Часть III

С чего начать?

Видимо, с того, что я жалею, что не написал это письмо в камере и не отослал двадцать три года назад после того, как ты посетил меня в последний раз. Я понял, насколько тебя задело, что я совершил это с Ханной Дженсен без всяких причин. Разумеется, если бы ты мог прочитать письмо сейчас, то убедился бы, что причин на самом деле не было, а если были, то недостаточные.

В первое посещение, когда ты сидел напротив меня за тюремным столом, а вокруг царила обычная суета дня свиданий, ты спросил, зачем я это сделал. Я ответил, что конкретного объяснения нет. Прости, солгал. Не хотел, чтобы ты узнал все, что случилось. Не тогда. А вот теперь не возражал бы, но ты не поймешь. Твоя сердцевина больше не способна что-либо понимать – даже в лучшие дни, которых становится меньше и меньше.

Как было бы здорово вылечить тебя, обратить распад вспять.

Ты был первым человеком, которого я по-настоящему любил. В большинстве случаев я не ищу смыслов, но это что-то для меня значит. Я люблю тебя и буду любить всегда.

Тебе известна только половина из того, что я совершил. А что бы подумал, если бы знал остальное, то, что мне хочется рассказать тебе? Как бы поступил? Остался бы со мной? Помнить, что на свободе есть человек на моей стороне, – это помогло бы мне в опаляющей внутренней борьбе в первые два самых трудных года. А в том месте надо бороться.

Кроме меня, все целиком знал лишь один человек – Ханна.

В этой истории таится больше, чем видно на первый взгляд.

Но я намерен с самого начала прояснить кое-что. Это письмо – не способ защиты. Я ни в коей мере не пытаюсь оправдать или преуменьшить то, что совершил с Ханной Дженсен в 1982 году. То, что я сделал, – неправильно, в этом нет сомнений.

Однако реальность такова, что в любой истории есть не только черное и белое. Правда редко двуцветная, она – калейдоскоп. И у меня есть тоже своя правда.

Но и это еще не все – написать письмо теперь меня побудило желание объяснить, почему после того, как я двадцать три года тебя не видел, приехал о тебе позаботиться. Я женюсь. По крайней мере, так считаю, но никому не делал предложения и даже не купил кольцо, потому что решил прежде поговорить с тобой. Надеюсь, ты не только выслушаешь мою исповедь, но и благословишь. Думаю, если во всем тебе признаюсь, ты позволишь мне найти в мире человека для любви.

Историю я расскажу тебе так, словно ты не являлся ее действующим лицом, будто тебя там никогда не было, потому что в том состоянии, в каком ты сейчас находишься, твой мозг заплутал в тумане. Хотя в каком-то смысле тебя действительно там не было.

Первая правда такова: папаша меня бил, это факт. Но это не имеет отношения к заявлениям в зале суда вроде вот такого: «Ваша честь, я это совершил только потому, что меня колотил отец». Нет, эта правда лишь несколько ярких крупинок в трубке калейдоскопа.

Если везло, обходился ремнем, но случалось, что к процессу подключалась пряжка. А если отец не находил под рукой ремня, мог пустить в ход кулаки. Но в то время в откровении, что получаешь от родителя колотушки, не было ничего особенного.

Восприятие меняется. Отец родился в 1948 году в великом штате Техас, и остатки гордости за родину заставляли его требовать, чтобы мы называли его «дэдди», хотя над нами открыто смеялись. Он вырос в Бомонте в то время, когда все жевали табак, курили сигареты без фильтра и, пропустив стаканчик, драли задницы сыновьям. Уготованный для бедности, отец жил среди болот и нефтяных полей и сам прочувствовал тяжесть родительской руки. Но в четырнадцать лет жизнь претерпела крутой поворот после того, как его мать положили с туберкулезом в больницу, где она умерла от пневмонии. Это случилось в 1962 году – отца увезли в Куинс за полторы тысячи миль на северо-восток к сестре матери. Но хотя влияние географического окружения изменилось, его кредо навечно осталось среди болот.

В штате Нью-Йорк все было отнюдь не гладко. В шестнадцать лет отец оставил школу, чинил крыши, добывал моллюсков, пока в восемнадцать лет не решил вступить в армию. И всю жизнь вешал на уши геройскую лапшу, мол, он – патриот и подписал контракт, чтобы делать то, что справедливо. Но если послушать мать, которая теперь, когда муж давно в могиле, охотно о нем вспоминает, его банально заманили: «синий воротничок», холостой бедняк. Пригрозили в случае отказа призвать, и он решился сдаться по собственной воле.

Еще мать любила повторять, что попала под его техасское обаяние, и смеялась.

По каким бы причинам дэдди ни пошел в армию, он это сделал. Его направили в Форт-Дикс, где он прошел шестнадцатинедельную подготовку, за ней последовал отпуск в несколько недель, из которого он по крайней мере одну ночь провел с моей матерью. Вскоре отца погрузили на корабль и отправили, по его выражению, в месячное плавание, в ад, который для него ограничился семинедельной остановкой. После месяцев тренировки и тридцати одной ночи на военном транспорте отец провел во Вьетнаме ровно пятьдесят дней и после того, как в конце июня 1967 года получил в живот картечь и порядочную дозу сайгонских впечатлений, был эвакуирован домой.

В это время одиннадцать недель я лежал комочком в материнском животе, а она понятия не имела, что я там, объясняя утреннюю дурноту страхом за судьбу приятеля. И последующие приступы тошноты – новостью о его ранении.

Прошло положенное время, и 2 января 1968 года я первым из двух ее сыновей появился на свет. Брат Уильям догнал меня через двадцать месяцев, 2 сентября 1969 года – в тот самый день, когда умер Хо Ши Мин. Полагаю, этим достижением отец гордился больше всего в жизни – так рассчитать торжество своего второго семени. Поэтому день рождения брата превратился в дату двойного праздника, когда мы слушали маловразумительные отцовские военные рассказы. Его любимая история была о том, как он застрелил вьетконговца, когда утром тот расположился по нужде. Отец получал огромное удовольствие, изображая вьетнамца, пытающегося освободить кишечник, и при этом растягивал пальцами глаза и вопил, судя по всему, на азиатский манер: а-а-а, а-а-а, а-а-а! Затем резко прерывался, делал вид, будто нажимает пальцем на курок – бах! И цедил что-то вроде: Вот и посмотрим, дружок, сумеешь ли ты просраться металлом.

Поскольку это была единственная военная история, которую отец воспроизводил с таким карикатурным гротеском, я подозревал, что тот вьетнамец был единственным противником, кого он убил на фронте.

Но независимо от того, сколько солдат отец убил и в каких в это время они находились позах, в нем чувствовалось неудовлетворение. Или короткий военный опыт превратил его в человека, который ищет неприятностей и повсюду их находит. У него был нюх на виски и на места, где можно подраться. Отец проводил вечера в «Четырех розах» и не стеснялся махать кулаками. А если не подворачивался парень, с кем можно сцепиться? Что ж…

Только не надо думать, будто с появлением моего маленького братика мы поделили с ним ношу переменчивых настроений отца. Билли страдал тем, что врачи, сообщая родителям о недуге ребенка, называли монголизмом. В семидесятых годах это слово стало исчезать – его заменил термин синдром Дауна. Однако деликатность и лингвистическая мода – вовсе не то, на что обращал внимание отец. Но у него имелись принципы: маленький Билли, или, как он называл его, Курноска, был инвалидом, и он пальцем его не тронул.

Ничто из этого мне не казалось неестественным: мне не повезло, со мной плохо обращались, но так уж получилось.

Первые десять лет я рос в тесной, окрашенной в зеленый цвет квартире на Вудсайде в Куинсе. Кроме тех стен, я не видел больше никакой зелени до тех пор, пока незадолго до моего одиннадцатилетия мы не переехали в Росборн, округ Ольстер. Не помню, какая из краткосрочных отцовских работ была тому причиной. Каждая новая заканчивалась неприятностью. Он работал в кузнях, чинил сельскохозяйственную технику, строил заборы, пахал, красил дома…

Руки у отца росли откуда надо. А когда он лишался работы, то дрался чаще обычного. Как говорится, яблоко от яблони недалеко падает. Жители Росборна увидели во мне угрозу задолго до того, как я успел что-либо натворить.

Самое приятное деяние дэдди – он увел для меня велосипед. Сказал, что это трофей. Велик увозил меня из дома, и я ехал от отца как можно дальше – сколько хватало сил крутить педали.

Мне стал нравиться Росборн. Хотя Куинс намного больше, он по ощущениям скученнее – все стиснуто, и от соседства невозможно избавиться. В Росборне же я катался сначала по городским улицам, потом, оказавшись за городом, – по грязным колеям до самого Свангамского хребта. Обширная открытая территория, где подростку есть где хранить свои тайны, фантазировать, строить крепости. Сформировать в горах собственный мир, даже если нас всего двое: я и Хитрюга.

Настоящее имя Хитрюги – Патрик Макконел. Я дал ему это прозвище, чувствуя в душе, что в нем есть нечто склонное к уловкам, темное. Одноклассники его звали невинно – Пэтч, наверное, не видели в нем того, что замечал я: он выглядел тихим парнем, но это была только внешность. А в голове постоянно вращались потайные колесики. Патрик таился не потому, что ему нечего было сказать, наоборот, он не хотел, чтобы другие узнали его мысли. Купились все – мол, он парень-тихоня, а, по-моему, это было сознательной хитростью.

Меня тянуло стать его другом из ревности. Это истинная правда: я завидовал тому, как Патрик закатывал рукава рубашки.

Мой первый день в росборнской школе совпал с началом учебного года в шестом классе. Я был приезжим, со мной никто не говорил, но это было хорошо: я получил время оглядеться, оценить обстановку и выбрать друга.

Ребята ходили в школу в толстовках с капюшонами, в спортивных свитерах или футболках, а Патрик Макконел – в чистых белых рубашках: пуговицы до пояса, белизна, как на рекламе зубной пасты, ткань свежая, как гостиничное белье, рукава закатаны выше локтей. Можно усомниться, чему тут ревновать. Но его закатанные рукава символизировали то, чего мне недоставало в жизни. С этим навыком не рождаются, кто-то должен научить, как это делается. Надо все исполнить настолько аккуратно, чтобы не было ни морщинки. Может, для этого требуется какая-то определенная рубашка? Несколько недель я изучал Хитрюгу, восхищаясь его выразительными рукавами.

Мать, не слишком рьяная католичка, раз в месяц водила нас с Билли на службу (мы знали свое место – нам не полагалось приближаться к Священному Сердцу, где молились Макконелы и другие важные горожане), и у меня для таких походов хранилась в шкафу одна хорошая белая рубашка. В начале первого полугодия, вернувшись из школы, я взял ее из шкафа и отнес в ванную – единственное в нашей квартире помещение, где имелось зеркало, снял галстук, застегнул до воротника и принялся закатывать и расправлять рукава. После второй попытки ткань казалась совершенно измочаленной. Я попробовал еще, однако результат получился тот же. У Патрика рукава были гладкими, как ворот священника. А тут складывалось впечатление, будто морщины изначально присущи ткани, и избавиться от них нет никакой возможности. Оставалось повторять все с начала.

На следующий день на уроке английского, пока мы ждали учителя, я повернулся к Патрику и произнес: «Слушай, Патрик, мне нравится твоя рубашка».

Пэтч посмотрел на Джонни Спина, Джонни Спин – на Пэтча. Я видел, они пытаются понять, то ли я издеваюсь, то ли с приветом. Я к подобному привык.

Сзади возникла Кристи Лейн.

– Все слышали? Этот чокнутый Мэтт – педик Пэтча.

– Меня зовут Мэтью, – поправил я.

– Педью, – не унималась она.

– Мэтью.

Она отстала. Я давно усвоил, что твердая линия поведения лучше умной.

