Глава 9

Я думала-думала и поняла, что это было за потрясение, доктор Р. Когда зазвонил телефон, мы с Энни сидели на диване. Сгущались сумерки, но я не задернула занавески. В окно смотрел яркий и острый, как состриженный ноготь, полумесяц, приклеенный над пешеходным мостом к небу цвета электрик. Пассажиры группками плелись с железнодорожной станции мимо нашего дома, их лица, освещенные экранами телефонов, напоминали привидения. Временами кто-то поднимал глаза и смотрел в наше окно, и я понимала, каким уютным кажется наш мир, какая красивая у нас комната, какая фантастическая у меня жизнь. Джош ушел на тренировку, а Карл – на деловую встречу в Сохо, так что мы с Энни решили в пятисотый раз посмотреть «Историю игрушек – 3». Дочка моя увлеклась религией, чему я невольно способствовала. Они с Полли рылись в моей коробке на верхней полке. Полли напялила грязный халат медсестры (фи!), а Энни нарядилась в соблазнительный костюмчик монашки, о котором я совершенно забыла. С тех пор она его не снимала. Он шел ей гораздо больше, чем мне, но я такой наряд не поощряла и, естественно, не хотела, чтобы она отправилась в нем на улицу.

Энни положила на меня ноги, пристроив миску с попкорном на своем нейлоновом пожароопасном одеянии.

– Бог занимается сексом с женщинами? – осведомилась она.

– А почему ты думаешь, что Бог – мужчина? – как полагается приличной родительнице-феминистке, ответила я.

Энни села, перестала хрустеть и задумалась. В тот день у них в школе был урок полового воспитания.

– Может, он и то и другое. Может, у него и огурчик, и дырочка, и он сам отращивает детей.

– Пенис. Да, вполне возможно, – отозвалась я, пытаясь представить себе эту картину.

«История игрушек – 3» увлекала меня гораздо больше, чем ее.

Энни взяла еще горсть попкорна и уютно сунула ногу в рукав моей кофты.

– Наверное, когда вырасту, секс у меня будет хорошо получаться.

Уверенности моей дочурке было не занимать.

– Правда? Почему это?

– Мне нравится смотреть на попы и письки.

С детьми порой не знаешь, какое лицо сделать. Я сосредоточилась на экране. Как раз показывали сцену, когда полосатый медведь становится откровенным ублюдком.

– Дэнни думает, что Бог – гей, – добавила Энни.

Я тоже наклонилась за попкорном. Половое воспитание, судя по всему, продолжалось и после уроков, на игровой площадке. Надо узнать у Несс, что рассказывала Полли.

– Ух ты! Смелое предположение. И как его приняли? Хорошо?

– Конечно. Он говорит, что Бог, может быть, даже пансексуал.

– Господи Иисусе!

– Не упоминай имя Господа всуе.

– А кто такие пансексуалы, черт возьми? Природу любят, что ли?

– Ага, – беззаботно отозвалась Энни. – Снежного человека.

В доме все теперь было иначе; наши с Карлом отношения кардинально изменились. Семейный очаг превратился в обитель терпимости и доброты. Новый уговор пошел всем на пользу. Я перестала дергаться и хорошо ладила с детьми. Карл на несколько недель уезжал в Эдинбург (я не задала ни одного вопроса) и вернулся счастливым, любящим и добрым. Как-то вечером мы спонтанно занялись любовью, и получилось гораздо острее, чем по обязанности. Даже папа заметил, что мне лучше. «Что-то случилось?» – спросил он, чмокнув меня в щеку.

Карл настаивал, чтобы мы никому не рассказывали о новой договоренности. Я согласилась. Несс я, естественно, сказала, но заставила поклясться, что она не проболтается. Была суббота, и мы готовились пить у нее чай. Несс собирала на столе икеевские часы с кукушкой. Как только дети вышли, я выспросила последние новости романтической саги – несколько ее свиданий с женщинами и мужчинами. Она разливала чай, придерживая рукой крышечку бело-голубого полосатого чайника.

– Несс, – начала я, – мы с Карлом приняли решение…

Кому, как не ей, было знать, что наш союз – прочный, но заледенелый!

– …Завести любовников.

Несс застыла и нахмурилась. Я ждала другой реакции – восхищения или шока, только не осуждения. Вечно я забывала, какая она по сути своей пуританка. А может, решила, что я с ней заигрываю, не знаю…

– Интересная формулировка, – заметила Несс чопорно.

