– Боже! Тебя от ранней зари ищу я. Тебя жаждет душа моя, по Тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной, чтобы видеть силу Твою и славу Твою, как я видел Тебя во святилище – ибо милость Твоя лучше, нежели жизнь!

Проспать утреннюю молитву для любого христианина грех, а для орденского брата нечто вовсе немыслимое. Лютгер и не проспал, но несколько раз ловил себя на том, что словно бы отсутствует, а слова молитвы за него произносит кто-то другой – правильно, но без осознания сути, как говорящая птица.

Поэтому сейчас он молился повторно, уже покачиваясь в седле и временами снова уплывая в отсутствие.

– Уста мои восхвалят Тебя, во имя Твое вознесу руки мои… Как туком и елеем насыщается душа моя и радостным гласом восхваляют Тебя уста мои, когда я вспоминаю о Тебе, пробуждаясь на постели моей…

Пробудился он на постели Сюрлетты, точнее, на той кошме, где она спала все прошлые ночи. Сам не заметил, как сморила его дрема прямо посреди вечерней молитвы.

Сюрлетте эта кошма была без надобности: она ночь совсем в другом месте провела. И что же теперь – каждую ночь будет удаляться в шатер к Эртургулу? Или только этой ночью, безумной и страшной, ей потребовалось утешение особого рода? Если так, то что бейлербей на это скажет, не сочтет ли он такое оскорблением? И что тебе в этом случае делать, орденский брат – раз уж Орден послал тебя именно в помощь бейлербею?

Велик грех того, что случилось, для христианской души, и велик соблазн для остальных христиан их воинского отряда – но как тебе разобраться во всем этом, воин-монах? Ох, вот уж и вправду – скорее бы случилось то, о чем говорил Бруно: битва, все равно с кем и какая. Встанут тогда в ней фон Варен и фон Хельдрунген рядом, примутся разить, не думая о защите, до тех пор, покуда не останется жив лишь один из них – который, стало быть, и выиграл поединок.

Между ними с миновавшей ночи и слова не было сказано. Бруно, как и ранее, ехал в хвосте колонны, Лютгер – в голове, рядом со старым бейлербеем. С которым сегодня тоже ни слова сказано не было.

Как и с Сюрлеттой. Она молча ехала на своем осле, держась столь же уверенно, как прежде. Джигиты поглядывали на нее, перешептывались – а вот до христианской части отряда весть о ее грехопадении покамест не добралась. Однако на вечернем биваке об этом будут знать все до последнего кнехта, да что там кнехты – даже четверо бывших рабов узнают… И начнут про себя потешаться над тем, кого Орден поставил командовать ими.

А что ты должен был сделать, командир? И что мог?

– Господи, в Твоей руке глубины земли, и вершины гор, и море Ты создал, и сушу образовали руки Твои… Тебе отдаю все мои поступки – да послужат они Твоей славе. Сохрани меня от греха и всякого зла.

– Это уже почти наша земля… – сказал старик, cлегка придержав коня; Лютгер, в горестных раздумьях, ослабил поводья, и его лошадь, пойдя самовольным ходом, начала отставать.

– Да.

– Вернее, вскоре начнется ее дальняя окраина. Там подвластного населения нет, слишком уж опасно, – но раз-другой в год пастухи стада прогоняют.

– Да.

– Наши пастухи – наши стада, – уточнил Эртургул.

– Да.

– А выпасаем мы тут исключительно однорогих верблюдов. Трехгорбых.

– …Что? – без особого интереса или удивления произнес Лютгер после некоторой паузы.

– Ну и хвала Всевышнему, – голос Эртургула был по-прежнему невозмутим, но во взгляде промелькнула лукавая искорка. – А то я уж думал – ты и на эту весть «да» скажешь, принимая ее как должное.

– Да, – невпопад ответил рыцарь. – Скажи, достопочтенный бейлербей… Твои слова остаются в силе?

– Какие именно? – суховато осведомился предводитель туранцев. Он, как видно, вообще не привык к тому, что его слова могут подвергать сомнению.

– Вторые. О том, что христиане, купленные тобой на том караванном рынке, под моей ответственностью. А не первые, сказанные торговцам, – что ты приобретаешь их в свою собственность, как работников. Девушку же – в гарем владыки твоего бейлика… который ты и есть.

После этого они ехали молча примерно столько времени, сколько требуется, чтобы пять раз «Отче наш» прочесть. Когда же Эртургул вновь заговорил, голос его был еще более сух.

– Ты, как видно, мало с владыками общался, альп Лютгер, если думаешь, будто они своему слову могут быть не верны.

– Вовсе ни с кем не общался, кроме брата Анно, – кивнул рыцарь, – Его-то слово на вес золота и прочность стали. Да и ты, по всему судя, мало с кем из других владык общался…

И снова где-то пять «Отче наш» молча, не глядя друг на друга. Солнце уже высоко поднялось, белесое, словно само собой выжженное. Вскоре и так предстоит остановку делать, чтобы туранцы для дневного намаза колени склонили.

– Твоя взяла, альп, – усмехнулся бейлербей. – И вправду я, кроме вашего имама Анно и султана Кей-Кубада, владык не видел. Разве что в роднике, когда к нему наклоняюсь воды испить. И султан, признаюсь, свои решения менял подчас. Но мое слово твердо.

