Меня зовут Наташа и я рабыня, собственность. Так или иначе, я была в собственности столько, сколько себя помню. Я была рабыней зависимости, рабыней своего прошлого, рабыней моих низких ожиданий от мужчин, и даже более низких ожиданий от себя. Теперь, я отбросила все претензии. Нет больше самообмана. Узы так же реальны, как и потребность в них. Они честны, правдивы, делают метафору конкретной, и в этом есть свобода в духе, если не в плоти.

Моего Господина зовут Кеньятта, и я люблю его. Я люблю его всем сердцем, больше, чем мою собственную гордость и чувство собственного достоинства, больше, чем всю боль и унижение. Больше, чем дискомфорт и неудобство. Я люблю его и хочу выйти за него замуж когда-нибудь, очень скоро, и именно это делало все это терпимым.

Я запаниковала, когда мое собственное влажное дыхание отразилось от внутренней части крышки гроба. Давление соснового ящика на мои бока и удручающая жара обострили мою клаустрофобию. Я сморгнула пот с глаз и кашлянула, вдыхая больше горячего, влажного воздуха. Трудно было поверить, что в нем вообще есть кислород. Невыносимая жара, запах моей собственной мочи и дерьма, доносившийся из ведра всего в нескольких ярдах от меня, делали дыхание все более затрудненным. Тошнотворные испарения закипели в моих легких, когда я подавилась ими. Я старалась не думать об этом, боясь, что размышления о ситуации вызовут приступ паники. Я изо всех сил старалась не волноваться.

Все, что мне нужно было сделать, это сказать одно слово, и мое угнетение закончится. Я была бы свободна. Я могла бы вернуться в свою теплую постель, вернуться к обычному питанию, принимать регулярный душ и пользоваться туалетом всякий раз, когда захочу. Все, что мне нужно было сделать, это сказать стоп-слово. Но я не могла. Этого просто не было во мне. Несмотря ни на что, я просто не могла сказать это слово.

Я обняла свои груди и начала всхлипывать, с некоторым раскаянием отмечая, что похудела больше, а мои груди стали по крайней мере на целую чашку меньше. Я чахла, медленно теряя все, что делало меня привлекательной для него.

Длинные ручейки пота и крови стекали по моим предплечьям, когда я одержимо царапала крышку гроба, морщась, когда мои ногти ломались, врезаясь в дерево, и осколки пронзали мои кутикулы. Теперь это стало почти нервной привычкой. У меня не было реальной надежды на побег.

Железные кандалы глубоко врезались в мои ключицы, запястья и лодыжки, придавливая меня. Малейшее движение разрывало медленно заживающие раны там, где металл царапал мою кожу. Красные струйки запятнали мою грудь.

Я хотела уйти, просто сказать, что все, нахуй, и закончить этот глупый эксперимент. Но я знала, что останусь. Я бы вытерпела все, что бы он ни придумал, потому что я любила его.

Я знаю, это заставляет меня звучать жалко, как одну из тех глупых шлюх из трейлерного парка, которые остаются с мужчинами, которые напиваются и бьют их каждую ночь, и да, я тоже раньше была одной из этих глупых сучек, но это не так. Кеньятта любит меня, и я добровольно вызвалась на это. Это было то, что я хотела, то, что нам было нужно. И прекращение эксперимента означало бы прекращение наших отношений.

Покачивающийся гроб вызывал у меня тошноту, когда я раскачивалась взад-вперед, незаживающие раны царапались по твердой древесине. Ящик была подвешена в трех футах над бетонным полом цепями, закрепленными в центре, так что мое малейшее движение раскачивало гроб, создавая эффект корабля, качающегося в бурных водах. Я сменилa позу, и гроб накренился и закачался. Меня укачало. С огромным усилием я подавила желание выблевать то дерьмовое месиво, которым он кормил меня последние пару дней, подавив его, когда в горле встал ком. Я была голодна и хотела пить, и мои кишки были полны и угрожали облегчиться. Я и представить себе не могла, что буду так несчастна.