У меня мгновенно испортилось настроение. Я жалела, что вообще об этом заикнулась. Не стоило рассчитывать на понимание. Я-то хотела, чтобы она за меня порадовалась, разделила мой восторг. Несс знала, как тяжело мне тянуть воз. Знала, что я глотаю антидепрессанты. Честно говоря, я рассчитывала на поддержку. А она не поддержала, по крайней мере, не так, как в трудную минуту поддерживала ее я. Я больше не интересовала ее, как раньше. Было время, когда моя персона казалась ей страшно занимательной. Она прямо-таки упивалась мною – я видела по глазам. Наверное, в интенсивной женской дружбе есть стадия, когда поведаны все секреты, рассказаны все истории, известны все ответы, когда приняли то, что нравится, и отбросили остальное, и приходит сестринское раздражение, становится интереснее производить впечатление на посторонних, в спорах мы принимаем чью-то еще сторону и даже время от времени бросаем язвительное слово или саркастически посмеиваемся, а солидарность сменяется подчеркнутым равнодушием. Короче говоря, влюбленность прошла. Так?

Когда накормили детей и я собралась уходить, Несс крепко меня обняла.

– Конни, ты удивительная! Смелая! Незаурядная!

Мое раненое эго до противного быстро раздувается от похвалы – слышать эти слова было ужасно приятно. Во мне живет глубокая безотчетная потребность быть особенной. Нами всеми что-то движет: Карлу нужно всем нравиться (ясное дело). Несс стремится к безопасности. А вы, доктор Р.? О, проще простого – вам хочется быть нужной. Я угадала?

В Эдинбурге Карл должен был остановиться в роскошном романтическом отеле, который забронировала компания (я видела фотографии в Интернете). На прощание мы поцеловались в дверях, понимающе улыбнулись и помахали друг другу рукой. Я не задавала вопросов. Таковы условия. Оставшись дома одна, с натянутыми как струна нервами, я отправила Джонни имейл под предлогом, что пишу статью о журналистике. К моему удивлению, меньше чем через час пришел ответ, и мы условились встретиться в пятницу в баре у Лондонской школы экономики недалеко от Друри-лейн. Его ответ я перечитала, наверное, раз пятьдесят. Все так просто. Я не ожидала столь стремительного развития событий и уже жалела об этом. Что, черт побери, мы делаем? Отправила сообщение Несс. Она заглянула после работы, мы выпили вина, потанцевали под «Фан Бой 3» на «Ютьюбе» и прочитали несколько ужасающих сочинений, которые ей сдали на проверку.

Следующие двое суток я не могла думать ни о чем другом, воображение уносилась галопом в самые смелые оттенки серого. Последние десять лет я мечтала случайно столкнуться с Джонни, особенно когда ехала в Брайтон, где он теперь жил. В своих фантазиях я была невозмутимой, остроумной и неотразимой. На деле все вышло бы наоборот. От одной мысли о встрече я начинала пороть чушь. Потеряла аппетит, просыпалась с колотящимся сердцем. Это было просто смешно.

Разумеется, я его «погуглила» – и нашла недавнюю фотографию. Возраст не испортил его: прибавилось морщин, стала шире, чем можно ожидать, талия и лысее – голова, но в целом он более-менее сохранился. Надо думать, Джонни тоже «погуглил» меня – и увидел те же следы от оплеух времени. Я новыми глазами разглядывала себя в мужнином зеркале для бритья. Раньше мое лицо было несложной конструкцией: два глаза, нос и рот. Теперь тут чего только не творилось: мешки под глазами, морщины на лбу и «гусиные лапки», тонкие красные прожилки и альбиносные усики, которых, клянусь, вчера еще не было. Лицо жило чересчур бурной жизнью. Я приуныла. Однако сделала что могла: подпитала и увлажнила, восковой полоской выдрала усы, накрасила и загнула ресницы, побрила ноги – на всякий случай – и даже нашла время, чтобы обработать область бикини (надо сказать, косметолог переусердствовала, и мой лобок смахивал на поросячье копытце, что, естественно, не входило в мои планы). Поймите правильно – я не собиралась никому его показывать, но подготовиться к плаванию на борту славного корабля «Свобода» было необходимо.