И голос его тоже отвердел. Теперь старик говорил, словно читая с развернутого перед лицом невидимого свитка:

– Все пятеро, мужчины и женщина, за кого я уплатил золото на торгах при невольничьем караване, – под твоей рукой: до тех пор, пока ты признаешь такую ответственность за них и пока они согласны на это. Когда мы, с твоей помощью, вернемся в Сёгют, я дам всем вам припасы на весь обратный путь и выделю сопровождение. Также не воспрепятствую тем из моих свободных христиан, которые захотят отправиться с тобой во владение имама Анно.

– Благодарю тебя, бейлербей, – Лютгер церемоно прижал руку к сердцу.

– Да не за что, – Эртургул усмехнулся. – Если вдруг действительно многие с тобой уйти решат, мне как раз не надо будет рисковать своими воинами, гоняя их туда-обратно для вашего сопровождения. Но не рассчитывай, что многих этим соблазнишь. Того более скажу: не рассчитывай, что те, кто был куплен в этом нашем пути, непременно захотят отправиться с тобой, а не осесть в нашем бейлике.

Он усмехнулся снова.

– Как так? – ошеломленно спросил Лютгер. И вдруг вспомнилось услышанное при работорговом караване: в Сёгют бегут рабы, и возврата их прежним хозяевам оттуда нет.

В вышине светло-серая, как пыль, птица висела на потоке неощутимой для уровня всадников ветровой струи, будто в течении ручья билась – мелко и часто трепеща крыльями, чтобы только остаться на месте. Вдруг, заметив какую-то добычу, пала на нее, как камень.

Rüttelfalke, «трепещущий ястребок» – так назывались малые хищники, очень похожие на этого, в Вареновых владениях. Они там больше не под сенью леса кормились, а прямо на крестьянских пашнях. Когда уставали трепетать в воздухе – караулили на крышах домов, даже на церковном кресте несли дозор, видимые со всех сторон, но, получается, не для их жертв.

– А вот так, – сейчас во взгляде старика не было и тени улыбки. – У нас глухое захолустье… но в столь неспокойные времена оно оборачивается убежищем. Для всех. Включая и тех, кто не чтит Пророка.

Малый ястребок снова взмыл с добычей в когтях, столь крохотной, что ее и не разглядеть было. Сразу вспомнилось славянское его название, в землях Варенов употреблявшееся столь же часто, как и немецкое, – «пустельга». Вовсе пустая это птица для сокольничего, она только мышат или птенчиков промышлять может, а то и просто насекомых козявок!

– Хочешь ли ты сказать, – медленно проговорил Лютгер, – что у вас зимми – не те, кем следует править и держать в узде, а равные среди равных? И что налог джизья, который они вносят в твою казну, – это и вправду плата за защиту, а не выкуп, налагаемый на иноверцев за сохранение их жизни? Если так, то воистину дивные дела творятся в твоем бейлике, и не уверен я, что ваши шейх-уль-исламы признают их соответствующими вероучению…

Эртургул крякнул. Кажется, он не ожидал таких познаний от христианского рыцаря. Хотя чему тут дивиться, если рыцарь этот арабской речью без запинки владеет, а значит – в Святой земле много лет провел, воевал, с союзниками беседы вел, пленных допрашивал?

– Я не хочу этого сказать. Но скажи-ка мне и ты, мой многомудрый друг, – голос бейлербея вдруг сделался вкрадчив, – неужто в землях под властью имама Анно жизнь, имущество и честь иноверцев надежно защищены? И в землях других христианских властителей тоже? В твоих родовых, отеческих владениях, где бы они ни находились – что, иноверцы там равные среди равных? Люди ислама, евреи – могут они своих дочерей отдавать в христианские семьи, сами брать в жены христианских дочерей?

– А у вас – могут ли?

И они оба посмотрели туда, где бодро пылил сбоку от колонны черный осел, под легкой своей всадницей не отставая от идущих крупным шагом конных.

Отъелся за эти недели осел, отдохнул, приучился к доброму слову и ласковому понуканию вместо диких воплей и горячей плети. Нынешнюю хозяйку считал, должно быть, существом ангельской природы – и лишь в самых страшных снах видел возвращение на свою спину громогласного тяжелозадого демона в зеленой чалме.

– Своих дочерей правоверные не отдают в жены зимми, – покачал головой Эртургул, – а вот женщин из их общин не только наложницами, но и женами могут в свой дом вводить.

Тут они глянули друг другу в глаза – и не сказали того, что собирались. Лютгер вздохнул. Уж ему-то, орденскому брату, точно не следовало о таких материях речь заводить.

«А ее – отпустишь?» – спросил он взглядом.

«Я своему слову хозяин, – пожестчел взгляд бейлербея. – Захочет уйти в христианские земли – уйдет с тобой. С вами».

Старик обернулся через плечо. На многое он мог смотреть там – но Лютгер все понял. Это остальные, включая даже часового, видевшего, как ночью Сюрлетта опрометью вбежала в шатер, еще могут гадать о причинах. А вот Эртургул, выслушавший ее жалобы и принесший ей утешения – более глубокие, чем, похоже, сам намеревался, – все знает доподлинно. И высматривал он, конечно же, Бруно…

– Он мой брат по орденскому плащу, – сказал Лютгер спокойно и твердо.