– Как ты делаешь рукава? – спросил я Пэтча.

– Закатываю, – пожал плечами тот.

– Здорово.

Вошел учитель.

Никогда не умел заводить друзей, и моя дружба с Патриком Макконелом стала чистой случайностью.

У Кристи Лейн был двоюродный брат, ученик восьмого класса Райан Макмаган, которого в школе прозвали Бараньей Башкой. В футбольной команде он прославился своим пушечным ударом и к четырнадцати годам накачал шею защитника и нереальные бицепсы. Лейны и Макмаганы были северной разновидностью моей семьи со стороны отца – чистокровная деревенщина и до мозга костей республиканцы.

И вот Патрик, сын юриста-демократа, весь из себя такой умный и опрятный, быстро превратился в мишень игрищ Бараньей Башки. Тот сгибал кусочки бумаги, чтобы те превратились в полоску около трех дюймов длиной, затем придавал им V-образную форму, мочил концы и высушивал на батарее, пока они не становились твердыми, как камень. На перемене он вешал резинку между большим и указательным пальцем, заправлял за нее V-образную пульку, натягивал и – бам!

Патрик стал основной мишенью. В брюки на заднице – щелк! Сзади в ухо – хлоп! В шею над воротником – блям! После того как Баранья Башка однажды угодил Патрику в шею, у того три дня оставался ярко-красный след.

Как я уже говорил, в Хитрюге было нечто большее, чем застенчивость. То, что произошло позднее, укрепило меня в желании подружиться с ним. Черт меня возьми, если застегнутый на все пуговицы мальчик не пошел готовить собственные пульки.

Баранья Башка довел его. Патрик не стал продумывать операцию, а, встретив обидчика в коридоре, с силой влепил ему пульку в затылок. Бамс! Звук был слышен за несколько миль. Баранья Башка вскрикнул и закрутился, как воздушный шарик с развязавшимся соплом. Патрик стоял растерянно, не зная, как поступить, пока его противник не перестал приплясывать и не повернулся к нему.

– Тебе крышка, Макконел.

И в это мгновение Пэтч рванул наутек. Пробежал по коридору, выскочил в двери – фюить! Баранья Башка со своими приспешниками – такими же, как он, массивными, – бросился в погоню. Но Патрик был легче и намного опередил мясную команду. Они носились до тех пор, пока Пэтч не развернулся и не помчался обратно в школу. Он запыхался и слегка дрожал, когда уселся за парту перед уроком географии.

Класс был в шоке.

– Молодец, – похвалил я, но Патрик не услышал.

К сожалению, на этом история с Бараньей Башкой не завершилась. Говорят, что, если быка щелкнуть по носу, он отвяжется. Ерунда.

Остаток дня Пэтч успешно увиливал, избегая ловушек, но на следующий день после его бунта к нему подошла в раздевалке Кристи Лейн и подала записку. Я не видел, что там было написано, но все понимали, каково ее содержание: день, время, место.

Пэтч побледнел и начал сдуваться, словно распоротый мешок с зерном. На перемене пронесся слух: за трибунами, в обед.

Я сделал вид, будто сразу что-то задумал, хотя и в мыслях ничего не было. Через несколько часов двинулся за маленькой группой ребят, которые подталкивали Патрика к его судьбе. Там уже собралась толпа, и она расступилась, пропуская Пэтча на ринг.

Для своего возраста я был довольно высок, к тому же мне исполнилось тринадцать лет, поскольку в Вудсайде меня оставили на второй год, поэтому я легко нашел место, откуда мог за всем следить. Я видел, как Баранья Башка встал впереди своей ватаги и вертел жирной головой. В десяти ярдах остановился Патрик, который был на два года моложе и на сотню фунтов легче противника. Разве это справедливо? Патрик ответил единственный раз на множество провокаций. Сколько их было: восемь, десять, двенадцать?

– Готов уладить наш спор один на один? – спросил Баранья Башка.

Один на один? Патрик был наполовину меньше и дрожал от страха. Его губы зашевелились, однако ничего внятного он не произнес.

Баранья Башка приложил ладонь к уху и расхохотался. Райан наслаждался, устраивая представление. В обычных разговорах он изъяснялся коряво, но когда доходило до драки, его словарный запас увеличивался.

– Обещаю, парень, тебе придется несладко.

Ватага грохнула. Патрик напрягся, растопырил пальцы.

– Слушай, мне очень жаль.

– Поправка, – усмехнулся Баранья Башка. – Жалеть будешь потом, когда напустишь в штанишки. Или ты уже напустил? – Выпятив грудь колесом, он сжал кулаки и двинулся вперед.

Как я уже упомянул, у меня не было никакого плана, но откуда-то из глубин живота поднялась злость и стала расти. Вздувшись под кожу, превратилась в ярость, она наэлектризовалась и требовала выхода.

Плохо помню, что случилось потом: всполохи плоти и шум в ушах, меняющий тон каждый раз, когда Баранья Башка наносил удар. В драке – в этом деле я кое-какой опыт накопил – действуешь, словно в мире теней, будто в пузыре, где все проще и сводится к одному вопросу: «Как далеко ты готов зайти?»

Свой ответ на этот вопрос я всегда знал. Как далеко? Дальше, чем мой противник. Сколько бы он ни приволок с собой оружия, у меня будет больше. Как бы ни финтил, меня не перехитрит. Я возьму верх, потому что не постою за ценой. Мои возможности безграничны, я выйду победителем и не отступлю.

Как только противник поймет это, он проиграл.

Никто меня не удерживал, не оттягивал. Помню одно: в итоге я стоял, а Баранья Башка лежал.

Я пошел в туалет смыть с рук кровь и вычистить из-под ногтей кожу противника. Дверь открывалась, но заглядывавшие сразу разворачивались на сто восемьдесят градусов, и я оставался один.

Когда закончился перерыв, я отправился в класс, но Патрика там не оказалось. Позднее я узнал, что он пошел в медпункт, там его вырвало, и его отпустили домой. Одноклассники на меня не смотрели. Это напоминало какую-то школьную игру: стоило мне повернуть голову, и те, кто сидел с той стороны, замирали, как статуи. Не буду врать: мне было приятно сознание власти над окружающими и их уважение. Теперь все понимали, на что я способен.

Но способности мало помогают, если на тебя наваливаются сзади пятеро. Это произошло, как только я вышел после уроков из школы. Меня поволокли к зданию, приставили к стене, и четыре пятых мясной команды пригвоздили мои руки и ноги к кирпичам, предоставив Райану Бараньей Башке делать все, что ему заблагорассудится. Его жирные руки сжались в кулаки и махали, махали, махали…

Я закрыл глаза и ждал, когда все закончится.

Это было не самое страшное избиение, которое мне пришлось испытать: несколько синяков и шишек, ничего не сломано, однако достаточно серьезное, чтобы на следующий день я не пошел в школу.

Мы были вдвоем с Билли – часто, находясь дома, я выполнял функции няньки. Увидев меня, братик расплакался и попытался разгладить мои шишки. Он был ласковым человечком. Через несколько часов я увидел, как в сломанных жалюзи блеснул свет фар – после рабочего дня в закусочной «Голубая луна» вернулась мать, и я нырнул в постель.

К счастью, отец переживал очередную короткую фазу трудовой занятости, поэтому на следующий день мне не пришлось с ним увидеться. Когда через три дня он заметил мои раны, я сказал:

– Посмотрел бы ты на того, с кем я сцепился.

Это отцу понравилось, и он довольно причмокнул. Зато мать при взгляде на меня на следующее утро всплеснула руками:

– Ох, Мэтью, сыночек, клянусь, что это в последний раз. Обещаю. (Сколько раз это было в последний раз?)

– Это не он, мама, – возразил я. – Один придурок из школы.

Мать облегченно вздохнула и все утро хлопотала надо мной. Казалось, она обрадовалась возможности врачевать мои раны. Те, что, разбушевавшись, наносил мне отец, он запрещал трогать.

– Ерунда, Лусилл, – говорил он. – Удачный удар, не более.

Мать разогрела томатный суп, кормила меня и утирала подбородок, пока я старался все проглотить. Приносила завернутый в кухонное полотенце лед, и мы вдвоем смотрели ее любимые шоу. Когда она ушла работать в вечернюю смену в закусочной, я лег на диван и уснул.

Проснулся от стука в дверь. Увидел в окно, что это Пэтч. Сначала не хотел открывать – уж больно он выглядел по-церковному опрятным в своей рубашке без пиджака, на пороге нашей не лучше трейлера развалюхи.

Но все-таки открыл. Пэтч, покосившись на меня, ужаснулся, смутился.

– Ублюдки, – сказал я. – Смелые, если только впятером на одного.

– Гады. Ты в порядке?

– Обойдется. А ты?

– Я? – Он растерялся. – Пришел поговорить по поводу того, что случилось…

– Зайдешь?

– Да. – Патрик кивнул. И, переступив порог, стал искать нечто вроде коврика, чтобы вытереть ноги. Не найдя, принялся развязывать шнурки.

– Входи так, – предложил я.

Но он все-таки снял ботинки. И это стало началом всего.

Я наслаждался летом 1981 года – это был один из лучших периодов моей жизни. Мы с Хитрюгой вдвоем кружили по холму, заглядывали в тенистые уголки, облака на небе рисовали темные озера на земле, и наша дружба постепенно крепла, пока мы играли в собственные игры, превращая жизнь в ежедневное приключение. Когда усиливалась жара, мы прыгали в холодную воду Свангамского озера или, распластавшись, прижимались к стенам ледяных пещер. Швырялись жестянками, строили крепости, ели дикую голубику, купались под водопадами…

Приключение было противоположностью школе – истинным образованием.

Но мы оставались парнями, и, случалось, наши забавы доходили до рискованных границ. Я прятался в крепости, а Хитрюга нападал с рогаткой, и мы выясняли, кто победит. Иногда немного дрались – я считал, что такой опыт полезен для Хитрюги, если ему придется снова схлестнуться с какой-нибудь Бараньей Башкой. Однажды сделали копье, я метнул его в Хитрюгу и ободрал ему ногу. Сказал, чтобы он метнул копье в меня, но Хитрюга настолько расстроился, что отказался.

Я ничего не боялся. Не из пугливых и по сей день. Уверен, из меня мог бы получиться каскадер или пилот-истребитель. Мне нравилось прыгать между выходами скальных пород на Пирамидальной скале. Хитрюга просил этого не делать, поскольку от одного вида моих прыжков у него кружилась голова, чего я никогда не понимал и, смеясь, находил еще более рискованный просвет. Когда мы играли в Тарзана и летали через ручей на веревке, он искал место, где глубже, я – где острее камни. Мне нравился риск, и мною верховодило чувство, что ничего плохого не случится.

Если бы к моей голове приставили пистолет, я бы не испугался, потому что не поверил бы, что кто-то намерен спустить курок, хотя понимал – не дурак, – что и такое возможно.

Вот так я воспринимал окружающее.

Настала зима 1981 года и вмешалась снегопадами в наши игры – слой ложился за слоем, и от снега и стылого воздуха у меня появлялся зуд. Хорошо хоть можно было пойти к Хитрюге и пострелять на «Атари» из танков, погонять бипланы или посмотреть записанных с телевизора «Придурков из Хаззарда» и «Остров фантазий». Но я не мог дождаться оттепели и по утрам, перед началом очередного нудного дня с надеждой смотрел из окна спальни. Занятия в школе тянулись медленно – ежедневно одно и то же: из пункта А в пункт Б, сорок минут остановки, в пункт В, сорок минут остановки… Неужели, кроме меня, этого никто не замечал? Нас воспитывали трутнями, чтобы в будущем распихать по своим ульям. Я не находил себе места и, раздражаясь на школу, зарабатывал неприятности чаще всего за то, что огрызался учителям или не выполнял домашнюю работу. В драках больше не участвовал – не было нужды.

