В Покровский монастырь я приехал по приглашению настоятеля. Его родной брат решил, что публикация о трудном положении обители в глубинке средней полосы может привлечь внимание (простите за выражение) спонсоров. Но сам игумен мнения своего брата не разделил. Сразу заявил: «Ни меня, ни братию не называть настоящими именами. И монастырь не называть. И не только район, но даже губернию. Благодетели могут не появиться, а товарищи из всяких проверяющих органов точно нагрянут. И в первую очередь из районного отдела образования».

Дело в том, что монастырь, хоть и не богат, но все же организовал приют для мальчиков — местных сирот. Есть даже три московских отрока — сыновья педагогов, перебравшихся сюда из столицы в поисках спасительной жизни. Чиновники от образования сразу же проявили «бдительность» и приказали приют закрыть — нашли нелепые причины. Мытье полов в спальне оказалось «эксплуатацией детского труда». А то, что ребят не пускают в соседнее село на дискотеку, оказывается, является «нарушением права на досуг». Такие предметы, как «Закон Божий» и «История Православной Церкви», по утверждению чиновников, не могут быть официально утверждены. И вообще, «религиозникам» давать лицензию на педагогическую деятельность нельзя. Заповеди Божии и «жизнь во всяком благочестии и чистоте» вне закона, а развратительные программы — это то, что надо современным отрокам и отроковицам.

В районе проводили пилотный проект сексуального воспитания. В результате одна девочка попала в психиатрическую больницу. Узнав о тонкостях супружеской жизни, она возненавидела родителей. Нервные срывы были даже у мальчишек. Раньше только хулиганы рассказывали «про это», и то друг другу, а не девчонкам, а теперь взрослые дяди и тети… Как тут не свихнуться?! Было несколько изнасилований. Юные насильники объяснили: «Это мы выполняли домашнее задание»…

Чтобы сохранить приют, пришлось прибегнуть к заступничеству высокого московского начальства. Районные аргусы угомонились, но никто не знает, как надолго.

«Поэтому, — вздохнул отец игумен, — о монастырском приюте лучше не писать. Да и вообще, что можно рассказать о монастырской жизни? Старцев пока нет, чудеса не происходят. Молимся, трудимся, уповаем на милость Божию. Нужно ли писать о том, что у нас всего три монаха да два послушника? Что спонсор наш успел храм построить и тут же разорился. Вернее, его разорили. Что педагоги у нас работают во славу Божию, да еще некоторые и деньгами помогают, когда совсем туго приходится, и друзей своих просят нам помочь? Что хозяйственных хлопот больше, чем молитвы, что чувствуем великое духовное бессилие… Надо ли об этом писать? И кому нужны наши слезы?..

А пиши лучше о трудниках. Что ни персона — то персонаж. Так что я тебя поселю не в гостевом доме, а с трудниками, чтобы узнал жизнь, так сказать, изнутри. Послушаний не дам, твое послушание — писать. Наблюдай жизнь и отображай в любых красках. У нас одно время больше половины послушников были товарищи, отсидевшие в тюрьмах. Возвращаться им из тюрем некуда. Родители либо померли, либо они их никогда не знали — воспитывались в детских домах. Жены, как правило, не дожидаются своих героев.

На работу их не берут. А мы не можем отказать. Во-первых, помним о разбойнике благоразумном, во-вторых, рабочих рук у нас не хватает. Правда, работники из них, по большей части, аховые, но попадаются и хорошие. Сейчас один на ферме работает — большой специалист, с образованием ветеринарным. К нему и из села народ приходит, никому не отказывает. Незаменимый, ценный кадр. С него и начни свой рассказ. Он сейчас грибными заготовками занимается, сходи с ним в лес».

Я послушался игумена и на следующий день после утренней дойки мы с трудником, ветеринаром Виталием, отправились в лес по грибы. Никогда в жизни я не был на такой «грибалке»: за полтора часа набрали двести семьдесят белых. В основном это был улов моего нового приятеля. Я с тоской смотрел на крепенькие подберезовики — приказано было брать только белые. В лесу мы молчали. Да и не поговоришь, когда твой спутник постоянно бегает в разные стороны, то и дело наклоняясь над очередным грибом. Но на обратном пути Виталий рассказал мне о том, как оказался в монастыре.