– Знаю. Повезло тебе с братьями, друг мой альп…

И небо, почти столь же белесое, как карабкающееся в зенит солнце, звонко обрушилось на голову.

…Ему тогда только-только исполнилось тринадцать. Юным Варенам предстояло мериться силами кавалерийского искусства с отпрысками эрбграфа Отто – и Людвиг, лучший из братьев, отдал среднему для этой скачки своего коня, именем Баярд, сам же оседлал гнедую кобылу, очень выносливую и опытную в охотничьем преследовании, но не такую резвую. Намерен был брать ее и своей опытностью, лучшим пониманием пути – ну, в этом Лютгер признавал его преимущество, да и во всем другом признавал безусловно, а вот о том, что у него самого, благодаря Баярду, появится теперь весомый шанс, раньше и помыслить не мог – это был дар бесценный!

Вот такой он, Людвиг: всего двумя годами старше – а всю жизнь почти как отец.

Лютгер, сколько себя помнил, глядел на него с восхищением, гордился незаслуженным счастьем быть ему младшим братом. Самый же младшенький, Лотарь, еще не вышел из той поры, когда на малорослых толстоногих коньках скачут, и такого же примерно возраста был Хайнрих, младший эрбграфов сын. Вот пусть малыши на своих лошадках-коротышках друг с другом и состязаются, это правильно, а в гонке за настоящее первенство примут участие старшие. И Лютгер, благодаря солнечной щедрости брата, будет теперь среди них!

Где-то скачки устраивают до подножия замковой башни, если ее зубцы издали видны, где-то до колокольни: ее шпиль обычно виден еще на большем расстоянии, но к ней, бывает, не во всякое время скачешь – пока урожай на полях, не топтать же их! Сейчас урожай как раз был на полях, но это значения не имело: в здешних краях было принято скакать «до Дуба».

Обычай этот существовал испокон веков – ну, века два так точно, а раньше здесь замок Варен и не стоял.

Говорят, в ту незапамятную древность Дуб был уже таким, как сейчас… хотя, строго говоря, непонятно, откуда говорящие могут это знать. В любом случае он точно был выше всех окрестных деревьев, включая и все дубы, хотя среди них имелись подлинные великаны.

А еще он, конечно же, рос на том же самом месте, что и сейчас – то есть почти на макушке холма, своей вершиной высоко над ним вздымаясь, видимый отовсюду, много из большей дали, чем замок или колокольня. И очень хорош он для трудных скачек, которые только и подобают рыцарским сыновьям: по косогорам, через овраги, заросли и громоздкие стволы упавших деревьев, вниз по дюжине малых, но доступных лишь умелому ездоку откосов и вверх по дюжине.

Говорят, первый Варен обнаружил на Дубе останки распятых литовцами христиан… или, может, не христиан: вроде бы он и его присные были первыми христианами в этих краях… В общем, кого-то тут дикие литвины приносили в жертву, приколачивали к неохватному стволу. Из-за этого дерево чуть не пришлось срубить, но как прикинул Варен, сколько времени это потребует, скольких работников туда придется гонять и сколько охраны держать вокруг, пока они топорами машут, потому что места тут были все еще немирные… В общем, он решил, что правильнее будет смыть скверну, повесив на нижней ветви Дуба двух литовских князьков, захваченных в какой-то порубежной стычке.

Вот так Дуб и уцелел. А скачки к нему при первом же Варене начали устраивать, его сыновья и молодые дружинники – никаких графов в ту пору окрест еще не было, они уже на освоенное подтянулись.

Выстроились в ряд столь далеко, что холм с колонной Дуба был едва различим, кто-то из герцогских слуг протрубил в рог – и понеслись: трое вареновских отпрысков, трое эрбграфовых. Младшие, конечно, сразу остались позади, ну да ничего, немирные времена тут давно уже стали достоянием истории. А Людвиг с Лютгером против Ханса с Хубертом состязались нещадно… В такой скачке и глаз коню или себе веткой выхлестнуть можно, либо, упав, кости переломить. Что ж, значит, судьба такая, а как иначе? Будущие рыцари без опасных забав не растут. И отцы их не росли, и деды.

Заросли разъединили их задолго до Дубового холма. Лютгер не знал, видят ли друг друга Хуберт и Ханс, но он вскоре потерял из виду как их, так и своего брата. И очень беспокоился, как быть, если окажется, что он старшего обогнал. Это ведь неправильно! Но если намеренно замедлиться, хоть на малую толику – чего доброго, кто-то из сыновей эрбграфа первым придет, что стократ неправильней. Да не очень-то Баярд и дал бы себя придержать – он, кажется, вовсе позабыл, что на его спине кто-то сидит…

Тут был еще один момент: Херберга, дочь эрбграфа, провожая их всех на состязания, весело пообещала победителю «жаркий и сладкий поцелуй». Сам эрбграф, услышав это, вздернул было бровь – но тут же, передумав выказывать гнев, милостиво улыбнулся. А вот для Людвига, кажется, слова Херберги неожиданностью не стали. Поэтому он на победу в скачке имел особые виды…

Что ж, если Лютгер по случайности окажется первым – то просто поменяется с братом и все. Это в любом случае будет правильно: чей конь Баярд, если на то пошло?! Ну и вдобавок Лютгеру совсем не хотелось, чтобы какая-то девчонка его обслюнявливала. Если же старшему брату такое зачем-то нужно – то средний охотно уступит ему этот приз!

