густой, что делало укрытие идеальным. Дроздов лишь боялся, что слишком рано стемнеет, после чего наблюдать за поляной будет трудно.
Прислонившись к дереву, он выглянул из-за него, но на поляне по-прежнему никого не заметил. Птицы продолжали кружить, иногда хрипло каркая. Энкавэдэшник решил, что его укрытие может хорошо просматриваться с правого края поляны, тогда как сам он не вполне видит левый край, скрытый густыми кустами. Если же отойти чуть в глубь леса, обзор будет лучше.
Максим Георгиевич осторожно попятился и чуть не упал – нога провалилась куда-то глубже, чем по колено. Револьвер выпал из руки и упал на ковер желтых листьев. Чертыхнувшись, энкавэдэшник выкарабкался, пачкая плащ, и увидел позади себя дыру в земле. Именно в этом месте он провалился.
Дроздов изумленно вздернул брови и присел на корточки. Он сразу понял, что перед ним яма, прикрытая ветвями и листьями. Она была прямоугольной, а размером напоминала могилу, отрытую не очень глубоко. Ее покрывали немного просевшие ветки – некоторые из них давно высохли, а некоторые были сломаны совсем недавно. Раскидав часть из них, Максим Георгиевич увидел земляное дно, на котором валялись птичьи перья и кости.
«Что же это такое?» – с тревогой подумал энкавэдэшник, нащупывая валяющийся «наган».
Из ямы повеяло сыростью и тленом. Это настолько напоминало разверстую могилу, что на Дроздова накатил совершенно иррациональный страх.
«Как раз ведь и подумал про упырей!» – мелькнуло у него в голове.
И вдруг позади хрустнула ветка. Максим Георгиевич резко обернулся и чуть не пальнул из «нагана», разглядев совсем рядом человеческую фигуру.
– Стоять! – выкрикнул энкавэдэшник и дал петуха. – Черт! Стоять! – повторил он уже спокойнее.
Незнакомец был на прицеле, но Дроздову почудилась в его глазах тень насмешки. Хотя, надо признать, во взгляде этом было больше звериного, чем человеческого.
«Смеется тот, у кого «наган», – успокоил себя Дроздов.
Мужчина был одет, как одеваются деревенские, но ясно было, что ватные штаны и полушубок не по сезону, да и с чужого плеча. Лицо чужака заросло бородой, густые черные волосы свалялись космами, а ногти на жилистых иссохших руках были кривыми и грязными, будто ими время от времени рыли землю. Возраст из-за бороды и усов определить было трудно, но по фигуре незнакомцу можно было бы дать лет сорок.
«Как некстати я отпустил Тарасенко! – подумал энкавэдэшник. – Сейчас бы без труда заломали этого дикаря».
И вдруг дикарь первым подал голос.
– Люди! – рыкнул он почти по-звериному, словно давно уже не говорил на человеческом языке. – Откуда?
– Здесь вопросы задаю я! – сразу определил свой статус Дроздов, стискивая потной рукой рукоять «нагана». – Смирно стой. И ручонки подыми-ка! Иначе пристрелю. При попытке сопротивления.
– Как угодно, – прогавкал дикарь и послушно поднял руки.
– Поговори мне! – Дроздов с угрозой повел стволом, не понимая, что так могло испугать его, бывалого энкавэдэшника. В Гражданку чего он только не навидался. Да и на службе тоже не для детей картинки. И все-таки ледяная змея ужаса скользила по спине, щекоча копчик. И взгляд, хваленый змеиный взгляд, который никто из людей не мог выдержать, Дроздову хотелось поскорее отвести от лесного человека.
К счастью, за кустами раздался треск веток и послышался задорный комсомольский голос.
– Товарищ Дроздов! Я только Семена застал. Так что мы вдвоем. Где вы?
– Быстро дуй сюда! – выкрикнул Максим Георгиевич. – Быстро!
Он задрал ствол и пальнул из «нагана». Кусты затрещали так, словно через них ломились два медведя. Дроздов выстрелил еще раз, чтобы точнее обозначить свое место.