В пятницу я не на шутку струсила и едва не написала Джонни, что заболела. Я в самом деле была больна – на нервной почве чуть не тронулась умом. После школы пришла Несс, чтобы приглядеть за детьми и оценить мой внешний вид. История с Джонни ее заинтриговала, особенно после того, как я сообщила про Джанин в горах Северной Шотландии.

Я считала часы до свидания. Купила по такому поводу новые тряпки. Потратила миллион лет, комбинируя одно с другим, и в конце концов остановилась на проверенном сочетании – модные джинсы и простой черный топ, таким образом с помощью геркулесовых усилий добившись повседневного образа. Несс дала добро, прыснула струей «Джо Малон», залила в меня неразбавленную текилу и вытолкала за дверь. Я забрала волосы наверх, потом снова распустила, опять заколола и продолжала это упражнение всю дорогу в метро. К тому времени, как вышла на Лестер-сквер, меня уже в буквальном смысле трясло, и я думала развернуться. Шагала на север вниз по Олд-Комптон-стрит, а сердце мое норовило ускакать в обратном направлении. Тем не менее желание сбылось: я ожила, я вновь ощущала каждую секунду.

Джонни сидел в баре с очками для чтения на носу и смотрел в телефон. Поднял глаза, улыбнулся. По моему телу пробежала горячая волна. Я подошла. Он медленно встал, и мы неловко обнялись через столик. Он пил сухой мартини, я попросила то же самое. Джонни казался и знакомым, и чужим, как если вернуться в старый дом – знаешь в нем каждый уголок, но обстановка изменилась, а может, добавили одну-две пристройки. Да, я его знала: голос, смех, как он соединял кончики пальцев, как говорил, медленно, самокритично, знала его ироничные замечания. Однако он стал ниже, плечи опустились, спина ссутулилась, вокруг рта залегли морщины разочарования и горя, исчезла живость. Выпили еще по одной и, как принято, расспросили друг друга о жизни; он рассказал о своей работе, я – о своей. Поговорили о его двух дочках, которым исполнилось девятнадцать и двадцать один и которые жили с его бывшей женой. Не повернулся язык спросить, есть ли у него кто-нибудь, а сам он не сказал. Осведомился про Карла. Я дала понять, что у нас у каждого своя жизнь, но мы вместе воспитываем детей. Поговорили о родителях. Его мать умерла, а отец был в доме престарелых – долго обсуждали, в нашем возрасте это предмет постоянной озабоченности. Часы летели незаметно, и близость между нами казалась совершенно естественной. В какой-то момент Джонни взял мою руку и внимательно ее рассмотрел.

– Забыл твои руки… Такие красивые!

Поговорили о том, как разошлись. Забавно: оба считали, что точку поставил другой. Где же правда, доктор Р.? Вы вообще кому-нибудь верите?.. Спросил, какие у меня вопросы про журналистику. Я наплела что-то про тренинг в области СМИ и пообещала прислать по электронке.

Пошли в другой бар: тянуло выйти на улицу, как будто телам необходимо снова приспособиться друг к другу. Джонни был намного выше Карла, рядом с ним я выглядела дюймовочкой. Нашли столик в глубине. Время летело слишком быстро. Когда официанты стали убирать тарелки, нам обоим не хотелось расставаться. Он медленно проводил меня до станции. Вечер стоял чудесный, теплый, летний. Лондон был великолепен, и на мосту Хангерфорд я остановилась, чтобы пофотографировать. Ночь, панорама города, река, Джонни – все казалось волшебным.

– Эй! – сказал он, поворачиваясь ко мне, и мое счастливое сердце запело песенку.

– Эй, – отозвалась я, прислоняясь к перилам.

– Мне пора… – сказал он, не двигаясь с места. – Чудесный вечер!

Джонни улыбался и смотрел. То есть по-настоящему смотрел, доктор Р., как позволяется только любовникам. Я вспомнила наше расставание много лет назад, и на секунду меня накрыла тень той боли. Мимо прошла группка молодежи лет двадцати. Наверное, мы представлялись им совсем древними, но нам было плевать. Дождались, пока стихнут голоса. Он придвинулся и коснулся моего лица. Я его поцеловала. Какими мягкими, полными и знакомыми были его губы! Хорошо знакомыми и новыми. Как он меня обнимал, как пах, как целовал… Можно ли это забыть? Что за поцелуй! Все мое существо сосредоточилось во рту. За такой поцелуй можно отдать годы!