Лишь одно событие всколыхнуло наши школьные будни.

Самыми симпатичными девочками в нашем классе были Ханна Дженсен и Кристи Лейн. Ханна Дженсен была добра, умна и привлекательна. Кристи Лейн, наоборот, отнюдь не добра – своенравная злючка из тех девочек, которые вызывают самые худшие эмоции в окружающих. От таких людей я обычно держусь подальше, но проблема заключалась в том, что Кристи была сексуальной штучкой, горячей блондинкой и однажды поцеловала меня. В свое оправдание могу сказать, что хотя теоретически она могла мне не нравиться, в свои четырнадцать лет я достиг половой зрелости. В определенном возрасте большинство парней полезут на бадью, если прицепить к ней длинные кудряшки и назвать женским именем. Я был именно в том возрасте и единственный из ребят седьмого класса, кто успел созреть. Старше на год остальных и на фут выше. Седьмой класс – странная стадия взросления: девчонки переросли две трети ребят. Некоторые парни продолжали радоваться тому, чем занимались с пяти лет: возили пластмассовые грузовички, играли в солдатиков или в фигурки из «Звездных войн».

Я не сомневаюсь, что в той точке времени в седьмом классе были только два человека, способные реализовать свою половозрелость. Говоря обо мне и Кристи, можно сказать, что это был обоюдоудобный союз.

Поцелуями наша связь не ограничилась. Однажды во время перемены она незаметно подкралась ко мне (мы не афишировали наши отношения, что меня вполне устраивало, поскольку Кристи не хотела, чтобы о них узнал Райан) и сказала, что после школы у нее дома никого не будет. Не хочу ли я заглянуть и немного поразвлечься? В спальне Кристи я получил самый первый опыт с девушкой. Все мои мысли были о том, чтобы правильно исполнить свою роль, а с плакатов над изголовьем на нас смотрели героиня из фильма «Бриолин» и знойный Майкл Джексон в расстегнутой до пояса красной шелковой рубашке, с кожей темнее и носом шире, чем в последние годы.

Пока Кристи, явно лучше знающая свою роль, чем я, извивалась подо мной, я глядел на героиню «Бриолина». Фото запечатлело Сэнди (в исполнении Оливии Ньютон-Джон) после киношного превращения из миленькой Сэнди в распутную Сэнди – горячую ершистую блондинку с длинными волосами. А подо мной была Кристи – тоже горячая блондинка и тоже с длинными волосами.

Вверх-вниз, верх-вниз…

Сэнди из «Бриолина» обнимала Дэнни (Джона Траволту). Я вгляделся в его волосы – темные, гладкие. Искристые глаза ярче, чем у Сэнди. Губы полнее, чем у нее. Он казался одновременно мужественнее и женственнее нас обоих.

Сэнди-Дэнни, Сэнди-Дэнни, Сэнди-Дэнни…

Вот тогда Джон Траволта обжег меня своей фирменной ухмылкой – он смотрел на меня так, словно знал, где мне следовало находиться… и с кем.

Я вошел глубже. Кристи всхлипнула и впилась ногтями мне в спину.

Во второй раз, когда мы занимались с Кристи любовью под ее постерами, мой взгляд упал на Майкла Джексона.

Ощущение чем-то напоминало страх. Не наскучила ли мне жизнь с ее бессмысленными черно-белыми правилами? Насколько катастрофична встряска, которую устроил мне мир?

Только жизнь оказалась намного сложнее картинок с Джоном Траволтой и Майклом Джексоном.

Ханна сидела в углу спальни за столом Патрика, когда зазвонил мобильник. Взглянув, от кого вызов, она произнесла:

– Доброе утро, Майк.

– Господи, Ха! Мы же договорились, что ты позвонишь – подтвердишь такую малость, что пока еще дышишь.

– Поубавь пыл, Маккласки. Встал с левой ноги?

– У меня с ногами все тип-топ – встал с обеих. А ты мне подыграй, я же о тебе пекусь.

– Извини, Майк, нет времени. Потеряла след.

– Одно хорошо: раз не укокошили, можешь продолжать действовать.

– Хочу порыться в его шкафу, на полках, в компьютере.

– Правильно говорят, журналистская этика приказала долго жить.

– Он мой муж.

– Тогда все чисто.

– Да.

– Я так понимаю, что Шеф Смерть в отсутствии?

– Маккласки, к чему такие шутки?

– Черный юмор, Ха.

– Он пошел за продуктами.

– Браво! Это именно то, на что меня обычно тянет после дня самокалечения и буйств в общественных местах.

– Не сейчас, Джен… Извини, Майк. Подруга пытается второй раз за утро дозвониться. На чем мы остановились?

– На том, что у тебя твердые моральные принципы. Удалось обнаружить что-нибудь полезное?

– Пока нет. Стоп. В компьютере есть документ под названием «Для доктора Розенстока». Это фамилия его врача. Может, нечто вроде дневника?

– Только в тысячу раз более личное, если предназначено для психиатра.

– Считаешь, я могу открыть?

– Пожалуй… Слушай, Ханна, я не доктор Фил, чтобы советовать, что тебе можно, а что нельзя.

– Ты прав. Патрик обещал мне вечером все рассказать.

– А с другой стороны, там может быть описание фантазий, как утром в субботу закупить овощи и к обеду провернуть на фарш жену.

– Будет тебе, Маккласки! Что бы Пэтч ни натворил, это не имеет никакого отношения ко мне.

– Тогда не открывай.

– А если…

– Значит, открой.

– Это все, что я хотела услышать, Майк.

Ханна дважды кликнула на иконке документа и прочитала:

1982 год уже оглушил меня откровением, что женщины и мужчины могут казаться мне одинаково привлекательными. Но это был далеко не последний сюрприз. Вскоре на меня обрушилась сага Рэнди Макклауда.

Рэнди Макклауд жил один в унаследованном доме в центре города. Он был огромным, похожим на медведя, однако безобидным человеком с буйными рыжими усами. Больше всего Рэнди любил две вещи: русские белые коктейли со сливками и побродить по Росборну и потрепаться с малышней. Только учтите – на общение с детворой его тянуло не потому, что он был каким-то извращенцем, а просто такие разговоры были высшим уровнем беседы, на который Рэнди способен.

Естественно, что о нем ходили всякие слухи. Родители предупреждали детей, чтобы те держались от него подальше, ругались с полицией, требуя принять меры, и, завидев Рэнди, выкрикивали с противоположной стороны улицы обидные слова. Но когда за дело брались газеты, и журналисты анализировали факты его жизни, то не находили ни тени свидетельств, что он сколько-нибудь опасен, и получалось, что Рэнди – добродушный увалень.

Не знаю, как долго существование Рэнди Макклауда служило бы вызовом моему отцу, но в декабре 1981 года случилось происшествие, при котором присутствовал я сам.

Это произошло вечером в субботу. Мы с маленьким Билли ехали на заднем сиденье в закусочную «Голубая луна» забрать после смены маму. Отец остановился у аптеки, чтобы купить коробку печенья. Пока мы ждали, мимо проходил Рэнди и, увидев нас на заднем сиденье, согнувшись в коленях, наклонился и помахал рукой.

Маленький Билли помахал в ответ, опустил стекло и понес ахинею про киношного эвока, которого прозвал Дэнни. Его Дэнни не любил жвачку с корицей, зато обожал шоколадные конфеты. Рэнди слушал как зачарованный.

В этот момент из аптеки вышел отец. Выкрикнув что-то непристойное, он рванул к машине – это был единственный раз, когда я видел, как отец бегает. Грубо развернул великана к себе, однако смущенный и испуганный Рэнди выскользнул из его рук, как пинбольный шарик.

Билли расстроился, поскольку Рэнди смеялся над всем, что он говорил, хотя самое смешное, что произнес мой брат, было «жвачка с корицей». Пока Рэнди топал к углу, где скрылся бы с глаз отца, брат продолжал махать рукой, и тот радостно отвечал ему, перебирая в воздухе растопыренными пальцами.

Это была не лучшая из его идей. Заметив его жест, отец бросился за ним, после чего Рэнди, держась за нос, упал на землю. На длинную до колен рубашку брызнула кровь. Отец потер саднившие костяшки и наклонился над ним. Я не слышал, что он ему сказал, но вряд ли что-либо полезное, например, как выводить с ткани пятна крови. Затем дэдди плюнул на землю, вернулся к автомобилю, грохнул дверцей и, увидев, что Билли заплакал, шлепнул его по уху.

– Больше никогда не смей говорить с этим толстым пидором! Ты слышал меня, парень?

Теперь перенесемся в пятничный вечер начала апреля 1982 года. И хотя ни у кого нет ясного представления, как все получилось, расскажу свою версию событий.

Отец сидит на барном табурете наискосок от Рэнди, заливает досаду оттого, что упустил работу по починке крыши, и посматривает на наслаждающегося коктейлем со сливками великана. Рэнди аккуратными глоточками пьет, и отец замечает на его рыжих усах капельки сливок.

Вероятно, это послужило катализатором.

В тот вечер в закусочной О’Салливана не было недостатка в потенциальных подозреваемых. Но после того, как около полуночи Рэнди ушел, у всех будто запорошило глаза, и не оказалось ни одного свидетеля, который мог бы или захотел объяснить, кто покинул заведение примерно в то же время, что Макклауд.

Кто бы это ни был, он заставил Рэнди свернуть с дороги, его грузовик, не проехав и мили, застрял в деревьях в яблоневом саду.

Возможно, нападавший не собирался убивать Макклауда. Рэнди нашли мертвым рядом с его машиной. По сведениям приводившей слова полицейских росборнской «Газетт», он умер от единственного удара по голове, скорее всего монтировкой.

Никто из живших поблизости ничего не видел и не слышал, однако вскоре после короткой, но смертельной стычки кое-кто проснулся от грохота и увидел на потолке в спальне всполохи от пламени взрыва.

Рэнди умер в возрасте сорока трех лет, неженатым и не обидевшим даже мухи. Росборнская «Газетт», которая обычно освещала временные закрытия мостов и местные собрания, посвятила его истории много материалов, и лишь через несколько месяцев ее затмила вторая из главных новостей 1982 года. Мой отец дал повод обеим.

Через два дня к нам явились полицейские и увезли отца, как они выразились, для дружественного опроса, потому что хотели побеседовать со всеми, кто находился в роковой вечер в закусочной О’Салливана. Но через час после их отъезда мать запаниковала, посадила нас в автомобиль, и мы поехали в управление.

Через несколько минут, вся в волнении, она появилась на пороге, схватила меня за руку и потащила в здание, там дала несколько монет и заставила позвонить по телефону-автомату в дом Хитрюги – попросить разрешения поговорить с его отцом. Я сделал, как мать велела. Отец Хитрюги взял трубку и объяснил, что ему нельзя непосредственно вмешиваться в дело, поскольку во время слушаний в суде он должен выступать обвинителем, а пока заедет его приятель и проследит, чтобы все было по правилам.

Когда его приятель в выходных слаксах и рубашке из синей вискозы явился, мать немного успокоилась. И он убедил ее увезти нас с братом домой, заверив, что за всем приглядит.

Самодовольный отец вернулся домой через несколько часов – как раз вовремя, чтобы не пропустить игру детройтских «Пистонсов» с нью-йоркскими «Никерброкерами». Попивая пиво «Гиннесс» и следя за баскетболом, отец хвастался, как все притихли, когда на слушания явился важный прыщ. Но добавил, что в том гадюшнике справился бы и без посторонней помощи. И еще заявил: если бы он прикончил Рэнди Макклауда, орудие убийства сразу нашли бы, потому что он запихнул бы его пидору в толстую задницу.

