2
Улица Лесорубов изогнулась и вывела нас опять к заросшему логу. На той стороне лога торчал кривой телеграфный столб — с роликами на двух перекладинах, но без проводов. На верхней перекладине сидела растрепанная ворона. Вовка вытащил монокуляр и посмотрел на ворону. И вдруг сказал:
— В твоем рассказе есть одна неточность…
— Подумаешь! — откликнулся я слегка уязвленно. — Там не одна, а тысяча неточностей. Потому что выдумка…
— Я не про выдумку, а про Венеру. Ты сказал, что, когда глядели в секстан, Венера была на верхнем края Солнца. А сейчас, когда мы наблюдали, она была на нижнем…
— А вот здесь ваша придирка, сударь, необоснованна, — заявил я голосом Лидии. — Вы не учли одно обстоятельство.
— Какое?
— В секстане астрономическая трубка. Она дает перевернутое изображение, как в телескопе.
— А зачем?
— Не зачем, а просто такой эффект оптического прибора. В биноклях и подзорных трубах есть специальная система обращения, а в телескопах она ни к чему. Для астрономических расчетов неважно, что светило или созвездие находится в поле зрения вверх тормашками…
— Во как… — слегка растерянно сказал Вовка и почесал монокуляром затылок. Снова посмотрел на ворону, и мы пошли тропинкой по берегу лога. Вовка начал насвистывать, и я вдруг угадал в этом свисте песню про гитариста Васю Опарышева:
И в каком же бою это, барышня,
Потеряли вы руки свои?..
Мне это не понравилось, тревожно стало. Но Вовка оборвал свист и глянул на меня через монокуляр, повернутый задом наперед. Я сразу представил, каким крохотным он меня видит. И рассматривая меня таким образом, Вовка спросил:
— Вань, а никак нельзя раздобыть тот журнал, в котором ты написал свою повесть?
— Ты что! Я же сказал: бросил в кочегарку…
Вовка непонятно хихикнул:
— Я где-то слышал, что рукописи не горят…
— Эрудированный мальчик… Видел бы ты, как она горела!
Вовка снова затолкал монокуляр в карман у колена и подтянул штаны, потому что они съехали от тяжести.
— А та дискета… Ты с нее точно стер запись?
— Ну конечно же! — Я скрутил в себе непонятное раздражение. — Стер, а потом записал туда текст реферата профессора Боулинга «Аномалии гравитационного поля в сфере двойных звезд»… Кстати, абсолютно дурацкий реферат. И к тому же меня все эти темы очень скоро перестали интересовать… Надо бы давно очистить все дискеты от этой муры, да руки не доходят…
— Зря, — сказал Вовка.
— Да… Ну, как-нибудь займусь.
— Я не про очистку, — сказал Вовка и снова поддернул штаны. — Зря стер свою историю.
— Я же не нарочно… А теперь понимаю, что все правильно получилось. Перст судьбы. А то взялся бы перечитывать и опять вообразил бы себя Гайдаром или Брэдбери…
— Ну ладно… А то я подумал…
— Что? — спросил я с непонятной для самого себя подозрительностью.
— Я подумал… Только ты не злись… Подумал, что ты, когда смотрел на Венеру, загадал: пускай, мол, отыщется эта повесть…
— Боже мой, да как она отыщется?! Нету ее в природе!
— Я же просил: не злись…
— Я не злюсь, но…
— А тогда что ты загадал? — перебил Вовка. И глянул то ли с лукавинкой, то ли с беспокойством. — Можешь сказать?
— Не могу.
Я в самом деле не мог. И неловко было, и почему-то казалось, что Вовка может не одобрить меня. И сидело в душе суеверное опасение, что если расскажу про загаданное желание, оно не сбудется.
— Ну и не надо… — Вовка надул губы.
— Вов, я правда не могу… Это же нельзя. Можно сглазить.
— Подумаешь… Сам говорил, что Матвейка и Ташка не боялись признаться друг другу…
— Это они по малолетней наивности. А если всерьез, то не полагается… Да ты и сам догадаешься, если желание сбудется.
Он как-то поскучнел, зевнул и сказал пренебрежительно:
— А я уже догадался: ты пожелал, чтобы все твои дела с Махневским кончились благополучно.
Я хотел возмутиться, но побоялся новых расспросов и небрежно согласился:
— Считай, что так…
Мне вдруг показалось, что Вовка поверил. По крайней мере, с минуту он шагал с обиженным видом. Возможно думал: «Зачем загадывать такое, когда я и без того обещал тебе, что все будет хорошо?» Он опять принялся насвистывать, но не прежнюю мелодию, а «Севастопольский вальс». Я уже хотел начать объяснения: ты, мол, неправильно меня понял. Но он оборвал свист и другим уже тоном, озорно так заявил:
— А я про свое желание сказать не боюсь! Потому что оно уже сбылось!
