– И кто же это такие? – сквозь зубы процедил Лютгер. Ответа не последовало, да он и не ждал его.

Краем глаза покосился на Бруно, который как раз сейчас нашел просвет в саксаульнике, позволяющий осторожно выглянуть, оценить происходящее ниже по склону: пусть они сейчас и находятся как бы в начальной стадии поединка, но все равно ведь чужой отряд – угроза для всех! А тут целых два отряда… И Эртургуловы джигиты, в волнении переговариваясь друг с другом, сразу перешли на тюркский, не заботясь о том, понимают ли их тевтонцы.

Кажется или нет, что Бруно чуть заметно качнул головой? И что это значит: он не услышал в речах туранцев нужного – или, наоборот, услышал, как они друг другу признаются в незнании того, кто сейчас бьется друг с другом у подножия песчаного холма?

Бархан стар, накрепко скован кольчугой выносливой травы и кустарника, он хорошо выдерживает конных, но те, кто сражается внизу, в клочья истерзали этот покров, вздыбили пыль и песок, исчезли в плотном облаке. Может, посреди дня и удалось бы что-то рассмотреть сквозь пелену, но сейчас вечер.

Лишь на дальнем склоне виден отряд, покамест не вступивший в бой: маленький, вооруженный разномастно и, кажется, скверно. Знамени при нем нет, а по другим признакам его принадлежность и вовсе не распознать. Едва ли это может быть свита командира: скорее, одна из сторон резерв приберегает. Не от хорошей жизни такой сброд выделяют в резерв.

Да и ладно. Кем бы ни были эти сражающиеся – смешанный отряд туранцев и тевтонцев, притаившийся за гребнем старого бархана, они не видят. Очень уж заняты убиением друг друга.

– Сколько их тут всего?

Этот вопрос Лютгер обратил к табибу, наблюдавшему за битвой рядом с ним, но лекарь уже торопливо сползал вниз, на противоположную от сражения сторону. А воин-слуга спустился еще раньше, вместе с Эртургулом.

Впрочем, численность сражавшихся рыцарь и сам мог оценить если не точно, то куда лучше, чем лекарь.

Общим счетом до полутысячи их. Где-то почти сотни три на две с небольшим, причем резерв, ожидающий вдали, принадлежит тому войску, которое меньше. Так что резерв, какой он ни есть, уже надлежит бросить в бой. Возможно, его командир даже и получил сигнал вступать в сражение – но медлит, опасаясь разделить участь проигрывающих.

Джигиты, сообразив, что предводитель их опередил, быстро сбежали по закрепленному травой откосу вниз, к подножию бархана. Бейлербей уже сидел на коне. Не на том, на котором ехал с утра, – вместо белого иноходца ему подвели скакуна, атласно-черного, как смерть, как Вервольф…

Лютгер запретил себе о таком думать.

Скакун – это правильно. В бой они вступать, конечно, не собираются, наоборот, надо обогнуть место сражения как можно дальше – но мало ли… Вдруг остаток победившего войска, чьим бы оно ни было, найдет в себе не только достаточно сил, чтобы устремиться за ними в погоню, но и желание?

Лютгер тоже спустился. Кнехт-оруженосец торопливо подвел ему коня, развернул боком, чтобы командиру было удобнее вступить в стремя… Лютгер усмехнулся. Взлетел в седло, едва коснувшись передней луки.

Конь обиженно затанцевал на месте. Это было великолепное животное, отлично выезженное, приученное нести воина в сражения – и ему, конечно, было обидно, что с ним обращаются почти как с вещью или вьючной скотиной. Даже по имени называть избегают.

У всадника с лошадью и вправду должны устанавливаться совсем особые отношения, а если оба они воины – тем более. Лютгер, безусловно, был неправ: он все еще скорбел по Вервольфу, – но нынешний конь ведь ни в чем не был перед ним виноват!

Рыцарь успокаивающе потрепал его по гриве. Конь фыркнул, словно сам себе не веря.

– После, – твердо пообещал рыцарь. – Вот переживем мы эту опасность – и будет тебе имя… Тайное имя, для нас двоих.