Когда на следующий день после уроков я собрался к Хитрюге, отец сказал, что едет за печеньем и предложил меня подвезти. Необычное дело, и дэдди по выражению моего лица понял, что я удивлен.

– Разве я не могу покатать своего первенца и поговорить с ним, как мужчина с мужчиной?

Мы поехали за город, опустили стекла, отец, выставив руку наружу, ловил закатное солнце, и мы не произносили ни звука. Перед мостом он свернул направо, постоянно поглядывая в зеркальце заднего вида, милю или две тянул дальше, затем съехал с дороги и остановился у самой реки. Вышел, достал из багажника одеяло и принялся разворачивать. Еще раз обозрев пасторальную картину, извлек на свет монтировку и метнул на манер копья как можно дальше в реку.

Вернувшись в машину и даже не посмотрев на меня, отец повернул ключ зажигания, запустил двигатель и вырулил по гравию на шоссе. Домой мы ехали молча, тем же маршрутом, что на реку.

Автомобиль остановился с включенными проблесковыми маячками – красный-белый-синий, – Ханна упала на переднее сиденье, и Маккласки обнял ее своими лапищами. Его куртка, несколько ярдов дешевой ткани, пахла жевательной резинкой, дымом и тальком. Когда они тронулись из города уже без проблесковых маячков, Ханна начала рассказывать историю 1982 года, о Мэтью Уивере, второй раз в жизни кому-то постороннему. Впервые – редактору Максу Ригану в клубах дыма в баре в Ньюарке, а теперь – Маккласки в тоннеле Линкольна, где свет задних фонарей отражался от белых плиток и, словно красное марево, разливался по потолку и стенам. А когда дошла до части с веревкой и деревом, они выехали из темноты на свет под просторы неба Нью-Джерси, и история завершилась, и в нее из воздушки летели пульки – впивались снова и снова, затем боль в глазу и дальше чернота.

Правда, призналась не во всем – не говорила, что делала в тот день и раньше. Маккласки вел машину молча, и Ханна заметила, как побелели костяшки его сжатых на черном руле пальцев.

– Черт побери, Ха, почему ты ничего не сказала? – наконец завопил он, треснул кулаком по приборной панели и тут же произнес: – Прости, это я не на тебя, а на поганый мир.

– С какой стати мне было сообщать? Что бы это изменило?

Маккласки промолчал.

Ханна начала говорить о Патрике, двенадцатилетнем Пэтче, приятеле Мэтью. Она думала, что его там не было, считала, будто он вызволил ее, по-настоящему спас. Рассказала о том, что увидела на экране компьютера мужа – прочитала не все, однако вполне достаточно, чтобы сделать вывод: Пэтч там был – едва слышный стон… поворот головы, несмотря на веревку вокруг шеи… Следовательно, он все видел, и, значит, их брак и совместная жизнь основаны на лжи.

В квартире Ханна оставила компьютер открытым на документе «Для доктора Розенстока», выделив строку: Левый глаз выглядел так, словно в него вдавили раздавленную темную сливу… Пусть полюбуется, когда вернется домой.

Теперь она знала, что скажет Пэтч по телефону в свое оправдание, потому что час назад, прочитав больше, чем могла вытерпеть за один раз, и немного поплакав над каждым словом, все скопировала дрожащими пальцами – команда один, команда два – и переслала на адрес своей рабочей электронной почты. После этого убежала из квартиры, перешла на противоположную сторону Седьмой авеню и стала ждать, когда приедет Маккласки со своими бело-красно-синими проблесковыми маячками.

Они добрались до моста Пуласки, и Ханне больше не хотелось ничего рассказывать.

– Извини, Ха, ничего гнуснее в жизни не слышал.

– Майк, ты же коп, никто не умер, все живы. – Ханна поежилась, сообразив, что сказала неправду, и, когда зазвонил телефон, звук сигнала напугал ее.

– Это он? – спросил детектив.

– Нет. – Взглянув на экран, она испытала облегчение. – Снова Джен. – Перевернула телефон и, положив на колени, перевела в режим голосовой почты и шепнула: – Не теперь Джен.

– Господи, даже не знаю, что сказать, Ха. Вообще. А что сталось с тем мерзавцем? С Мэтью?

– Засадили за решетку.

– Сколько лет было твоему мужу, когда это случилось?

– Тринадцать. Нет, тринадцать было мне. Значит, ему двенадцать.

– И он, будь ему пусто, всем делится со своим врачом?

– Похоже на то.

– Подонок! Извини, Ха. Мне не надо так говорить.

Телефон Ханны пискнул – пришло новое сообщение.

Я дома, Хан, Ты где? П.

Взгляни в свой компьютер.

И понимая, что через полминуты, максимум через минуту Парик попытается дозвониться до нее, набрала:

Не хочу больше тебя видеть.

Нажала «Отправить» и выключила питание.

1982 год был богат для меня не только неприятными сюрпризами. На фоне связанных со смертью Рэнди Макклауда ужасов пробились первые ростки того, что превратилось в настоящее чудо – тебя.

Все началось у росборнского полицейского управления. Мать в здании размышляла, как бы связаться с отцом Хитрюги и привлечь его к нашим проблемам, я на улице пинал камни, чтобы убить время, а Билли сидел в машине. Вот тогда на парковку въехал зеленый грузовик. Когда он занял место на парковке, я заметил на бортах эмблемы – золотой кленовый лист в золотом треугольнике, логотип Свангамской организации охраны природы. Из кабины выпрыгнул водитель, я узнал и его.

Это был ты – тот, кто, завидев нас в Свангамских горах, всякий раз подзывал к себе, останавливал и говорил, что рыбачить нельзя, а мы прятали в одном из чехлов для удочек воздушку «Ред райдер» Хитрюги.

Извини за то, что мы тебя обманывали.

Ты направился к зданию управления, но задержался у скамьи – поздороваться со мной.

– Ты ведь один из тех парней, которым нравится рисовать воду в горах?

– Дэ, сэр, – кивнул я. – Только художник Пэтч, а не я.

– Точно. Вспомнил. А ты чем занимаешься, пока он рисует?

– Гляжу на скалы. – Не знаю, почему я так ответил, до знакомства с тобой я скалами почти не интересовался.

– Вот как? И тебе, вероятно, известно, что́ в них замечательного?

– Одна напоминает формой космического захватчика, – пожал плечами я.

– Если ты интересуешься скалами, я могу о них рассказать. Например, тебе известно, что на вершинах Свангам был ледник?

– Что за ледник?

– Да тебе еще многое предстоит узнать. Прости, не в курсе, как тебя зовут.

– Мэтью, – ответил я.

– Рад познакомиться, Мэтью. Только не называй меня сэром. Я – Пит. Просто Пит.

– Хорошо, сэр.

– Хорошо, Пит. – Мы оба рассмеялись.

– Хочешь как-нибудь послушать о скалах и леднике?

– Да, сэр… Пит.

– Сэр Пит? Черт побери, будто один из рыцарей Круглого стола короля Артура. Знаешь сказание о короле Артуре?

Я покачал головой.

– Еще одна история о горах… Но пока ограничимся ледником. Давай встретимся, когда вы с Пэтчем подниметесь в Свангамы?

Снег недавно растаял, и мы пользовались любой возможностью прокатиться туда на велосипедах. Но мне вдруг захотелось выяснить нечто такое, о чем понятия не имеет Хитрюга. А потом огорошить его своими познаниями.

– Как насчет следующего воскресенья? – предложил я. Хитрюга всегда принимал участие в том, что называлось «семейными выходными» – понятие совершенно мне чуждое.

– Следующее воскресенье? – повторил ты. – Прекрасно, просто прекрасно. Когда я увидел вас впервые, сразу сообразил, что вы пара славных мальчишек.

– Правда, Патрик в воскресенье не сможет, – признался я. – Но это ничего. Его увлечение – рисовать воду.

– Ладно, – кивнул ты. – Узнав о леднике, ты сумеешь заинтересовать и его, и ему тоже захочется поговорить о горах. Значит, в воскресенье? Тебе известен бочажок на Свангамском озере?

– Да. Мы с Хитрюгой – извините, я так прозвал Патрика – назвали это место пляжем.

– Пляжем? Мне нравится.

– Угу. Но я думаю, это просто каменная плита.

– Просто каменных плит не существует. Пусть будет пляж. Встречаемся днем в воскресенье.

Я кивнул.

В это мгновение из управления вышла мать и позвала меня внутрь, чтобы я позвонил Джо Макконелу.

Вежливо простившись, ты вернулся к своему грузовику.

– Как давно мы не виделись, – произнесла Ханна, когда они обнялись на крыльце, и Линди по-матерински притянула ее к себе.

– Да, детка. И что все это время говорил обо мне Майки?

– Что у вас терпение святой. Я и сама пришла к такому выводу.

– Шутишь? Ты детектив лучше, чем он.

– Про меня забыли? А я здесь. – Маккласки выставил вперед маленькую сумочку Ханны. – У меня есть уши и еще кое-какая малость, которую называют чувствами.

Ханна и Линди переглянулись и рассмеялись.

– Все в порядке? – спросила Линди, и Ханна вместо ответа зажмурилась и сгорбилась.

– Расскажешь потом, детка. Посидим, выпьем водки.

Линди с ее седыми кудрями была настолько же подтянутой, насколько Майки огромным. Они встречались еще в школе, но, как гласит история, она дала ему отставку, а через семь лет, когда он уже раздался (но пока не сильно) и при весе в сто восемьдесят фунтов прекрасно смотрелся в форме, опять прибрала к рукам, а у Маккласки к этой песне был свой припев: «Я вдвое больше того, за кого она выходила замуж».

Линди увлекла Ханну в дом.

– Располагайся. – Она взяла у супруга сумку, и тот отправился в кухню. – Первая дверь налево. Эй, Майки, принеси хоть какую-то пользу, смешай дамам «Кровавую Мэри».

– А что мне?

– В холодильнике стоит «Зеленая богиня» с ароматом листовой капусты.

– Черт побери, Линди, эту гадость пить даже в выходные?

– Да. Единственные дни, когда я могу держать тебя в узде. Альтернатива известна: или пей «Богиню», или включаем в розетку беговую дорожку в подвале. Извини, Ханна. Думаешь, когда дети покидают дом, наступает свобода? Не тут-то было – немедленно обнаруживается, что с тобой остался младенец-переросток. – Она повысила голос и добавила: – Все, что лежит в холодильнике, Майки, я помню до последнего кусочка сыра.

Ханна распаковала вещи и немного посидела на кровати, размышляя, не включить ли телефон. Но что Патрик может сказать, отчего ей станет легче?

Да, я находился там и лгал тебе…

Ханна спустилась вниз на террасу, где Линди накрыла на низкий столик из матового стекла: сыр с крекерами, тарелка с фруктами, креветки с коктейльной соусницей, и они сели на стулья под навесом. Ханна осилила лишь несколько ягод, Линди, ради выходных, сделала послабление Маккласки, разрешила съесть три кусочка креветки. Муж и жена с энтузиазмом бранились, а Ханна, чувствуя, как оцепенелость и летняя жара берут над ней верх, выпила вторую и третью «Кровавую Мэри», затем перешла на вино. Когда Линди зажгла свечи, она достала и включила телефон.

– Уверена, что готова, Ха?

– Нет. Взгляни, Майк. Скажи, что он там наговорил.

– Без проблем.

Линди начала убирать со стола, а Маккласки взял телефон и принялся водить пальцем по экрану. Тринадцать новых голосовых сообщений… Семь писем на электронную почту… Двадцать одна эсэмэска.

– Начинай с них, – попросила Ханна.