Джонни отстранился, не разжимая объятий.

– Не могу.

У меня горели губы.

– Хорошо… А почему?

– Я… – Он смущенно отодвинулся и остановился, неловко переминаясь. – Я не один…

– А… Ну да… Конечно.

– Недавно началось…

– Ясно.

Я смотрела на собор Святого Павла, изгиб реки, ночное небо, огни, воду, катера – их очарование поблекло.

– Повезло ей, – улыбнулась я совершенно искренне.

– Надо было тебе сказать. Я просто подумал… Прости. Что вдруг произошло? Я не ожидал…

– Господи, нет, конечно, я тоже…

Захотелось немедленно уйти.

– Слушай, спасибо, что проводил. Мне пора.

– Ладно. Не пропадай!

– Ага.

Я пятилась задом и думала: как бы не так!

– Ужасно рад встрече! – Он помахал.

Я смотрела в окно электрички и размышляла. Мечта сбылась. Только этого ли я хотела? Да, я почувствовала себя живой: взбудораженной, взволнованной, – но загрустила и испугалась. Слава богу, могу вернуться домой, к моей чудесной семье. Проверила телефон. Сообщение от Несс – дети спят у нее. И более раннее – у нас сбились настройки в телевизоре, и все идут ночевать к ней.

Отворила дверь своего темного пустого дома. Спустилась в кухню, прибралась. Выключила свет и пошла наверх, поднимая по дороге раскиданную одежду. Помылась и почистила зубы, свободной рукой протерла раковину. Вернулась в спальню, задернула занавески, разделась и залезла в огромную холодную постель. Прислушивалась в темноте к звукам дома, покинутого обитателями; он казался странным, чужим и неполноценным.

Все теперь изменилось.

Энни прикончила попкорн, мы почти уже лежали на диване и сосали фруктовый лед на палочке, глядя, как бедные Базз и Вуди спасаются с фабрики утилизации. Завибрировал телефон. Я вытащила его из кармана. На экране высветилось «Карл». Он работал в Сохо, монтировал последний эпизод; вероятно, закончил раньше и решил пропустить пивка. Я чиркнула пальцем.

– Да, дорогой!

Из-за мультика было плохо слышно. Закрыла рукой другое ухо.

– Привет! – сказала я.

Он не ответил.

– Алло! Карл!

Голос доносился издалека. Показалось, что он смеется. Я убрала с себя ноги Энни, встала с дивана, прижала телефон к уху и перешла в детскую.

– Карл! – сначала позвала, а потом крикнула я: – Карл!!

Он не ответил. Я прислушалась.

– О, детка!.. – произнес он.

Шутки шутит, типа.

– Что, малыш? – отозвалась я.

– Да, детка, да…

Нет, не шутит, голос напряженный.

– М-м-м… – продолжал он, как будто ест что-то вкусное; наверное, фисташковое мороженое, его любимое.

Серьезно, я подумала про мороженое. А потом засосало под ложечкой, и сердце накрыло мерзким ужасом, а разум продолжал нашептывать, что таковы условия сделки.

– А… да… вот так…

Не мороженое; скорее, поцелуй.

– Хорошо… – простонал он.

Опять ошибочка, не поцелуй.

Недвусмысленные звуки фелляции.

Следовало положить трубку… Но было в этом что-то завораживающее. Я не могла. Стояла с ногой на коврике «Твистера» и мороженым в руке, прижимая телефон к уху и слушая, как отсасывают моему мужу. А муж и не подозревал, что я сейчас в заднем кармане его брюк, мое ухо и ее рот друг от друга в нескольких дюймах, и сердце бешено колотится у меня в груди. Оно колотится и сейчас, когда я пишу. И все-таки я слушала.

– Ангел! – сказал он.

Раньше так говорил мне.

– Лапочка! – сказал он.

Раньше так говорил мне. Почему я просто не положу трубку?

– Ты прелесть! – сказал он.

Этого он мне не говорил уже очень давно.

– Стой! Стой!!

На секунду я подумала, что у него проснулась совесть, и он вспомнил обо мне.

– Я хочу в тебя!

Знаю-знаю, надо было положить телефон, да, доктор Р.? А я просто не могла. Слушала приглушенные звуки сбрасываемой одежды, расстегивающихся молний, отрывистое, лихорадочное дыхание. Меня кинули на пол.