Нынешнее имя коня, тюркское, он не впускал в душу, как имена табиба, воина-слуги, да и прочих: долгий рейд, маленький отряд – тут уж прозвание каждого джигита хоть раз да прозвучит…

Бывшие рабы прежде не были вооружены, они ехали с тевтонской частью отряда как слуги или спутники, – но теперь Лютгер быстро распределил меж ними запасное оружие. По большей части это были разного рода копья, короткие и средние, даже в малоопытных руках не вовсе бесполезные. «Полтора осла», в прошлом молотобоец, ни к какому копью оказался не привычен, он попросил себе дубину. Таковой в запасе не нашлось, однако Альберхт, повинуясь взгляду рыцаря, снял с седельной луки палицу. Ее «Полтора осла» принял с огромным сомнением: граненое ядро на короткой рукояти явно было гораздо более чуждо его ладони, чем то, что в сельском быту именуется дубиной, – однако как-то да приспособится. И полубрат приспособится без палицы: для него, умелого мечника, это оружие вспомогательное, на самый крайний случай ближней схватки, а до такой сейчас дойти вроде не должно, ведь их цель – вовсе избежать сражения…

Что поделаешь, такой палицы, как у покойного отца Петара, тут нет ни у кого. У Лютгера при седле висел боевой молот – фалькхаммер, но его отдать и мысли не было. Он-то уж точно мужику по руке не пришелся бы: фалькхаммер от кузнечного молота куда дальше, чем воинская палица от дубины – маленький, обманчиво легкий, грозный пробойным жалом короткого клюва и дробящей головкой обуха… Да и вообще – где это видано? Он и так для этих горе-вояк одной из своих сулиц не пожалел.

Не пускать в память имена христианского пополнения было нельзя – что он за командир в таком случае? Бывшего молотобойца звали Жерард, тоненького юношу, который, по словам торговца, был «для услад приятен», – Корнелли (он чуть не до челюсти язык стер, убеждая всех, что эти слова торговца отражали лишь не осуществленные помыслы; Лютгер уже на второй день запретил ему говорить об этом, а остальным – спрашивать), а еще двое, Робер и Ги, никаких заметных особенностей вовсе не имели. Все они были люди простые. Все – из владений тамплиеров, что тевтонцы восприняли с некоторым злорадством: плохо, значит, берегут рыцари Храма подвластное им население.

Откуда родом Сюрлетта и при каких обстоятельствах она попала в сарацинский плен, Лютгер так и не спросил…

Он подъехал к ее ослу вплотную, встретил испуганно-непримиримый взгляд девушки – и приготовился, не вступая в разговоры, вновь, как во время их первой встречи, поднять ее, словно ребенка, и, даже если вздумает сопротивляться, посадить на седло перед собой, потому что негоже в окрестностях битвы ездить на ишаках. Но тут вдруг уловил движение сбоку.

Воин-слуга. На скакуне, с иноходцем в поводу.

– Господин приказал… – угрюмо произнес слуга. Ему самому этот приказ явно не нравился.

Лютгер и Сюрлетта взирали на него с одинаковым изумлением.

– Я Черныша не оставлю! – девушка опомнилась первой.

– Господин приказал! – повторил воин-слуга еще более мрачно.

– И не надо оставлять, – Лютгер, тоже придя в себя, осознал, что этот вариант лучший из всех возможных. Хотя в возможность его даже сейчас верилось с трудом. Где это слыхано – маркграф, почти король, распоряжается подвести случайной наложнице, с которой провел одну мимолетную ночь, своего походного коня! – Он за тобой сам побежит. Сесть сумеешь, дочь моя?

– Подсади, отец мой! – Сюрлетта произнесла это не то с яростью, не то так голос ее зазвенел от тревоги – все же им сейчас огибать место сражения, и те, что бьются там, силой неизмеримо превышают их маленький отряд… Лютгер не стал вникать.

Она действительно была легкой, как ребенок. Иноходец, приняв ее на спину, удивленно переступил передними ногами и негромко заржал. Но там, за цепью барханов, сейчас ржет в полный голос множество коней, они захлебываются смертным криком, вопят от ярости или боли их всадники, визжат стрелы, гулко сшибается оружие – так что чужаки если и выдадут свое присутствие, то уж точно не шумом.

Лютгер оглянулся по сторонам, ища взглядом фон Хелдрунгена, – и оцепенел. Не о том он думал, получается. Бруно-то спешил к ним, намереваясь занять свое обычное место в походно-боевом строю, а высматривать следовало Эртургула.

Старый бейлербей был уже почти на самой верхушке бархана, откуда они давеча наблюдали за схваткой.

Оттуда пути в обход сражения нет. С той точки можно только наблюдать за кипящим внизу сражением. Или…

Воин-слуга, не тратя ни мгновения, бросил узду иноходца и галопом поскакал к своему предводителю. Он тоже догадался.

Лютгер постарался не отставать от него.

Ветер на гребне бархана резал, как нож, швырял в лицо мелкий песок. Лучникам целиться было бы трудно. Впрочем, тут никто не брался за лук. Пока.

