Глава третья

В поисках излечившихся

Я лучше изучу человека, который страдает недугом, чем сам недуг.

Гиппократ

В 2003 году Майку Полетичу было 42 года. Он заметил, что с его руками происходит что-то неладное. Поначалу просто не мог так же быстро, как раньше, чистить зубы. Затем обнаружил, что и меткость ухудшилась. Майк тренировал команду по бейсболу, в которой играл его сын. Брошенные наставником мячи все чаще пролетали на три метра выше мальчишек либо падали в грязь, под ноги игрокам. Майк обратился к неврологу, подозревая у себя синдром запястного канала. Оказалось, что у него ранняя болезнь Паркинсона. Через десять лет Майк вполне мог оказаться в инвалидном кресле, совершенно беспомощным.

Болезнь Паркинсона — дегенеративное, неизлечимое и необратимое состояние. Пациент может надеяться лишь на то, что последствия проявятся не так скоро. Полетич знал, что мозг будет все меньше управлять телом и, возможно, в конце концов семья лишится отца. Следующие восемь лет Майк принимал участие в нескончаемых испытаниях лекарств и разыскивал научные лаборатории, которым требовались добровольцы. Его состояние ухудшилось не так сильно, как предсказывал врач, но болезнь наложила свой отпечаток. Майк боролся с депрессией и отчаянием, по мере того как говорить и писать ему становилось все труднее.

В 2011 году Майк Полетич наконец нашел то, что искал. Биотехнологическая компания испытывала новый вид генной терапии. Ученые планировали воздействовать на определенные нейроны мозга нейртурином. Этот белок участвует в регулировании работы мозговых клеток. Предполагалось, что он может вернуть их в строй и заставить вновь вырабатывать дофамин. (Как вы помните, именно недостаток дофамина — причина болезни Паркинсона.) Для этого нужно проделать дырку в голове пациента и доставить белок прямиком к цели. Увы, это не срабатывало. Ранее, в 2006 году, эксперименты провалились. Генная терапия — метод, с помощью которого можно на генном уровне напрямую воздействовать на больные клетки, — много лет подавала большие надежды. Однако эти надежды не оправдывались.

После тщательных проверок ученые решили, что успеху препятствуют три фактора. Во-первых, эксперименты длились недостаточно долго. Одного года было явно мало, чтобы увидеть улучшения. Самые первые добровольцы наблюдались более года и, казалось, чувствовали себя лучше, чем вновь прибывшие. Во-вторых, нейртурин, вероятно, не достигал цели. Исследователи рассчитывали, что вещество попадет в скорлупу — структуру, расположенную глубоко в мозге. Из скорлупы белок может проникнуть дальше, в черное вещество. Но этого не случилось. В-третьих, участники эксперимента не должны были знать, кого оперировали по-настоящему, а кого фиктивно. Однако многие пациенты, общаясь в соцсетях, могли сделать верные выводы.

Фиктивная операция была плацебо-контролем. Добровольцам также обривали голову, делали анестезию, просверливали дырку в черепе и потом проводили постоянные проверки. Правда, в этом случае хирург сверлил не так глубоко, как при настоящей операции.

Исследование проводилось двойным слепым методом. Ученые тоже не знали, кого из участников опыта прооперировали по-настоящему. Однако организаторы подозревали, что пациенты могут общаться в ущерб чистоте эксперимента. Допустим, испытуемого беспокоят легкие болезненные ощущения. Выйдя в сеть, он узнает, как тяжело переносят лечение другие добровольцы, и заключит, что попал в контрольную группу (получает плацебо). Еще больше усложняет картину то, что участники из контрольной группы могут чувствовать себя очень плохо. Иногда им даже приходится прекращать эксперимент.

Именно тогда Полетич и нашел Ceregene.

Кэтлин Постон была участницей проекта Ceregene и лечащим врачом Полетича. В Стэндфордском университете она специализировалась на болезни Паркинсона и каждый день видела раздавленных недугом пациентов.