– Хорошо, поехали. Он извиняется, извиняется, любит, любит, просит прощения, не знает, что делать, всегда хотел исправить ситуацию, он тебе не лгал, просто недоговаривал. Ох, парень, сколько раз я слышал нечто подобное! Не может без тебя жить, еще, еще, благодаря тебе он стал лучше – прекрасно, надо запомнить, может, когда-нибудь использую. И последнее: он хочет доказать, как тебя любит, как ты ему нужна…

Ханна чувствовала себя так, будто лишилась части себя, словно в ней чего-то не хватало, и ей не побороть холодную вьюгу.

– Письма на почту тоже читать?

– Почему бы нет? Но только если есть что-нибудь новое.

– Подожди. Тебе пишет некто Джен и настаивает, что это чрезвычайно срочно. Ведь это она тебе звонила?

– Хорошо, дай взгляну, – вздохнула Ханна, и Маккласки протянул ей телефон.

«Чрезвычайно срочно. Нам нужно поговорить. Пытаюсь дозвониться, но ты не отвечаешь. Только что услышала, что кто-то купил твой старый дом. Хочу, чтобы ты узнала об этом от меня. Пожалуйста, пожалуйста, позвони».

Ханна встала.

– Надо сделать срочный звонок, Майк. – Она подошла к краю террасы. Деревья в конце участка сливались в единую тень, и местность растворялась в темноте. Ханна нажала на клавишу вызова Джен. Та ответила сразу.

– Слава Богу, Ханна!

– В чем дело, Джен?

– Ты в порядке? У тебя странный голос. Ничего не случилось?

– Просто устала. Хотя нет, неправда. Но давай ты первая, Джен.

– Ханна, что-то происходит, но я не понимаю, что именно.

– Пожалуйста, ближе к делу. Хотят снести мой старый дом и построить универсам «Таргет»? В дом въезжает Роберт де Ниро? Что такого важного?

– Только не вырубись, когда услышишь. Дом купил Мэтью Уивер. Ханна, ты слушаешь? Пожалуйста, скажи что-нибудь, дорогая!

– Мэтью? Не может быть!

– Да. Он изменил фамилию, но это точно он. Ханна!

– М-м-м…

– Пэтч с тобой? Ты не одна?

– Я ушла от Пэтча.

– Боже, что случилось?

– Он находился там.

– Где?

– Извини, объясню потом. А сейчас мне нужно ехать.

– Ханна, я с тобой. Буду, как только освобожусь. Закину девочек к маме и через час сяду в автобус.

– Нет, Джен, не надо.

– Брось, мы же с тобой подруги!

– Да. Поэтому еду к тебе.

– Как? С похорон твоих родных ты в Росборн ни ногой.

– А теперь еду.

– Извини, Ханна. Я должна была тебе сказать.

– Конечно. Скоро увидимся, Джен.

Маккласки курил, а между затяжками, словно мальчишка, опасающийся, что его застукают, прятал сигарету под стеклянным столиком.

– Отвези меня к прокату машин, Майк.

Он выпустил дым через плечо.

– Что? Ты рехнулась? Что-нибудь случилось, чего я не знаю?

– Отвези. Расскажу по дороге.

– Слушай, Ха, ты надралась, как на ирландских поминках. Сядь, расскажи, и мы что-нибудь придумаем.

– Тогда отвези на железнодорожную станцию или вызови такси. Мне нужно ехать. Неужели тебе так трудно?

– Остынь. – Маккласки поспешно погасил сигарету, встал, но Ханна жестом показала, чтобы он не приближался.

– Ладно. Только учти: куда бы ты ни собралась, я с тобой.

– Хорошо. – Она покорно махнула рукой. – И возьми пистолет.

– Ты говорила с мужем? – спросил детектив. – Он тебе угрожал, Ха? – Словно почувствовав накапливающуюся в мышцах энергию, Маккласки расправил плечи.

– Нет. К нему это не имеет отношения. Давай уже поедем.

– Помоги мне, Ха, просвети. Ты же знаешь, как до меня долго доходит.

– Надо повидать человека, который это сделал со мной.

Послышался звук створки раздвижной двери, и из дома появилась Линди.

– Кто хочет кофе? Заказывайте. Или другой вариант – виски. – Она немного помолчала, оценивая обстановку. – Ребята, я что-то пропустила?

Ханна проснулась, словно от толчка, и открыла глаз, не понимая, где находится и что происходит. Тело сопротивлялось веревке, которая тянула ее назад, рядом какой-то человек… Маккласки положил ей ладонь на бедро.

– Эй, Ха, все в порядке, ты просто заснула. Мы только что свернули с автострады, – успокоил детектив.

В кулаке ремень безопасности, она смотрит в окно, переплетенье отблесков на ветровом стекле сползает ниже, солнечные лучи на утреннем небосклоне. Ханна вспоминает: Маккласки и Линди отговорили ее действовать на ночь, и она с головной болью от всего выпитого заснула в Нью-Джерси. Боль не исчезла до сих пор – казалось, в мозгу раскаленная проволока то жжет, впиваясь все глубже, то отпускает.

Дорога была смутно знакомой – отороченная тенистой зеленью, с домами одинаковой архитектуры.

– Мы на месте? – спросила Ханна.

– Почти… – Его прервал голос навигатора, требующий повернуть направо. – Еще пара миль. Может, мне удастся отговорить тебя?

– Ты о моей с ним встрече или о своей роли наставника?

– Господи, Ха! Как же у меня не лежит к этому душа!

– У меня тоже, Майк. Но ты переадресуй свою злость человеку, который выбил мне глаз, а теперь решил вселиться в дом моего детства.

Окончательно проснувшись, Ханна приободрилась от чувства защищенности, воздух из решетки вентиляции веял прохладой, низкое утреннее солнце испестрило дорогу контрастными тенями, натянутые на деревянные столбы провода прочертили на обочине смыкающиеся друг с другом дуги.

Ханна узнала, где они едут, хотя мост через реку выглядел по-иному. Она помнила его водянисто-голубым, выгоревшим, в пыли, теперь он был по-осеннему красным, и перед ним возвышался указатель: «Добро пожаловать в Росборн! Основан в 1843 г.».

Маккласки не спеша миновал линию новых магазинов, навигатор снова дал указание, куда повернуть, и Ханна подсчитала, что в прошлый раз была здесь шестнадцать лет назад – четыре ямы, четыре гроба, над печальной сценой скорбный Свангамский хребет, с одной стороны ее поддерживает Джен, с другой – Макс Риган.

– Хорошо, Ха, вот тебе мои условия…

– Никаких условий, это ты настоял, чтобы ехать со мной.

– Скажу деликатнее: слушай и не рыпайся, поскольку эти условия не обсуждаются.

– Выкладывай.

– Номер один: говорить с ним буду я. Номер два: ты останешься в машине.

– Нет, Майк. Я должна находиться там. Слышать, что он говорит.

– Ладно, Ха, но ты будешь держаться в десяти футах за мной. Ясно?

– Конечно, Майк.

– Скажи еще раз, чтобы я тебе поверил!

– Когда мы туда приедем, я буду молчать, а разговоры станешь вести ты.

– Молодец.

– А затем ты выстрелишь ему в глаз.

– Издеваешься, Ха?

– Шучу, Майк. Демонстрирую способность сохранять чувство юмора в сложной ситуации.

Маккласки напряженно улыбнулся, на большее он был не способен.

– Обхохочешься. Ты у нас известная шутница.

– Здесь налево. – Она потянулась к панели и выключила навигатор.

Они миновали закусочную О’Салливана, и Ханна удивилась, что заведение по-прежнему на том же месте. Автомобиль выехал на Мельничную дорогу, и она указала на подъездную дорожку.

– Туда.

Модели арок Бруклинского моста с ворот исчезли, подъездная аллея заново вымощена, дом – некогда кофейного цвета – поголубел, у входной двери, там, где любил сидеть ее отец, находился жернов.

– Ты здесь выросла? – присвистнул Маккласки.

– Сейчас тут все не так, как раньше.

– То есть ты не росла в расположенном посреди собственного парка поместье девятнадцатого века?

– Нет, Майк, я вела здесь волшебную жизнь.

Маккласки почувствовал легкое изменение в ее настроении, едва заметное, как трещина на ветровом стекле, повернулся к Ханне и увидел только повязку на глазу.

– Извини, Ха. Линди меня предупреждала: бывают случаи, когда мне следует вести себя аккуратнее.

– Все нормально, Майк. Списывай на меня.

Ханна заметила стоявший у дальней стены дома автомобиль – черный «Мерседес». В конце подъездной дорожки Маккласки резко повернул руль и стал бок о бок с другой машиной.

– Помни: говорю я, ты держишься за мной. – Он полез под водительское сиденье и, выудив оттуда плечевую кобуру, надел, прежде чем взять с заднего сиденья пиджак, и при этом внимательно вглядывался в окна в доме.

В воскресенье, через шесть дней после поездки на отцовское шоу на реке Джекобскил, в одиннадцать часов утра я оседлал велосипед и двинулся в Свангамы. Странно было ехать без Хитрюги – мы не соревновались наперегонки, и от этого подъем казался тяжелее.

Я оставил велик за скалой, прогулялся до автостоянки и оттуда выбрался на обозначенную красными метками тропу к Свангамскому озеру.

Когда добрался до места, где мы договорились встретиться, ты находился уже там – устроился на камне и любовался пейзажем. Раньше я видел тебя только в форме защитника природы – коричневых брюках и зеленой рубашке. На сей раз на тебе были красные вельветовые шорты и вязаный кремовый свитер, старые кожаные туристические ботинки и серые носки в синюю полоску. Хорошо помню каждую деталь.

Я хотел поздороваться, но ты приложил палец к губам, которых я не видел из-за бороды, а затем жестом дал понять, чтобы я закрыл глаза. И шепнул:

– Прислушайся.

Чтобы настроиться, потребовалось время, но вскоре я начал слышать мир. Шорох озерной воды, шелест ветерка – звук, напоминающий мое дыхание, – стук дятла вдали. Затем различил нечто странное, будто капал дождь, хотя чувствовал на лице солнце и не сомневался, что перед тем, как закрыть глаза, видел на небе лишь несколько клочков облаков.

– Что слышишь, Мэтью? – спросил ты.

– Словно капли дождя. – Я поднял веки.

Ты улыбнулся и показал вверх:

– Это трехгранный тополь.

Я взглянул на дерево, его листья шлепали, как маленькие весла.

– Тополь – единственное дерево, которое производит этот звук, превращая воздух в воду, но он – дерево, а ведь ты интересовался скалами и ледниками. Правильно?

– Мне все интересно, – ответил я.

– Вот как? В таком случае тебе легко учиться в школе.

– Не очень.

– Мне тоже. Подобный вид образования подходит не всем.

– Мне – точно нет.

– Почему? – оживился ты. – Каждый день сидишь в одной и той же школе, идешь через одни и те же двери в одно и то же помещение. Тебе ежеминутно указывают, где ты должен находиться и, как собаку, дрессируют откликаться на звонок к обеду. Шагаешь постоянно по одной и той же дорожке. Чему это может научить, кроме как бегать между флажков? Какому мозгу это понравится? Мозгу, развившемуся на просторах Африки, где он научился обманывать смерть? Моему – нет, покорнейше благодарю.

Я не знал, что ответить, и ты, заметив мою растерянность, расхохотался. Твои зубы я видел сквозь бороду, когда ты смеялся, и их блеск всегда казался тайной наградой.

Твоя борода была темная, за исключением нескольких седых волосков, не тронутая годами шевелюра на голове – каштановая. Ты был на несколько лет старше отца, но если бы вас поставить рядом, все бы удивились. От тебя исходило ощущение внутреннего тепла, ты был не просто смуглым, проводящим много времени на природе человеком, а существом с дикой энергией. (У меня есть приятель Эндрю, который видел твой снимок, когда ты был старше, и он клянется, что на нем ты напоминаешь актера Ли Марвина. И в подтверждение своих слов даже заставил меня посмотреть «Золото Калифорнии»).