Один раз путь пересекла косуля – и Лютгер невольно потянулся к тому месту, где к конской сбруе обычно подвешен суличный тул. Но сейчас там ничего не было: не на охоту ведь они выехали. У каждого, правда, по клинку на поясе (у маленьких кинжалы, а Лютгер уже достиг того возраста, когда короткий меч дозволяется), но это лишь знак того, кто они есть. Благородному отпрыску без оружия даже в мирной скачке участвовать – все равно, что без штанов.

Потом на тропу вышел серьезно настроенный гурт диких свиней, и тут уже Лютгер совсем иными глазами посмотрел на свою безоружность: против кабаньей плоти его мечик был как-то даже слишком смешон. Однако матерого секача среди них не было, и, когда Баярд чертом попер на этот гурт, сам оскалившись едва ли не по-кабаньи, свиньи благоразумно расточились, исчезли в подлеске.

Мальчик на спине рыцарского коня облегченно вздохнул. А через миг почти судорожно вцепился в поводья, когда конь, чувствуя и понимая дорогу лучше него, вновь пошел сквозь лес тяжелым галопом.

На промежуточном всхолмье вдруг открылся вид вперед и назад, далеко, на несколько лиг. Лютгер быстро огляделся, даже не столько желая разглядеть, где кто (все равно ведь гнать изо всех сил, независимо от этого!), а чтобы место запомнить – прежде его сюда не заносило. Тем не менее обоих наимладших увидел: Хайнрих на вороной лошадке и Лотарь на пегой вовсю гнали своих коней-коротышек по краю опушки. За ними на рослых боевых жеребцах следовали оба кнехта: конюший из замка Варен именем Тидрек и парень из эбграфовой челяди (как его звали, Лютгер не поинтересовался).

Кнехтам не приходилось переходить с рыси на галоп, они даже рысь деликатно придерживали, дабы не обгонять наимладших хозяев.

Где-то посередине между этой группой и местом, которого достиг Лютгер, бурно шевелились заросли: кто-то продвигался сквозь них столь стремительно и целенаправленно, что это вряд ли мог быть случайный олень или даже лось – тем более что направление он держал в сторону Дуба. Значит, один из участников гонки. Причем не Людвиг: даже пересев на менее мощную лошадь, чтобы дать шанс младшему, он не должен был настолько отстать; а раз он не позади и не где-то рядом, значит, впереди, и это здорово!

Правда, если сзади сейчас поспешал Хуберт, то Ханс, старший, мог быть сильно впереди, на равных состязаясь со старшим из фон Варенов…

Лютгер хотел было понукнуть коня, но тот опять все решил за него. Что ж, приходится мириться: Баярд под его седлом лишь на время…

Это вдруг вызвало неожиданно сильную досаду, почти злость – а потом злость уже на себя самого, неблагодарного. Но тут снова начались такие заросли, которые требовали полного внимания и от всадника тоже, пусть даже конь над ним старший…

Вот так, все еще не осознавая ничего, кроме насущных нужд скачки сквозь лес, они пересекли овраг, за которым начиналось редколесье – и тут вдруг Баярд с резким всхрапом втянул ноздрями воздух. Встал как вкопанный.

Лютгер, чуть не полетев через его голову, все же сумел удержаться. Приподнялся на стременах, осматриваясь.

Сперва ему показалось, что это стая волков завалила лося и упоенно терзает его, не обращая внимания даже на вылетевшего в круг их видимости всадника. Серые и черные тела, плотно обсевшие простертую на лесной подстилке бурую тушу, еще трепыхающуюся безнадежно, предсмертно или даже посмертно… вот дернулась напоследок задняя нога с подкованным копытом…

Что?

Копыто и вправду было подковано. Круглое, конское оно, не раздвоенное.

Ближайший волк разворачивается к Лютгеру окровавленной мордой. Окровавленными руками, хотя и на морде… на лице его, до глаз заросшем диким волосом, видны пятна крови. Он действительно в накидке из волчьих шкур, причем капюшон увенчан кожей волчьей головы, содранной вместе с мордой. Остальные просто в серых плащах.

Всего их шестеро.

В какой-то миг, ошеломленно глазея на них, Лютгер подумал, что это оборотни, человекозвери, волколюди: те самые вервольфы-пельцвехслеры , о которых рассказывают по деревням. А потом размышления об их природе потеряли значение, потому что мальчик увидел поперек бока поверженной лошади ногу всадника, безжизненную, неподвижную. Тело его было скрыто за лошадиной тушей. Над ним в основном и возились эти волколюди, четверо из них; двое срезали со сбруи седельные сумы.

Блеск ножей. Тени положенных наземь луков, там, где их изгибы выдает сомкнувшаяся над ними трава. Один лук виден хорошо, и видны колчаны.