В перестроечные годы он был зоотехником крупного колхоза с двумя тысячами коров. Колхоз, как и повсюду в России, стали разваливать. Имущество разворовали, землю раздали по паям. У председателя и главного агронома оказалась половина всех угодий.

Председатель велел только что закупленных коров элитных пород, как тогда выражались, пустить «под нож», на мясо. Никакие уговоры Виталия не делать этого не подействовали. Были возможности сохранить стадо и выжить в тех неимоверно трудных условиях, но председателю срочно понадобились деньги. Живые коровы были не нужны, а нужны были живые деньги. У народа денег не оказалось, а у торговцев мясом нашлись.

Поняв, что коров ему не спасти, Виталий написал письмо в прокуратуру. Результатом стал арест не председателя, а его. И дали ему семь лет строгого режима за «расхищение социалистической собственности». Уже и собственности такой не было, но статью эту ему подверстали.

Когда он вернулся из лагеря, мать напомнила ему о старом долге: в армии он чудом выбрался из горящей бронемашины. Она долго упрашивала его поехать с ней за тридцать верст в ближайшую церковь — поблагодарить Бога за то, что остался жив и в армии и в тюрьме, и благословиться на начало новой жизни по христианским заповедям. Но он не поехал с ней и пустился во все тяжкие: пил, развлекался с блудницами. Мать ему сказала: «Это ты не из-за коров осужден, а за грехи. Молись. Живи, как положено христианину, а то будет тебе еще большее наказание». В прошлом году он похоронил родительницу и приехал в монастырь исполнить ее наказ.

О лагерных страданиях рассказывать он не стал, но о том, что произошло с теми, кто его посадил, поведал. Зарезать коров председателю приказали районные начальники. Одного из них застрелили на охоте. Другой разбился насмерть в новеньком автомобиле. У третьего сын повесился. Сам председатель после инсульта потерял дар речи. Только мычит. Так что деньги, полученные за бедных буренок, не принесли им радости.

На следующий день Виталий познакомил меня со своими приятелями. Им он сказал, что я столичный писатель, пишу о церковных людях и о том, как современный человек приходит к Богу. Из тех, кто познал вкус лагерной баланды, только один рассказал, как стал рецидивистом. Остальные хмуро отнекивались. Они по опыту знали, что любое слово может быть истолковано против них. Заповедь лагерного «исихаста» — «за каждое слово ответишь» приятели Виталия блюли строго. Я даже позавидовал такому умению «хранить молчание устам своим». А рецидивист, тщедушный Данилка, оказался жертвой. Правда, мало кто из «отсидентов» понимает и соглашается с тем, что был осужден за дело. Все сетуют на несправедливость судей и рассказывают истории о том, как их кто-то «подставил». Но Даниилку действительно подставили.

Он был инвалидом детства. До восемнадцати лет жил в приюте для умственно отсталых. Потом ему дали комнату в коммунальной квартире. Там жила тридцатилетняя вдовушка. Она соблазнила нецелованного юнца, заставила его жениться на себе, а сразу же после свадьбы познакомила его со своим сожителем — вором и убийцей. Тот угрозами заставил Данилку взять на себя вину за несколько квартирных ограблений. Это был первый срок.

Выйдя на свободу, он не смог попасть в свою комнату — там уже жил его обидчик. Он стал бродяжничать и очень скоро опять оказался за решеткой. Поняв, что имеют дело с дурачком, доблестные блюстители порядка навесили на него сразу несколько «висяков» — нераскрытых дел. Самым страшным было убийство. Заступиться за Данилку было некому, себя на суде он защитить не смог. Правда, адвокату удалось построить линию защиты так, что умственная отсталость смягчила приговор. После второй посадки его произвели в рецидивисты, а такой публике нет никакого доверия, и всякая встреча с человеком с резиновой дубинкой заканчивалась печально. После очередного приобщения к изыскам лагерной кухни Даниилка решил остаться на всю жизнь при монастыре.