– Вон они! – выкрикнул Тарасенко, увидев московского начальника.
Дикарь ухмыльнулся, словно понял, как перепугал энкавэдэшника. На бегущих комсомольцев он внимания не обратил.
– Взять его! – приказал Дроздов, пятясь подальше от звероподобного чудовища. Страх отпустил его внезапно, так же, как и накатил, – будто кто-то выключил его. И дикарь вдруг на глазах съежился, ссутулился, приобретя жалкий, убогий вид.
Комсомольцы справились с диким человеком ловко и быстро. Рыжий Семен подскочил к нему первым. Ударом в ухо он легко сбил чужака с ног, а сверху на упавшего навалился Тарасенко.
– Есть чем вязать? – гордясь своей расторопностью, спросил он.
– А как же! Ремешочек воловий для того специально имеется! – Дроздов привычно выдернул кожаный брючный ремень и, покряхтывая, склонился над пленником. Пропустив конец ремня через пряжку, он ловко соорудил особую двойную петлю, внутрь которой просунул сложенные вместе руки дикаря и потом резким движением потянул за конец, уменьшая одновременно диаметр и внутренней, и внешней петли. Развязать такой энкавэдэшный узел без посторонней помощи никак нельзя. Чтобы освободить руки из плена, нужно обхватить ремень обеими руками и вращать, постепенно увеличивая размер петель. Или разрезать.
– Молодца! – похвалил Дроздов подрастающее поколение и распорядился: – Тащите его в «Студебекер».
Комсомольцы с воодушевлением поволокли дикаря к автомобилю и бросили его там лицом в грязь. Солнце окончательно скрылось за лесом. Красное закатное марево стремительно багровело, в лесу заухали ночные, наводящие ужас птицы. Появились первые крупные звезды.
– А теперь в багажничек его, – приказал энкавэдэшник. – Да поживее. По темноте придется выбираться.
– Ага! – кивнул Михаил.
Водитель открыл багажник и помог ребятам. Дикарь, видно, начал приходить в себя – из багажника послышался звериный рык.
– А может, это упырь? – пробормотал Семен, толкая Михаила в бок.
– Не бреши! – одернул его односельчанин. – Треплешь ерунду всякую! Опиум предрассудков это! Полезай давай.
Тарасенко дал несознательному Семену подзатыльник и подтолкнул к задней дверце «Студебекера».
Максим Георгиевич сел вперед.
– Поезжай!
Водитель завел автомобиль и погнал вперед, светом фар выхватывая из полной темноты впереди пространство шагов на тридцать. Позади, за сиденьем послышался скрежет – пленник, не в силах развязать руки, царапал днище багажника ногтями.
– Крепкие коготки-то! – нарочито громко произнес Семен.
Остальные промолчали.
– Правь к дому Тарасенко, – сказал Дроздов, когда лес расступился и показались огни деревни. – Там остановимся. А уж утром решим, как дальше быть.
– Ко мне? – озадаченно переспросил комсомолец, подавшись вперед. – А давайте лучше в старую церковь! Там такой подвал, что и бомбой не прошибешь. Из дома-то он сбежать может. Или ночью загрызет кого! Он же дикий!
– И то верно, – согласился Дроздов. – Давай в старую церковь, Игнатьев.
– А вот за третьим домом она, – указал водителю Михаил. – Там направо повороти.
Вскоре из-за небольшой рощицы показалась обезглавленная церковка, темным силуэтом вырезанная из сияющего звездами небесного купола.
«В начале было дело… – с иронией подумал Дроздов. – А поглядишь на эту церковку, так вроде все выходит не так. Вначале было слово «разрушить», а только потом появились комиссары со взрывчаткой и красноармейцы с ломами. Прямое, так получается, воплощение идеи в реальность».
Игнатьев остановил «Студебекер» возле стены, опаленной чьей-то идеей.
– Знаете, где вход в подвал, боевое комсомольское племя? А? – обернулся назад Максим Георгиевич.