По мнению Постон, у Ceregene были основания для оптимизма. В новых исследованиях предполагалось перенести нейртурин прямиком в отдаленные части мозга с помощью безобидного вируса. Испытания должны были продолжаться от 18 до 24 месяцев. Плацебо — самая большая проблема, возникающая при исследованиях болезни Паркинсона, но обычно эффект длится недолго (не более года). К тому же испытуемым запретят пользоваться социальными сетями и общаться друг с другом.

В опытах участвовал 51 пациент. Все — на серьезной поздней стадии болезни Паркинсона. В их числе был Полетич. С тех пор как ему поставили диагноз, прошло десять лет. Двадцать четыре добровольца оказались в экспериментальной группе (настоящая трепанация черепа и терапия), 27 — в контрольной (фиктивная трепанация и плацебо). Лечащие врачи не знали, кого хирурги действительно прооперировали. Конечно, они могли догадываться по некоторым побочным эффектам и реакциям — очевидным признакам серьезного оперативного вмешательства.

В состоянии Полетича наблюдался впечатляющий прогресс. Через несколько недель после операции почерк выправился. Результаты тестов вселяли оптимизм. Пациент чувствовал, что наконец нашел действенное средство. Спустя полтора года после операции Майк Полетич вернулся к работе. Ему было по силам практически все, что он делал до болезни. Настроение улучшилось, выросла подвижность. Он занялся спортом, участвовал в троеборье. Даже прыгнул на лыжах с вертолета. Постон ликовала. Однако у другого ее пациента после лечения состояние ухудшилось. Усилился тремор, и он все больше чувствовал себя в собственном теле, как в ловушке. Очевидно, что его операция была фиктивной.

В перспективе можно было расширить сферу применения лечения, не ограничиваться паркинсонизмом. Успех мог стимулировать развитие генной терапии для десятков других заболеваний. Осенью 2014 года во время конференц-связи с Ceregene команда должна была узнать официальные результаты… Испытания провалились. Не было никакой статистически значимой разницы между пациентами, перенесшими настоящую и фиктивную операцию.

Постон упала духом. После телефонного разговора она взялась просматривать детали исследований и не могла поверить собственным глазам. Полетич был в группе плацебо.

* * *

Пациенты, выздоровевшие от плацебо, — главная проблема современной медицины. Хорошо, что контроль плацебо препятствует распространению неэффективных препаратов. Но и действующим труднее попасть на полки. В США вывод на рынок средства, отпускаемого по рецепту, обходится в среднем в 2,5 миллиарда долларов. Невозможно точно узнать, сколько лекарств не доходят до аптек из-за высокого процента испытуемых, на которых действует плацебо. Эту информацию производители тщательно охраняют, но люди, вращающиеся в околофармацевтических кругах, утверждают, что плацебо-контроль не проходит половина или даже две трети препаратов. Мы не знаем, о каких именно лекарствах идет речь, но почти наверняка большинство из них должны были помогать при болях, депрессии и проблемах с пищеварением (именно в этих случаях плацебо особенно эффективно). По крайней мере треть из топ-10 медицинских препаратов призваны улучшать состояния, с которыми хорошо справляется плацебо: боли, артриты, астма и болезнь Крона.

Отдельно следует сказать о фиктивных операциях. Они стали почти обязательными при тестировании препаратов и методов лечения паркинсонизма, так как плацебо помогает многим пациентам с этой болезнью. Основные показатели в данном случае определяются тестами двигательной активности и гибкости. Согласно исследованиям, таблетки плацебо способны улучшить двигательную активность пациента на 10%, а фиктивная операция — аж до 25%. Очевидно, что психологически операция более действенна, чем таблетки. Исследователи шутят, что фиктивные операции стали величайшим прорывом в лечении болезни за последние десять лет.

Представьте, если бы ученые могли заранее отстранить от участия в тестировании пациентов, на которых действует плацебо. Причем их следовало бы исключить и из контрольной группы, и из экспериментальной. (Даже если человек проходит настоящее лечение, это не значит, что плацебо на него не действует.) Исследователям очень пригодились бы показатели, по которым можно отличить людей, устойчивых к действию плацебо. Если бы в опытах участвовали только они, тесты были бы дешевле, их результаты — бесспорны.