– Господи, ты меня заводишь! Трусики, белые трусики, как ты меня заводишь! Все в тебе меня заводит!

Я стояла, оцепенев, с телефоном возле уха, слушая исступленные стоны, вскрики на взлетах, болезненное наслаждение на вершине, вздрагивание и удовлетворенные вздохи во время долгого спуска вниз.

А затем – «ку-ку, ку-ку». Часы с кукушкой.

Да, вот оно, потрясение. Потому и выпали волосы: мой муж трахался с моей лучшей подругой.

В ту ночь Эмма лежала в кровати с книгой «Отель „У озера“». Она ужасно устала. Четырнадцатичасовой рабочий день: после Конни совещание – в самое ближайшее время от нее ждут заключения по делу Мортенсен, – потом ненадолго в суд по поводу процесса, который тянулся много месяцев, плюс целый ворох бумажек. Ее глаза в сотый раз пробегали одно и то же предложение и наконец закрылись. Читала она ужасающе медленно – меньше страницы в день, но книга помогала отключиться от неизгладимо реального сюжета: что привело любящую мать к точке надлома. В дреме ее сознание пустилось в свободное плавание. Закат на мосту Ватерлоо, поцелуй, настоящий поцелуй, белые трусики…

Она опустила книгу на грудь, смутно слыша, как Сай возится за дверью. У нее не было сил об этом думать, однако что-то между ними не так; они отдалились, и, что еще хуже, обоим все равно. Если он не работал, то играл в сквош или пропадал на репетициях. Она едва появлялась дома – работа требовала, как никогда, много внимания. Надо что-то делать вместе. Она обязательно что-нибудь придумает. Сходят в кино или театр. Что там Конни говорила про искусство?.. Эмма не вспомнила. Спустили унитаз. В мозгу жужжало легкое раздражение – она мысленно следила за передвижениями Сая в ванной и думала о неизбежных последствиях. Утром придется убрать мокрый коврик, криво кинутый на полу, и скомканное полотенце на перекладине, смыть с зеркала крошечные брызги от его электрической зубной щетки, сполоснуть раковину, вытереть капельки мочи на сиденье унитаза – мелкие каждодневные мужские следы. После стольких лет эта ерунда начинала сознательно ее беспокоить. Эмма всегда считала, что проблема в педантичном стремлении к чистоте и что с ней, наверное, ужасно трудно жить. Неужели Конни пробудила ее и заставила протестовать? Не открывая глаз, она нашарила выключатель и погасила свет.

Проснулась от руки, тихонько легшей на бедро. В комнате было темно, пощелкивали батареи. Прохладные пальцы Сая почти незаметно двигались, что могло означать только одно. Эмма устало подумала про имеющиеся опции: притвориться спящей, что, собственно, даже не притворство, поскольку она толком не проснулась, или едва различимо отреагировать и разрешить заняться с собой любовью, – может быть, даже глаза открывать не придется. Нужно выбрать второе: недели пролетели незаметно, она ему задолжала. И вдруг в этих туманных сумерках, где теряются всякие очертания, в состоянии между бодрствованием и сном, выступил из теней третий вариант: она подумала о гладких и длинных, как у художника, пальцах на руле велосипеда, о том, как он стоял на дорожке у реки в костюме из лайкры и, как много лет назад, на нее смотрел; вспомнила вечеринку, когда их ноги прижимались друг к другу на диване – она ясно видела этот диван, обитый плотным коричневым вельветом, – конечно, он знал, что их колени соприкасались. Когда она собралась уходить, пошел за ней в прихожую, и если бы она не была такой трусихой, то дала бы понять, что ждет поцелуя. Вместо этого она удрала.

А если представить, что не удрала и он ее поцеловал, осторожно коснувшись ее губ своими полными губами? Что, если бы она передумала и осталась? Они вернулись бы на диван и еще выпили, касаясь друг друга ногами, а потом вырубились на мягком вельвете посреди раскинувшихся по всей комнате подростковых тел. Она могла проснуться в ту ночь от того, что Даги положил руку ей на бедро, вот как сейчас; это его пальцы поглаживают ей кожу, пробуждают каждое нервное окончание, вызывают резкую пульсацию между ног…

Она неуловимо подвинулась, говоря «да» этому касанию, и его пальцы скользнули вверх по контурам ее тела к полной груди. Он тихо и крепко сжал руками ее плоть, ущипнул сосок. Она в немом стоне открыла рот. В этой безопасной, все путающей слепоте можно свободно выражать и подавлять чувства. Эмма закусила губу, чтобы не разбудить остальных, чувствуя, как он плотно прижался к ней на маленьком диване. Накрыла рукой его руку и повела от груди вниз, раздвигая ноги и показывая его пальцам, как снимать острое подростковое щемление. Едва слышно застонала.