– Знаем, как не знать! – улыбнулся Тарасенко. – Мы ж там еще пацанами лазали, товарищ Дроздов. Вон за тем проемом в стене, сразу за бывшим алтарем, есть квадратный лаз. Там и ступени имеются, не очень разрушенные.
– А двери-то есть?
– Не, вот этого нету. Когда церковь взрывали, аккурат все двери повышибало.
– Так что ж вы мне голову морочите? Не убежит! Как не убежит, когда дверей нету? Болтуны! Или вы заодно с врагом народа, а? – Дроздов повернулся к парнишкам и впился взглядом в их простые, обветренные лица с беспощадным подозрением.
– А мы думали с Семеном покараулить. Только «наган» дайте! – хлопая глазами, пояснил Михаил.
– «Наган»? – воскликнул Дроздов, выхватывая ствол. – Да я вас сейчас к стеночке поставлю за саботаж! Только возраст и отсутствие мозгов вас спасает!
Комсомольцы притихли.
– Простите, товарищ Дроздов! Мы не подумали, – сказал сипло Михаил. – Мы ж как лучше хотели! На кой ляд всей деревне знать про этого упыря?
– Ладно, – отходя от гнева, сказал Максим Георгиевич. – Так! Дело государственной важности! Ты, Михаил, с Игнатьевым дуй за фонарем. А Семен тут со мной останется.
– Я мигом! – ответил комсомольский вожак.
– Стой! – одернул его Дроздов. – Вывалите этого… Упыречка.
Из-за горизонта высунулась луна, стало светлее. Но в подвале без фонаря все равно нечего было делать. Хотя парнишка прав, надо допросить этого путешественника прямо здесь. Может, и не придется его в город везти.
Парни вывалили дикаря на обочину, поросшую подорожником и конотопом, Максим Георгиевич достал револьвер и взял освещенное бледным светом луны лицо пленника на мушку. Оно опять показалось Дроздову зловещим. Но в следующий момент незнакомец снова жалко закашлялся и, неловко поднявшись, сел.
– Прочухался? – спросил Дроздов и заглянул в глубокие глаза дикаря, испытывая себя – вернется ли тот первый страх?
Нет. Теперь страха не было. Жалкий обросший бродяга. Стоит ли с ним возиться вообще? Хотя надо допросить. Надо.
– Если куришь, кури, – сказал энкавэдэшник притихшему Семену.
– Курю, – сказал комсомолец и полез в карман.
Он прикурил от спички и независимо сунул руки в карманы. Энкавэдэшник окинул Семена взглядом и подумал, что вот эти уже не так боятся. Эти с рождения приспособились дурачков изображать. Вот они-то и выживут. Да, видно, в России всегда дурачкам везет.
– Что куришь-то?
– «Шуры-муры», – гордо сообщил Семен. – Хотите?
– Нет. Благодарю.
Подул ветерок и швырнул сизое облако в лицо Дроздова. Максим Георгиевич закашлялся.
– Черт! Как можно дерьмо такое курить? Здоровые все, как быки! Пахать надо на вас. Нормальный человек сдох бы от такого табака.
– Да ладно. Хорошие папиросы, – пожав плечами, ответил Семен. – Городские! Все в деревне махру смолят, а мне дядька из города присылает. Он там на заводе работает. А что касается пахать… Так мы и пашем, товарищ Дроздов.
– Разговорчики! – вяло одернул его энкавэдэшник.
Дикарь, оскалившись, блеснул зубами. Дроздов, размахнувшись, хлестнул его по щеке.
– А ты чего скалишься? Вражина! Говори, чей шпион!
Дикий мужик терпеливо вздохнул и что-то промычал. Послышалось урчание мотора, Дроздов обернулся на звук и увидел на проселке фары «Студебекера».
– Ну вот! – докуривая вонючую папироску, сказал Семен. – Вот и свет, а то как-то не по себе впотьмах-то. Да еще со шпионом рядом. Хотя, может, он и не шпион никакой? А так…
Он осекся, вспомнив, что лучше помалкивать.