Генри Бичер, один из первопроходцев в изучении плацебо, предположил, что люди, часто посещающие церковь, с большей вероятностью поддаются убеждениям авторитетного врача. Другие ученые связывали внушаемость с уровнем интеллекта, образованием, возрастом и полом. Не исключено, что и степень тяжести болезни играет роль. В поисках связей даже пробовали использовать тест Роршаха. В 1961 году автор одной весьма неприятной статьи утверждал, что на афроамериканцев плацебо действует сильнее, так как «чернокожие особенно склонны угождать докторам». Хотелось бы мне сказать, что подобные заявления — пережиток прошлого, но и в наши дни белые врачи полагают, что болевой порог чернокожих пациентов выше. В одной работе даже говорится, что афроамериканские дети с приступами аппендицита значительно реже принимают обезболивающие, чем белые.

Ни одна из этих гипотез не нашла научного подтверждения.

Ученые продолжили поиски особенностей, отличающих людей, устойчивых к плацебо (или, наоборот, легко поддающихся его воздействию). Анализ расовых или гендерных признаков не дал результатов, и экспериментаторы обратили внимание на психологию. В итоге удалось установить, что от плацебо чаще выздоравливают люди, склонные уступать, соглашаться с окружающими, а также рассеянные и те, кто легко поддается гипнозу. По некоторым данным, особенно подвержены действию плацебо дети, люди, страдающие бессонницей, и ипохондрики. Эксперименты с безалкогольным пивом в 1980-х годах позволили предположить, что склонность к алкоголизму снижает силу плацебо. По мнению некоторых ученых, вероятно также, что от плацебо чаще выздоравливают оптимисты.

Ни одну из этих гипотез не удалось доказать. На определенное плацебо человек может сегодня реагировать, а завтра нет. Допустим, ученые дадут испытуемым плацебо. На кого-то оно подействует в течение нескольких недель, и их исключат. Но эффект плацебо не всегда срабатывает быстро, чуть позже он, вероятно, будет зафиксирован и у других участников.

К тому же есть похожие на плацебо эффекты — например, хоторнский: самочувствие людей улучшается уже потому, что они участвуют в исследованиях. Очевидно также, что иногда болезнь просто проходит. Кроме того, пациент может чувствовать себя плохо, но утверждать обратное, ведь именно это хочет услышать врач.

Итак, при всей силе и распространенности внушаемости ее трудно доказать.

«Ожидания — довольно хитрая штука. Вы думаете, это устойчивое явление? Но разве ожидания не меняются каждые пять минут? Мы имеем дело с крайне неустойчивыми показателями крайне неустойчивых реакций, во многом подсознательных», — говорит Тед Каптчек, один из первых исследователей плацебо в Гарварде.

Вот почему одной из сложнейших задач медицины стало создание новых препаратов от боли, депрессии, тревоги и расстройств пищеварения. Компании не могут себе позволить тратить миллиарды долларов на разработку составов, которые в итоге не проходят контроль плацебо. Впрочем, в этом направлении уже кое-что меняется.

* * *

Первая встреча с Кэтрин Холл у ее офиса в Гарвардском университете меня озадачивает. Кэтрин непривычно эмоциональна. Она говорит, что когда-то увлекалась техниками рейки по очистке ауры и с помощью иглоукалывания вылечилась от синдрома запястного канала, а затем рассуждает о чудесах официальной медицины и современной фармакологии.

По словам Кэтрин, она решила изучать плацебо, чтобы делать лекарства лучше, а не разоблачать их. Ей ясно, почему фармкомпании прекратили финансировать научные поиски признаков восприимчивости к плацебо. Долгие годы все было слишком неопределенно, слишком «психологично». Ученые не могли измерить и зафиксировать результаты. Да и не было внятного объекта изучения. Все ограничивалось разговорами о каких-то веществах, содержащихся в мозге, о том, насколько оптимистичны бывают испытуемые, каковы их ожидания. А чтобы заинтересовать производителей, нужно, например, предъявить определенную последовательность генов, что-то, что сможет объяснить, почему мозг ведет себя именно так, а не иначе.

