Глава 8

Щелкает замок. Поднимаю голову. Скрипуха придерживает дверь перед доктором Р., которая сегодня бодра и деловита: поджатые губы, туфли стук-постук, под мышкой папка. Она поразительно спокойна, как будто и не целовала в прошлый четверг обод моего унитаза. Пробует обмениваться дежурными любезностями. Я не ведусь, сижу с дневником Энни в руках. Доктор Р. сосредоточена (застегивает молнию на сумке и ставит ее позади стула, от меня подальше).

– Вы помните, когда у вас начали вылезать волосы?

Инстинктивно трогаю свои патлы. Очень мягкие и приятные. Качаю головой.

– Волосы могут выпасть в результате потрясения.

– Да, я слышала…

Многозначительно молчит. Я тоже. Смотрю в окно. Сейчас я чувствую себя совершенно непотрясаемой; чтобы испытать потрясение, надо сначала быть в чем-то очень уверенным. Интересно, в чем это я была так уверена…

– Вернемся в то утро, когда Карл первый раз сказал вам, что несчастен.

Меня восхищает деловитость этой женщины: никаких извинений. Непотопляемая! Хотя невольно обижаюсь; я думала, мы перешли на более близкое общение.

– Вы видели мою мать?

Она продолжает:

– Чтобы внести ясность, когда именно это было?

Я вздыхаю и пытаюсь вспомнить.

– Где-то в конце апреля.

Наверное, в воскресенье, потому что на кровати были раскиданы газеты, а значит, Карл уже выходил. Он принял ванну, заварил и принес кофе. Голый, в одном полотенце вокруг талии, сбросил бомбу своей несчастливости так же небрежно, как кусочек сахара мне в чашку.

«Ты несчастен?» – переспросила я. Я искренне удивилась – думается, что такие вещи в партнере как-нибудь заметишь. Согласны, доктор Робинсон? «Да, я несчастен уже много лет». Голос его не звучал сердито или печально. Собственно, он был спокоен, почти весел. «Я чувствую, что потерял себя».

Смотрю в окно на темное низкое одеяло облаков. Оно меня душит.

Не будь идиотом, Карл, мы все себя потеряли, подумала я. Но не сказала. Когда становишься родителем, так и происходит, верно? Сбрасываешь старую кожу, старые привычки. Оставляешь того, прежнего себя. Это называется взрослеть.

С тех пор я много раз задавалась вопросом, как, черт побери, я ничего не заметила! Или на самом деле он просто соврал, а теперь его выдумка стала частью истории, которую я рассказываю сама себе, чтобы как-то объяснить случившееся. Чего я не понимаю, так это как разговор в постели с Карлом привел меня в это заведение. Смотрю на доктора Р. Она ждет продолжения.

«Ты тоже несчастлива», – сказал он.

Конечно, я была несчастлива, доктор Р. А кто счастлив? Однако мы не поднимаем шума, не жалуемся вслух. Мучаемся в надежде, что однажды утром проснемся счастливыми. Я настолько притерпелась к своему состоянию, что совершенно его приняла. Я делала все, чтобы терпеть дальше: глотала таблетки, подыскивала сиделку родителям, возилась с любимыми детьми, по вечерам откупоривала бутылку доброго вина, долгими часами гуляла с Несс по парку, отдыхала при любой возможности. Сами посудите! Сижу в гигантской удобной кровати в своем красивом большом доме, внизу играют двое здоровых детей – разве у меня есть право ныть?!

«Ты ошибаешься, я счастлива».

Я предпочла тактику отрицания. Он встал, чтобы закрыть дверь, провел рукой по густым взъерошенным волосам. Его голое тело во всей увядающей красе было так же знакомо мне, как мое собственное, – даже больше, потому что его я видела и со спины, знала каждый мускул. Карл накинул затасканный синий халат и сел в ногах кровати лицом ко мне. Яички уютно лежали на одеяле, точно диковинная лысая кошка.

«У нас все нормально, Карл».

«Мне «нормально» мало», – ответил он, сжав мою руку.

Сердце екнуло от страха; я понятия не имела, к чему он клонит. Карл говорил с болью и тревогой в голосе, как будто слова давались с трудом, хотя явно обдумал все давным-давно, подготовил речь.

«Мы с тобой… мы словно не живем больше, а существуем… – Он сделал паузу, давая мне время осмыслить сказанное. – Ты страстная женщина, Конни. Разве ты не скучаешь по страсти?»

Конечно, доктор Робинсон, я скучала. Еще как. Но была готова жертвовать ею ради стабильности. Так же, как делаете вы, как делает большинство. Я хорошо его понимала. А он с каждой фразой становился все увереннее.