Ты вытащил что-то из рюкзака – коричневый бумажный пакет – и помахал передо мной.

– Это сбор из сухофруктов. Домашний.

– Что такое сбор из сухофруктов? – спросил я.

– Не знаешь? Для поддержания энергии. Орехи, изюм. Еще я люблю добавлять кокос.

– От такого стошнит!

Ты снова расхохотался.

– Хорошо, в следующий раз положу «M&Ms».

– Отлично. А остальное дерьмо уберите.

Ты посмотрел на меня так, будто во мне было нечто необычное, как в этом тополе.

– Но мы здесь ради скал и ледников. Так? Но сначала, Мэтью, у меня к тебе вопрос. И учти: неверных ответов здесь быть не может. Как ты назовешь то, на чем я сижу. – Ты постучал по камню под собой костяшками пальцев.

По-моему, очевидный ответ – камень – не что иное, как ловушка. В ловушки я попадать не собирался.

– Если здесь не может быть неверных ответов, тогда это мотоцикл.

Моя дерзость тебя, очевидно, устроила.

– Прекрасно. Остановимся на этом. А если я скажу тебе, что этот камень, подобно мотоциклу, прикатил сюда с расстояния многих и многих миль? Как еще он мог сюда попасть? Мы находимся почти в самой высшей точке Свангам. Вершин поблизости нет – скатиться ему неоткуда. Так как он тут оказался?

– Наверное, при помощи ледника? – предположил я.

В твоих глазах мелькнуло удивление.

– В точку. Но как его принес сюда ледник?

– Честно говоря, мне вообще неизвестно, что такое ледник. Просто вы упомянули вместе камни и ледники, и поэтому я…

– Сделал заключение? – Ты так широко улыбнулся, будто я решил сложнейшую задачу по алгебре. – Ледник – это просто ледяная река. Двадцать одну тысячу лет назад, во время, которое мы называем Ледниковым периодом, ледник находился прямо над нашими головами. Теперь скажи, на каком мы расстоянии от окраины города?

– Может, в миле, – ответил я.

– Похоже на правду. И такой же толщины был тот ледник. Представь, что на тебя давит ледяная река в милю глубиной.

– Все равно что сидеть на уроке математики.

– Именно. Или как будто заставляют играть в футбол.

– Только я не совсем понял насчет реки, – признался я. – Ледник это, по-моему, нечто такое, что больше похоже на Северный полюс, чем на реку.

– Лед твердый, и тебе кажется, будто он не способен двигаться. Но он тем не менее река, только с иной скоростью течения. Ледник настолько тяжел, что не может не перемещаться. Вес и сила гравитации толкают массы льда, и они ползут, хотя и медленно. Большинство ледников преодолевают три-пять футов в день, но некоторые пробегают до сотни. Представь, что ты живешь в Росборне и на тебя двигается ледяная река толщиной в милю.

– Со скоростью пять футов в день? Я сумею убежать. Ледяная река – это, наверное, нечто очень холодное.

– Хорошо, что ты это сказал. Вернемся к мотоциклу, на котором я сижу. Шестнадцать тысяч лет назад ледник оторвал этот каменный «Харлей-Дэвидсон» от скалы и принес сюда, потом весь лед растаял, и он буквально камнем упал на землю за много миль от дома. Могу предположить, что его принесло оттуда. – Ты показал на возвышающиеся вдали горы Кэтскил. – Как ты считаешь, почему я сделал подобный вывод?

Я быстро обдумал вопрос и, не найдя ответа, попытался пошутить:

– В городе ходят байки о типе, населявшем эти горы. Может, вы слышали, что он женился на сестре. – Если бы я ляпнул нечто такое в школе, это бы назвали пустым трепом, и меня бы наказали. Но ты лишь усмехнулся:

– Кто знает, может, и так. Но по отношению к мотоциклу это странно слышать. Твое сравнение немного путанное. Оглядись по сторонам, вероятно, найдешь еще какой-нибудь ключ к разгадке. Скажи-ка, что у тебя между ног? Только не умничай, – добавил ты. – Между ног, в смысле на земле под ногами.

Я хихикнул:

– Трещина в камне.

– Присмотрись внимательнее. – Ты старался не рассмеяться.

– Царапина.

– Именно. – Ты кивнул и посерьезнел. – Куда она указывает? Только давай на сей раз без шуток.

– Туда, куда указали вы.

– Если я предположу, что эту царапину оставил ледник, как он мог это сделать?

– Ногтями?

– Что ж, это не так уж неправильно. У ледника есть тысячи и тысячи ногтей, острых предметов, которые оставляют царапины, подобные той, что у тебя под ногами. Увидев одну, будешь замечать такие же повсюду. Их называют шрамами, но я предпочитаю называть следами. А правильное название – бороздчатость.

– Бо-розд-чатость.

– Царапины сделаны не ногтями, а булыжниками, что является забавным техническим термином для обозначения размера камней. – Когда ты показал указательными пальцами расстояние в три дюйма, а потом развел их до десяти, я не выдержал и снова рассмеялся.

Ты поглядел на свои пальцы и покачал головой, хотя я видел, что тебе тоже весело.

– Ну и как мне тебя учить, если ты так себя ведешь?

– Я все понял, – отозвался я. – Булыжники – ногти, ледник – рука, а этот камень – стол, который он процарапал.

– Я сам бы не сформулировал лучше. – Ты посмотрел на меня с гордостью. Я пожал плечами, словно в моем ответе не было ничего особенного, однако почувствовал, как внутри разлилось тепло. – Вот какое гладкое скальное основание у тебя под ногами.

Камень был гладким, и от его полированной поверхности отражалось солнце.

– Блестит, – подтвердил я.

– Помнишь, ты мне говорил, что вы называли это место пляжем? Забавно. Ведь именно песок отполировал камень. Вместе с валунами и булыжниками в основании ледника двигался песок и тер этот камень, будто очень мелкой наждачной бумагой. Факт, известный как «ледниковая полировка». Валун, на котором я сижу, кроме названия «Харлей-Дэвидсон», имеет еще одно, странное на слух, – эрратический или изменчивый, потому что ледник перемещал его с места на место. Впечатляет? Но этот валун, можно сказать, мелочь. Хочешь взглянуть на по-настоящему большое детище ледника?

Я кивнул.

– Пойдем по тропе или полезем напрямик?

– Напрямик, – предложил я.

Ты снова помахал передо мной своим бумажным пакетом.

– Боюсь, напрямик у тебя не хватит энергии.

Закатив глаза, я набрал полную горсть сбора и высыпал в рот.

– Итак, напрямик по камням. – Ты закатал рукава свитера. – Так что ты думаешь о моем сборе? – Он поднял пакет.

Я прищурился, притворяясь, что серьезно обдумываю ответ.

– По вкусу – дерьмо дерьмом.

За милю пути до подъема по осыпи ты рассказывал мне еще о ледниках и расспрашивал о моей жизни. Узнав, что я вырос в Куинсе, оживился и заметил, что Лонг-Айленда вообще не существовало, пока не начал таять ледник и не оставил за собой груду песка и камней в своей носовой части. Эта груда и стала Лонг-Айлендом.

– Место, где ты вырос, не что иное, как кровотечение из носа ледника.

Затем сообщил, что видел такую же бороздчатость в Центральном парке Нью-Йорка. Бывал там?

– На Манхэттене? С какой радости? Отец как-то приехал с Таймс-сквер и сказал, что там одни проститутки и порнография.

Наконец мы добрались до утеса, вздымавшегося темной массой на фоне бледного неба. Он достигал в высоту сотню или более футов, и ты объяснил, что с формальной точки зрения это не утес, а откос и, показав на вершину, добавил:

– Вперед!

– Как? – удивился я.

– В этом вся штука: здесь нет узаконенных путей, как нет прямых линий. Каждый должен решать сам.

Я стоял с таким видом, словно пытался решить непосильную задачу, а ты с необычайной живостью поскакал вверх. Будто кто-то снял на кинопленку, как вниз по лестнице прыгает мячик, а затем запустил ленту в обратном направлении.

Я последовал, как мог быстро, сначала робко, не видя мест, куда поставить ногу, затем увереннее. Ты отталкивался ногами, подтягивался на руках, и камни путались, как в гигантской головоломке, точно сама природа бросала тебе вызов.

На половине пути ты сел на плоский валун и, снова пожевав из своего пакета со сбором, спросил:

– Как подъем?

Я обливался по́том и содрал кожу с плеча, но посмотрел на тебя так, будто твой вопрос не имел никакого смысла. И, обойдя твой валун, бросился к вершине первым.

Это продолжалось полминуты – затем твой вязаный свитер размытым пятном умчался вперед.

Догнав тебя на вершине, я пыхтел, как собака, а по тебе было видно, что ты готов начать все сначала. Ты стоял у дерева и обдирал с веточки кору:

– Понюхай.

Я с шумом втянул воздух:

– Пахнет мятой.

– Это граболистная береза. – Ты кивнул на ствол. – Тот же запах, что у жевательной резинки и средства для полоскания горла.

Трехгранный тополь, граболистная береза, бороздчатость, ледники… Если бы мне говорили об этом в школе, я бы остался равнодушным.

– Как ощущения? – спросил ты.

– Выдохся, – признался я. И, помолчав, оценивая чувства и не в силах выразить их словами, улыбнулся.

– Приятные? – предположил ты. – Будто в мозгу включили все лампочки?

– Удивительно. Мне так хорошо, что…

– Попробуй только ляпни какую-нибудь непристойность – я тебя сброшу с утеса, молодой человек.

Я постарался придать голосу серьезный тон:

– По-моему, вы сказали, что с формальной точки зрения это место называется не утес, а откос.

– В жизни ничего не слышал лучше, – улыбнулся ты.

Маккласки еще не успел дойти до крыльца, а уже изрядно вспотел.

Поднявшись на ступени, вытер шею носовым платком, посмотрел на дверной звонок, но потянулся к молотку и трижды сильно ударил в створку. Затем шагнул назад и встал так, чтобы бок с оружием был повернут к дому.

Температура за секунду подскочила, платье уже прилипало к телу Ханны, и жара напомнила ей другой августовский день двадцать шесть лет назад. Дверь широко распахнулась, словно отец приглашал гостей выйти на крыльцо и полюбоваться просторами между горой и Эрхарт-плейс. Но то был не отец, а Мэтью.

Ханна задохнулась. Мэтью Уивер был одет так, будто собирался в церковь: чистая белая рубашка заправлена в синие брюки, рукава закатаны выше локтей – в голове мелькнуло, как у Пэтча. Он бросил на нее мимолетный взгляд, но Ханна не сомневалась: Мэтью понял, кто перед ним, точно ждал, что она приедет.

Оценивая ситуацию, Маккласки выждал несколько мгновений, давая возможность подозреваемому первому начать разговор и судить о нем по его первой реакции. Однако Мэтью молчал, и все стояли, словно ожидая, чтобы разговор разгорелся от жара солнца. Ханне казалось, что она вот-вот вспыхнет.

Маккласки, признавая поражение, начал первым:

– Вы Мэтью Уивер?

– Когда-то был.

– А я был когда-то таймэндом. Что дальше?

– Теперь я Денби.

– Хорошо, Мэтью как-вас-там, я детектив Маккласки. – Он достал из внутреннего кармана значок и поднес близко к его лицу. Мэтью не изменил направление взгляда и смотрел в упор на детектива.

– Уберите значок. Мне прекрасно известно, как выглядят полицейские.

– Наслышан – вам пришлось какое-то время общаться с моими коллегами.

– Это было давным-давно.

– Мы не меняемся. Ладно, я объяснил, кто я такой, чтобы вы знали, с кем имеете дело. Но наш визит не совсем официальный.

Мэтью сложил на груди руки и оперся о дверной косяк.

– Можно понимать это так: я закрою перед вами дверь, и вам придется уйти?