«Студебекер» лихо затормозил у церковного портала, и свет его фар выхватил из полутьмы закопченные образа на стенах полуразрушенной церкви. Инфантильный Георгий на сивой кобыле тыкал копьем в змеюку с такой брезгливостью, словно это была длинная колыбаха дерьма. Дроздов сплюнул и отвернулся.
«До чего же все беспросветно, – подумал он. – Материализм – дерьмо. Религия – тоже дерьмо. И жизнь – дерьмо».
Волосатый мужик поднял на него понимающие глаза, и Дроздов чуть не взбесился – как это животное смеет выказывать ему, царю и богу в местных масштабах, какое-то свое убогое понимание? Но мужик тупо замычал, и Максим Георгиевич успокоился – это не понимание, это так упал свет.
– Я огонь принес! – крикнул Тарасенко, выскакивая из машины. – И еще бутыль керосину взял, если не хватит.
Он подбежал к Дроздову, размахивая двумя зажженными фонарями над головой. Водитель выгрузил из багажника бутыль.
– Добренько, – сказал энкавэдэшник, забирая у Михаила одну лампу. – Дальше делаем вот как. Вы с Игнатьевым находитесь у автомобиля, а я спускаюсь с арестованным в подвальчик, где и допрашиваю его. Понятненько? И чтоб близко к люку не подходили! Кто лишнего не ведает, тот дольше живет. Не слышу ответа. Понятно?
– Понятно, – вздохнул Тарасенко.
– Тогда ступайте. Но если услышите шум, чтоб здесь были через секунду. Понятно? Не слышу.
– Понятно! – отрапортовал с комсомольским задором Михаил.
Дроздов, не сводя с пленника оружия, посветил ему в лицо. Лохматому мужику, видно, пришлось в багажнике не сладко – на скуле виднелся кровоподтек, на лбу бордовая шишка.
– Валяй в подвал, образина! – посоветовал ему незлобиво Дроздов.
А чего злиться? И так мужику кранты. Ну не бывает нормальных людей в ватниках по осени! А раз так – судьба его известна, как дважды два.
Под прицелом «нагана» дикарь молча двинулся к проему в стене, не делая и намеков на попытку побега. И Дроздова это пугало. Если он такой дикий, что же не бежит? Или дик настолько, что не знает, какая власть в стране? Он не мог отделаться от мысли, что, будь пленник чуть храбрее и расторопнее, он мог бы, пользуясь плохим освещением, прыгнуть сбоку и выбить оружие из руки.
«Хотя куда ему?» – Дроздов с презрением скользнул взглядом по ссутуленной фигуре.
Подняв лампу повыше и чуть влево, чтобы прямой свет не бил в глаза, Максим Георгиевич шагнул к люку, вслед за диким мужиком. Револьвер он не опускал, держа его прижатым к бедру. Они медленно спустились в подвал по выщербленным ступеням. И хотя очевидно было, что бродяга всецело во власти Дроздова, иногда все-таки энкавэдэшнику казалось, что пленник увлекает его за собой в подземелье, а не он ведет его на допрос.
Внизу было душно, но сырой воздух пробирал прохладой до костей. Дроздов подтолкнул пленника в угол и огляделся. Осенние пауки наплели кругом паутины, и она колыхалась, облепленная пылью, похожая на жуткие привидения из няниных сказок.
Дрожащий свет керосинового пламени заполнил пространство подвала, почти полностью вычищенное еще в те времена, когда грабили церковь. Потом местные жители вынесли остальное, оставив лишь несколько обгорелых досок.
В потолочной балке Дроздов нашел торчащий согнутый гвоздь и повесил на него лампу. Она закачалась, оживив тени на стенах и заставив Максима Георгиевича вздрогнуть – ему показалось, что тень пленника напоминает огромного паука. Но стоило фонарю замереть в неподвижности, наваждение тут же пропало.
«Что-то у меня фантазия разыгралась сегодня не в меру», – подумал энкавэдэшник.
Незнакомец смотрел на него в упор, но зыбкое освещение не позволяло понять, какие чувства он при этом испытывает.
– А теперь говори, кто ты есть? – Дроздов наконец задал первый вопрос.
– Человек, – ответил пленник.