Кэтрин Холл знала, что дофамин играет важную роль в действии плацебо, поэтому собрала все последовательности генов, предположительно связанные с дофамином и опиатами. Оказалось, что требует особого внимания ген COMT (сatechol-O-methyltransferase). Он кодирует одноименный энзим — катехол-О-метилтрансферазу.

Вот как он работает. Мы уже знаем о важности дофамина для двигательной активности и хорошего настроения. Однако всегда есть опасность «передозировки». Мозгу необходим механизм, который бы нейтрализовал, например, лишние молекулы дофамина, «дрейфующие» в организме. Этим и занимается COMT. Он не уничтожает эти молекулы, а окисляет их, лишая необходимых свойств. Эффективность его работы определяет одна из аминокислот: валин (вал) и метионин (мет). Если присутствует валин, фермент, как вымуштрованный солдат, разыскивает лишние молекулы дофамина и нейтрализует их. Метионин же менее эффективен и слабо препятствует образованию лишнего дофамина.

Присутствие валина или метионина в составе фермента COMT определяется единственным изменением в гене.

Из школьной программы по анатомии известно, что каждая ваша особенность — результат совокупного вклада родителей. Если у обоих родителей голубые глаза (b), у вас они тоже будут голубые (bb). Если один из родителей передает вам ген карих глаз (B), а другой — голубых (b), ваши глаза будут карими (Bb), потому что карий цвет радужки — доминантный признак. Если у вашего супруга глаза голубые, дети с пятидесятипроцентной вероятностью будут голубоглазыми, в зависимости от того, какой именно ген вы им передадите.

Теперь вернемся к COMT. У большинства людей присутствуют оба варианта фермента, их можно обозначить вал/мет. Однако от родителей мы можем получить комбинацию вал/вал. В этом случае фермент будет с удвоенной силой нейтрализовывать дофамин. Очевидно, что кому-то достанется набор мет/мет. У таких людей очень много лишнего дофамина, который ищет, «чем бы этаким себя занять».

Эта крошечная особенность ДНК сильно влияет на работу мозга. Дофамин — очень важное химическое соединение, от него во многом зависит, как мы мыслим и действуем. С COMT связаны боль, бессонница и шизофрения. Возможно, от него зависит развитие маниакально-депрессивного психоза.

Примерно половина людей относится к типу вал/мет, четверть — вал/вал, и еще четверть — мет/мет:

Вал/­вал	Актив­ные фер­менты (малый изли­шек дофа­мина)	25% насе­ления
Мет/­мет	Лени­вые фер­менты (боль­шой изли­шек дофа­мина)	25% насе­ления
Вал/­мет	Сово­куп­ность лени­вых и актив­ных фермен­тов	50% насе­ления

По некоторым данным, дети вал/вал, пережившие травмирующие события, более склонны к агрессии, чем дети мет/мет. Если же такой опыт отсутствовал, более агрессивными были дети мет/мет. Ряд исследователей отметили, что люди вал/вал более склонны к зависимости от азартных игр. Похоже также, что они лучше решают интеллектуальные задачи под давлением, но с трудом концентрируются на повседневных делах. Мет/мет предрасположены к расстройствам питания и более чувствительны к боли. Кроме того, они склонны рассматривать любой опыт в более позитивном ключе, нежели люди вал/вал.

Вы когда-нибудь ходили в кино с компанией друзей, один из которых, мягко говоря, немного несдержан?

«Боже мой! О боже! Это супер! Лучший фильм всех времен! А Лея! Лея! Нет, ну вы видели?! Дарт Вейдер — чума-а-а!» — комментирует понравившийся фильм классический мет/мет. Из-за лишнего дофамина такие люди импульсивны и возбуждены, они реагируют на происходящее более бурно, чем окружающие.

Но в той же компании может оказаться человек, который выходит из кинотеатра, почесывая затылок, и тянет: «Ну-у, не знаю. С сюжетом, что ли, перемудрили… Ерунда какая-то». Это «образцовый» вал/вал. Его расторопные COMT-ферменты собрали весь ненужный дофамин, поэтому «лишних» эмоций не будет.

