основатель Благотворительного фонда помощи осужденным и их семьям «Русь сидящая»

— Когда мне пришлось уехать, у меня было полное ощущение, что это у меня такая загробная жизнь. Я вижу, что происходит после меня, при этом я могу наставлять людей на путь истинный, если что не так. Прикольно чувствовать себя привидением, которое охраняет войско. Мне нравится, не каждому так везет, не каждый может видеть, как продолжается твое дело после тебя.

— Понимаешь, «Русь сидящая» – одна из немногих организаций, выросших стихийно. Она началась с небольшого дела, с ручейка, а потом выяснилось, что такие дела у многих, у всех. Вот эти ручейки питают движение, это не наша заслуга.

— А какая разница? Речь ведь идет не о справедливости и несправедливости. Ты знаешь, приговоры сейчас бывают справедливыми, их выносят по делу, за дело. Но ведь никто не учитывает положения семьи, положения детей. Понятно, что преступников надо сажать, надо исправлять, – но следом за посадкой заканчивается жизнь, жизнь очень многих людей: мамы, детей, неработающей жены. Кто им будет помогать? Самое легкое, что можно сделать, – это помогать памперсами, консервами. Самое тяжелое – когда ты понимаешь, юрист понимает, адвокат понимает, что речь идет о неправосудном приговоре, о несправедливом приговоре. Тебе ведь очевидно, что это – разные вещи. И тогда ты пытаешься это исправить. И часто это абсолютно неподъемно. Я до сих пор читаю комментарии, касающиеся посадок. Люди пишут, что «нет дыма без огня», что «ни за что не посадят». А ведь ни за что сидит каждый третий. И у нас есть понимание того, что невиновный человек может быть каким угодно, он может изменять жене, он может быть алкоголиком, не покормить котика, но это не делает его виновным в том, в чем его обвиняют. Поэтому, когда выходит такой человек на свободу из-за того, что у него срок кончается, или из-за того, что мы добились освобождения, все удивляются, говорят: «Какой неприятный человек, зачем же вы его защищали?» Простите, это что? Как это влияет на его виновность или невиновность? Да, приятнейший и симпатичнейший человек может быть преступником. И что? Самое сложное – добиться изменения несправедливого и неправосудного приговора. Часто это невозможно, притом что у нас есть все аргументы. Самое обидное, адвокаты знают, что тяжело сделать так, чтобы твои аргументы хотя бы прочитали.

— То, что люди являются оппонентами моих политических взглядов, не делает их виновными.

— Просто знаю, скольких это стоит усилий, сверхчеловеческих усилий. Я очень радуюсь даже небольшому благу, когда удалось скостить год-два, когда человек получает «по отсиженному», получает условно, получает минимально. Но ведь мы понимаем, что ведь могло же быть оправдание, могла бы быть компенсация за потерянные годы, извинения прокуратуры и так далее, а у него же этого нет. Радоваться? Ну да, очень приятно, что мы вернули человеку несколько лет жизни. Но это результат не работы системы, а противодействия ей.

— Мы берем те два из десяти в случае, когда нельзя не взять. У человека, например, шестеро детей. Да, таких дел много, но не у всех шестеро детей, или мы столкнулись с чем-то абсолютно вопиющим.

— Потому что Петров богатый, потому что сильный, потому что он в безопасности.

— Ты знаешь, я думаю, это не про Петрова, а про общую ситуацию в России.

— Не хочу я так, не пойду к Путину. Не потому, что не хочу, а потому, что не верю в это, очень боюсь попасть в зависимость. Я думаю, что, во-первых, нужно изменить закон о благотворительных организациях, потому что люди, которые хотят помогать, частные лица, должны иметь все привилегии благотворительной организации. Мы занимаемся тем, чем не занимается государство и предприниматели, это все – некоммерческий сектор, благотворительность. Оставьте их в покое и дайте людям возможность помогать. Второе – отвалите со своими иностранными агентами, нам это не мешает, мы привыкли, но без этого нам было бы проще. Нормально, что не только русские помогают. Что такого? Третье – прекратите назначать общественных благотворителей. Это очень многого касается, начиная с формирования Общественной палаты и заканчивая формированием ОНК. Прекратите назначать.

— Нужно найти адвоката. Адвоката, которому доверяешь. А до того – впасть в оцепенение. Это лучше, чем пытаться что-то объяснить следствию. Молчать и требовать адвоката.

— Знаешь, был случай давно, написала женщина. Написала про мужчину, который сидит в Ярославле, – он хотел через нее рассказать, как все было на самом деле, потому что ему клеили второе дело. И вот приезжай, Оля Романова, он все расскажет. Никто ведь это не освещает. Но есть ряд причин, по которым Оля Романова не может поехать, трудно объяснить людям, что это не сработает никогда – рассказы про дела десятилетней давности никому неинтересны, и только ты в этом виноват. Я сейчас перестала отвечать на звонки одного адвоката, который просит пригнать журналистов на процесс.

— Знаешь, меня очень многие спрашивают в Германии, почему у вас столько людей любят Путина? Я уже устала отвечать. Потому что это – тотальность власти, какой-то трепет русского человека перед властью. Ведь вся наша история про тотальность. Мы такие. У нас соленый огурец и сакральность власти.

— Мне кажется, у всех аллергия на всех. Это воспалительный процесс. Бедные не любят богатых, богатые не любят бедных.

— Да нет, конечно, никакого момента.

— У меня всегда на такой вопрос один ответ. Потому что ты можешь. Ты знаешь, что там за забором, что в это невозможно поверить, невозможно принять. Знаешь, каково семье, каково детям. Недавно в Германии мы нашли бездомную собаку. Пес умирал, стояла жара. Он забился в яму. У нас были свои дела, но не было вопросов. Русские, не зная языка, звонят в полицию, в общество защиты животных, ищут миску с водой. Когда приехал полицейский, мы оставались там до тех пор, пока не убедились, что приехали ветеринары, что собаке воткнули капельницу, потому что она уже не могла пить воду. Так вот, просто мы с тобой умеем ставить капельницу.