«Ты – свободная душа, Кон. Самая свободная из всех, кого я знал. Ты – художник! А художникам необходима свобода. Я чувствую, что подрезаю тебе крылья. Мы не даем друг другу летать… Мы…»

Я замолкаю… То, что он говорил, было почти прекрасно. Гляжу в окно на холодный серый день, на свой отважный листок. Все остальные облетели, все, кроме моего упрямого друга и мелкой шпаны вокруг ствола. По стеклу стучат редкие капли. Смотрю на свои руки; они похожи на руки моей матери – выступающие вены, возрастное пигментное пятно на правой костяшке. Как я сюда попала? Как случилось, что я ухватилась за свободу и немного полетала, а потом меня подстрелили, и я упала в этот темный бездонный колодец?

– Интересно, что делает нас, людей, такими беспокойными… – произносит доктор Робинсон.

Ее голос звучит по-новому, как будто она разговаривает с разумным человеком, даже близким другом, а не пациентом. Я подаюсь навстречу ее вопросу. Она словно протягивает теплую руку и вытаскивает меня из пропасти.

– Что заставляет нас тосковать по трансцендентности?

Она понимает, что хотел сказать Карл.

Смотрит на мое дерево, и трудно сказать, говорит ли она со мной, деревом или сама с собой. Поворачивается и глядит мне в глаза. Вот связь, о которой я мечтала с того самого момента, как она вошла.

– Наверное, это просто часть человеческой натуры, – отвечаю я и понимаю, что расскажу ей все.

«Почему мы больше не занимаемся любовью?» – спросил он без обиды в голосе. «Занимаемся», – поспешно возразила я.

Ответ неубедительный, мы оба это знали. В глубине души я поражалась его смелости.

«Ты прав». – Что-то во мне тоже жаждало полета, ветра за спиной, «трансцендентности», о которой вы говорите. – «У тебя кто-то есть?» – услышала я свой голос.

Вопрос, который нельзя задавать.

Я не дура, доктор Р. Карл часто уезжал. Несколько раз был за границей, уже год то и дело работал на компанию в Эдинбурге, и я подозревала, что там что-то происходит. Ему звонила какая-то Джанин, и всякий раз он отворачивал от меня телефон и сбрасывал, а минуту спустя втихаря отправлял сообщение. Я ничего не говорила; если это не сказывается на нас дома, предпочитаю ничего не знать. Карл, как и положено, сделал оскорбленное лицо. «Нет, у меня никого нет», – ответил он, глядя глаза в глаза. «Но тебе нравятся другие женщины?» Думала, станет отрицать. Он пошевелился. Удивляться в общем-то нечему, мы были вместе пятнадцать с лишним лет; конечно, ему нравятся другие. Я так ему и сказала, и Карл медленно выдохнул – казалось, что этот вздох он сдерживал в себе давным-давно, возможно, пятнадцать лет. Плечи облегченно расслабились. «Да», – сказал он. «Ну и ладно», – ответила я. Он протянул вперед руки и сжал мои ладони. «Господи! Ты удивительная! Я тебя люблю, ты знаешь!»

А дальше он сказал нечто, сильно меня удивившее. «Конни, ты всегда неровно дышала к Джонатану Хэпгуду». Я была в шоке. Мы ни разу открыто не обсуждали эту тему, ходили вокруг на цыпочках. Как вдруг выяснилось, Карл в курсе, что какой-то уголок моего сердца никогда не будет ему принадлежать. Полагаю, он сказал правду. В саду нашего брака был спрятан труп. Мы посеяли сверху газон, вырастили цветы, поставили детскую горку и повесили белье на веревочку, но все-таки там был труп. Разве не так обычно происходит, доктор Р.? Разве не это удобряет почву – наше прошлое? Я вспомнила, как Карл однажды наткнулся на нашу с Джонни электронную переписку; там не было ничего слишком откровенного, однако присутствовал явный обертон интимности старых любовников, которые, да-да, все еще друг к другу неровно дышат, и это дыхание то и дело разносится в киберпространстве. Но и только. «По-моему, тебе надо его найти. Встреться и посмотри, живы ли еще те чувства».