Это обобщение, конечно, описывает большие группы, а не конкретных людей. Тысяча мет/мет будут более импульсивны, чем тысяча вал/вал. Однако не все мет/мет — сгустки эмоций и не все вал/вал — замкнутые и пассивные.

Более того, ученым в данном случае важно не столько поведение, сколько его связь с биохимией мозга. (Тем не менее под впечатлением от изученной научной литературы я начал верить, что могу распознать генетический тип COMT, даже если не знаком с человеком. Барак Обама — абсолютный вал/вал. Опра Уинфри — мет/мет. Ангела Меркель — вал/вал. Том Круз — мет/мет.)

Итак, Холл поставила перед собой задачу: связать COMT-гены и плацебо. Для экспериментального лечения с помощью иглоукалывания она выбрала 262 пациента с синдромом раздраженного кишечника (СРК). (А мы помним, что СРК хорошо поддается плацебо.) Холл разделила пациентов на три группы. В первой (контрольной) лечение не проводилось. Этим испытуемым сказали, что их внесли в лист ожидания. В двух других добровольцам предложили курс иглотерапии. Однако процедуры были фиктивными. Использовались специальные иголки. Пациентам лишь казалось, что они проникают под кожу, на самом деле ничего не происходило. Главным условием эксперимента было вот что: половина участников проходила курс у заботливого, внимательного специалиста, половина — у довольно холодного и безразличного.

Как и ожидалось, независимо от генетики состояние тех, кто был в листе ожидания, почти не изменилось. У безразличного врача пациенты типа мет/мет демонстрировали немного лучшие результаты, чем вал/вал. У заботливого специалиста испытуемые вал/вал чувствовали себя примерно так же, как вал/вал у неприветливого доктора и участники контрольной группы. Состояние пациентов вал/мет, которым достался заботливый врач, улучшилось примерно в пять раз. А результаты добровольцев типа мет/мет у внимательного врача просто били все рекорды. Очевидно, что несколько добрых слов для одного типа значили несравнимо больше, чем для другого. Холл удалось разделить пациентов, восприимчивых к плацебо, на измеримые группы. Оказалось, что больше всего к нему предрасположены люди типа мет/мет — унаследовавшие ленивые ферменты, с чрезмерным количеством дофамина в мозге.

Рассмотренная генетическая предрасположенность, вероятно, результат эволюции. Отлично, если часть населения сильнее, быстрее или умнее остальных. Однако важно, чтобы в популяции были особи с разным уровнем внушаемости. Безусловно, полезны люди с незамутненным взором, непоколебимые — вал/вал. Но столько же представителей человечества внушаемы (мет/мет), поэтому обладают генетическим инструментом, позволяющим исцелять самих себя.

COMT, по сути, можно было назвать геном плацебо. Однако в 2015 году Кэтрин Холл и Тед Каптчек опубликовали работу, в которой утверждали, что сила воздействия плацебо определяется не только дофамином, но и многими другими веществами.

Дело в том, что в синтезе COMT-фермента наряду с одноименными генами участвуют другие, и они тоже влияют на восприимчивость к плацебо. Кроме того, многие гены так или иначе связаны с дофамином. Следует помнить также, что ДНК нестабильна, она меняется в течение жизни.

К тому же COMT нейтрализует не только дофамин. Он «гоняется» за эпинефрином и норэпинефрином, которые играют ключевую роль в регулировании сердечной деятельности и реакции на стресс. Эпинефрин также связан с болезнями сердца, гипертонией, уровнем триглицеридов и гемоглобина.

В другом исследовании Кэтрин Холл обнаружила, что реакция мет/мет, принимающих плацебо при проблемах с сердцем, хуже, чем у тех, кто лечился аспирином, и это логично, ведь аспирин — одобренное средство при сердечных недугах. Кроме того, выяснилось, что аспирин по-разному действует на болезни сердца у мет/мет и вал/вал.

Следует сказать также о других веществах, которые присутствуют в мозге и участвуют в процессах, связанных с плацебо и ожиданиями. Это серотонин, опиаты и каннабиноиды. Но если дофамин повышает вашу восприимчивость к плацебо, а серотонин нет, что это значит? Могут ли гены, регулирующие дофамин, противодействовать друг другу?