Короткие мечи. Топорики.

Две сулицы. И еще одна торчит в шее лошади: вошедшая глубоко, но ее, наверно, можно выдернуть одним движением и снова пустить в ход.

Пельцвехслеров не бывает. Но разбойники бывают вполне, пускай даже здесь их, как считалось, давно извели. А боевые отряды литвинов или пруссов, уходя в набег, молятся своим языческим богам-демонам, иные из которых выступают в волчьем обличье, – и искренне верят, что вплоть до возвращения из набега на них снисходит волчий дух.

О таких делах сыновья приграничного рыцаря знают сызмальства.

Еще пару мгновений у Лютгера сохранялась безумная надежда, что тот, кто лежит рядом с лошадью, – Хуберт, все-таки вырвавшийся вперед. На Ханса он подумать не мог, под тем была лошадь иной масти, а вот средний из сыновей эрбграфа…

«Господи, пожалуйста, пусть это будет он, а не мой брат! Ну что Тебе стоит, сделай так! Я у Тебя больше никогда в жизни ничего не попрошу, клянусь, Отче небесный!»

Пельцвехслер-вожак вскакивает. За лук решает не хвататься, тот так и остается в траве, а хватается он за топорик – короткий, с хищно выгнутым узким клювом. Окровавленный.

«Господи, спаси Людвига! Ты же знаешь, какой он! А если не знаешь, у Тебя ведь сыновей много, – то просто поверь мне! Потому что на самом деле мало у Тебя таких, как он. Может, и вовсе нет больше».

О том, что надо самому спасаться, Лютгер не думал, но тело вдруг озаботилось этим по своей воле, нырнуло, откидываясь влево, ловко зацепилось сгибом ноги за седло – как на состязаниях, когда требуется, не сбавляя конского скока, рубить брюкву, разложенную прямо на земле. Прошуршав, точно фыркнув, топор уносится мимо, едва разминувшись с плечом.

Тут дернулись напоследок передние ноги лошади, показав белые чулки – и тем лишая последней надежды на утешение. Под средним из эрбграфовых отпрысков скакун был чисто гнедой масти, без светлых меток.

Медленно-медленно, как в страшном сне, поднимаются над поверженным всадником остальные пельцвехслеры. Движения их подобны шевелению тумана, будто они и впрямь оборотни. Метательный топор тоже замедлился: где-то в недостижимой дали за спиной Лютгера он еще продолжает свой лет, еще не встретился со стеной кустов, деревом или землей.

А дальше произошло страшное. Два страшных подряд.

Баярд вновь принял решение за всадника – и он решил как его, всадника, тело, мальчишеское тело, вдруг самовольно и страстно захотевшее жить. То есть развернулся на точке, будто танцевальный пируэт сделал, и что было сил поскакал прочь.

С глухим шелестом топор врезается в заросли кустарника. Почти сразу вслед ему свищет стрела – пущенная второпях, тоже мимо.

Гулко стучат о землю копыта Баярда.

Стой. Да стой же! Вспомни, что ты боевой конь, вспомни, кто твой настоящий хозяин… ты ведь наверняка распознал его, лежащего, тебе для этого даже не требовалось его видеть, ты чуял запах его крови…

Но хуже всего было то, что Лютгер не шептал это Баярду, не пытался его остановить, развернуть, бросить на пельцвехслеров. Он в эти мгновения полностью принял выбор коня, согласился с ним. Превратился из будущего рыцаря в мальчишку, ребенка, в тело, безумно испугавшееся смерти.

И когда мчался, спасая свою жалкую жизнь, когда, прежде чем чаща отделила его от пельцвехслеров, еще дважды припадал к конской гриве или свешивался набок, заслышав посвист стрел, – он не думал о Людвиге. Не думал вообще ни о чем.

Вот это и было вторым страшным. Много худшим, чем измена коня…

Никто его даже словом не упрекнул. Наоборот, все хвалили потом: и отец, и эрбграф, и даже сам граф Отто – за то, что Лютгер, получается, спас младших отпрысков обоих родов, не дал им попасть в разбойничью засаду. Даже Херберга, заливаясь слезами, поблагодарила Лютгера за то, что она может обнять меньших братишек, раз уж потеряла своего… Тут девчонка совсем раскисла, забилась в рыданиях, и растерянные служанки увели ее прочь.

Еще хвалили Лютгера за то, что благодаря его смелости и расторопности (вот прямо так и сказали!) удалось срочно, еще до полудня, отрядить погоню – и до наступления темноты настичь убийц. Вот эта похвала была горше любой кары. Он после мог сколько угодно пытаться убедить себя, что находников (они оказались не пруссами, а литвинами, это удалось выяснить по родовым татуировкам: с одежды-то и с оружия пельцвехслеры, отправляясь в набег, все знаки убрали, конечно, но что на теле ритуальным ножом насечено, того топором не срубить) было лишь пятеро. Но память-то упорно подсказывала: шестеро… Значит, один скрыться сумел.