– И пойдем, горемычные, весело насвистывая.

– Я не возражаю с вами поговорить, – заявил Мэтью.

– Слава богу! А то я так и не научился свистеть.

Мэтью подался вперед и рассмеялся:

– Это что – спецобработка?

– Нет. Попытка оценить ваш характер, опираясь на многолетний опыт общения с опасными преступниками.

– И?

– Плохие новости.

– Почему?

– Складывается впечатление, что, к сожалению, мне не удастся запугать вас. Вы не из нервных.

– Почему вы считаете это плохой новостью?

– Если человека удается запугать, в него не приходится стрелять.

– Убийство – подсудное дело.

– К несчастью. Если только вы не окажете мне любезность и не кинетесь на меня с оружием. Одного мне так случилось пришить – он убил жену и ребенка, а затем бросился с мачете на меня.

– Убийство от этого не лучше.

– Нисколько. Однако такова моя счастливая ирландская планида.

– Значит, у вас никогда не было причины убить невиновного?

Маккласки сунул пальцы в передние карманы брюк и принялся притопывать ногой.

– Вы, естественно, догадались, почему я здесь.

– Да.

– И это не семейная вражда. Думаю, что мне следует озвучить причину.

– Сделаю это за вас, детектив: Х-А-Н-Н-А.

– Молодец! Осталось одно – добавить слова: «держись от нее подальше», и мы уматываем.

Мэтью расцепил руки и одну засунул в карман.

– Это она явилась сюда и стоит на моем газоне.

Маккласки резко выдохнул и, будто сдерживаясь, прикрыл ладонью рот.

– Вы сказали: «На моем газоне?» Вы так сказали?

– Да, детектив. С юридической точки зрения, это мой газон.

– А я, с юридической точки зрения, большой забияка, уж можешь мне поверить. Увидишь, чем обернется тебе выбор недвижимости, учитывая твое криминальное прошлое.

Мэтью поднял голову и положил руку на сердце:

– Детектив Маккласки, даю вам слово, что не приближусь к Ханне Дженсен.

Маккласки треснул себя по шее, словно его жалила не жара, а муха.

– С какой стати я должен вам верить?

– Иначе вам придется застрелить меня. Я считал, что мы достигли взаимопонимания по данному пункту.

– Мы? – воскликнул Маккласки. – Потрясающе! Вот как бывает: я говорю, меня не слышат, а потом удивляются, почему у меня плохой характер.

– У меня нет намерений расстраивать вас, детектив.

– Будьте деликатнее с окружающими. Хотя это не просто.

Мэтью уперся подбородком в грудь, посмотрел в землю, затем быстро поднял голову:

– Но если Ханна когда-нибудь захочет повидаться со мной, то конечно…

Маккласки ощутил, как жар, проникнув сквозь пиджак и кожу, будто ворочается внутри, ширится, множится.

– Слушай ты, пидор! Я прекрасно понимаю, что здесь происходит…

– Сомневаюсь, детектив.

– Игра закончена. Я достаточно имел дел с такими, как ты: психопатами, чокнутыми, сволочами. И всегда брал верх. Знаешь почему?

Мэтью не ответил. Он как будто даже не слушал и начал поворачивать голову, чтобы взглянуть на Ханну. Детектив треснул ладонью по двери.

– Смотреть на меня!

Но Мэтью секунду-другую не сводил с нее глаз и неожиданно произнес:

– Ханна, прости.

Слова словно раскололи нечто невидимое в воздухе. Замолчал Маккласки, прекратилось все. Осталось лишь жужжание насекомых. Но вот раздался голос Ханны – громкий и четкий:

– Застрели его, чего ждешь! – Вспыхнувшая ярость толкнула ее к Маккласки, она сама не понимала зачем. Тот перехватил Ханну, обнял, она сопротивлялась, но недолго, и затихла в его объятиях – не осталось больше ничего, кроме друга, повторявшего ее имя.

Тринадцатый день рождения Ханны пришелся на четверг, через четыре дня после того, как мы встретились на Свангамском озере. Почему я запомнил тот день? В тот день меня поцеловала Ханна. Ты считаешь, что раздача поцелуев на день рождения обычное дело? Я тоже так думал.

Несколько месяцев назад я почти подружился с Ханной, но потом что-то случилось, и наши отношения расстроились. Речь не о том, что растоптали мои чувства, но, наверное, пытаясь подружиться с ней, я бросил в землю семя. И ее поцелуй меня изумил.

Первым событием было то, что подруга Ханны, Джен, изолировала Патрика. Школьный день почти завершился, и Хитрюга собрался уложить учебники в шкафчик, когда она подошла к нам. За ней следовала Ханна. Джен сказала, что хочет поговорить с Пэтчем, взяла его за руку – за руку! – и увела. Картина до сих пор стоит у меня перед глазами: он уходит с ней по коридору, и его уши горят, как красные стоп-сигналы.

– Привет, Мэтью, – произнесла Ханна.

– Привет. Как жизнь?

– Сегодня у меня день рождения.

– Поздравляю. Но у меня для тебя ничего нет.

– Не беспокойся.

– А почему я должен беспокоиться?

Ханна посмотрела вдоль коридора; я не сомневался, что она заметила девчонку из компании Кристи, по-моему, ее звали Тэмми.

– Пойдем со мной, – попросила она и шагнула в ту сторону.

Я колебался, но не потому, что не заинтересовался происходящим, просто мне не нравилось, когда мне указывали, как поступать. В итоге любопытство победило, и я двинулся за ней. Ханна шла впереди и застенчиво поглядывала на меня через плечо. У дверей она задержалась, проверить, нет ли поблизости кого-нибудь из учителей, и выскользнула на улицу.

Когда я вышел за ней, она стояла на ступенях сразу за дверью, прижавшись спиной к стене, и манила меня пальцем. Притянула к себе – на лице такое выражение, словно сама не могла поверить, что способна на подобное, – и мы поцеловались.

Вот что интересно: целоваться с Ханной совсем не то, что целоваться с Кристи, – суше, но не слишком сухо, – нет манипуляций ртом и языком, этаких приемов стиральной машины, какими вовсю пользовалась Кристи. Мне понравилась чистота поцелуя Ханны, его медлительность и в то же время острота ощущений, нервозность и нежность. Я открыл на мгновение глаза, пока наши губы были еще слиты, – лицо Ханны показалось мне живописным полотном, отразившим соединение красоты и обаяния невинности. Ханна понятия не имела, какой женской силой она обладала. По лицу я мог судить, что ей больше всего хочется доставить удовольствие другому, но она боится совершить ошибку, точно этот поцелуй – не что иное, как только подарок. Я снова закрыл глаза и наслаждался каждой секундой.

Когда мы вынырнули из марева слияния, рядом стояла Тэмми-как-ее-там; от представшей ее глазам картины у нее отвалилась челюсть, и был виден застрявший между зубов и десен шарик розовой жевательной резинки.

– Вот уж Кристи психанет, когда я ей об этом расскажу, – промолвила она.

Я нахмурился.

– С чего бы?

– Придурок ты, Мэтью, вот ты кто! – бросила Тэмми и нырнула в дверь.

Я повернулся к Ханне, которая явно развеселилась, хотя, по-моему, я не произнес ничего смешного.

– С чего бы? – повторила она и расхохоталась.

Мне нравилось, когда она смеялась, и захотелось снова поцеловать ее. Сделать Ханне больно – ничего подобного не было у меня в голове, однако именно это и произошло. Она оборвала смех и спросила, означает ли наш поцелуй, что теперь я ее бойфренд? А я, вместо того чтобы просто ответить «да», что привело бы к наиболее желательным последствиям, к несчастью, колебался. Более того, я не сомневаюсь, что мое тело подало некий знак отторжения.

Колебался я не потому, что меня не привлекала перспектива проводить больше времени с Ханной, романтические отношения с ней меня, наоборот, манили. Только я не мог ей этого объяснить. Сам не понимал, что отчуждение вызвало абстрактное понятие языка. Став старше, я осознал, что проблема заключалась в слове «бойфренд».

Бойфренд! Какой непривлекательный детский ярлык. Ярлыки всегда вызывали у меня тошнотворное чувство. Помню, ты мне однажды сказал: ярлыки годятся для банок с консервированным супом. Когда же речь заходит о свиданиях (слово свидание тоже вызывает во мне рвотный позыв), определения особенно удручают. Бойфренд, герлфренд, встречаться, гулять, дорогая, смазливая, ухаживать… Эти унизительные слова узнают еще в детском саду и пишут цветными мелками.

Но какое бы отвращение я ни испытывал к детской терминологии… свиданок, серьезных отношений с женщиной нисколько не боюсь. Вспомните, как мы называем своих избранников – муж и жена. Говорим о браке, супружестве, церемонии, союзе. Вероятно, это тоже ярлыки, однако «сильные» слова, такой язык подходит взрослым людям. От них меня не тянет стошнить в ближайшую мусорную урну. (Хотя не могу отрицать, что слово «брачный» производит странное действие на мой желудок.) Если бы в тот момент Ханна попросила взять ее в жены, даже если бы я не ответил согласием, все равно бы серьезно воспринял ее просьбу.

В то время ничего этого я не мог ей объяснить. Лишь понимал, что в слове «бойфренд» есть нечто такое, что вызывает во мне отвращение. И когда Ханна произнесла его, я опешил, отпрянул и, не исключено, что своим видом продемонстрировал свое неприятие.

Обиженная, пристыженная, расстроенная Ханна пошла прочь.

– Вернись! – крикнул я.

Она рывком открыла дверь и побежала обратно в школу.

Я переживал, искренне переживал. Вспоминал выражение лица Ханны и, сознавая, что сделал ей больно, решил на следующий день в школе побороть свое отвращение к ненавистному слову. Подойду к Ханне, когда она выйдет из школьного автобуса, набираясь решимости, поглубже вздохну и предложу себя в «бойфренды».

План был хорош, однако реализовать его не удалось. Когда приехал школьный автобус и стал освобождаться от утреннего груза, я увидел, что из него выходит Джен, но Ханны с ней не было.

– Привет, Джен! Где Ханна?

– Ты отвратительный, Мэтью Уивер!

– Что?

– Грязная, подлая змеюка.

– Джен, о чем ты говоришь?

– Ханна заболела и осталась дома. У нее моно.

– И что из того?

– Болезнь от поцелуев.

– Какое это имеет ко мне отношение?

– Ты ее поцеловал.

– Я ее не целовал. Это она меня поцеловала. И у меня нет никакого моно.

– Крыса, пронырливая куница, свинья!

– Еще будут животные к списку?

– Подлая ящерица.

Я пожал плечами и пошел искать Хитрюгу.

Реакция Кристи на мое самовольное распоряжение своими губами не заставила себя ждать: она лишила меня своей благосклонности, а отзыв о моей персоне мне передали ее верные приспешницы – ублюдок! Еще она пустила по школе слух, будто я голубой.

В этом не было ничего оригинального. Подобные оскорбления были в то время в порядке вещей: пидор, член, гнойный, сопляк, дерьмоед, кусай меня за… Что означает последнее, я никогда не мог понять. В лицо меня пидором никто бы назвать не посмел, но несколько недель я чувствовал, что это слово было у всех на устах. Меня это нисколько не колебало.

Вскоре стало ясно, что моно серьезно прихватил Ханну – она отсутствовала на занятиях целых четыре недели. И хотя не могу сказать, что Ханна и ее поцелуй выветрились из моих мыслей, чувства к ней за это время, безусловно, остыли. Чем больше я узнавал тебя, Пит, встречаясь с тобой в Свангамах, где нас окружало то, что происходило десятки тысяч лет назад, тем старше и неуместнее казался себе среди тех, кто считался одного со мной возраста.