Поверить в то, что этот тщедушный, запуганный человек с непомерно длинной худой шеей — опасный рецидивист, можно лишь при наличии патологической фантазии. Однако такие фантазеры нашлись даже среди монастырских трудников. И не только бывший милиционер Геннадий, но и отставной семинарист Дмитрий, с которым меня поселили, говорили что-то уклончивое про «дым без огня».

Трудники жили в комнатах по несколько человек. Жить вдвоем — большая привилегия, но шесть дней в обществе хмурого соседа, не здоровающегося и не отвечающего на вопросы, — испытание не из легких. Спрашивать, чем он недоволен и почему не отвечает на мои приветствия, я не стал. Ясно, что прекращение спокойной жизни в одиночестве пришлось ему не по вкусу. Я попробовал подсказать ему, что такое элементарная вежливость. Когда мне на третий вечер позвонила дочь и попросила рассказать об одной нашей знакомой православной даме, я сказал, что она вменяема и хорошо воспитана. Всегда первой здоровается, никто ее не видел хмурой и озлобленной. Говорил я достаточно громко, так, чтобы слышал мой сосед. Тот слушал и явно понял мой намек. Он сидел, прикрыв глаза, и ухмылялся.

Был еще один человек, дававший понять, что не хочет со мной иметь дела. Это пасечник. На мои приветствия он отворачивался и проходил мимо. Из двадцати труд ников общаться со мной захотела половина. Но у большинства из них было много общего в судьбах: пьющие родители, никогда не проявлявшие интереса к своим чадам, улица с мастерами втягивать юнцов в опасные забавы, ранние наркотики — всё, как по написанной злодейской рукой партитуре.

На третий вечер после ужина и общего вечернего молитвенного правила десять трудников сели на скамейки, придвинутые к стене трапезной. Расспрашивать мне их не пришлось, сами стали рассказывать. Первым начал осетин Володя.

— Я жил последние двадцать лет в Москве. И квартира была, и дети выучились, стали хорошо зарабатывать. И сын, и дочь себе квартиры купили, семьи завели. А у нас с женой всякое взаимопонимание пропало — на каждое слово огрызается, «пилит» с утра до вчера. Я стал угрюмым, раздражался ото всего. На душе постоянный черный день, не вижу я никакого смысла в своей жизни.

Жили мы на Юго-Западе. Иду я в конце июля из метро, слышу — колокола в церкви звонят. А церковь старинная, красивая, и народ толпой идет. И мне захотелось. Захожу. Все с праздником друг друга поздравляют. А это был день святого князя Владимира. Я всю службу отстоял. Ничего не понимал, но очень мне хорошо сделалось. Весь мрак из сердца вышел, и так радостно… Думаю, какое это счастье, вот так быть на службе в храме Божием с людьми, которые знают тебя и любят. А я не христианин. Надо, думаю, срочно креститься.

После службы подошел к батюшке. Говорю: «Окрестите меня». А он: «Приходи завтра. Сегодня праздник». Я ему: «Вот, ради праздника и окрестите. Я завтра, может быть, помру или жену убью». Он даже испугался: «Ради этого не крестятся». Я говорю: «Крестятся. Покрещусь и стану, как ваши прихожане, и уже ничего плохого не сделаю». Его на трапезу зовут, а он целый час со мной проговорил, все объяснил: и про то, как Господь за нас распался, и про Таинства, и про то, как мне жить дальше без греха. Я мало что тогда понял, но так сильно почувствовал, что если не крещусь прямо тогда, то сердце разорвется. Был как чумной. Может, оттого что я кавказец, батюшка уделил мне столько времени.

В общем, крестил он меня с именем Владимир. А так я Казбек. Подарил молитвослов, катехизис и кучу книг. Я теперь кое-что понимаю. И он мне посоветовал пожить при монастыре, чтобы понять, что такое вера православная. Вот я и стараюсь.

