Глава 6

В местной поликлинике никогда не знаешь, на кого нарвешься. Там человек шесть терапевтов, и если не указать, кого тебе надо, попадаешь к тому, у кого подойдет очередь. Моей матери, однако, было назначено. Особенный визит. В приемной толпился народ, мы примостились на скамье у стола; женщина в регистратуре, с голосом и кожей заядлого курильщика, была туговата на ухо, и я узнала про хвори соседей гораздо больше, чем хотела. Я пребывала в дурном настроении по случаю ПМС и в стрессе, но давно пообещала составить маме компанию. Когда заехала за ней, она с нетерпением поджидала меня у окна. К моему удивлению, на ней были лучшие сережки и розовое цветастое платье, точно она собралась на свадьбу. Я похвалила наряд и этим ее успокоила. Спросила, как она, мучают ли приступы головокружения. Она не слушала – небрежно, как бог на душу положит, красила губы перед зеркалом в прихожей. Уже в машине я заметила сквозь колготки, что ее голени исцарапаны, – работала в саду. В сочетании с маково-красным неаккуратным пятном помады создавался образ женщины, которой трудно будет победить в схватке с профессиональным мнением врача.

Вызывали пациента за пациентом, имена одно за другим вспыхивали на экране ярким пунктиром, мама читала вслух (и отпускала своим годившимся для театральных подмостков голосом комментарии относительно родословной). К тому времени, как на экране мелькнуло наше имя, в приемной почти никого не осталось. Из-за броских букв и разнородности пациентов мы обе почти забыли, зачем пришли. Все будет хорошо, мам.

Кабинет доктора Рис-Эванс. Эмили Рис-Эванс. Я ее знала: ее дочь училась в одной школе с Джошем. Частное и официальное общение в данном случае чересчур перемешались (я по возможности всегда записывалась к другому врачу). Мы обе смутились, увидев друг друга в первый день в детском саду, когда копались в песочнице в поисках пластмассовых игрушек с Джошем и Ханной; в последнюю нашу встречу она копалась в моем многострадальном влагалище после отслойки плаценты. Пока я сдувала песок с пластмассового трактора, в памяти всплыли неловкие воспоминания о затвердевшей, словно бетон, груди и швах на матке. Потом судьба опять свела нас в первом классе, когда Джош по уши втрескался в ее вертихвостку.

– Я самый несчастный мужчина в Англии, мамочка! – заявил он мне в слезах.

Из носа свисали сопли (так девушку не удержишь, дорогой!).

Шалава Ханна показывала трусики Эйдану О’Коннору. «Боюсь, Джош, она может показывать трусики кому захочет», – ответила я, повинуясь родительскому долгу. (Я тоже питала слабость к Эйдану, задиристому мальчишке из нашего района, который, по слухам, однажды сказал директору школы «отъе…сь» – снимаю шляпу, малый!)

Доктор Рис-Эванс (мне во что бы то ни стало нужно было сохранить официальный тон) не оценила маминых титанических усилий. Я обиделась. Дежурный комплимент по поводу моложавости или красивого платья успокоил бы ее нервы. Едва мы вошли, все внимание Рис-Эванс сосредоточилось на мне.

– Привет, Конни, как дела? – лыбясь, спросила она.

Она вообще много улыбалась и говорила сквозь зубы, как чревовещатель. Это здорово сбивало с толку. Подозреваю, что и самые мерзопакостные диагнозы она ставила с ухмылкой, сжав челюсти и помахивая рукой в резиновой перчатке. Эмили Рис-Эванс была одной их тех женщин, которые отчаянно стремятся произвести впечатление в обществе, но, к сожалению, добиваются лишь того, что действуют всем на нервы.

– Читала твое интервью с этим… как его… опальным депутатом. Мне очень понравилось.

Я пробормотала слова благодарности.