Трубы гремели надо мной, когда Кеньятта принимал утренний душ. Я позавидовала. Я тоже хотела принять душ. Даже ужасный запах моего ведра/туалета не был достаточно сильным, чтобы скрыть запах моего собственного тела. Я пахла потом и рвотой. Я с тоской слушала душ, подавляя себя еще больше. По крайней мере, теперь у меня было некоторое представление о времени. Он скоро придет за мной.

Я поменяла положение и быстро вздохнула, когда струп у меня на локте поцарапался о грубую древесину. Наверху хлопнула дверь. Загремели горшки и кастрюли. Из кухни доносился запах жареного бекона. Мой желудок скрутило. Я бы убила за блинчики с маслом и большим количеством сиропа или омлет со шпинатом и сыром фета, как тот, который он сделал для меня в первую ночь, которую я провела у него дома, когда он разбудил меня на следующее утро с завтраком в постели, a затем жестко трахнул меня на своих атласных простынях, прежде чем уйти на работу и оставить меня там одну, чтобы закончить завтрак на досуге. Тогда я чувствовала себя королевой. Сегодня я просто надеялась, что он не забудет накормить меня.

Я почувствовала запах вареного мяса, которое вместе с редкими горшком конской фасоли, отваренной до кашицеобразной массы, стали моим постоянным источником пропитания. При моем голоде даже эта отвратительная каша казалась привлекательной. Даже при том, что мои кишки угрожали сдаться, мой голод победил. По крайней мере, это означало, что он не забыл меня.

Я оглядела себя, внезапно почувствовав неловкость и смущение, когда лежала, дрожа и обливаясь потом, изо всех сил стараясь не помочиться в свою маленькую сосновую коробочку. Я чувствовала себя отвратительно. Я не хотела, чтобы Кеньятта видел меня такой. Я хотела бы, чтобы мне позволили принять душ, завить волосы, накраситься и надеть нижнее белье, как я делала, когда мы только начали встречаться. Я хотела быть красивой и чистой для него.

Я громко заскулила, когда шаги Кеньятты спустились по лестнице в подвал. Я чувствовал себя каким-то нелепо преданным псом, с нетерпением ожидающим возвращения хозяина, который хлестал и пинал его. Глупые маленькие игры в рабство, в которые я играла со своими прошлыми любовниками, ничего не сделали, чтобы подготовить меня к этому. Я уже подвергалась эксплуатации и оскорблениям со стороны мужчин. Анонимныx мужчин, которые не заботились обо мне. Здесь все было по-другому. Это был мужчина, который должен был любить меня, мужчина, с которым я хотела провести остаток своей жизни. Я была совершенно беспомощна, но было слишком поздно. Если бы я отступила сейчас, он бы никогда не женился на мне.

- О Боже, детка, я не могу сдержать это! Меня чертовски мутит! Я чувствую, что меня вырвет, - закричала я.

Я вжалась в крышку гроба, слезы текли из уголков моих глаз в надежде, что Кеньятта услышит меня и поспешит на помощь. Надеясь, что если я буду звучать достаточно жалко, у него не хватит духу продолжить это безумие. Стоп-слово снова пришло мне в голову, и я поигралась с ним, задаваясь вопросом, смогу ли его произнести. Интересно, как плохо все должно было бы стать, чтобы это слово потеряло свое отвращение. Я произнесла это слово одними губами, но отказалась произнести его вслух, понимая с некоторым ужасом, что никогда не смогу. Хотя это был единственный способ вернуть мою жизнь в нормальное русло, я не собиралась произносить это отвратительное слово. От одной мысли об этом я почувствовала себя виноватой. Конечно, Кеньятта с самого начала знал, что я не cмогу этого сказать. Вот, почему он выбрал именно это слово в качестве нашего стоп-слова. Слово, которое ясно указывало, что я его отвергаю. Слово, которое положит конец нашим отношениям навсегда. Он знал, что я умру в этой проклятой коробке, прежде чем произнесу его.