Потом заговорил Сергей.

— Я из Ростовской области. Родители у меня верующие, и в храм я с детства ходил. У нас в Старочеркасском монастыре был схиархимандрит Модест. Мы к нему с матерью приехали, он сказал ей, что у нее два сына (и имена назвал), сказал, что один будет до ее смерти при ней, а другой станет сектантом и уедет далеко. Отец Модест предсказал ей, что она станет монахиней, а муж монахом и священником. И внук будет священником. Вот так все и вышло. Отец иеромонах, мать монахиня. Я с ней, старший брат в Москве — свидетель Иеговы. А мой сын в школе, мечтает о священстве…

Я пока сюда, к матери, не приехал, много всего начудил. Был кандидатом в мастера спорта по боксу. В девяностых спортсмены дружно пошли в бандиты — рэкет и всякое такое. Не стану рассказывать, Господь меня вразумил и остановил. А все мои братки — кто в тюрьме, кто в земле.

Женился я по любви. Ей вообще было шестнадцать, когда мы стали вместе жить. Родила она в семнадцать, поженились через три года. Я закончил мореходку, ходил в загранку. А моя женушка завела себе дружков. Я когда узнал, решил развестись, она говорит: «А что делать, когда тебя по полгода нет? Я молодая…». Все молодые, но не все блудницы. Я решил пойти на жертву: расстаться с морем и остаться с ней. Может, вразумится, да и сына жаль.

Списался на берег. Каких только работ не переделал! Думал, будем жить семьей, и она исправится. Куда там! Изменяла мне открыто. Ну, я и ушел. Взял сына — он захотел в приют при монастыре. Устроили его. Мать моя здесь, на всяких послушаниях, а я на коровнике. Втроем в одном монастыре. Когда я мальцом был, у нас пол двора без отцов росли, а сейчас пошла мода на отцов-одиночек. Что с бабами сделалось?!

На последнюю фразу народ отреагировал бурно: стали ругать своих жен-изменщиц и женщин вообще, как биологический вид.

Последним рассказал о своей жизни пастух Геннадий.

— К Богу я шел очень трудно. Несколько раз умирал, Господь меня исцелял, но я долго не понимал, как и Кто не давал мне умереть. Много раз Господь посылал мне разные знаки.

Когда мне было три года, с отцом что-то случилось. Он подозревал, что мать изменяет ему и что я не его ребенок, и решил нас убить. Взял гвоздодер и — по черепу сначала матери, потом мне. Вышел в соседнюю комнату и застрелился из охотничьего ружья. Но мы выжили, нам сложные операции сделали.

Потом в четыре года я провалился в прорубь. Помню, как пытался вылезти на лед, но он ломался. Вдруг вижу старичка. Я его сразу узнал, потому что у бабушки висела икона Николая Угодника. Он мне говорит: «Потерпи, сейчас тебя женщина спасет». И действительно, прибежала с берега женщина и вытащила меня. Потом, оказалось, что это сестра моего будущего отчима.

Когда мать вышла за него, то стали они пьянствовать. Пили каждый день. Я его ненавидел. Учился я плохо. Убегал с уроков и прятался в церкви. Наверх забирался в башню и там сидел. А на первом этаже храма был спортивный зал, а в алтаре сделали туалет. За храмом было кладбище, там, говорят, много священников и верующих расстреляли и закопали. А мальчишки выкапывали черепа и играли ими в футбол. Я не мог этого терпеть и плакал. Говорил им: «Ведь это человеческие головы, а вы их ногами пинаете». Так меня за это били.

Потом эти мальчишки плохо кончили: кто-то спился, кто-то в тюрьме, друг друга поубивали. Много было ужасного… В церкви они всякие гадости делали. Один парень сел на подоконник и стал на гармошке играть и петь похабные частушки. И про попов и, даже… не могу говорить об этом. Так он после этого «концерта» попал под КамАЗ — его так раздавило, что отскребали от асфальта.