– Повернись.

На мгновение голос Сая разрушил иллюзию, и наслаждение померкло. Однако она выполнила команду. Смазки было на удивление много, и скоро он вошел. Даги вернулся. С ней занимался любовью Даги Томпсон. Сегодня она точно кончит. Вся процедура заняла меньше минуты, и оргазм уже близко. И он тоже кончит.

Оба закричали от наслаждения.

Да, в их браке все хорошо.

Когда на следующий день Эмма появилась в больнице, ей сообщили, что Конни без движения лежит на постели; в четыре часа утра у нее был припадок. Плохие новости. Во-первых, для самой Конни, а во-вторых, часы тикали – все меньше времени оставалось, чтобы вынести заключение по делу. В распоряжении Эммы до сих пор не было всех фактов. Прежде чем отправиться к Конни, она попросила показать результаты КТ и узнала, что имеется запись системы видеонаблюдения.

Села смотреть материал в служебном помещении. Охранник так на нее взглянул, что она подумала, уж не в курсе ли он, как ее тошнило в туалете. Нет, не может быть, здешняя система видеонаблюдения в основном для проформы. Прихлебывая сладкий больничный чай, Эмма перемотала запись. Последней в комнату заходила миссис Ибрахим, дававшая на ночь лекарство. Конни сидела на кровати. Их общение было кратким и деловым. Миссис Ибрахим помедлила у двери и сказала что-то через плечо. Конни сделала жест, как будто отбрасывает ее щелчком пальцев, легла на кровать и уставилась в потолок – ничего необычного. Минут пять она лежала неподвижно, пока не приглушили флюоресцентные лампы. Отбой. Конни послушно заснула. Эмма перемотала до двадцати минут третьего, когда она встала с кровати и подошла к окну, где час и пять минут смотрела в ночь. Потом вернулась и вытащила из-под матраса книгу. Эмма подалась вперед, тщетно пытаясь разглядеть, что это. Конни подвинула стул под тусклые лампы и углубилась в чтение. Она сидела к камере в профиль, почти не двигаясь, время от времени улыбалась и переворачивала страницу. В комнату никто не заходил. В три пятьдесят Конни подняла голову и посмотрела прямо перед собой, а потом откинулась назад, обмякла и сползла на пол, как тающий воск, по пути ударившись затылком о стул. Книга повисла в руке, страница порвалась. Начался припадок, руки и ноги двигались во все стороны, голова билась о землю. Четыре минуты спустя в комнату ворвались две сестры. Одна села верхом на Конни, а вторая перевернула ее, потянула вниз пижамные штаны и сделала укол. Конни не отпускали, словно объезжая мустанга, пока она не перестала дергаться. В палату вошла третья медсестра, Конни подняли на каталку и увезли.

КТ не показала никаких отклонений от нормы; это не эпилепсия. Эмма встала, поблагодарила, заправила волосы за ухо, сунула бумагу с КТ под мышку и в сопровождении другого охранника отправилась к своей пациентке. Здесь пахло иначе, по-больничному, безлико. Конни неподвижно лежала на кровати с открытыми глазами и на появление Эммы не отреагировала. Ей недавно дали успокоительное. Ее вид наводил ужас: розовая рука в синяках и шрамах безвольно лежала вдоль тела, под глядящими в пространство немигающими глазами темнели круги, как у панды.

– Здравствуйте, Кон, – мягко произнесла Эмма, подвигая стул. – Говорят, у вас была тяжелая ночь.

Конни молчала.

Эмма пригляделась. Она впервые видела ее такой беззащитной. В лице ни кровинки, на бледной, болезненной коже свежие ссадины. Рыжие клочки волос придают ей заброшенный и нелепый вид. Эмма коснулась ее руки.

– Бедная моя Конни! – прошептала она.

Ответа снова не последовало.