– Подумай, друг мой альп, – Лютгер впервые обратился так к старику, – ведь мы даже не знаем, кто они…

– Тебе ли сетовать на такое, друг мой альп? – Эртургул был спокоен и насмешлив.

Рыцарь промолчал: ему и в самом деле нечего было возразить. Джигиты вокруг взволнованно перешептывались, но они, конечно, выполнят любой приказ своего бейлербея. Если уж на то пошло, то все они один раз уже выполнили такой приказ: в тот день, на который Лютгеру сетовать не приходится…

Взгляд на тевтонцев. Они, конечно, тоже выполнят приказ – но своего командира, не туранского. Однако что им делать, кнехтам и полубратьям, если один брат-рыцарь прикажет так, а второй – эдак? Они знают, кто из рыцарей назначен старшим, и понятие орденской дисциплины для них не шутка. Но в минуты настолько смертельной и бессмысленной неясности чаши весов могут замереть в шатком равновесии…

Взгляд на Бруно… А вот задуманного взгляда «Что бы меж нами ни было – ты понимаешь, брат, чего требуют сейчас интересы Ордена?» не получилось. Наоборот, сам Бруно сверлил Лютгера взглядом: «Ты понимаешь, добринец, что вот он, наш поединок? Настало его время, и место тоже не придется искать!» Лютгер отвернулся, сам на миг усомнившись в том, на какой из колеблющихся чаш лежит его решение и в чем именно заключается польза для Ордена.

Но точно не в том, чтобы сохранить свои жизни любой ценой.

На четырех бывших рабов и смотреть нечего. Почти ничего не зависит от их мыслей, желаний и поступков.

Взгляд на приближенных Эртургула – воина-слугу и табиба. Они обреченно-мрачны. По возрасту судя, оба могли участвовать и в той давней битве, когда их повелитель впервые решился встать на сторону неизвестного лишь потому, что тот терпел поражение. Поэтому теперь они остановить своего повелителя не надеются.

Натужно взвыл где-то в облаках пыли карн, медная труба, чей голос звонче рога, – и тут же оборвался этот рев, вероятно, вместе с жизнью трубача. Тем не менее он был услышан. Похоже, зря Лютгер грешил на замерший вне боя разномастный резерв – именно этого сигнала его командир и дожидался. Едва успел отзвучать голос карна, весь резервный отряд устремился вниз, в вихрь сражения, каким-то невероятным образом различая, где там свои.

А рыцарю и бейлербею ни о чем не мог сказать этот сигнал. У курдов, арабов, сельджуков – у всех у них медные карны в ходу. Даже у тартар похожие есть. Называются иначе, но по звуку не отличить.

Лютгер оглянулся через плечо. Иноходец с Сюрлеттой на спине ходко поднимался по заросшему склону бархана – хотя там, рядом с ними, уже почти наверняка изготовившимися к бою, девушке точно делать было нечего. Ишак бежал следом, как собачонка.

– Вот только представь себе, господин, – осторожно начал лекарь, – представь, что там, внизу – твой сын Осман, выехавший тебе навстречу. (У Эртургула дернулось веко.) И он ведет бой с мунгалами, тоже выехавшими навстречу, чтобы тебя перехватить. И побеждает: он опытный полководец, взял с собой должное количество воинов… Вот в этот самый миг ты, не узнав сторону своего сына, ударяешь ему в спину, помогая его врагу.

Лекарь говорил по-арабски – наверно, рассчитывая на поддержку Лютгера.

– Аллах не допустит, – холодно возразил старик. Но, кажется, упоминание о сыне его проняло.

Резерв уже почти спустился к месту сражения. По правде сказать, медленно это получилось, да и растянулись воины изрядно: кони их были столь же плохи и невыравняны, как вооружение. Если совсем честно, никак не было похоже, что эти горе-вояки – последняя надежда тех, кого табиб только что назвал мунгалами. Но этого точно не следовало говорить вслух.

Пускай даже не выходцы из Тартара они – все равно ведь вряд ли это воины только что упомянутого Османа. Раз уж он умелый полководец. Скорее всего, ни та, ни другая сторона попросту не имеют к ним никакого отношения. Мало ли чьи сотни могли сойтись друг с другом в этих землях, равно чужих и для Ордена, и для Эртургулова бейлика…

За всех встречных не навоюешься, правоту каждого не взвесишь.

Кружат в высоте над местом побоища хищные птицы. Не пустельги и не соколы, другие. Понимают, что при любом исходе будет им пожива.