Я хочу разобраться с собственной генетикой и делаю соответствующие анализы. Я бы хотел думать, что отношусь к вал/вал типу — спокойный, логичный, надежный. С другой стороны, было бы неплохо при необходимости выздоравливать от плацебо. Оказалось, я, как половина населения планеты, вал/мет. Мои гены, контролирующие каннабиноиды и MAO-A (еще один, более слабый игрок в системе регулирования дофамина), в дальнейшем могут подавить мою восприимчивость к плацебо.

Я обсуждаю свой геном с Кэтрин Холл. Он связан с восприятием боли и алкогольной и наркотической зависимостями. Этот ген кодирует один из видов опиоидных рецепторов в организме. Сюда поступают обезболивающие вещества (не важно, из внешних источников или из внутренних), здесь информация об аналгезии обрабатывается и преобразуется в личные ощущения. Эти рецепторы могут быть двух вариантов: содержать в своей структуре или аспарагин, или аспарагиновую кислоту. При этом рецепторы с аспарагиновой кислотой менее чувствительны к анальгетикам.

В этом главное отличие OPRM1 от COMT. Ген COMT определяет, какое количество лекарства (или наркотика) еще осталось в организме, а OPRM1 устанавливает, насколько хорошо оно работает. Результаты некоторых исследований позволяют утверждать, что наличие опиоидных рецепторов с аспарагиновой кислотой увеличивает риски формирования зависимостей. Они же (по данным других опытов) помогают избавиться от пагубного пристрастия. В то время люди, у кого в рецепторах содержится аспарагин, с большей вероятностью почувствуют облегчение при болях, приняв плацебо.

С одной стороны, генетический тест показал, что я вал/мет, с другой — мои опиоидные рецепторы имеют в структуре аспарагин, что помогает им эффективно работать. Излишка дофамина у меня нет. Почему же плацебо мощно сработало, когда меня били током?

Обсуждая это, мы с Кэтрин Холл сошлись во мнении, что достоверных сведений недостаточно.

Начнем с того, что у нас нет полного списка веществ, поддерживающих механизм плацебо. Соответственно, мы не можем знать, как они взаимодействуют между собой, какие из них особенно важны. Что может спровоцировать плацебо и что его нейтрализует?

Исследования, на которые опирается Холл, не отвечают на очень важные вопросы. Так, многие испытуемые мет/мет в целом одинаково перенесли фиктивную иглотерапию, а добровольцы с аспарагином демонстрируют определенные реакции на инъекции солевого раствора. Однако все это не объясняет, что именно происходит в мозге больного, когда он приходит на прием к гомеопату.

Тем не менее теперь мы можем попытаться объяснить, почему некоторые люди реагируют на одно плацебо и нечувствительны к другому; почему один человек демонстрирует явную реакцию на плацебо, а у другого она незаметна; почему кажется, что плацебо обусловлено индивидуальными особенностями личности, ведь это совсем не так. Пациенты гомеопатов, члены моей бывшей христианской общины, китайская медицина — внезапно все эти явления обретают смысл. Возможно, дело в том, что у каждого собственная генетическая схема самоисцеления.

В отличие от меня, Холл не спешит делать выводы. Она говорит, что ее опыты привели к единственному открытию: работа в данной сфере имеет смысл только в случае, если принимаются во внимание генетические данные. Тестируете лекарство, избавляющее от зависимости? Изучите генетически обусловленные реакции испытуемых на опиаты. Исследуете новые средства от боли? Проверьте добровольцев на COMT-ген. Эксперименты с плацебо или фармакологические тесты должны учитывать информацию о возможном влиянии генов на результат.

* * *

Организуя плацебо-контроль нового препарата, фармакологические компании хотят выяснить лишь одно: действует ли он на людей. Но по-настоящему интересны детали. Крайне важно исследовать сложные сочетания реакций, происходящих в организме на фоне приема плацебо. Работает оно или нет — это уже второй вопрос.