Когда Кеньятта открыл крышку гроба, я чуть не закричала. Он стоял, уставившись на мою наготу, а я свернулась калачиком, пытаясь скрыть свое жалкое состояние от его глаз. Я ненавидела, что он видел меня такой. Но, в этом был смысл, не так ли? Это был единственный способ понять.

Он включил свет, чуть больше света, чем от голой лампочки, прикрепленной к стропилам над нашими головами, и 100 ватт пронзили мои сетчатки, невыносимые после почти десяти часов сплошной темноты. Я отшатнулась от этого, временно ослепнув, но больше всего мне было стыдно. Я знала, как должна выглядеть в его глазах: голой и немытой. Он продолжал смотреть на меня сверху вниз, а я прищуривалась от яркого света. Он улыбнулся, и на моем сердце внезапно стало легче. Затем его голос прозвучал громко и строго:

- Выходи оттуда. Время упражнений.

Он поставил мою еду из вареного мяса и риса на табуретку, и взял маленький барабан и палку.

- Вылезай сейчас же! Танцуй!

Он принялся колотить в барабан. Если бы я не танцевала, он вскоре пошел бы за кнутом. У меня не было выбора, кроме как подчиниться. Я выползла из своей деревянной шкатулки и неуверенно опустилась на бетонный пол. Мой живот дрогнул, когда гроб качнулся и наклонился, выкинув меня наружу. Мои ноги задрожали, и комната пошатнулась, как будто все еще колебалось вперед и назад. Я боролась, чтобы сохранить равновесие и успокоить головокружение, стоя перед ним, залитая потом и кровью. Вскоре комната перестала качаться, и тошнота в моем животе превратилась в тупую боль от голода.

Я смотрела в пол, боясь встретиться с ним взглядом, что было запрещено, но так сильно желая увидеть его красивое лицо и изящное тело. Кеньятта был впечатляющим физическим образцом, шесть футов шесть дюймов с толстыми поперечными мышцами, свернутыми, как поршни, под его эбеновой кожей. Его голова и лицо были гладко выбриты, а сильная челюсть, высокие скулы и напряженные черные глаза придавали ему сходство с африканским королем. Он был для меня олицетворением мужественности, и я обожала каждый его сантиметр, как я доказывала много раз, как я сейчас доказывала, выдерживая его ужасный урок.

За неделю, прошедшую с начала моего испытания, я сильно похудела. Я знала, что Кеньятта предпочитает, чтобы я был пышнее. Теперь мои бедра стали меньше, а грудь и задница не такими тяжелыми. Моя задница, которая идеально подходила вкусам Кеньятты, превратилась в ничто, и я смутилась, стоя перед ним. Его тело все еще было идеальным.

Я начала танцевать, пытаясь отстраниться от необходимости срочно пописать. Барабанная дробь пронзала меня, пока я вращала бедрами, топала, шевелилась и хлопала в ладоши. Я была не очень хорошим танцором, и это было одним из его любимых унижений для меня. Возможно, если бы он включил музыку кантри… Я зналa, как сильно Кеньятта ненавидит кантри, но я могла бы что-то сделать, если бы на заднем плане играл маленький Тоби Кит. Может быть, старая школа - два шага и поворот. В этот барабан, который играл сам по себе, было трудно попасть, особенно когда я была голодна и нуждалась в мочеиспускании. Кеньятта назвал это “упражнением”, но я знала, что это просто еще один способ еще больше унизить меня. Я была благодарна, когда он направил на меня шланг.

- Продолжай танцевать!

Я танцевала в прохладных брызгах из шланга и свободно мочилась, надеясь, что вода замаскирует то, что я делаю. Это не сработало. Кеньятта выключил шланг, встал и швырнул меня на пол. Я знаю, я снова начинаю походить на оскорбленную трейлерную жену. Но мне нравилось, когда он шлепал меня... обычно... когда он делал это во время секса. Но не сегодня, когда я выглядел как дерьмо, и я была несчастна и голодна.

- Это не сексуально, Наташа. Теперь танцуй снова, без “водных видов спорта”.