– Правда, Том считает, что высосано из пальца…

Она любила выбить почву из-под ног, хотя вряд ли делала это сознательно – просто такой уродилась. В тот день я легко унывала и позволила мнению Тома (ее умопомрачительно бездарного мужа) себя задеть. У меня была инстинктивная, почти нутряная реакция на Эмили Рис-Эванс – бежать. Она нарушала личное пространство, подходя на несколько дюймов ближе, чем надо, и оглядывала вас с ног до головы, задерживаясь глазами по целым предложениям на невыигрышных частях вашей анатомии. К тому, что мужчины разговаривают с моей грудью, я привыкла, но в женщинах такого прежде не встречала. Она никогда по-настоящему не слушала собеседника и выработала манеру прикрывать глаза, чтобы вам неудобно было ее перебить. Короче, просто выносила мозг. Складывалось впечатление, что из вас высосали жизнь.

Спросили друг друга о детях. Ханна – не самая умная девчонка – с четвертого класса принудительно занималась с репетиторами и теперь училась «просто блестяще» в женском колледже Святой Элит-преэлит, а Джош – лодырь средних способностей – осваивал, как бесплатно скачивать все, что хочешь, в Государственной-разгосударственной академии за углом. Я столкнулась с Ханной в автобусе и была ошеломлена ее новым выговором и непомерным количеством слова «типа», которое она вставляла в каждое предложение («ну типа-а-а»). В первую же минуту, слушая о том, как Ханна записалась в команду по гребле и лазает по горам ради герцога Эдинбургского (маразм!), а также после двух лет занятий свободно говорит по-испански, я ощутила новый компонент своей все усиливающейся несчастности: вину за дерьмовое образование, которое я даю сыну.

Мама не спасала ситуацию, восклицая: «Надо же!», «Вот умница!», «Замечательная школа!», «Удивительный ребенок!». Мне хотелось стукнуть кулаком по столу и во всеуслышание заявить о немаловажном обстоятельстве: не будем забывать, что Ханна показывает всем подряд свои трусы!

Самодовольно раздуваясь от собственного кукареканья, Рис-Эванс в конце концов обернулась к маме, уперла взгляд в ее исцарапанные голени и растянула губы в неподвижную щель для писем.

– Ну, миссис де Кадене, вы готовы?

Я вам еще не рассказывала о миссис де Кадене, моей матери, доктор Р.? Попробую кратко. Мама – прирожденный борец. Она всегда была бесстрашной. Переплывала озера, ныряла со скал, разводила костры. Я сама видела, как она голыми руками сломала шею умирающему кролику. Она скакала галопом, лазила по деревьям, мочилась (или того хуже) в кустах, запросто подходила к незнакомцам, чинила штепсели, ставила запаску в машине, загорала топлес и спорила с начальством. Выше всего она ценила инициативность. У нас не было границ, как у других детей. Она выросла в глуши Нортумберленда при благодатном попустительстве родителей и считала его нормой. Обожала моего отца, вполне заслуженно. Он был старомодным университетским преподавателем и почти не замечал, чем все мы занимаемся. Собственно, он не замечал ничего, если это было не на латыни. (Одним из наших с Дэвидом любимых развлечений было завязать ему глаза и заставить рассказывать, что на нем надето. Он понятия не имел – ни малейшего! «Теннисный костюм», – гордо заявлял он, восседая в строгой тройке.) Наверное, потому мы и жили в дыре на севере Лондона. Родители могли при желании переехать, однако совершенно не тяготились соседством с наркопритонами, кришнаитским центром (милостивый Ганеша, ну и молотили же они в барабан!), захиревшим муниципальным жильем, заброшенными или занятыми бомжами халупами и – как ни странно – женским монастырем. Мать создавала гневные инициативные группы, заседавшие у нас на кухне, – в основном присутствовала она, отец (который тайком читал книгу по философии Ренессанса) и сестра Гвендолен. Они начинали кампании, собирали мусор, ложились на мостовую, чтобы большегрузы изменили маршрут (папино счастье – можно спокойно почитать) и протестовали против отмены автобусов. Она судилась с муниципалитетом, наотрез отказываясь платить местные налоги, и стала первым человеком в судебной практике, который получил такое право. Вся полиция знала ее по имени (Джулия), поскольку она вызывала их раза два в неделю в связи с каким-нибудь инцидентом: десятилетний токсикоман в луже собственной рвоты, бритоголовый верзила, потрясающий оружием. «Опустите пистолет, молодой человек!» Ничто ее не пугало. Даже парень, который выпрыгнул из-за дерева, когда мы с нею выгуливали собаку в укромном уголке наркоманской, замусоренной и заросшей ежевикой зеленой зоны в конце улицы. Он глядел на нас и яростно дрочил. «Смотрите! Смотрите!» – гордо кричал парень, зажимая пухлыми пальцами свое сокровище. Мать отпихнула меня назад (я стояла как столб, зачарованная страхолюдным размером этой штуки) и произнесла голосом, который приберегала для особо суровых нотаций: «Стыд и позор! Убери пенис, негодный мальчишка!» К моему изумлению, негодный мальчишка незамедлительно разревелся и спрятал свое хозяйство. Выяснилось, что ему стыдно, и мама следующие двадцать минут утешала его, усадив на пенек, пока я подбрасывала ногами использованные презервативы. Начинаете понимать, доктор Р., откуда я такая взялась, какая женщина меня родила?