Что-то у него было с дикцией. Не с акцентом, нет, а именно с дикцией. Так могла бы говорить большая собака, если бы ее выучили говорить.
– Имя?
– Богдан. Богдан Громов. Бывший сотрудник ЧК.
От неожиданности Дроздов чуть не выронил револьвер. Это лохматое чудище служило в ЧК? Этот дикарь, который говорит, словно лает? Но, овладев собой, он понял, что Богдан, возможно, и не врет. По крайней мере на оружие он глядел без должного трепета, что выдавало в нем человека незаурядного и понюхавшего пороху.
– Что с речью? – поинтересовался энкавэдэшник.
– Люди не ходят. Не говорил давно.
– В каком состоял отделе?
– В четырнадцатом, – заплетаясь языком, как глухонемой, выговорил цифру Богдан. – В том же, что и ты.
– А откуда ты знаешь, в каком я отделе? – спросил Дроздов и тут же осекся.
Это был дурацкий вопрос. Если сам Богдан был когда-то приписан к четырнадцатому отделу, то он знал прекрасно, чем отдел занимается. Кого же еще, кроме сотрудника четырнадцатого отдела, могли отправить в тверскую глушь, чтобы обследовать таинственные знаки в лесу?
– Ты специально выложил знаки, чтобы приехал кто-нибудь из своих? – догадался Максим Георгиевич.
– Нет, – глухо ответил пленник. – Они мне были нужны для другого.
– Сколько времени ты тут живешь?
– Неважно.
– Будь любезен отвечать на мои вопросы!
– Не буду, – гавкнул Богдан.
Это прозвучало увесисто, как выстрел. И Дроздов вдруг понял, что он с револьвером не имеет никакого преимущества перед безоружным Богданом. Может быть, даже наоборот, или они с пленным как минимум на равных. И это настолько напугало его, что ему захотелось немедленно пристрелить незнакомца.
«Черт… – подумал Максим Георгиевич. – Что же это за тип?»
– Не стреляй! – пролаял незнакомец, заметив движение Дроздова. – Это ты всегда успеешь. Послушай лучше, что я тебе скажу. Когда закончу, у тебя не останется вопросов.
– Ну, валяй! – все еще нервничая, велел Дроздов.
Человек, назвавшийся Богданом Громовым, бывшим сотрудником НКВД, уселся прямо на землю и, раскачиваясь, начал длинный однообразный рассказ. Бубнил он без эмоций, будто пономарь тянул надоевшую молитву. Но эта монотонность и заворожила энкавэдэшника. Слова, отрывистые и ровные, как кирпичи, неожиданно взбудоражили фантазию Дроздова. Он живо представил горы, через которые шла тайная экспедиция двадцать четвертого года, цветущую долину, в которой расположился древний тибетский монастырь, и обратную дорогу через Заалайский хребет, когда погибли почти все люди Богдана.
– До Ферганы оставалось немного, когда я попал под лавину, – закончил пленник. – Меня сильно контузило. Два дня ничего не слышал. Потом долго не мог говорить. Меня подобрали горцы-киргизы, и я семь лет провел в их кишлаке. Так что по-русски забыл немного.
Он закашлялся хриплым смехом.
– Почему же ты сразу, как смог, не явился в ЧК? – подозрительно сощурился Максим Георгиевич.
Неожиданно смех Богдана превратился в хохот, и хохот этот был похож на раскаты грома. Дроздов почувствовал, что выглядит дураком, держа пленника на прицеле. Кто смеется в зрачок револьверного дула, того пугать оружием бесполезно. Его можно только убить, но убивать Богдана Дроздов почему-то не хотел. Он поверил каждому слову из услышанного рассказа. Не мог не поверить – слишком уж невероятно было все, о чем шла речь. И теперь он судорожно соображал, как использовать шанс, который подкинула ему судьба. Шанс изменить судьбу. Исправить дурацкую ошибку глупой юности.
Богдан умолк так же неожиданно, как и расхохотался.