Возникло ощущение, будто мои одноклассники, которые и без того выглядели моложе меня, взрослеют годами, а я – геологическими эпохами, и хотя я продолжал дружить с Хитрюгой, он казался мне еще менее готовым для мира, чем Ханна. Однако по субботам мы по-прежнему ездили на велосипедах в горы. Какое-то время я пытался рассказывать ему о скалах и ледниках, но вскоре стало ясно, что, несмотря на мои старания, его не интересуют глубинные смыслы камня. Ему нравилось играть в придуманные нами детские забавы: Тарзана, Гудини, олений дозор.

Для меня же теперь жизнь сосредоточилась в воскресеньях, когда мы встречались с тобой на пляже. Я являлся туда, а ты уже находился на месте, примостившись на своем эрратическом валуне, который мы прозвали Харли. У Харли в полдень? Договорились, увидимся у Харли. Ты обязательно спрашивал: «Как прошла неделя в школе?» Я отвечал: «Был назван лучшим учеником». Или: «Признан самым грамотным во время теста по истории». Ты соскакивал с камня и предлагал мне сбор. Первые несколько раз я, покопавшись в пакете, насыпал себе горсть, однако съедал лишь арахис, а остальное выбрасывал в озеро. Со временем ты предлагать перестал и только улыбался, подкрепившись из пакета, после чего мы шли на восхождение и карабкались по камням, а ты при этом мне рассказывал обо всем, что мы видели: о горном костенце, болиголовах, желтогорлых певунах, канадском дерне, свангамской горной породе, в которой кварц тверже гранита.

Помню, ты показал на глубокую дыру у тропы – каменоломню – и объяснил, что твердая свангамская порода раньше прекрасно подходила для производства мельничных жерновов. Все жернова на сотни миль в округе были вырезаны из этих скал, а сейчас годятся для украшения дворов и сооружения ворот городского парка – два последних были взяты из мельницы, прежде стоявшей в конце нынешней Мельничной дороги. Эта мельница работала до того, как возникла цементная индустрия, объяснил ты.

Недавно, проезжая по Нью-Палц, я заметил один из таких жерновов в качестве украшения двора, как ты и говорил двадцать шесть лет назад. Остановил машину, постучал в дверь и сходу предложил живущему там мужчине пять сотен долларов. Понимал, что глупо думать, будто вид жернова может вылечить тебя или дать толчок к возвращению былого, однако пробовал все, чтобы ты стал прежним.

Помню день, когда мы лезли вниз по Дьявольской лестнице у Джекобскиллского водопада к месту, где падающие струи с грохотом расшибаются о поверхность воды. Ты рассказал, как умеешь устраивать танец радуг, поворачивая голову над мокрыми камнями. Природный диско-клуб, добавил ты, и я рассмеялся. Диско-клуб? Когда вы в последний раз провели ночь в диско-клубе, Пит? В 1975-м? А что? – отозвался ты. Это же всего семь лет назад. Я же не преминул сострить, что так бы ответил любой старикан.

Ты сверкнул зубами, как обычно, когда я подтрунивал над тобой.

В первые месяцы, которые мы провели вместе, я считал тебя кем-то вроде учителя. Хотя настолько уважал, что больше подошли бы слова «наставник» или «ментор». Разумеется, я чувствовал, что чему бы ты меня ни учил, как бы мы ни скакали по горам и ни карабкались по скалам, таким образом ты помогаешь мне найти свою дорогу в жизни. Подобных уроков я в школе не получил, и родители мне этого не дали. Благодаря тебе я тянулся к миру, взрослел или, наверное, просто становился собой. После нашего первого восхождения по каменной осыпи ты заметил на моем лице изумление, словно, как ты выразился, в моем мозгу зажглись лампочки. Так продолжалось каждое воскресенье – новые вспышки, новые созвездия, в жизнь врывались очередные маленькие галактики.

Я понял, что мне нельзя становиться таким, как другие, и это был главный урок, какой ты мне преподал.

Мы сидели на валуне у подножия водопада, ты жевал свой сбор, а я вдыхал свежий воздух и внезапно сообразил: ты задавал обо мне множество вопросов, я же о тебе почти ничего не знал.

– Пит, вы женаты? – спросил я.

– До сих пор не был, – ответил ты.

– Чем вы занимаетесь? Смотрите телевизор? Ходите в кино?

– В основном читаю. Люблю самостоятельно учиться. Люблю книги и журналы – «Нэшнл джиогрэфик», «Тайм». Каждый день читаю Библию.

– Библию?

– А что тебя удивляет? Ты из нерелигиозной семьи?

– Мать иногда водит нас в церковь. Но нечасто.

– Тебе нравится церковь?

– Нет.

– Что ж, церковь подобна школе. Учиться полезно, вот только учителя часто не справляются со своим ремеслом. Только учти – это мое личное мнение.

– Вы не ходите в церковь?

– Нет, сэр.

– Смешно, вы назвали меня «сэром».

Ты помолчал, посмотрел на водопад и вдруг произнес:

– Между церковными скамьями есть проход, неф храма разделен пополам. Мои родители были квакерами. Даже самые неформальные сборища представляли для меня проблему: в какую церковь идти – в католическую, епископальную, методистскую, лютеранскую? Нечего ломать голову. Ярлыки для банок с консервированным супом. Но я читаю Библию и верю в Господа, хотя не убежден, что Господь, в которого я верю, тот самый, о ком читаю. Это мудрая книга. Меня радует мысль, что она все исправит. Я позволяю этой мысли направлять себя, но не править мною. Читая, я размышляю о том, что читаю. Прихожу сюда и слышу под небесами божье слово. А вот под крышей не умею. Но вероятно, это касается только меня и совершенно не важно, что́ я думаю. А ты что думаешь, Мэтью?

– Я в бога не верю, а церковь – полная муть.

– Еще одно правомерное мнение.

– Не хотите, чтобы я об этом говорил?

– Нет.

Мы еще полюбовались радугой, и я запустил руку в твой бумажный пакет, который ты оставил рядом с собой на камне. А когда вытащил щепотку сбора, увидел, что он ярко расцвечен драже.

– Вы мне не говорили.

– Так ты же не спрашивал.

С шоколадками сбор стал вкуснее. Сжевав две горсти, я объявил, что достаточно запасся энергией для подъема по Дьявольской лестнице. Подпитанный конфетками, я забирался вдвое быстрее, но ты меня все равно обогнал. Наверху мы договорились встретиться через неделю в то же время, на том же месте.

На следующий день из школьного автобуса выпрыгнула Ханна – посвежевшая, энергичная. Ее не было на занятиях шесть недель, а возвращение в школу произошло за шесть недель до того, как она толкнула мою жизнь за край – в то место, откуда единственный путь – вниз.

Ханна на переднем сиденье. Размякла до термоядерного состояния, и Маккласки сомневается, куда ему повернуть в конце улицы.

«Наломал ты дров, Майки», – думал он.

Заметив на холме бар О’Салливана, решил налево – туда, откуда приехали, завернул на парковку. Свет не горит, реклама темная, на часах девять минут десятого, до открытия несколько часов. Ханне не помешало бы чего-нибудь пригубить. Да и ему тоже. Градусник на панели показывает уже восемьдесят пять.

Маккласки положил ей руку на плечо. Ханна глубоко дышала, словно готовилась что-то сказать.

– Слышь, Ха. – Его пальцы стиснули ее плечо. – О том, что там случилось, ты не думай. Все в порядке.

Еще один глубокий вздох, и она подняла голову:

– Извини, Майк. Не понимаю, что со мной произошло.

– Видал заморочки и похуже, когда не обслуживают бары.

– Вольно же тебе жить в Нью-Джерси. – Ханна вытерла щеки, всхлипнув.

– Будем смеяться собственным шуткам. – Он потрепал ее по плечу. – Вижу, тебе уже лучше.

– Лучше всех. – Она накрыла его руку ладонью. – Вот что, Маккласки, высади меня у дома подруги и мчись куда хочешь, без оглядки.

– Не дождешься, Ха. Я буду твоей командой.

Ханна позвонила подруге предупредить, что они едут, и показала Маккласки дорогу. В городе было полно готовившихся к походу в горы туристов; у всех цветные веревки, пояса с защелками, стаканчики с утренним кофе в руках, а вдали темнел суровый хребет.

Когда они приблизились к дому, из дверей выбежали две девочки.

– Большая Кэти, маленькая Лизи, – объяснила Ханна, отстегивая ремень безопасности.

Выбравшись из машины, она присела на корточки, здороваясь со своими любимицами, а те, раскинув руки, весело скакали вокруг. Мать, стоя на пороге, улыбалась.

– Ну, скажите, тетя Ханна! Скажите! Скажите! – пищала Кэти.

– Пожалуйста! – упрашивала Лизи.

– Ладно. – Ханна щелкнула своей упругой повязкой на глазу и заговорщически продолжила: – Почему пираты зовутся пиратами?

– Потому что они а-р-р-р…

– А-р-р-р-р… – повторила Ханна.

– А-р-р-р-р… – рычали девочки, и каждая прикрывала левой ручонкой крохотный левый глаз.

– Кто этот дядя, тетя Ханна? – спросила Кэти, указывая на автомобиль.

Маккласки еще сидел за рулем, но опустил стекло.

– Полицейский детектив из Нью-Йорка.

– Ты попала в беду? – испугалась Лизи.

– Нет. Ты же знаешь, я добрая пиратка.

– У меня есть ордер на арест. – Маккласки высунулся из машины. – Подозреваемые роста от вот такого до вот такого.

– Нет, – возразила Ханна. – Разыскиваются живыми или мертвыми. Парочка просоленных морских волчонков.

– Я не соленая, а сладкая, – заявила Лизи.

– Я не собака, а кошечка, – подхватила Кэти, изображая кошачьи лапки.

– Детектив Маккласки, эти подозреваемые опасны? – спросила Ханна.

– Чрезвычайно, – кивнул тот. И прорычал: – Я должен немедленно надеть на них наручники.

Девочки переглянулись. Кэти схватила маленькую сестричку за руку и крикнула:

– Главная пиратка – она! – А затем обе с визгом бросились к матери.

Ханна поднялась и повернулась к детективу.

– Уезжаешь, Майк? Не бойся, Джен присмотрит за мной.

– Я еще вернусь, – ответил он. – Есть одно дельце. – Маккласки почесал ухо.

– Тогда до скорого!

– Скорого-прескорого. – Он поднял стекло.

Маккласки ехал назад через город, и Росборн представлялся милым окружением, достойным местом, чтобы растить детей, беречь природу, заниматься всяческой ерундой. Он снова поскреб ухо; хотел бы выскрести из себя голос, но не мог. Этому голосу не было дела до города с его семейным сюсюканьем – занимало одно: то, что следовало сделать.

Маккласки достал сигарету из пачки в держателе стакана и закурил.

Или ты прикрываешь мою спину? Не идет ли речь о том, что я спешу быть первым? Прикрываю фронт, фланги. Может, лучше останусь в машине, положу ноги на панель и выпью кофе. А остальное пусть горит синим пламенем.

Но есть небольшая проблемка. Это будет совсем не то, что я должен сделать.

Господи, как он ненавидел этот гнусный голос! На перекрестке повернул налево: вдруг О’Салливан смилостивится и откроет двери, если он снова поедет мимо?

Но голос не исчезал. Ты в команде Ханны и должен оставаться поблизости. Это то, что называют верностью, дружище.

На сей раз он оставил пистолет в машине – прежде чем вылезти, сунул его под сиденье. Больше не требовалось прятать кобуру под пиджак, и Маккласки кинул ее на водительское сиденье.

Мэтью чистил жернов у двери, протирая борозды посудным полотенцем.

– Заходите, детектив Маккласки, – пригласил он, вставая и смахивая полотенцем грязь с рук. Кивнул на дверь. – Селеста печет оладьи. Вы любите оладьи?