Что ж, с грустью сообщаю, что моя мама-борец в конце концов проиграла битву. Ее храброе сердце сейчас исполнено страха, и болезнь Альцгеймера трясет ее в своих нервных челюстях. По счастью, десять лет назад родители переехали и теперь живут недалеко, удивляясь, что есть улицы, где не бьют стекла и по нужде ходят в туалет. Каждый день, а иногда каждый час, она приезжает ко мне на велосипеде в состоянии чистейшей паники. (Что она будет делать, если мы продадим дом? Мне надо быть рядом с ней, понимаете? Она ведь и дальше будет прикатывать на велике, не замечая новых жильцов и обстановки; будет сидеть у них на кухне, стелить им постель, залезать в их ванну.) Ибо она попала в замкнутый круг и задыхается от страха: путается, съеживается, запинается, судорожно сглатывает, – тревога и беспокойство сочатся из каждой поры. Я стараюсь успокоить ее милыми нежностями, пока она повествует об очередной мухе, выросшей в слона: никак не найдутся марки, мыло или сумочка, и непонятно, сколько пакетиков чая класть в чашку. Жизнь превратилась в грозного врага, который ежеминутно подкарауливает и нападает.

И все-таки, несмотря ни на что, моя мама остается собой. Она сохранила сострадание, способность чувствовать, свою любящую заботливую душу. Она по-прежнему моя безопасная гавань в шторм, мой якорь, мое прибежище. Моя Полярная звезда.

Я сжала ее руку, охваченная отчаянным желанием защитить, и заявила доктору Рис-Эванс, что мама в последнее время чувствовала сильную слабость. Доктор сверкнула зубами, подняла палец и вызвала медсестру, спрашивая, есть ли время для быстрого анализа крови. А затем посмотрела в свой страшный блокнот.

– Итак, миссис де Кадене, начнем?

Уже нервничая, мама изо всех сил сосредоточилась.

– Хочу, чтобы вы запомнили три слова. Я попрошу вас повторить их в конце теста. Договорились?

– Договорились, – повторила мама, как будто это одно из слов.

– Яблоко. Лошадь. Вторник.

Мама рассмеялась, в восторге, что испытание, которого она так боялась, до абсурдного простое.

– Яблоко. Лошадь и… вторник, – произнесла она несколько раз одними губами.

– Верно, – ответила доктор Рис-Эванс. – Скажите, пожалуйста, какой сегодня день? (Нечестно, согласитесь!)

– Вторник! – уверенно ответила мама. Была пятница.

– Хорошо. А теперь назовите, пожалуйста, имя нашего монарха.

– Конечно! – Мама входила во вкус. – Королева Елизавета Вторая.

– Что необходимо иметь на случай дождя?

Вопрос выбил из колеи, и мама повторила его, выигрывая время.