– Что случилось? – спросила она, обращаясь к самой себе. – Все шло так хорошо…

Стало невыразимо грустно. Ладонь Эммы соскользнула с худой маленькой руки Конни. Она встала, подошла к окну и посмотрела на голое зимнее дерево, на котором оставался одинокий упрямый листок. Прижалась лбом к стеклу. Кожу приятно холодило.

– В следующий раз вывезу вас из этой треклятой комнаты, – сказала она оконной раме и Конни у себя в голове. – Нужен воздух… Как здесь вообще можно поправиться?

От ее дыхания запотело стекло.

Эмма взглянула на Конни и заметила под кроватью уголок красной книги в твердом переплете. Подошла, села на корточки и кончиками пальцев потянула к себе книгу: «Энни Мортенсен, возраст 9 лет и 5/12. Днивник. Ни трогать». Оглянулась на неподвижную Конни. Погладила пальцами обложку. Открыла дневник и вгляделась в аккуратный детский почерк. Полистала. Энни была плодовитой писательницей. Последняя запись – ноябрь, 16-е. Внезапный конец, ненаписанные слова, жизнь, поставленная на паузу. Закрыла. Одна страница торчала. Эмма снова открыла – на порванной странице. Соединила куски.

Эмма подняла глаза. О господи, Конни, ты узнала! Узнала, что твоя мать умерла! Какой причудливый способ вспомнить – из-под дочернего пера… Впрочем, в жизни Конни теперь все причудливо.

Эмма села у кровати и продолжила чтение.

Эмма посмотрела в окно. Потом – на подстреленную женщину-птицу на кровати. Тонкая, как прутик, израненная рука покоилась на простыне, безжизненная розовая ладонь развернута вверх, к миру.

Эмма потянулась и крепко сжала ее холодные пальцы. Конни моргнула.

– Конни, Конни, – прошептала Эмма, – мне так жаль, что вы потеряли свою замечательную маму…

Конни медленно, тяжело прикрыла и снова открыла веки. Эмма расценила это как проблеск надежды. Только надежды на что? Как Конни собрать воедино осколки жизни? У нее никого не осталось. Вот она, правда. Психическое заболевание изолирует, наводит ужас на окружающих, делает из Конни чудовище. Как выжить в такой изоляции?

Хотелось уйти.

– Я сейчас пойду, вы отдыхайте… – произнесла Эмма, снова пожимая ей пальцы. – А завтра вернусь.

Ей показалось, что Конни легонько потянула ее за руку, и этого было достаточно, чтобы она остановилась.

– Посижу еще немного, если хотите.

В комнату доносились слабые больничные звуки: хлопанье дверей, скрип обуви, трезвон телефона. Едва слышно жужжала лампа, чего раньше Эмма не замечала. Сквозь противоударное стекло не проникало ни звука. Она стала слушать собственное дыхание и неожиданно поймала нужное ощущение, вышла за пределы собственного я, страх исчез, появилась свобода. Казалось, что это чувство на самом деле всегда с ней, надо лишь его найти. Однако в нахлынувшей на мгновение радости она стала наблюдать за собой со стороны, и ощущение немедленно исчезло. Эмма вновь открыла глаза, взглянула на Конни и вернулась к дневнику, листая страницы и пробегая глазами веселые похождения Энни Мортенсен. Все это время она была так сосредоточена на Конни, что перестала видеть Энни как личность. Теперь же искала на страницах эпизоды, где упоминалась «мама».

Эмма опустила дневник. Подошла к окну, глядя на солнечный денек.

– Провались все пропадом! – произнесла она решительно и повернулась к Конни. – Пойдемте-ка отсюда!

Вышла и вернулась в сопровождении медбрата, с коляской и одеялами. Конни посадили в кресло. Несмотря на довольно большой рост, она ничего не весила, словно ребенок. Эмма разглядела шрамы у нее на груди – мозаика ожогов на бледной землистой коже. Медбрат надел ей носки. Конни не сопротивлялась. Эмма укутала ее в одеяла и покатила из комнаты.

Сад был ухоженный, трава скошена, кустарник подстрижен. Ничего особенно нарядного, без клумб, но все равно приятно. К старой стене и огромным деревьям, где протекал ручей, вела дорожка. На улице Конни смотрелась по-другому, еще несчастнее, точно неуклюжий птенец, выпавший из гнезда. От холодного воздуха нос и щеки раскраснелись, пучки волос горели на солнце темной медью. Эмма достала из сумки шерстяную шапочку и надела на Конни. В центре сада стояла скамейка. Эмма поставила коляску на тормоз и села. Оглянулась на больничное крыло, его уродливую безликость, электронные двери, странные башенки. Развернула коляску, чтобы Конни хоть на мгновение забыла, где находится. И наверное, помогло, потому что очень скоро та, не открывая глаз, изогнулась и подставила лицо солнцу. Красивое лицо, благородное.