Гюнтер Винклер (бывший исполнительный директор фармацевтической компании) был уверен, что главное при испытаниях — знать, подвержен ли конкретный участник эффекту плацебо. Винклер плотно занимался разработкой медикаментов на протяжении 23 лет. Ежегодно крупнейшие компании оценивают потенциал лекарств, которые отлично работают на крысах. Однако из них нужно выбрать одно или два, чтобы перейти на следующий уровень. Самый сложный и затратный этап — поиски и тестирование реальных пациентов для крупных исследований. По словам Винклера, на каждого участника эксперимента компания тратит время и другие ресурсы, эквивалентные 30 000 долларов. Чтобы просто доказать целесообразность тестирования, требуются сотни испытуемых. Этот факт позволяет представить масштаб общих затрат.

Выводы Кэтрин Холл о COMT-гене очень заинтересовали Гюнтера Винклера. Его работа была связана с препаратами, которые во многих случаях можно заменить плацебо. Например, он участвовал в создании лекарства от псориаза. Страдающие этим недугом крайне чувствительны к плацебо. Винклер связывал это с психологическим состоянием. Если больной отправляется в отпуск или исключает стрессы, симптомы исчезают. Винклер знал, что десятки лет можно изучать состояния, подобные псориазу, и, обобщив полученные данные, усовершенствовать лекарства для каждого из них. Если же в опытах будут участвовать только пациенты, устойчивые к плацебо, это позволит создать препарат широкого спектра действия.

Чем чаще состояние больных улучшается от плацебо, тем больше добровольцев нужно, чтобы доказать действенность нового лекарства. Если же исключить из испытаний людей мет/мет, в контрольной группе процент выздоровевших будет существенно ниже, то есть препарат пройдет тест на плацебо. Винклер приводит такие цифры. Если в контрольной группе улучшение самочувствия отмечено у 44% испытуемых, то, как правило, нужно привлечь не менее 360 пациентов, чтобы получить статистически достоверные результаты. Если же плацебо сработает лишь в 24% случаев, достаточно будет 72 испытуемых, чтобы доказать эффективность лекарства.

Гюнтер Винклер проработал в фарминдустрии не один десяток лет. У него были серьезные связи, он мог использовать тщательно охраняемые данные, недоступные ученым.

Винклер предложил одной компании исключить участников типа мет/мет из тестов нового антидепрессанта. Лекарство прошло сертификацию, что, конечно, было очень затратно. Компания пересмотрела результаты, как советовал Винклер. Оказалось, что, исследовав COMT-ген, действительно можно отсеять тех, на кого действует плацебо. И все из-за одной ступеньки в одной части ДНК.

Винклер немедленно запатентовал технологию и основал компанию, специализирующуюся на тестировании участников предстоящих экспериментов. Тесты отсеивали лишь небольшую часть добровольцев типа мет/мет, тем не менее производители очень хорошо экономили.

Ученые десятилетиями пытались определить тип человека, на которого активно действует плацебо. Наконец в этом направлении сделан первый шаг. Но серьезные проблемы остались. При успешном тестировании препарат может быть одобрен только для лечения людей вал/вал или вал/мет. С другой стороны, было бы здорово получить первые генетически обоснованные препараты и техники лечения с учетом особенностей ДНК. Представьте, что у вас, скажем, постоянно болит нога и медикаменты не помогают. Врач берет образец вашей ДНК, выясняет, что вы принадлежите к типу вал/вал, и выписывает лекарство. Вам этот состав поможет, но именно он не прошел бы плацебо-контроль.

Холл и Гюнтер отмечают, что пациенты мет/мет — счастливчики, они одинаково хорошо реагируют и на плацебо, и на действующие средства. Их мозг может усиливать реакцию, и эффект получается лучше, чем у непокладистых вал/вал. Если мет/мет разочаруется в официальной медицине, он обратится к иглоукалыванию, гомеопатии или исцелению верой. Не исключено, что эти методы ему помогут, в то время как с вал/вал все это, вероятно, не сработает.