– Что необходимо иметь на случай дождя?.. Палатку? – произнесла она, как будто ее проверяют на инициативность.

Какой-то резон в ее ответе все же был, да, доктор Р.?

– И еще можно развести костер. – Мама уверенно пошла не в ту сторону.

Рис-Эванс вновь сверкнула зубами.

– Хорошо. А сколько будет девять плюс восемь?

– Э-э… девять плюс восемь… так… восемнадцать… нет…

Мама паниковала. Ей очень хотелось пройти тест, услышать, что с ней всё в порядке, что она не теряет рассудок.

– Хоть убейте, не сосчитаю! – рассмеялась она.

– Ничего. Скажите, пожалуйста, сколько «н» в слове «кожаный»?

– Кожа… Две…

Я ободряюще улыбнулась. Какое унижение! У нее всегда было прекрасно с орфографией.

– Замечательно. А какие три слова я просила запомнить в начале?

– А?.. – удивленно посмотрела мама. Она понятия не имела, о чем речь.

– Помнишь, мама? Тебе назвали три слова.

– О да, – ответила она, радуясь моему вмешательству. – Спасибо, дорогая. Какие же слова?.. Постойте… Вот черт!.. Лучик!

– Да! – воскликнула я.

Она была довольна собой.

Лучиком звали пони, которого ей подарили в детстве. Лошадь – пони – Лучик. В ее рассуждениях была логика, я бы засчитала как полбалла. Однако на доктора Рис-Эванс ответ впечатления не произвел.

– Ничего, – сказала она, – у вас хорошо получилось.

Мама пала духом, несмотря на дорогие сердцу воспоминания от том, как мчалась по полям на Лучике. В эту минуту вошла сестра с причиндалами для анализа крови и села рядом.

– Благодарю, Сибо, – сказала Рис-Эванс, и ее взгляд, оценив марку и модель моей обуви, остановился у меня на груди. – Как там Несс? Не видела ее, наверное, с прошлого… – начала она, пока Сибо закатывала мамин рукав.

Рис-Эванс давно хотела это спросить и была в восторге, что приперла меня к стенке у себя в кабинете. Она спрашивала не потому, что беспокоилась; ей хотелось посплетничать, в ее голосе отчетливо звучало радостное возбуждение. Я уже несколько раз замечала эту нотку в вопросах, которые мне задавали о Несс и Лие (я неожиданно оказалась их пресс-секретарем).

– Я видела Лию на родительском собрании… – продолжала она, направляя нить разговора в нужное русло.

Еще одна особенность доктора Рис-Эванс – она была помешана на знаменитостях; даже перечисляя достижения Ханны, не сдержалась и упомянула невзначай несколько знаменитых родителей ее одноклассников, шеф-поваров и футболистов (это тоже считается?). Я в конце концов устала делать изумленное лицо. Бедная Лия; на школьных мероприятиях Рис-Эванс не давала ей проходу, возникая то тут, то там, как злокозненный герпес.

– Нормально, – отозвалась я, не собираясь это обсуждать.

А мама, очевидно, все еще чувствовала себя экзаменуемой. Наконец попался билет, который она знала (по натуре мама никогда не была болтливой).

– Да, теперь нормально, – подхватила она, – но это было ужасно!

Время от времени мама набрасывалась на воспоминание, проплывающее в голове, с проворством дикой кошки, преследующей добычу. Я точно знала, о чем она. В тот день, когда Лия ушла из своего не очень счастливого дома, Несс забрела к нам, босая и растерянная. Я брала интервью у нефтяного магната в городе, а мама была дома, ища давным-давно позабыв что. Она была идеальным собеседником в кризисе – сострадательное сердце и полнейшая каша в голове (неистерзанный ум и не в силах дать такого простого утешения). Она встретила убитую горем Несс и, несомненно, заключила ее в объятия. Они не слышали, как я вошла. С порога гостиной я увидела их на диване: Несс полусвернулась-полураспласталась, как ленивая старая собака, на груди матери, а та нежно поглаживала ловкими пальцами ее волосы, тихонько напевая ту же колыбельную, что и мне в детстве, – «Золотые сны». (Отец, которого, помимо краткого увлечения йодлем, не трогала никакая музыка, написанная позднее пятнадцатого века, категорически утверждал, что Битлы сперли текст у неизвестного автора древности.) Сначала, как ни дико звучит, я подумала, что Несс тоже поет, потому что она едва слышно поскуливала, но вскоре поняла, что это были звуки горя, рыданий, которые переходят в дрему. Я сразу догадалась, что произошло, и молча вбирала глазами живописную картину нежности между двумя самыми дорогими мне людьми. Потом заметила Карла, который сидел за дверью в наушниках и играл в «Футбольный менеджер».