Эмма вытащила сигареты и зажигалку – вчерашняя Конни непременно это прокомментировала бы. Она скучала по той Конни, по ее колким замечаниям и пронзительному стремлению в прозе дней докопаться до сути.

– Сигарета на улице – приятно и парадоксально, – произнесла Эмма, не ожидая и не получая ответа.

Она закурила и убрала пачку в карман. Проверила телефон. Сообщение от Сая: «Увидимся после оркестра. Целую».

О чем это он? Сегодня концерт? Залезла в календарь. Нет, еще две недели. Вывод напрашивался только один: сообщение предназначалось не ей. Она перечитала его и долго глядела на последнее слово. Он никогда так не писал. Если адресовано не ей, то кому? Кому в оркестре он шлет поцелуи? Эмма подняла лицо к холодному голубому небу. Снова посмотрела на экран.

«Вряд ли», – написала в ответ и стерла. Потом набрала: «Это ты мне?» Снова стерла. Спрятала телефон. Она чересчур подозрительна, приписывает ему собственные мысли. Только потому, что она во время секса думала о другом мужчине, не значит, что муж ей изменяет. Эмма сделала глубокую затяжку, на секунду скрестила ноги и повернулась к Конни.

– Конечно, не сегодня, Кон, но вам придется со мной разговаривать. Только так я смогу помочь.

В кустах справа шумно щебетали. Эмма пригляделась. Маленькие птички латали гнездо. Подлетела отважная не по сезону пчела, интересуясь одеялом Конни. Эмма ее смахнула.

– Хорошо, буду говорить я, вы можете просто слушать. Во-первых, я хочу, чтобы вы знали: неудивительно, что вы не справились, когда умерла ваша мама. Одна, без близких людей, без опоры… У вас было горе, Конни. Тройное горе…

В ответ по-прежнему тишина. Эмма сосредоточилась на хлопотливых птичках в кустарнике.

– Я знаю, что такое горе, Кон… – произнесла она едва слышно. – И что такое ненависть к себе.

Одна из птиц спорхнула на траву и, повернув головку, смотрела на Эмму.

– Но мы из прочного материала.

Она неторопливо затянулась, медленно выпустила дым и замолчала. Обе застыли, как изваяния. Время сессии подходило к концу.

– Когда-нибудь вам придется рассказать, что произошло на Празднике урожая, Конни. Что вы сделали Несс. В полицию подано несколько заявлений, свидетелей много. Их версию я знаю. Но мне необходимо услышать это от вас; мне надо знать, что происходило у вас в голове.

Никакой реакции. Эмма накрыла одеялом холодную руку Конни. Сегодня от нее ничего не добиться.

– Кстати, вы знали, что сама Несс заявление так и не написала?

Что толкнуло Конни? Что привело механизм в действие? Эмма представила, какой стала ее жизнь в том комфортабельном районе, где друг другу говорят доброе утро, справляются о знакомых и забирают соседских детей из школы. Задумалась, как выдержала бы это сама. Несс стала частью инфраструктуры жизни Конни: дети дружат, дома почти рядом, случайные встречи у ворот школы, почтовых ящиков, в магазинах. Каково ей было, когда поползли слухи, когда стали выглядывать вслед из-за занавесок… Скандал, злословие, жалость, осуждение, мудрые глубокомысленные заявления про то, как надо, и что они «так и знали». Как все это унизительно!

Где-то высоко взмывала в синеву птица. С Конни нужно терпение, как с клубком, распутать который можно лишь медленно и методично, держась за свободный конец, развязывая узелки ногтями и, если надо, зубами.

Эмма бросила взгляд на часы. Пора. Когда повернулась, чтобы встать, с удивлением заметила, что губы Конни приоткрылись. Она пыталась что-то сказать.

– Что, Конни? Что?

– О… – хрипло прошептала та. – О… Оркестр!

Эмма посмотрела ей в глаза. Конни улыбнулась и жидко, надтреснуто засмеялась.