Не утешала даже мысль, что этот последний, скорее всего, был убит после, во время рейда на две литвинские деревни в ближних, но чужих пределах – какая-то из этих деревень, по соображению отца и эрбграфа, неизбежно должна была обеспечить пельцвехслерам поддержку в их набеге, а другая по меньшей мере знала и не препятствовала. К тому же в этот рейд (как говорят, самый страшный, самый черный и кровавый на всей памяти окрестных земель) отец, Лиудольт фон Варен, своего вдруг сделавшегося старшим сына не взял.

…Спасти Людвига он не мог никак, даже погибнуть вместе с ним не мог. Это выяснилось сразу. Тот был убит на месте, умер прежде, чем коснулся земли: скакал по верно угаданному пути, радовался тому, что держится первым… наверно, временами думал о младших братьях, а еще о «жарком и сладком», что придет из уст Херберги… И пал, как жил – на всем скаку, уязвленный сразу несколькими смертями, столь верными и стремительными, что, наверно, успел испытать лишь удивление, вряд ли перешедшее в боль.

Лицо его оставалось спокойным. А шея была глубоко рассечена, но недорублена двумя поспешными ударами топора – наверняка того самого! – однако, кажется, уже после смерти. Похоже, собирались пельцвехслеры унести голову Людвига с собой, а потом прибить ее к стволу Дуба: точно так же, как в старину при человеческом идоложертвовании делали. При телах двух из них отыскались гвозди.

Так что от поругания его Лютгер все-таки спас.

Нет, эта мысль тоже не утешала ни капли.

Баярд теперь сделался его конем. Тяжко им было привыкать друг к другу, двум трусам и предателям. Тяжко – а пришлось: не так-то богат замок Варен боевыми конями. Особенно после того, как под отцом во время рейда на литвинов еще один конь был убит. Отец-то тогда ни коней, ни людей своих, ни себя не щадил, до отказа стремился насытиться местью и ненавистью. Когда вернулся – был ужасен: с мертвыми глазами и вдруг разом пробившимся серебром на висках…

Даже он тогда если и утешился частично, то лишь во время самого похода, боя и побоища. Потом опять нахлынуло. Уж он-то точно знал, какой из его сыновей лучший. И второй сын, сделавшийся старшим, был в этом знании с отцом полностью согласен.

Тогда он как-то перемогся. Все же мальчишки – существа живучие: из омута вынырнут, на братнем коне ездить приспособятся, почти любой перелом зарастят, как не было – да и ране в душе позволят затянуться. Но она саднит. И иной раз открывается через годы.

Так что именно с тех дней как-то незаметно начала сплетаться цепочка событий, решений, желаний и поступков, в результате которой Лютгер фон Варен пять лет спустя предстал перед капитулом, принес все положенные клятвы (третий пункт присяги, о неимении потаенных болезней, произносил с сомнением: не стоит ли считать столь острую тоску по брату и чувство неизбывной вины такой болезнью?) – и получил право на орденский девиз «Fratres glаdiferi militiae Christi est». Белый орденский плащ тоже получил, со знаком шестиконечной звезды цвета крови на левом плече и кроваво-алого меча под ней.

Теперь у него было много братьев, весь Добринский орден. И все эти братья для новобранца – старшие.

Еще через годы, когда пришло время сменить добринские алые знаки на черный тевтонский крест, он понял, насколько все-таки мал был Добринский орден, если каждого новиция на заседании верховного капитула принимали. Впрочем, поэтому и сразу в братья-рыцари: у тевтонцев ему бы вдобавок лямку испытательного срока несколько лет тянуть пришлось…

Похоже, это все-таки имеет значение. Равно как и те слова напутствия, которыми его сопроводил магистр. Добринский магистр.

Очень странные были слова. Лютгер сперва на них особого внимания не обратил – но запомнил, именно ввиду странности. Правда, потом ему все больше казалось, что запомнил он их неточно, что-то домыслил от себя – потому что понять эти слова так и не вышло толком…

– Да, – сказал он.

– И снова хвала Всевышнему, – на сей раз усмешки не чудилось ни в голосе Эртургула, ни в его взгляде. – А также пророку Исе. И что на этот раз «да», позволишь спросить?

– Что благополучие твоего бейлика держится лишь до тех пор, пока никто из могущественных соседей не сосредоточил на нем враждебное внимание, – Лютгер на миг помедлил. – А султан вам давно уже не защита.

– Не защита, – вздохнул бейлербей, – а пожалуй, что и угроза… Но, как вижу, я недооценил тебя, друг мой альп. Мне казалось, что ты снова перенесся в какие-то далекие края.

– Что ж, – рыцарь посмотрел на него прямо, – тебе все правильно казалось, почтенный.

Ему и вправду с большим трудом удалось вспомнить последние фразы разговора. А вот то, что было прежде, почти не вспоминалось. Куда улетело несколько часов – ведь, казалось бы, только что близилось время полуденной молитвы, на которой их отряд всегда превращался в два…

На молитву он всегда вставал рядом с Бруно. А как иначе: братьев-рыцарей тут лишь двое, простые ратники смотрят на них, молящихся, и сами повторяют должные слова.

В этот раз тоже так было? Господу все известно, а простым ратникам всяко лучше не прибавлять сомнений… Безусловно, и сегодня молитвенное стояние должно было происходить именно так – но память об этих событиях куда-то делась.

