Давненько я не был в общественной бане. А с нового года возобновил прерванный на многие годы ритуал. Почему ритуал? А потому, что баня для русского человека — не просто мытье. Это — что для римлянина термы, где в приятных беседах можно провести целый день. А у нас посещение бани имеет некие элементы «ритуального» омовения, после которого в дружеской компании можно предаться обильному пивопитию. Во всяком случае, так было. Нынче же я не испытал и не увидел ничего подобного. И в простыни (скромное подобие римских тог) постсоветские граждане не рядятся. И разговоров о политике не слышно. И шутки с прибаутками исчезли как жанр. И пивных компаний не наблюдалось.

Царила какая-то угрюмость и полное нежелание общаться с соседями. Только и разговору в парилке: «Поддать?» — «Поддай!» или «Не надо. И так жарко». Старые знакомые — банные завсегдатаи — еще чего-то друг дружке время от времени втолковывают, но общего веселого гула нет как нет. Может оттого, что, как говорил великий дипломат Горчаков: «Россия сосредотачивается», а посему и рядовой гражданин — посетитель бани сосредотачивается вместе с Родиной. Но кураж определенно пропал. И хожу я теперь в баню без всякого удовольствия, исключительно в медицинских видах.

Может быть, в люксах и другой колорит. Не знаю, не бывал. Но в самом демократичном классе — общественном — никакой лихости и душевного подъема я за четыре «ходки» не заметил. И что совсем меня огорчило, из тридцати-сорока посетителей ни на ком нет нательных крестов. Но в последний раз все же на одном заметил.

Он быстро выскочил вслед за мной в предбанник и стал объяснять свою прыткость: «Гриппа боюсь. Народу много, а у меня внучок родился, вчера крестили». Логики в выскакивании в холодный предбанник в чем мать родила, чтобы избежать заражения гриппом, не много. И простыть можно, и возвращаться к народу все равно придется. Но разговор о внуке я решил поддержать. Лицо этого человека мне показалось знакомым. А на вопрос: «Где я мог его видеть?» — тот радостно сообщил, что служит швейцаром при ресторане. Он назвал ресторан, и я тут же вспомнил и его, и его коллег. Мимо этого ресторана я прохожу каждый день. При коммунистах он считался чуть ли не самым модным. В нем барышни в перьях отплясывали канкан, а попасть туда можно было либо по блату, либо за изрядную мзду коллегам моего собеседника. В прежние времена швейцаров я не замечал, но нынче они стоят при дверях в одеждах русского народного человека: в широких штанах, заправленных в сапоги, красных косоворотках и огромных картузах с искусственными розами, приклеенными к околышку. В этом одеянии они подбегают к автобусам с иностранными туристами и с поклонами и «битте-плиз» провожают гостей в недра своего заведения.

В народе ресторан, в котором служил мой собеседник, пользовался славой борделя, но мой собеседник поспешил развеять народные домыслы и сообщил следующее.

— Никакого разврата у нас нет. При коммунистах, правда, был человек, который большим начальникам поставлял девиц. Но это были не наши девушки, а слух ходил о нас. Недавно пришел один туркмен. Толстый — видно, богатый. На пальцах перстни огромные, золотые. Спрашивает у меня: «Девушки у вас хорошие?». Говорю: «Отличные!». Через полчаса прибегает ко мне администратор: «Чего ты ему про девок сказал? Он требует. Где хочешь, доставай!». Что делать? А у нас там парень работает. У него друг таксист, занимается этим делом. Привез он красотку. Угомонили туркмена.

А мне этим делом грех заниматься. И в голову не придет! Я человек верующий. Четверговым огнем кресты выжег и у себя на стуле, и на вешалке, и на стойке — везде. Четверговый огонь — большая сила, здорово охраняет. У других всякие неприятности бывают, а у меня никаких. Да и девушки у нас все верующие. Этим делом не занимаются. Если и не ходят в церковь регулярно, то всегда свечку зайдут поставить, меня иногда просят записки передать. Так что у нас с этим делом чисто.

Рассказчик мой вдруг мелко задрожал, поежился и заторопился: «Простите. Замерз». Было и вправду холодно. Он протянул мне руку и пообещал через неделю увидеться. До беседы о внуке и о том, как прошло его крещение, дело не дошло, но рассказ о царящем в его заведении благочестии меня потряс. Глядя на витрину этого ресторана с огромным коллективным портретом длинноногих красоток в перьях, трудно их в этом заподозрить. А вот поди ж ты…

Вечером я рассказал о своем путешествии и разговоре со швейцаром своему другу — страстному любителю русской бани. Он все жалуется, что ничего не понимает в том, что происходит в мире. Ходит только в церковь и в баню. Не успел я закончить рассказ о том, как изменилась банная атмосфера, как он перебил меня: «Не в ту баню ходишь! Ходи на Достоевского в Ямские. Там, как и пятьдесят лет назад, все прекрасно. Народ веселый. Все радостные, как на празднике. И про политику не боятся говорить, и шутки остроумные. Ты неправ. Все прекрасно!».

Вот оно как! Значит, разделение общества затронуло и бывшую «территорию свободы». Там ведь, в бане, генерала от водопроводчика не отличить. В одних банях теперь собираются мрачные персонажи, в других, где по-прежнему можно почувствовать братское единение и народную солидарность, — веселый народ.

Есть все же в бане определенная загадка. Стоило моему приятелю, который утверждал, что ничего ни в жизни, ни в политике не понимает, рассказать о том, как изменилась атмосфера в бане, как он встрепенулся и стал все понимать. «Все прекрасно», — говорит. В правильной бане смывается все с народного тела. Выходит, зря я какие-то выводы пытаюсь делать. Это не он, а я ничего в современной жизни не понимаю. Схожу-ка я, пожалуй, в Ямские бани, порадуюсь вместе с народом, послушаю, что о политике говорят — может и пойму чего.