Я опешила. «Постой, Карл, мы на минном поле. Что ты хочешь сказать? Ты про свободные отношения?» Он пожал плечами, глядя мне в глаза. «Полагаю, что так». Мы сидели на постели, потягивали кофе и говорили о возможности секса с другими людьми, как будто это самая обычная вещь в мире. Полный абсурд! Господи, даже в тот момент я внутренним взором видела реакцию Несс, как она прикроет рукой рот и вскрикнет. Что за нелепая идея: разрешение от супруга на секс с кем-то третьим! Я знаю, так делают, об этом говорят. Но не наши знакомые! В нашем уютном маленьком мирке это сочли бы «из ряда вон»! Однако Карл меня понимал; я в самом деле была художником, я знала разницу. Художники – они не врачи, учителя, бухгалтеры, адвокаты, водопроводчики или психотерапевты. У нас нет строго распорядка. Мы не трясемся по утрам в переполненной электричке, мы лишены стабильной зарплаты, мы не знаем, когда в стране праздничные дни и выходные. Мы путаем имена канцелярских крыс, просачиваемся сквозь бюрократические преграды, не заполняя бумажек. Мы портим систему. При подаче заявления на паспорт нас не просят расписаться – нашей подписи все равно нельзя верить. В нас нет ничего достойного уважения. Мы не важны. Мы часть цеха художников, которые плывут против течения, идут на риск, терпят унижение или несутся на гребне волны, чтобы у всех остальных была культурная жизнь, книжки, картины на стену, вечера за новыми подарочными изданиями. А чтобы творить, надо жить. «Разве тебе не хочется снова почувствовать себя живой?» Карл изумленно распахнул глаза. О, как страстно я этого желала, доктор Р.! «Да, хочется».

И вот теперь я вольна была позвонить Джонни. Собственно, с нашей последней переписки я даже не знала, женат ли он и есть ли у него дети. И все-таки сознание того, что я могу заняться любовью с кем-то еще, что могу снова идти и познавать мир, было сродни тому, как открыть в душном доме окна и впустить летний ветерок. Я ликовала. «Но дом – это святое, да? – уточнила я. – Что происходит вне его стен, там и остается. Ничто не должно отразиться на детях». Карл встал и поднял окно. В комнату хлынул свежий воздух. Я смотрела на его спину.

Какое-то время мы сидели на постели, глядя друг на друга, а потом вдруг расхохотались, да так, что Энни прибежала проверить, из-за чего сыр-бор, и принялась скакать на кровати. Я, как никогда, чувствовала близость с Карлом. Наша любовь была осязаемой. Она была безусловной, выше собственнических чувств, выше эго, настоящая любовь. Груз невысказанных обид и следующих сорока лет притворства мгновенно испарился. От этого потрясающего чувства кружилась голова. Мы стали первопроходцами в дивном новом мире, куда вошли рука об руку.

Вспоминаю – и снова кружится голова. Мы на самом деле коснулись трансцендентности, пусть на миг. И она была прекрасна.

– Что произошло дальше, Конни? – спрашивает доктор Робинсон.

Поворачиваюсь и замечаю на ее лице презрительную усмешку. Страстно ее ненавижу. Еще одна притворщица, которая всаживает тебе нож в спину. (А я-то чуть ей не поверила!) Небось думает: вот и посмотри, в каком ты дерьме! Радуется, как и остальные, что у нас ничего не получилось. Это оправдывает необходимость строго соблюдать традиции, оставаться на нелюбимой работе, в несчастливых отношениях. Лучше синица в руке… Что ж, уважаемая публика, не падайте духом: мы с треском провалились!

– Не хрен строить такую надменную рожу! – огрызаюсь я. – Вы продали душу дьяволу! Ведете двойную жизнь, прокрадываетесь в спальню с планшетом и кончаете под видео с «Ёрпорн»!

Должна же она была сообразить, что я проверю историю поиска! Н-да, не Шерлок Холмс. Вид такой, словно ей залепили пощечину. Рот приоткрылся. Подаюсь вперед, узурпируя пространство.

– Вы лицемерка! А мы старались ими не быть!

Она совершенно раздавлена. На душе у меня кошки скребут. Удивляюсь, откуда во мне такая злость. Доктор Р. заправляет волосы за ухо.

– Прошу прощения, если мое поведение показалось вам надменным, – произносит она спокойно, хотя лицо горит, как уличный фонарь. – Я не хотела.

Потемневшее небо напоминает огромную черную пасть, готовую заглотить планету. Внезапно по стеклу бьет пулеметная очередь дождя, и я подскакиваю. Моего листка больше не видно. Земля уходит из-под ног. В конце все всегда портится, ничто хорошее не вечно. Мы рождены одинокими, умрем одинокими, и доверять никому нельзя. Понуриваюсь. Слышу какой-то рев. Надо что-то делать, остановить его. Сажусь, сжимаю кулак и изо всей силы бью себя в челюсть. Легчает. Пытаюсь ударить опять, но доктор Р. наклоняется и крепко хватает меня за запястья. Секунду боремся. Она зовет на помощь. Открывается дверь. Доктор Р. обнимает меня широкими сильными руками. Я вырываюсь. Держит крепко; у нее больше решимости, чем у меня. Сдаюсь.

– Все идет замечательно, Конни! Просто замечательно!