Даже в первый момент я понимала значимость того дня, хотя и не представляла, куда он нас приведет. Это был конец эпохи. Лия переехала в квартиру около магазинов. Несс чуть не сошла с ума. А в сердце мамы трагедия зажгла огонек, дала ей цель. Давно я не видела ее в таком ясном рассудке. Мама велела мне набрать для Несс ванну (я набрала) и принести ей чашечку чая (я принесла). Она поставила чай рядом со спящей Несс, высвободилась из-под нее и с почти военной целеустремленностью потащила меня в кухню. Я трусила позади, как всегда поражаясь, насколько молодо мама смотрится – со спины она сошла бы за тридцатилетнюю. На кухне она приказала мне сообразить обед для детей – Иви ушла, но Полли с Энни играли наверху. На короткие двадцать минут мама – ее храброе сердце, сострадательная практичность – снова была со мной; она спросила, что произошло, и без осуждения слушала, что они давно ссорились, в наш последний совместный отпуск Лия за две недели не обмолвилась с Несс и парой слов. Все это было для мамы ново, хотя я уже не раз говорила ей, что их отношения испортились.

– Бедная Несс. Бедные дети. Бедная Лия, – произнесла она спокойно и, поглядев в окно секунду-другую, добавила: – А у Лии характер…

Мне это заявление показалось странным.

Мама начала прибираться. Телефон сунула в холодильник, а молоко – в шкафчик с чистящими средствами. Когда Несс, пошатываясь, вошла на кухню, повернулась и спросила:

– Ванесса, ужасно выглядишь! Что случилось?

Самое худшее в болезни Альцгеймера – то, что ты кажешься бессердечным. Абсолютно незаслуженно…

– Появился кто-то третий? – спросила Рис-Эванс со сладострастным блеском в глазах.

Наличие третьего предполагали все. Обычно так оно и бывает, да, доктор Р.? Нужен кто-то, чтобы нас мотивировать, дать пинка. Что сподвигло Лию? Думаю о том, как же плохо ей было, если она решилась навлечь на свою семью такое горе! Она была несчастна, мы все это знали. Однако принимали как факт, почти как шутку: однажды она пообещала сама себе на Новый год, что начнет ходить пружинистой походкой – надеялась взбодриться. Я никогда не знала ее другой. Я была уверена, что третьего нет, это мне и нравилось в Лие. Она стремилась к порядку в жизни. Хотела ее изменить – и изменила.

По дороге в ванную, где Несс отчаянно рыдала в ароматной пене, я заглянула к детям. Энни и Полли развалились на кровати и смотрели что-то смешное на «Ютьюбе», причем Энни жадно нюхала пальцы Полли. Я обняла пахнущую шоколадом Полли. Через секунду-другую она сказала:

– Мне не видно, Конни.

Я отпустила.