Я снова начала плакать. Это было намного сложнее, чем я могла себе представить, и это было всего за неделю. Одна неделя постоянных пыток. Одна неделя бесконечного безумия. На мои уроки оставалось еще триста девяносто три дня. Я была сильной. Я могла бы сделать это. Моя жизнь была адом с тех пор, как я себя помню, и я пережила это. Я переживу и это.

Я знаю таких мужчин, как Кеньятта... да... чернокожие мужчины, они думают, что у красивых белых девушек, вроде меня, легкая жизнь. Но это фигня. Моя жизнь никогда не была легкой. Я выросла в бедности. Я выросла в жестоком обращении, и мужчины так или иначе издевались надо мной с тех пор, как я впервые позволила этому индейскому мальчику из резервации трахнуть меня в кузове грузовика его отца. Мне было двенадцать лет, и это был не первый раз, когда я занималась сексом, просто первый раз, когда я согласилась на это. От этого лучше не стало. Он относился ко мне ничуть не лучше, чем остальные.

Кеньятта закончил поливать меня из шланга, а затем мне было приказано стоять там и высыхать. Цепи были тяжелыми. Это затрудняло положение, особенно с учетом того веса, который я потеряла на диете из бобов и батата. Несмотря на сильную жару, я начала дрожать. Наконец, Кеньятта бросил тарелку с едой у моих ног и стал наблюдать, как я жадно закидываю еду в рот голыми руками. Он превратил меня в какое-то недостойное животное, но я не могла его ненавидеть. Я знала, что его народ страдал гораздо хуже от рук моих предков. Он быстро напомнил мне, насколько хуже было бы, если бы я делила свои тесные помещения с шестьюстами другими, дыша, потея и испражняясь в том же сыром влажном воздухе, который я вдыхала. Они лежали так тесно прижавшись друг к другу, что некоторые задыхались от тесноты тел, а другие умирали от дизентерии и малярии. Я знала, что он избавил меня от этих ужасов не из-за своей доброты, а только из-за непрактичности попыток заставить еще шестьсот рабов добровольно подчиниться испытанию, на которое я вызвалась добровольно.

С тех пор как я начал преподавать английский язык семиклассникам и восьмиклассникам, мне приходилось иметь дело с Месяцем черной истории, и каждый год я старалась не подвергать своих учеников ужасам трансатлантической работорговли. Я бы пропустилa его, как если бы это была простая сноска в истории черных людей, а не один самый впечатляющий момент в черной истории. Я не стала бы говорить об избиениях, повешениях, разлученных и разрушенных семьях, и просто торопилась бы поговорить о Гарриет Табман и Фредерике Дугласе, а затем о докторе Мартине Лютере Кинге-младшем. Теперь я задавалась вопросом, защищала ли я детей или себя.

Еда была на вкус как теплое дерьмо. Я былa так голодна, что это не имело значения. Кроме того, я ничего не могла с этим поделать. Я либо съем эту мерзкую хрень, либо буду голодать. Не то, чтобы Кеньятта должен был приготовить мне стейк и яйца. Это то, что ели рабы, так что это то, что буду есть я, пока Кеньятта не решит иначе.

Я рискнула взглянуть на него, продолжая набрасываться на свою еду. Выражение его лица можно охарактеризовать только как выражение абсолютного отвращения. Там было что-то еще. Жалость? Сочувствие? Печаль? Это был взгляд, который вы бы бросили на бездомного инвалида, который помочился на себя. Я просто не была уверена, это предназначалось для меня или для его предков. Я подозревала, что это было немного и того, и другого. Если раньше я не чувствовала себя несчастной и отвратительной, то теперь этот взгляд все решил. Я опустила голову обратно к своей миске, стараясь не подавиться едой, когда снова начала рыдать.

Знание того, что я могу положить этому конец в любое время, еще хуже. Все, что мне нужно было сделать, это сказать это ужасное слово, и он немедленно освободил бы меня и отпустил. Конечно, Кеньятта, будучи таким человеком, сделал стоп-слово столь же предосудительным, как и обращение, которому я сейчас подвергалась. Чтобы выйти на свободу, все, что мне нужно сделать, это крикнуть: «Hиггер». Не просто сказать это. Он не хотел, чтобы я прошептала это извиняющимся тоном. Он ясно дал понять. Я должна была крикнуть во всю силу легких. Он знал, что я никогда этого не сделаю. Это только умножило бы мою «белую вину», как называл это Кеньятта. Так что вместо этого - я терпела.