И тут из пыльного облака навстречу спешащим в битву вдруг словно выплеснулась змеиная шея – или, может быть, драконий хвост. Тоже не различимый в клубах пыли, но стремительный, многочисленный, сплоченный.

Ждали их там. Держали в запасе отдельный отряд или, может быть, сумели его высвободить из боя – все равно ведь перевес.

И полуминуты не прошло, как малочисленный, худо вооруженный и скверно обученный резерв оказался смят. Отныне не было силы, что могла бы спасти проигрывавшую сторону от поражения.

Лютгер едва успел это осознать, когда джигиты рядом вдруг выкрикнули единым горлом – звонко, отчаянно.

Старый бейлербей, пришпорив коня, во весь опор скакал на помощь тем, кто проигрывал битву. Кривой сабельный огонь мерцал и вспыхивал в его опущенной руке.

Рокот копыт вскипел и обрушился, как градовый шквал на черепичную крышу отцовского замка.

Джигиты опоздали не более чем на считанные мгновения, но сумели их наверстать. Ринувшись вперед, они настигли Эртургула, расступившись, обогнали его и сомкнулись впереди прежде, чем в их сторону полетели первые стрелы. Но теперь уже оставалось только скакать навстречу этим стрелам, самим стрелять в ответ – и вообще заниматься лишь тем, чего требует битва. Ибо пришло ее время, а что предшествовало ей, потеряло значение.

В боевом строю идут воины против тебя, дщерь Вавилона. Горе тебе .

Лютгер, сделав повод шелковым и дав рвущемуся в атаку коню полную волю, тоже обогнал бейлербея, хотя от передних джигитов еще отставал на несколько корпусов. Он сейчас чувствовал странное облегчение. Вот все и решилось. Что сгорело, то не подожжешь.

Лишь коротко оглянулся: следует ли за ним тевтонский отряд? Еще как следует, галопом, держа строй менее плотный, чем следует при копейном рыцарском натиске, потому что копья у тех, у кого они есть – сарацинские, легкие, не для таранной сшибки на всем скаку…

И стремена коротки.

Их оружие – лук и копье; они свирепы и не знают пощады. Шум от них – как рев моря, когда они скачут на конях.

Вот, наконец, засвистели встречные стрелы, но никто не рухнул: ветер защищает лучше брони. Джигит впереди принял чуть в сторону, чтобы не споткнуться о нечто, распростертое на земле, – это оказалась лошадь, а поднимавшийся рядом с ней чужой воин был жив и, кажется, даже цел, причем стаптывать его не следовало, он ведь из тех, что бросились в схватку по зову карна, то есть как бы уже свой, хотя и сам этого еще не знает… Мимо. Только в глаза бросилось: совсем европейское лицо, даже светлокожее… И все, он позади, неважен.

До суличного тула, что на левом боку коня, в круговерти схватки, может, будет не дотянуться, поэтому сейчас Лютгер дротик извлек именно оттуда. Перегнулся в сторону, упруго напряг руку, готовясь в миг броска налить ее полной силой.

Серая тень навстречу, враждебно-стремительная, чужая. Взмах – дротику ветер почти не помеха, – тугой удар в кожаную, кажется, броню… С хриплым вскриком враг сгибается пополам.

Второй дротик сам скакнул в руку.

Эртургул позади звонким, как у юноши, голосом отдает команды – по-тюркски, не понять. Главное, что понимают его джигиты: с шумом выпустив целый рой стрел, рассеивают мчащуюся на них небольшую группу всадников. Тем прицельно бить по-прежнему мешает боковой, почти встречный ветер, а вот туранцам он сейчас союзник.

Призовите стрелков на Вавилон, всех, кто натягивает лук, расположитесь все станом вокруг него, чтобы никто не спасся… Стреляйте в него! Не жалейте стрел, ибо он согрешил против Вечного!

Cбоку бешеным аллюром налетает очередной враг, уже с поднятой для удара тяжелой саблей, готовой раскроить шлем и голову; заходит слева, чтоб Лютгеру было не с руки рубить. Сулица опущена и скрыта за конским боком, враг ее не видит, но когда рыцарь поворачивается в седле и возносит для броска руку, тот все понимает. Он умелый воин, на коне рожденный, в походах выросший, и он успевает мгновенно свеситься на бок своей лошади, закрываясь от дротика ее телом, левой рукой придерживается за холку, сгибом ноги – за невысокое седло… Лютгер уже видал такое! И именно в ногу, с двух шагов, он всаживает сулицу – глубоко, чтоб вместе с ногой и седельный арчак пробила, и в спину лошади смертельно вошла. Голос воина перекрывается диким визгом лошади, когда на всем скаку они, соединенные, пришпиленные друг к другу, летят кувырком, расшибаясь, увечась.