– Четырнадцатый отдел стал другим, – произнес он. – Раньше туда брали умных людей. Неужели ты сам не понимаешь, что было бы с бывшим чекистом, заявись он после столь долгого отсутствия? Шпионаж в пользу Ашгарии – самое малое, что мне вменили бы.
Пленник был прав, и Дроздов ничего не ответил. Он только заметил, что чем больше Богдан говорит, тем легче ему даются слова.
«Возможно, нарушение дикции явилось не следствием контузии, – отметил про себя энкавэдэшник, – а действительно результатом длительного молчания. Может, и не было никакой контузии. Все может быть. Ладненько».
Дроздов все еще старался смотреть на ситуацию со стороны.
– Все случится этой зимой, – резко наклонившись вперед, пророкотал Богдан. – В конце декабря. Можно будет услышать Голос Бога. Я знаю как!
– Но ты так и не сказал, что этот Голос Бога собой представляет, – недовольно скривил тонкие губы Дроздов.
– Вот в этих руках, – Богдан протянул к нему свои жилистые скрюченные пальцы, – я держал документы, при помощи которых можно изменить мир. Эти знания способны устроить не то что мировую революцию, а революцию межпланетного масштаба. Записи, сделанные тибетскими монахами больше тысячи лет назад, говорят о том, как услышать Голос Бога. Услышать и получить из него знания, не доступные более никому из смертных. Отдельные фрагменты текста мне удалось прочесть и запомнить, но подлинники и конспекты были утеряны под обвалом. Все осталось только здесь. – Богдан резким движением приложил указательный палец ко лбу. – Я знаю, как и когда надо слушать Голос. У меня нет ни малейшего желания рассказывать об этом, а потом получить пулю в лоб. Но это может стать нашим общим делом!
– Ну хорошо. Положим, ты заинтересовал меня своей легендой. Чем докажешь?
– Ничем, – пожал плечами Богдан. – Придется поверить. Здесь ведь не Тибет. Чтобы обустроить все так, как надо, нужны… средства… э-э-э… весьма особые средства.
– Понятненько! Тебе нужна власть НКВД, – обрадовался Дроздов.
Богдан не ответил, но было ясно, что так и есть.
Это уже многое объясняло. Но как общаться с человеком, которому начхать на смерть? Или не начхать? Надо проверить.
– Нет! Мне этот бред не интересен! – сказал небрежно Дроздов, поигрывая оружием. – Я, пожалуй, разряжу тебе в лоб револьвер, а чтоб хлопот не было, керосином оболью и подожгу. Не зря ж комсомольцы бутыль принесли!
Богдан не ответил, но по лицу его пробежала тень, похожая на страх.
Дроздов обрадовался и успокоился. Боится. Все-таки боится. И если он не псих, если он не выдумал все, если Голос Бога действительно может дать какие-то особенные знания, то эти знания можно сосредоточить в одних руках.
«Нет, в одних не получится, – с досадой подумал Дроздов. – Без Свержина у меня нет никакой власти. Придется делиться».
– Ладно! Попробуем услышать этот твой Голос Бога. Но если ты врешь…
– Я в ЧК и сам служил, – усмехнулся Богдан.
– Кажется, мы с тобой сварим кашку, – улыбнулся Дроздов пленнику и спрятал револьвер в карман плаща. – Жрать хочешь? Не жрал, поди, по-людски несколько лет? Водочки не пил, девчоночек не тискал. В баньку небось не ходил?
Богдан молча поднялся с земли.
– Значит, так, – объявил Дроздов. – План такой. Сегодня переночуем у Тарасенки, а завтра я тебя отвезу поближе к Москве, на свою дачу. Там хорошо, и там тебя никто не найдет. И поесть будет, и всего, чего захочется. Но тебе и правда повезло. В ямке-то своей не перезимовал бы.
– Я в ней уже зимовал, – ответил Богдан спокойно.
– За это расскажешь, как услышать Голос Бога.
– Ты узнаешь, как услышать Голос Бога, – пообещал Громов. – Но не сразу, а постепенно. Одно за другим.
– Ладно. Идет. – Дроздов первым взбежал по лестнице. – Эй, Тарасенко! Давай сюда! Банька у тебя дома есть?