Я ненавидел Кеньятту, стоящего надо мной с выражением жалости и отвращения, искажающим его черты, когда я сгребал кашицу в лицо, стоя на четвереньках, как животное. Я чувствовала себя отвратительно и мерзко, и мне стало интересно, любил ли он меня, видя меня такой. Я боялась спросить, хотя знала, что он мне ответит. Я боялась услышать ответ. Иногда, в дни, когда избиения были самыми жестокими, он на некоторое время нарушал характер и шептал мне, что все еще любит меня и гордится тем, что я прошла через это ради него. Он прижимал меня к себе, пока я рыдала, истекала кровью и промывала раны уксусом и спиртом, прежде чем положить обратно в ящик. И моя любовь, и моя приверженность возобновились на некоторое время, я лежала в своем ящике, мечтая быть с ним, когда все это закончится. Я представляла, как лежу с ним в постели, прислонившись к его мощному телу, моя голова на его груди, прислушиваясь к его сердцебиению и успокаивающему звуку его глубокого мелодичного голоса, когда он гладит мои волосы и целует мое лицо.

Кеньятта был единственным человеком, с которым я когда-либо чувствовала себя в безопасности. Он был единственным мужчиной, который когда-либо покупал мне хорошие вещи и водил меня в красивые места, единственным мужчиной, который когда-либо говорил мне, что я красивая, и показал мне разницу между любовью и траханьем. Я представляла, как он говорит, что снова любит меня, когда мы занимались любовью, любовью без боли Я представляла, каково это - быть его невестой. В те ночи жара, тьма и жесткие клаустрофобические границы моего ящика, даже тяжесть железных цепей вокруг лодыжек и запястий, и шеи стали более терпимыми. Все было терпимо, если бы это означало, что он будет любить меня.

Я закончила есть, и Кеньятта убрал тарелку и провел меня наверх. Я чуть не упала, борясь с весом цепей. Я ходила с ним покупать их. Мы купили их во время поездки в Сан-Франциско в магазине фетишей на Фолсом-стрит, в котором работал штатный сварщик. Кеньятта показал им фотографии железных кандалов, найденных на “Генриетте-Мари”, самом старом из когда-либо обнаруженных рабовладельческих кораблей. К концу выходных кандалы были готовы. Мы смеялись над тем, что подумают обработчики багажа в аэропорту, когда наш багаж пройдет через рентгеновский аппарат. Теперь я невольно рассмеялась. Кеньятта оглянулся на меня с беспокойством на лице, проверяя, не сошла ли я с ума. Это заставило меня смеяться сильнее.

Он привел меня на кухню. К этому моменту я уже ползла на коленях от веса железных цепей. Во всяком случае, сейчас Кеньятта предпочитал меня такой. Он бросил мне ведро и щетку и приказал вымыть пол, пока он стоял над мной со своим хлыстом. Я покорно взялась за работу. Я была благодарна за возможность просто побыть на солнце. Я знала, что Кеньятта скоро изнасилует меня. Наблюдение за тем, как я голышом скребу пол, стоя на четвереньках, всегда возбуждало его, плюс я знала, что ему скоро придется идти на работу, и это будет его последней возможностью. Мышцы шеи пульсировали под тяжестью моих кандалов. Я не могла поднять голову, как бы я ни хотела. Я хотела увидеть лицо моего прекрасного Господина. Я закончила драить кухонный пол, и Кеньятта опустил хлыст на мой зад, приказывая мне выйти в коридор, чтобы вымыть фарфоровую плитку. Едва я начала мыть, как почувствовала дыхание Кеньятты на своей шее, его грудь на моей спине, верхнюю часть его бедер на моей спине. Я вздохнула, когда вес его тела обрушился на меня сверху.