Я расставил тебе западню, Вавилон, и ты угодил в нее прежде, чем заметил это.

Четверо орденских полубратьев в ряд, как на ристалище, ударяют по равному количеству вражеских всадников – сносят троих, теряют одного… О дьявол, это много, нельзя идти на такой размен!

Редко ошибочность какой-то мысли бывает подтверждена столь мгновенно: тот, кто прорвался сквозь их строй, сбив с коня тевтонского мечника, поворачивает на Лютгера. Он вооружен так, что тяжелее некуда – наборный панцирь, шлем с маской, впрочем, сбитой в бою, повисшей на оборванном ремешке поверх нагрудных доспехов… даже конь его в броне… и это Лютгер тоже видел: такое конское убранство, такую маску-наличник… такое лицо, раскосое, с тяжелыми скулами и изжелта-смуглой кожей…

Хвала Всевышнему: на чьей бы стороне мы ни вступили в бой, те, против кого мы сражаемся, – точно на стороне ада.

Вот движется войско с севера; великий народ и множество царей поднимаются с краев земли.

В руке тартарина короткое копье с наконечником необычной формы, а Лютгер третью сулицу успел выхватить из тула, но не успел метнуть. Cойдясь, они перехватили древки своего оружия посошным хватом и бились на равных – а потом течение общей схватки разъединило их. Острие Лютгерова дротика оказалось смято и затуплено, пришлось его бросить.

Дальше наступил момент, когда надо промчаться меж распростертыми на земле конскими и человечьими трупами, не снижая скорости, перескочить через то, что объехать нельзя… сменив повод с шелкового на железный, резко осадить коня, вздыбить его, развернуться, снова принудить идти галопом… с силой метнуть дротик прямо вперед, ускоряя его полет за счет конского скока – а потом проскользнуть, как копейное острие сквозь прорезь забрала, в узкий просвет, образовавшийся меж сходящимися тартарскими всадниками… Все это он умел лучше многих и многих. У него получилось.

Он потянулся за последней сулицей – и тут пришло ощущение, что надо закрыть щитом лицо. Щит был круглый, окованный железом поверх буйволовой кожи, по сарацинским меркам большой, так что закрыл он не только голову, но и туловище до середины груди. Туда, в нижний край, и ударили одна за другой две стрелы, пронзив стальную оковку, еще одна звонко стукнула ближе к центру, тоже воткнулась. Поэтому Лютгер выхватил не дротик, а меч – и мгновенным взмахом снес все три оперенных черенка, очистив поле щита.

Больше по нему не стреляли. Все же полезно вступить в бой, даже неравный, с таким запозданием: лошади у всех врагов заморены, стрелы почти на исходе. Лишь Эртургуловы джигиты с воодушевлением опустошают свои колчаны.

Тут обозначился просвет и в самой схватке. Пыль немного рассеялась – и Лютгеру удалось увидеть толику своих ратников, но общая картина боя не складывалась. Чтобы сложилась, надо было с самого начала действовать иначе… Но тут уж претензии к старому бейлербею, без оглядки влетевшему в сражение невесть на чьей стороне. И поздно их предъявлять.

Четверых тевтонцев Лютгер сумел завернуть в сторону Эртургула и его ратников (их вокруг старика еще оставалось с десяток, остальных бой широко раскидал или вовсе сожрал уже). Присоединил к ним и Жерарда: в руках у бывшего раба теперь был обломок где-то раздобытого чужого копья, с древком толстым и тяжелым, как жердь, причем древко это было густо измазано кровью и мозгами – похоже, молотобоец таки нашел оружие по себе. Увидел и Корнелли, однако подзывать передумал: тот, не раненый, но уже безоружный, сидя на коне, как мальчишка на заборе, и глядя в пустоту, орал во весь голос что-то неразборчивое, безумно размахивал руками…

Толку с него, такого… На миг ожгла досада: напрасно он одолжил этому недоумку сулицу, которой как раз может не хватить.

Бруно вывалился из схватки с окровавленным мечом и гривой коня, сам тоже весь в крови, но вроде невредимый. Лютгер кивнул было ему в сторону остальных – но вдруг понял, что фон Хельдрунген воспринимает ситуацию иначе: брат-рыцарь для него сейчас не командир и даже не соратник – настал час их поединка, хорошо хоть бьются они не друг против друга. Ну и ладно, пусть Бруно побудет рядом хотя бы из этих соображений. Его клинок сейчас очень нужен.