Отчим меня сильно порол за двойки и за прогулы. И я все мечтал, как отомщу ему, но ничего не мог придумать. А он как-то раз принес в дом старинную икону Богородицы. Копал соседу яму под фундамент и нашел большой сверток. И он мне, чуть что: «Смотри, Богородица тебя накажет!». Сам — пьяница пропойный, а туда же — Богородицей пугать. И я уже и икону эту стал ненавидеть, думал, все беды из-за нее.

Взяли меня в армию, на флот, но прослужил я только полгода. Комиссовали из-за травмы, что в детстве получил. У меня и боли начались головные, и голова кружилась постоянно. Ну какой из меня матрос?! А я как-то дневалил и нашел в тумбочке газету, а в ней написано, что колдуны часто наводят порчу через иконы, особенно, если их в земле нашли. Я тогда ничего не понимал, ну и подумал, что и нашу икону колдуны испортили.

Мать ведь до отчима не пила, всегда была со мной ласковая, а как он появился — как будто меня и вовсе нет. Она была инженером на заводе, а отчим — энергетиком. Когда я пришел из армии, то его уже с работы за пьянку выгнали, и мать на какой-то простой должности работала, где-то на складе. Вижу, погибают они. А отчим мне водку предлагал, еще когда я был в первом классе. И все время зазывал. Иногда я с тоски тоже с ними выпивал. А потом помирал, четыре раза меня привозили в реанимацию.

Думаю, надо мне эту икону уничтожить. Все из-за нее — навела порчу на нашу семью. А икона, как я задумал ее уничтожить, начала мироточить. Я не понимал, что это миро. Капли появляются и одеколоном пахнут. Я их стираю, а они снова появляются. Я уж мыл ее с хозяйственным мылом, а на другой день икона снова в каплях. Я думаю: точно, заколдованная. Вот такой был дурак. А тут я еще прочитал про то, как Зоя станцевала с иконой Николая Чудотворца и окаменела. Думаю, если Бог есть, он покажет Себя.

Взял я эту икону, включил тяжелый рок и стал с ней танцевать — вихляться и дергаться по-всякому. Целый час крутился — ничего, не каменею. Тогда решил я ее сжечь, но спичек не нашел. Пошел в туалет (у нас был деревенский во дворе, выгребная яма) и бросил икону в дыру. Иду обратно и чувствую, ноги стали как чугунные, еле поднялся на второй этаж. Ночью начался такой ураган, какого я больше в жизни не видел: ветер воет, молнии, гром страшный. Слышу стук, как бы каблуков. А у матери таких туфель, чтобы так стучали, нет. И голос матери слышу: «Молодец, что сделал так с иконой!». Я знаю, что это не мать, и мне так страшно стало! А через некоторое время стук стал удаляться, а вскоре и мать пришла, и сразу спрашивает: «Где икона?». Я сказал, где. Она пьяная пришла, только всплакнула, а утром рассказала отчиму. Он пошел в туалет, но иконы не увидел. А через час-другой туалет развалился, как карточный домик. После этого случая у матери с отчимом пошли ссоры (а я ведь мечтал, чтобы они разошлись), и он куда-то уехал.

А я стал со своим другом черной магией заниматься — всякие заклинания и ритуалы бесовские совершали, не хочу и вспоминать. Со мной девушки не дружили — погуляют вечерок, а на второй отказывают. А мне очень нравилась одна красивая парикмахерша, за ней сотни парней бегали. Я ее приворожил — полюбила она меня. Понял я, что во мне появилась сила. Теперь-то понятно, кто мне ее дал, а тогда я обрадовался. Все желания мои стали исполняться. А потом, вместо радости, навалилась на меня тоска. Стал я йогой заниматься — как будто полегчало, но ненадолго.