— Как сбылось? — Я почему-то снова испугался.
— А вот так!.. Я загадал, чтобы бабочки в моем альбоме ожили и улетели!
— Куда? — совершенно глупо спросил я.
— Куда, куда! Туда, конечно! На те поля!
Он сказал об этом просто, а меня тут же снова сжала тоскливая напряженность. Но Вовка ее не ощутил. Или не захотел ощутить.
— Не веришь? Смотри! Тут пусто! — Вовка выдернул из-под футболки альбом, распахнул его. Чистые листы ударили по глазам резкой белизной… Возможно, Вовка не врал — бабочки ожили и улетели в иные пространства. А возможно, и врал — просто ловко раскрыл альбом на последних, незарисованных страницах. Но зачем? Я не успел ни приглядеться, ни сказать «а ну, полистай». Вовка скрутил тонкий альбом жгутом и кинул в лог, в чащу из крапивы и кленовой поросли. И радостно подпрыгнул.
— Теперь он ни к чему!
Вовкино веселье мне показалось ненастоящим. И тревога не ушла. Но Вовка живо ухватил меня за руку.
— Поехали скорее домой! Так есть хочется! Тетя Лидия говорила, что в холодильнике опять есть окрошка. И голубцы!
Сама «тетя Лидия» сегодня приходить на обед не собиралась: «У меня клиентов невпроворот». Видимо, поэтому даже не позвонила ни разу.
Мы вышли на Верхотурскую улицу, где была остановка автобуса, сели на разболтанную «семерку» и доехали почти до нашего дома. По дороге молчали. Вовка опять сделался насупленным и о чем-то думал, сидя у дребезжащего окна. Ладонью протирал запотевшее стекло. И вдруг поднес ладонь-лодочку к уху, насупился еще сильнее, вполголоса сказал:
— Ладно…
Я не решился ни о чем спросить.
Едва мы вышли из автобуса, Вовка тихо, но решительно сказал:
— Ваня, ты иди домой, а я — по делам. Приду вечером.
Все во мне опять заныло от беспокойства, но я знал уже: ни спорить, ни расспрашивать нельзя. Сказал только:
— Ты же голодный…
Вовка беспечно повернул бейсболку назад козырьком.
— Ни фига. Ангелы от голода не помирают…
Уже не первый раз сегодня Вовка напомнил мне, кто он. С какой-то целью?
Он рванул с места и побежал, не оглядываясь. Я смотрел ему вслед, пока красные кепка и футболка не исчезли за поворотом.
Дома я маялся, не зная, как убить время. Делать было абсолютно нечего. Съел окрошку и голубцы, выпил остатки коньяка из найденной за холодильником фляжки, залез в Интернет и долго шарил по сайтам с новостями. Новости были даже и не новости, а все одно и то же…
Вдруг заиграл Моцарта мобильник. «Конечно, Лидия…» Но это был Вовка. И сказал он то, чего я ну никак не ждал:
— Ваня, я вот что вспомнил. Ведь как раз сейчас Матвейка мучается из-за отобранного секстана. Ты постарайся, чтобы ребята его хоть немного успокоили…
— Вовка, да ты что! Ну… это же все такое… вымышленные события…
— Эх, если бы все так просто… — умудренно отозвался он в эфире.
— Вовка, а ты где? Ты когда придешь? Ты… это…
— Я, может, сильно задержусь. Зато потом все будет хорошо. А ты сделай, что я сказал… — И запищало в трубке.
А что я мог сделать? Я плюхнулся на тахту, и… мне приснилось, как две девочки — Инка и Ташка — утешают зареванного Карузу-Лаперузу и он всхлипывает все тише, тише… А потом я увидел, как мы всей компанией катаемся верхом на серебряном паровозике и Вовка с нами. И я счастлив, потому что знаю: он будет с нами всегда. В руках у Вовки осколок волшебного зеркала. Вовка пускает им солнечных зайчиков, и они превращаются в радужных бабочек…
Разбудила меня Лидия, когда вернулась из своего салона. Было уже около восьми часов.
— Я смотрю, ты с пользой проводишь время…
— Знать бы, где она, польза, — буркнул я.
— А где наш Вольдемар? — небрежно осведомилась она.
— Знать бы, где он, наш Вольдемар… Изволил проинформировать, что вернется поздно.
— И ты по этой причине пребываешь в депрессии.
— Я пребываю в ней по многим причинам, — прежним тоном огрызнулся я, хотя депрессии не было. Сон удивительным образом согрел меня.
— Никуда это сокровище не денется, — успокоила меня Лидия. — По крайней мере, сегодня… А ты иди помой посуду, это стабилизирует нервную систему.
— Особенно когда грохну пару тарелок.
— Ну грохни, если это тебя утешит.
Я грохнул одну и утешился наполовину…