«Господи, прости меня за то, что, вспоминая о своем брате, я забыл, как обращался к Тебе! Ты простишь, я знаю. Ты ведь хорошо помнишь, каким он был, Людвиг. Помнишь лучше меня…»

А еще исчезла память о дневной трапезе. Как они расположились тогда? Тут могло быть двояко: если раскладывали хоть небольшой костерок, то возле него устраивался бейлербей с несколькими приближенными, командиры тевтонского отряда – то есть опять же Лютгер с Бруно, – и Сюрлетта, в силу своего пола нуждающаяся в особом покровительстве, оказывалась не прямо с ними, но рядом. А если трапезничали наспех, всухомятку, то отряд, как во время молитвы, тоже естественнейшим образом делился на христианскую и магометанскую части… И тогда девушка опять-таки держалась рядом с рыцарями, своими единоверцами, спасителями, защитниками…

Лютгер внутренним взором увидел эту картину разом за много дней, словно нарисованную на свитке, – и вдруг понял, что во время трапез Сюрлетта оказывалась к ним ближе и держалась свободней, чем во время молитв. Молилась она как раз наособицу: хоть на несколько шагов, но в стороне.

Что это Бруно говорил, когда…

Да не имеет значения. Он тогда же и про Добринский орден кое-что говорил. Столь же безумное.

Ну и где была Сюрлетта на нынешней дневной трапезе?

А где она, кстати, сейчас?

Он огляделся. Сюрлетта ехала на осле сбоку от их колонны, Бруно держался рядом с полубратьями – как подобает второму командиру… да нет, пожалуй, это и первому командиру подобает, вообще-то надо бы уже прямо сегодня озаботиться, чтобы фон Хельдрунген не перехватил те поводья, которыми управляется тевтонский отряд… Все было, как до полудня – даже пустельга трепетала в воздухе над склоном ближнего холма. Только солнце уже начинало краснеть, склоняясь к закатному краю небосвода.

– Да, султан нам не защита, – задумчиво повторил старый бейлербей. – И слово его не неизменно: это ты, друг мой альп, в самую точку угодил.

О султане Лютгер уже слышал кое-что. Кей-Кавус – фигура заметная, так что если даже он и его окружение хотят оставить в тайне свои неудачи, у них это плохо получается. Заметался султан, запутался, потерял большую часть прежней власти. Попытался было, чтоб вернуть ее, заключить союз с тартарами (тут оставалось только плечами пожать: воистину, кого Господь хочет погубить, первым делом лишает разума), но это вышло как у кобылы с конокрадом: «Сначала ты меня повози, а потом я на тебе поезжу». Сейчас крепко запряжен, стреножен, с жесткими удилами во рту, стоит и бесится. Для бейликов, что формально ему подвластны, это, может, и хорошо – но лишь пока не вспрыгнул в седло тот всадник, что сумел взнуздать султана, не явил подвластным ему землям собственную волю…

Рыцарь чуть понукнул своего коня, догоняя. Его лошади на сотню шагов Эртургулова жеребца приходилось делать сто два, иногда сто пять – разница вроде бы невелика, но в долгом пути ощущается. Главное, впрочем, не в скорости, а в удобстве езды: под Эртургулом был иноходец.

Когда путь долог, и рыцари, кто несколько коней позволить себе может, на иноходцах ехать предпочитают, а боевого коня – дестриэ – ведет в поводу оруженосец. Но орденские рыцари – монахи по своему статусу, им о телесном удобстве думать грешно. К тому же сейчас и для туранцев не такой поход, чтобы держать в отряде иноходцев, под дорожным седлом на своем аллюре плавных и мягких, как масло, но вовсе бесполезных для ратной схватки, в которой волей-неволей аллюр меняешь, то несясь во весь опор, то танцуя в шаговой сумятице ближней рубки.

Поэтому лишь для Эртургула оказался припасен иноходец. Право предводителя, а заодно привилегия возраста: старику и вправду тяжко долгие дни и недели на рыси ехать – кости уже не те.

– Именно об этом я и говорил с имамом Анно, – продолжил Эртургул, дождавшись, когда Лютгер поравняется с ним.

– О чем именно, почтенный? – терпеливо осведомился Лютгер, скрывая досаду: мысль, что надо не дать ратникам забыть, кто их настоящий командир, теперь билась в голове неотступно. Но имя Великого магистра взывало ко вниманию.

– О том, что и вам, и нам настало время искать союзников. Не только сильных, но и неожиданных.

Да уж. Когда престарелый бейлербей из далекого Турана самолично приезжает договариваться с магистром Тевтонского ордена – это воистину неожиданно для всех соседей, враждебных или дружественных. А если эти переговоры увенчались успехом, их надо держать в глубокой тайне. Опять же – и от врагов, и от друзей, и от повелителей.

Хотя бы потому, что друзей в таких делах не бывает. А повелитель, узнав о подобном, тут же сделается врагом.

– Слово магистра для меня закон, – Лютгер коротко склонил голову. – А теперь, достопочтенный альп, позволь мне вернуться к своим людям. Слишком много времени я провожу, как бы это сказать, «при твоем дворе», а простому брату-рыцарю это не подобает. Я не твой советник, я лишь твой спутник на время возвращения, командир усиленного копья.