Поехал я как-то к бабушке, матери отца, а она верующая. Посмотрела на меня и говорит: «На тебе какой-то тяжелый грех». Она про икону не знала; живет она далеко в деревне, мать ей про то не рассказала, да и не ездила она к ней вообще — за новым мужем была. Я у этой бабушки только в детстве подолгу жил, и она меня в храм-то водила. Помню, как все и батюшка меня жалели как сына самоубийцы… Бабушка говорит, должно быть, грех отца не дает тебе покою. Стала она меня уговаривать пойти в церковь.

Я спорить не стал, только с ней не пошел, а пошел один. Захожу, а там середина службы. Встал я у иконы Николая Угодника, посмотрел на него и вспомнил, как он меня из проруби спас. И вдруг как на меня нахлынет… Что-то теплое и такое, будто в сладкий сон стал проваливаться — такой покой влился в сердце, вся черная муть, которая меня крутила, исчезла. Когда я потом батюшке стал про это рассказывать, он говорит: «Это благодать». Я еле на ногах устоял. Сел у стены с бабульками. Дождался конца службы, подошел к батюшке. А его и упрашивать не надо, чтобы он со мной поговорил. Рассказал я ему про икону и про то, как девок привораживал, и как отчима ненавидел и убить его хотел — про все рассказал. Он мне перво-наперво велел бежать икону ту вытаскивать. Я и побежал, только ничего не нашел. Я потом прочитал про чудотворные иконы, как они перелетали из Византии в Россию. Подумал, может, и моя не утопла, а улетела и не осквернилась.

Сказал батюшке про свою догадку. Он только вздохнул и наложил на меня епитимью.

Я у него четыре года во славу Божию проработал — и дворником, и сторожем, и плотником, и на всякой работе. На четвертый год он меня в алтарники определил, но ненадолго. Захотелось мне по святым местам походить. Он меня благословил, я и поехал.

Начал с Питера, с Ксении Блаженной. Батюшка велел мне прочитать ей акафист и трижды обойти часовню. Я отстоял в часовне молебен, панихиду, а потом уже акафист прочитал. Сходил, приложился к Смоленской иконе. Гляжу — а это такая, как та… Ну, та самая. Я и не знал, что она была Смоленская. Поплакал я, попросил у Матери Божией прощения. Долго стоял. А когда дошел до метро, идет мне навстречу Ксения блаженная, как на иконе, в длинной юбке и телогрейке, хотя был август и не холодно. Сначала подумал, что это галлюцинация. Спрашиваю Ксеньюшку: «За что мне такая милость? Ведь я такой грешник. И черной магией занимался, и блудил много, и всякого зла натворил». А она мне говорит, что Господь попустил такое зло. Иногда нужно сильно упасть, чтобы понять, что пропадаешь… и раскаяться. И еще сказала, чтобы я навсегда был в церкви. На простых работах: прислуживать при храме или быть трудником в монастыре — это мой путь. А у входа в метро навалилась толпа, и я потерял ее. Уже в вагоне смотрю, а она напротив меня стоит. И говорит, что мне нужно сразу же ехать в Псково-Печерский монастырь. И еще сказала, что у меня денег мало, как раз на дорогу в одну сторону. И по имени меня назвала и Ангела в дорогу пожелала. Денег действительно оказалось только на автобусный билет до Печор.

Я там несколько месяцев потрудился. Игумен меня благословил и денег дал на дорогу домой. Я съездил, с матерью поговорил. Она, слава Богу, выправляться стала — пьет меньше и в храм иногда ходит. Не знаю, сколько в этом монастыре пробуду, но надо будет решиться на какой-то серьезный выбор — остановиться где-то навсегда. Вот, жду воли Божией.

Во время этого рассказа один из трудников постоянно ерзал и тяжело вздыхал, а когда Геннадий закончил, усмехнулся: «Хватит заливать. То ему Николай Угодник является, то Ксения блаженная. Я вот никаких икон в сортире не топил, а мне никто не является. Конечно, когда по башке гвоздодером выпишут, кто угодно явиться может. А вообще-то, тебя самого нужно было в сортире утопить, а не святых тебе посылать». Геннадий начал горячо доказывать, что святые ему действительно являлись, а потом внезапно осекся и тихо проговорил: «Можешь думать, что это мои глюки, но я знаю только одно — что никому мы, кроме Бога, не нужны». Собеседники кивнули головами, и три голоса хором произнесли: «Вот это точно».