Красное на белом, на их сарацинских облачениях поверх доспехов: пятна как звезды, кровавые потоки как мечи, словно все сейчас в добринцев превратились…

По разумению Лютгера, сейчас, раз уж в битве выдалась краткая пауза, надлежало поступить так: всем, кто есть, стянуться к Эртургулу – и выждать, пока его стрелки в полной мере используют свое преимущество. К тому же один из оказавшихся рядом сержантов, Хильдо, тоже владел навыками конного лучника, и лук был при нем. Редкостное везение, пусть присоединит свое искусство к туранцам.

Тем временем еще кто-то подтянется. Вон там, там и вот здесь, сквозь пыль не разобрать точно, но, похоже, ратоборствуют свои. Надо им помочь, направить, собрать в кулак. Все же их десятки – не такая малая сила, раз уж у тартар счет на сотни, причем большая их часть занята схваткой с основным противником.

А потом…

Никакого «потом» не вышло. Тартары, как видно, тоже не разобрались, кто они такие и каким ветром их занесло в битву, поэтому сочли опасностью большей, чем остаток тевтонско-туранского отряда представлял на самом деле. И бросили на них разом полусотню, с кровью, с мясом выцарапав ее из основного сражения.

Горе тебе, Вавилон.

Всего несколько стрел оставалось у атаковавших их тартар, и все эти стрелы тут же были выпущены – в предводителя. Даже обманувшись насчет общих сил пришельцев, предводителя они определили верно, Лютгера за него не приняли. Воздух наполнился глухим шумом, будто шершни-замбуреки, осердясь, роем из гнезда вылетели.

Табиб, все это время за оружие не бравшийся (да и было ли оно у него?), сидевший в седле равнодушно, словно происходящее вокруг его не касалось, вдруг понукнул коня, закрыл собой бейлербея – и рухнул, раскинув руки.

От всех стрел он заслонить не смог, но те, которые его миновали, поразили только Эртургулова коня. Вороной скакун, дико оскалясь, заплясал на месте, забрыкался, но всадник, невредимый, удерживал равновесие, он тоже в седле рожден и в походах вырос…

И вот пред своими врагами ты, Израиль, – точно рассеявшаяся отара, которую разогнали львы. Нет разницы, кто был первым, пожиравшим тебя заживо, а кто последним, разгрызшим твои кости.

Как смертельно раненые, взвыли джигиты. К их чести, в рукопашную схватку они ринулись не раньше, чем исчерпали возможность сражаться как лучники. Успел ли с толком распорядиться последними стрелами сержант Хильдо, Лютгер уже не увидел: проломившись сквозь стену вновь закружившейся пыли, на него и на Бруно бросились по несколько всадников разом.

Он рубит навзлет и наотмашь, уклоняется, отбивает удары и пропускает те, которых не может отбить, стараясь принимать их на броню.

Долгую, как жизнь, минуту его душа, внимание, мышцы и меч заняты полностью, потом вокруг становится свободнее – но тут же конь словно бы исчезает под ним. Сумев не увязнуть в стременах, Лютгер катится по земле, вскакивает – в левой руке по-прежнему щит, в правой меч… рукоять меча, с клинковым обломком не больше пяди длиной.

Рядом поднимается с земли тартарин, тоже спешившийся не по своей воле, но клинок в его руке цел.

Тут уже было не до проявления мастерства. Они бросились друг на друга, как звери, – и на какое-то время для Лютгера опять все вокруг исчезло.

Небо свернулось, как свиток, и зажглись на нем диковинные письмена, запретные для смертного.

Придя в себя, он обнаруживает, что все еще жив и, похоже, даже не ранен серьезно. Сидит на земле. Спина к спине с ним сидит… да, это Эртургул: кажется, тоже не ранен, но ошеломлен падением, трясет головой.

Или все-таки и ранен вдобавок?

Сломанный меч куда-то делся, щит тоже. И кинжала на поясе нет.

Кажется, уже опустился вечерний мрак – хотя это странно, сейчас едва должно миновать время ранних сумерек. Но стоит сосредоточить внимание – и тьма отступает, она лишь перед глазами сгущалась.

Бруно смотрит Лютгеру зрачки в зрачки, но фон Варену с трудом удается понять, что не так в этом взгляде. И только встряхнувшись, как Эртургул, Лютгер осознает: взгляд перевернут. Бруно свешивается с седла вниз головой. Поэтому он и оказался лицом к лицу с сидящим.