И, не дожидаясь ответа, начал разворачивать коня.

– Так стань им, – просто сказал Эртургул, – и Лютгер придержал поводья.

Это не могло быть шуткой: кто же шутит такими вещами?

– Стань моим советником, – повторил Эртургул. – Не уходя из своей, э-э, Тевтонской орты, наоборот: оставаясь в ней. Будь рукой своего… ма-гис-тра в Сёгюте – и при этом советником бейлербея. Вижу, ты не только мечник, но и лютнист – так, может, слыхал о таких инструментах, на которых играют вдвоем, в четыре руки; и звук их богаче, чем по силам одному музыканту извлечь.

– Ты об этом тоже условился с магистром Анно? – помолчав, спросил Лютгер.

– Да вот тогда не пришло в голову, – старик досадливо прицокнул языком. – Мало я тебя в ту пору знал, друг мой альп. А магистр мало знал меня. И что, это многое меняет?

– Это меняет все.

Воистину так. Хотя трудно отрицать: возможно, при нынешних обстоятельствах Великий магистр позволил бы рыцарю своего ордена принять такое предложение. Или даже приказал бы.

– Смотри, друг мой альп, – Эртургул чуть осадил своего иноходца, снова успевшего вырваться немного вперед. – Ты ведь знаешь, против кого мы союз заключили. Тут уж – свет против тьмы, а оттенки света, как и оттенки веры, значения не имеют. Нам бы всего несколько дюжин лет продержаться… Воинская сила Хутаме-Малика к тому времени, глядишь, и ослабнет. Вот как-то угадывается это с высоты моего возраста: на излете их стрелы… Я этого не увижу, конечно, а вот ты своих внуков на коней сажать будешь уже совсем в иной стране, чем та, которая сейчас простирается на сутки быстрой скачки от Сёгюта – а дальше моя власть покамест не тверда. Но ко времени твоих внуков у нас, может, и султанат взойдет. Не одним тартарским стрелам прекращать свой лет: время сельджукской державы тоже исчерпалось…

Объяснять ему, что сложно иметь внуков, оставаясь рыцарем Тевтонского ордена, по-видимому, не следовало. Старый бейлербей, при всей своей мудрости, с трудом осознавал, что такое монашеские обеты. Сам-то он их уж точно не придерживался. Во всяком случае, этой ночью.

Если орденский брат получит от капитула разрешение стать советником иноземного властителя – он от этого не перестанет быть братом-рыцарем, монахом. Даже светский монах ведет такой образ жизни, который клирикам подобает, с безбрачием включительно. Правда, уже не по обязанности, а по долгу сердца. Впрочем, светское монашество – дело диковинное, Лютгер только слышал об этом краем уха, ничего толком не знал, да и не рвался знать – его это в любом случае не касалось.

Вообще-то бывают и более диковинные варианты. Брат Якоб фон Церцаузен получил благословление, даже почти приказ, на возвращение в мир: он вдруг остался единственным отпрыском древнего рода, а род был и вправду славный, такому угаснуть непростительно. А брат Куно Гесте вообще был взят в Орден сроком лишь на семь лет, по просьбе епископа: что-то сотворил он в миру, требующее искупления… наверно, нечто в духе поступка фон Хельдрунгена-дяди…

Через два года его срок истекает, тогда, если все еще жив будет, может попросить о статусе постоянного брата. Или не попросить, потому что у брата Куно карьера в Ордене не заладилась – обычный брат-рыцарь, равный среди равных. Но о других случаях, подобных этому, Лютгер не знал: обычная орденская клятва дается пожизненно.

А бывало ли прежде, чтобы брат-рыцарь был советником у иноверного владыки, нес при нем воинскую службу? Пускай даже против других иноверцев, худших?

Как-то даже и не вспомнить такого. Даже чтоб краем уха услышалось…

Наверно, если бы было – неизвестным остаться не могло. Это ведь рядовому орденскому брату не по чину, для таких случаев его статус должен быть повышен как минимум до комтура, если не ландмейстера. А комтуры, не говоря о ландмейстерах, все на виду.

Разве только вовсе тайные дела какие-нибудь…

– Прямо сейчас от тебя ответа не прошу, – Эртургул смотрел теперь перед собой, говорил уголком рта, будто к кому-то другому обращаясь. – Но как прибудем в Сёгют, подумай и реши. Очень они нам нужны, одно-два спокойных поколения. И вам тоже. Чует сердце: порознь их никому из нас судьба не даст.

Лютгер не ответил. Насчет того, будут ли у Ордена впереди спокойные годы – не ему решать, но Орден в принципе не для того создан, чтобы наслаждаться миром и спокойствием: кто считает, что таково его призвание, пусть в обычный монастырь идет.

Пустельга впереди, в последний раз трепетнув крыльями, вдруг резко спикировала на добычу – и тут же взмыла, не коснувшись земли: один из джигитов, высланных в передовой дозор, спешил обратно. Мчался во весь опор и что-то кричал на ходу: по-тюркски, так что Лютгер не понимал ни слова. Но ясно было одно – какова бы ни была вставшая на их пути угроза, тайны и скрытности она не требовала.