Перед отъездом я подробно рассказал игумену о своем «улове». Услыхав в моем пересказе истории пастуха Геннадия, он удивленно покачал головой: «Не знал я за ним таких подвигов. Вот как ко всему этому относиться? Может, сочинил половину, а может, и нет. То, что зэки рассказывают, дели наполовину, а то и больше. Они все жертвы судебного произвола. А вот Данилку действительно обидели. Больше никого не расспрашивай: ничего путного не услышишь. Хозяева самых страшных биографий разъехались. Пожил бы с месяцок, можно было бы вторые “Записки из мертвого дома” собрать.

Истории попадаются драматичнейшие. Был тут у нас доцент, специалист по Достоевскому. Он жену из ревности топором, как Раскольников старушку-процентщицу… Ну чистый литературовед. Топора в городской квартире не нашлось, так он на стройке его украл и обратно вернул окровавленный. Бедных строителей перетрясли: доцент-то женины сережки с колечком золотым рядом с топором примостил, а следователю сказал, что украдено драгоценностей на миллионы. Кого-то вроде Данилки посадили, но потом доцента совесть замучила, пошел сдаваться… Да, много еще всякого можно рассказать.

Какого только человеческого материала я не перевидал. Порой выхожу благословлять народ: “Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое”… Смотрю на это достояние, и плакать хочется. Господи, вот что Тебе оставлено. Богатые и начальствующие как-то без Тебя обходятся, а если и приходят в храм постоять со свечкой на Пасху, так это у них просто тусовка такая. А нам — вот эта публика: больные, нищие да разбойники, о которых я молюсь, чтобы они стали разбойниками благоразумными. Как мы выберемся из этой ямы? Как избавимся от наших бед? Как вразумимся? Как победим торжествующее зло? Только чуда Божия приходится ждать.

Я, вот, так рассуждаю: у государства и у каждого человека должна быть цель и должен быть образ победы, без этого жизнь бессмысленна. Государство празднует победу над фашизмом — у него победа уже состоялась. Мы же постоянно трудимся ради нашей грядущей победы: боремся с самым страшным врагом — врагом рода человеческого (не к ночи будь помянут). И образ нашей победы — образ Христа, победившего мир. Но победы нет без войны, а война — она никогда не кончается. Богатеи ведут войну с теми, кто хочет отобрать у них отнятое у народа. Коммунисты вспоминают ленинский лозунг “Грабь награбленное!” и мечтают о новой революции. Революция, конечно, нужна, но это должна быть Великая Нравственная Революция. Победитель любой другой революции непременно унаследует пороки того, кого победил. А мы — активные деятели нравственной революции. Вот и ты, о чем бы ни писал, имей перед собой образ этой победы».

На том и порешили. Я получил игуменское благословение и пообещал никогда не покидать рядов пламенных революционеров правды Христовой.

Уезжал я на следующее утро. Проститься со мной пришло несколько человек. Мы обнялись и троекратно расцеловались с Данилкой. Он шепнул мне: «Молись обо мне. В следующий раз привези конфет шоколадных. Давно я шоколадных конфет не ел». С остальными я прощался по-светски — рукопожатием. Угрюмый пасечник сунул мне литровую банку меда, что-то буркнул и побрел в сторону пасеки. А мужичок в залатанной телогрейке (я с ним и не говорил ни разу) протянул мне флажок из каких-то синтетических ниток. На синем фоне он изобразил коричневый храм о пяти куполах. «Это я еще на зоне сделал», — шепнул он заговорщицки, кивнул несколько раз головой, удерживая мою руку, что-то собираясь добавить, да так и не добавил.

Когда машина тронулась, подбежал мой сосед, протянул заламинированную иконку Пресвятой Троицы, поклонился поясно, сказал «простите» и… улыбнулся.