– Слушай, – говорит фон Хельдрунген вполне разборчиво, почти обычным голосом, – слушай меня, добринец. Держи…

Бруно качнул рукой – в руке у него меч. И тут же пальцы разжимаются, а взгляд теряет осмысленность. Из разомкнувшихся в последний раз губ выплескивается струйка темной крови, сочится по его запрокинутому лицу, прокладывает путь в обход правого глаза, перечеркивает лоб…

– Держу, – сказал Лютгер своему орденскому брату, своему врагу, мертвому. И сжал ладонь на эфесе его меча. А второй рукой ухватил под уздцы коня.

Тело Бруно мягко, как тряпичная кукла, соскользнуло наземь.

Вокруг – стоны, лязг железа, конский топот. Остатки полусотни дожевывают остатки их отряда, но уже из последних сил – нелегко далась эта победа воинам ада. И это только здесь они победили. А как там основной бой?

Не понять.

– В седле удержишься, бейлербей? Я подсажу тебя.

– Не так, – старик сплевывает кровавой слюной. – Мне не усидеть. Ты – верхом… и защищай меня, конный. Ну или что уж там…

Он прав.

Лютгер взбирался на коня, как пьяница на дерево: дважды едва не падал. Обрати на него внимание кто из тартар – конец бы ему. Но у них тоже лишних сил, рук и глаз сейчас нет.

И первое, что он увидел, выпрямившись в седле, – Сюрлетту, на ангельски белом иноходце несущуюся прямо к ним. Даже на миг помни`лось – это ангелица, обитательница рая, а он, значит, сам не заметил мгновения, когда настиг его погибельный удар.

– Смертью живущие! – исступленно кричала она. – Прокля´тые, про`клятые! Смертью живущие!

Белый конь под ней утопал в клубах пыли по плечи, будто плыл. А за ним галопом несся черный осел, словно демон-уродец, – и от его нелепой морды, на каждом скачке выныривающей над пылью, как над волнами, стало понятно: это покамест еще не посмертие.

Погублю я дочь Сиона, прекрасную и утонченную, подобную лучшему пастбищу с нежной травой…

Шагом приближается тартарский всадник, лошадь его вся в мыле, но сам он в седле тверд. Озирается, выбирая, на кого ему направить атаку. Выбор перед ним – кто-то из троих: старый бейлербей, тщетно силящийся подняться с земли, Лютгер, конный и вооруженный, но тоже не совсем еще пришедший в себя… и Сюрлетта.

Она беззащитней всех. И ей бы держаться тихо…

– Души неправедные! – звонко выкрикивает девушка, будто торопя собственную погибель. – Ненависть несущие!

И опустились у меня руки, когда узрел я это. Пронзила меня боль, охватили муки, как женщину в родах. Поднимите же плач, как по единственному ребенку, потому что внезапно приходит губитель.

– Меня! – хрипло прокричал Лютгер, этим возгласом заставив врага повернуться к себе. Сорвал с головы шлем, прихватил его левой рукой вместо щита, удерживая за подбородочный ремень. Правой поднял меч.

Клинок в бою тупится, особенно когда хоть часть противников в доспехах; если он обоюдоострый, то уже после третьего-четвертого схождения мечник знает: вот этой стороной работай по броне, а этой, если успеешь повернуть, по неприкрытому телу… Бруно должен был знать, где у его меча какая сторона, но Лютгеру этого определить не хватило времени.

Тут уж как получится. Шанс угадать правильное лезвие – один из двух. Замечательный расклад, куда как часто ставки на жизнь и смерть с худшими шансами делать приходится.

Они с тартарином устремились друг навстречу другу – но встретиться им не довелось. Сразу двое конных, подскочив к воину ада сзади, пронзили его копьями. Потом повернулись к рыцарю. Они походили на Эртургуловых джигитов, но…

Справа, слева, чуть сзади в эти же мгновения произошло несколько стычек, столь же скоротечных. Все же, как видно, не могли тартары позволить себе вырвать из боя полусотню и бросить ее на противника, неведомо как ударившего по ним с тыла. Дорого им это обошлось. Превратило почти выигранную битву в поражение.

Последних еще дорубывали и докалывали вокруг, а Лютгер и эти двое все так же стояли друг напротив друга. Потом джигитов стало трое. А вот и четвертый, прихрамывая, поспешает, пеший…

Его Лютгер узнал. Он как раз на Эртургуловых джигитов не походил: это был воин из неудачно брошенного в бой резерва, первый, кого вообще удалось рассмотреть – потому его лицо с европейскими чертами, увиденное совсем мельком, запомнилось… Очень угрюмое лицо, будто воин этот не в живых после тяжкой битвы остался, но все свое достояние в кости проиграл.

Он хоть в битве успел поучаствовать или только сейчас дохромал?