Причем людям типа мет/мет даже не обязательно знать о своей предрасположенности. Как мы выяснили, многие реакции на плацебо происходят на подсознательном уровне, и неважно, знаем ли мы, что принимаем плацебо, или просто генетически к нему предрасположены.

Раньше ученые считали людей, восприимчивых к плацебо, «мутными», наивными, слабохарактерными. На самом же деле им просто повезло. Их мозг может лечить сам себя. Так кто же эти люди? Мы пока не знаем. Однако опыт Майка Полетича позволяет приблизиться к ответу на этот вопрос.

* * *

Майк вспоминает, как узнал о том, что перенес фиктивную операцию: «Это был удар под дых, и мне потребовалось время, чтобы оправиться».

Деморализованный человек вполне мог вновь поддаться болезни. Но Полетич решил, что не позволит недугу диктовать условия. Да, «новейшим лекарством» оказалась эндогенная реакция тела на ожидания, но источник исцеления был внутри него самого, и Майк взял ситуацию в свои руки. Три года после операции он не видел ухудшений самочувствия или подвижности и ощущал себя обновленным.

«Это не смертный приговор, — говорит он. — Это призыв к действию: заботься о себе, делай все, чтобы оставаться здоровым».

Определенно, реакция Полетича — самый долгосрочный зафиксированный эффект плацебо. Возможно, ему была нужна лишь мотивация, чтобы не хандрить и активно заняться здоровьем. С другой стороны, уверенность, что ему сделали новейшую чудо-операцию, могла изменить работу мозга. Что, если ожидание было толчком, позволившим мозгу распознать проблему и самостоятельно устранить ее?

Когда Полетичу впервые поставили диагноз, больше всего он боялся, что не увидит, как взрослеет сын, и не сможет принимать полноценное участие в его жизни: вместе играть в бейсбол и открывать мир. Когда я говорил с Майком, он готовился покататься с сыном на горных лыжах, а затем покорить скалы в Йосемитском национальном парке. Это не было результатом так называемого «позитивного мышления». Полетич верно ухватил суть функционирования собственного мозга и стал другим человеком.

«Это не самоубеждение и не самообман, — говорит он. — Ты просто должен верить, что контролируешь ситуацию, и болезнь тебе подчиняется. В этом и есть разница между верой и надеждой. Заявлений “Я поправлюсь!” недостаточно. Более точная формулировка: “Я знаю, что могу победить болезнь”».

Мы только начинаем понимать, насколько мощным средством может быть внушение при лечении тяжелых заболеваний. Исследуя исцеляющую силу мысли, проще всего посмотреть, как она влияет на боль. Но история Майка Полетича доказывает, что возможности плацебо гораздо шире. Известно, что это реальный, измеримый нейрохимический процесс в мозге. Мы кое-что знаем о том, как шаманы и врачи использовали его веками. Мы понимаем, что сила плацебо зависит от связей в мозге, от генетических особенностей, и это объясняет различия индивидуальных реакций.

Но относится ли сказанное ко всем видам плацебо? Есть ли реакции, которые только предстоит открыть? Например, рак почти не поддается плацебо, однако, похоже, его иногда излечивают какие-то сомнительные методы. Это обман? Или есть неизученные механизмы, позволяющие сознанию разрушать опухоль?

Мы многого не знаем о том, как срабатывают ожидания. Идет ли речь о биохимической реакции, статистической погрешности или самообмане пациента? Определенно, плацебо усиливает действие лекарств, но вступает ли в реакцию с ними?

Наиважнейший вопрос: что делать с результатами исследований? Допустим, появится возможность достоверно определять людей, наименее устойчивых к плацебо. Как использовать полученные данные? Отстранить их от всех медицинских исследований? Но в этом случае их следует «отстранить» и от приема лекарств, одобренных этими исследованиями. Изучение плацебо может сделать медицину персональной. Но в чем именно проявится индивидуализация? Будет ли учитываться комплекс особенностей каждого пациента? Или все ограничится тем, что людей поделят на группы и чьи-то реакции просто не будут учитывать?

Научиться контролировать плацебо — значит дать каждому из нас руководство по управлению собственным здоровьем. Однако плацебо — лишь одно из проявлений силы внушения.

Отправить