Вовсе это лишняя мысль…

Лютгер с некоторым усилием заставил себя вложить меч в ножны: лишь с третьего раза попал, так вдруг поплыло все перед глазами и ходуном заходила рука. С трудом сумел остановить качающийся мир, как, захмелев, удерживают от расплескивания вино в пиршественной чаше. И оглянулся сосчитать своих.

Но никаких своих не было – почти. Вот Сюрлетта, замершая вместе с конем, как беломраморная статуя языческих времен, вот Эртургул, шатаясь, пытается встать и, не удержав равновесия, вновь опускается на колени… И все.

Победителей, понемногу стягивавшихся сюда, тоже было немного. Вдруг один из них, ахнув, толкнул пятками коня и, подскакав к Эртургулу вплотную, прямо с седла пал наземь перед стариком, порывисто обнял его – не как верный слуга, а как…

Лютгер разглядел его: тоже немолодой уже, крепкий и быстрый, в шлеме и доспехе куда дороже, чем у прочих, но без позолоты: вороненая сталь, подкладка белого войлока, темный шелк шнуров. Похоже, предводитель.

– Олум Омар… – дрогнувшим голосом произнес старик, коснувшись пальцами его лица.

– Бабам ве… – таким же голосом ответил немолодой.

Они обнялись.

Некому было перевести с тюркского, но Лютгер уже много слов усвоил. «Сын мой Омар… Отец мой»…

Прав оказался хабиб. И прав оказался Эртургул: не допустил Всевышний, чтобы они на неправильную сторону встали.

Джигиты вокруг молча спешивались и припадали к земле, сгибаясь в поклонах.

Все же мир продолжал раскачиваться перед его глазами, как вино в чаше, пусть и не выплескиваясь за края. Поэтому, когда через некоторое время Лютгер обнаружил себя бредущим по полю боя, он совершенно не помнил, как оставил седло и долго ли шел. Но твердо знал, зачем идет, что ищет. Кого ищет.

Лишь один раз обернулся: его коня – коня Бруно! – вел за ним в поводу незнакомый воин, а еще один шел рядом, видимо, готовый оказать помощь… Но в том деле, которое сейчас предстояло Лютгеру, никакая помощь невозможна, он все должен сделать сам. Тем не менее ясно: он не пленник, а почетный гость.

Еще бы. Как иначе они могут воспринимать человека, который спас их короля… эмира…

(Мир снова качнулся.)

…Бейлербея. Вот как это слово звучит.

Повсюду валялись конские и людские трупы. С кем-то из этих людей Лютгер провел вместе несколько недель – все время их похода, с момента выезда из Акры. С другими, орденскими служителями, его судьба уже много лет была совместна. А кого-то он сегодня убил своей рукой.

Но сейчас он искал не людей. На нем висело невыполненное обещание. Слово, данное перед боем, – и потому ставшее равным клятве.

Конь, его конь, лежал совсем неподалеку, но Лютгер дважды проходил мимо. В третий раз все же узнал. Остановился.

Конь был еще жив. Повернул морду, всхрапнул негромко. Копье пробило ему бок, другое торчало из шеи, третье… нет, это его сулица, последняя, неизрасходованная, в седельном туле. Но и двух таких ран хватит. А еще конь при падении переломил переднюю ногу, виден розовый осколок кости, на изломе пробивший кожу.

Любая живая тварь, израненная так, доживает последние минуты. Или, если не повезет, часы.

Прежде чем встретиться с конем взглядом, Лютгер склонился к седлу. Повезло: фалькхаммер был закреплен с той стороны, что оказалась сверху.

Рыцарь коснулся пальцем трехгранного острия. Посмотрел на конскую голову, мысленно наметив точку, известную любому лошаднику, если он при этом еще и воин: на скрещении линий, ведущих от основания ушей к верхним уголкам противоположных глаз…

Даже нечего намечать. На гнедой шерсти именно в том месте белело пятно-звездочка.

Только тут Лютгер заставил себя встретиться с конем глазами.

– Нарекаю тебя Василиском, – сказал он. – Ибо выдержать твой взгляд мне…

Не договорив, ударил резко, с хрустом – и когда выдернул оружие, клюв был окровавлен по самый обух. Белое пятнышко посреди конского лба тоже окрасилось багрянцем.

В следующее мгновение мир снова качнулся – но теперь Лютгер с облегчением позволил чаше наклониться, а вину перетечь через ее край.

Оседая в черную бездну, он все же успел ощутить, как двое воинов, следующих за ним по пятам, подхватили его, не давая упасть – бережно, как и надлежит поддерживать почетного гостя, спасителя их бея… бейлербея…