Несс лежала в ванне неподвижно, повернув голову и положив руку на грудь, как раненый святой Себастьян. Знаю, нехорошо пользоваться моментом, но Несс всегда была странно стеснительной и прятала свое тело; хотя мы вместе отдыхали и загорали на многочисленных пляжах, в тот день я впервые увидела ее во всей нагой красе. Ее тело в самом деле было красиво, с милыми растяжками и своенравными волосками. Карлу наскучило слушать о ее совершенстве, и он раз за разом говорил, что у нее мальчишеская фигура, прямая, как жердь, и никакой задницы, мол, не за что ухватиться. Господи, когда он в последний раз хватал меня за что-нибудь? Слова, одни слова… У нас никогда не было такого страстного, хватательного секса. Довольно приятный дежурный половой акт раз в месяц – и всё. Или – где наша не пропадала! – внезапный шквал два дня подряд. Думаю, у вас, доктор Р., дела обстоят так же. Кстати, я недавно поинтересовалась у мамы, как часто они с папой занимаются любовью, и та ответила: «О, сейчас уже почти бросили, дорогая; пару раз в месяц, не больше». (Елки-моталки!)

– Как Полл? – спросила Несс, поворачивая ко мне лицо с коричнево-зелеными мешками под глазами.

– Смотрит «Ютьюб». Иви с Джошем еще не вернулись.

Старшие дети теперь официально встречались – очень странно и попахивает инцестом, но все равно славно.

– Это было ужасно, Кон! Полли заплакала, убежала и забилась под кровать. Иви хлопнула дверью.

– Ничего, дети живучие.

Иногда нам всем надо слышать милые банальности. Вам бы тоже не мешало говорить их почаще, доктор Р. А то прослывете сухарем.

– Стану разведенкой, которую никто не приглашает на ужин…

Я сжала пальцы у нее на ногах.

– Нет.

– Пообещай, что будешь меня приглашать!

– Конечно! Приходи и ешь у нас каждый вечер, радость моя!

– Я боюсь одиночества…

Она была так несчастна, так страдала. Эта страшная ранимость вызывала ужас и, признаюсь, острое любопытство.

– Ты не будешь одна, обещаю!

Я встала на колени у края ванны, сама чуть не плача. Порой мне казалось, что мы продолжение друг друга.

Все было глубоко печально. В тот вечер мы с Карлом лежали в постели, притворяясь, что читаем. Молча глядели в потолок, каждый в своем мире, начиная понимать масштабность произошедшего. Основы поколебались. Как ни странно, я перепугалась за собственную семью. Ввосьмером мы были надежной системой. Мы стали неразлучны, практически жили друг у друга, последние семь лет вместе отдыхали, собственно, даже предпочитали отдыхать вместе. С течением времени мы слились и ввосьмером ладили лучше, чем отдельными четверками. Лия и Карл часами играли в гольф и теннис, пока мы с Несс подолгу гуляли вдоль берега или бездельничали за книгой. Возникал большой вопрос: что мы без них? Я не знала ответа. Мы остались одни, лицом к лицу с реальностью собственных отношений.

В голове крутилось еще кое-что: я немного завидовала их свободе. Лия разорвала цепи, освободилась от условностей уютного мирка. Она не любила Несс и потому ушла. Не побоялась. Да, мама права: у нее характер.

Нам с Карлом следовало бы крепко обняться в сгущающейся темноте и шептать: «Мы не потеряем друг друга, не расстанемся!» А мы лишь покачивались, каждый по отдельности, на океане кровати.

– Надо ей помочь, Карл. Я за нее боюсь.

– Пусть приходит и зависает здесь, дети могут ночевать…

Он был добр, как всегда. Даже сказал, что мои родители могут переехать к нам; если папа не справляется, мама может жить у нас. (Намерение хорошее, но в реальности я знала, что все заботы лягут на мои плечи, ибо Карл часто уезжал по работе, и, несмотря на все свое очарование, доктор Р., мы с вами помним, не умел включить стиралку. А как я потяну работу, детей, дом и маму в придачу?)

Лежа в тусклом свете, я ощутила ужас пред лицом зыбкого будущего. Взяла Карла за руку, и он сжал мои пальцы, игнорируя, как и я, очевидность: было ясно как день, что надо заняться любовью – продемонстрировать единение. Однако ни у одного из нас недостало вдохновения…

Доктор Рис-Эванс упивалась каждым словом. Мама обнаружила потрясающую память, описывая чайную чашку, во что была одета Несс и что она ей пела, но скоро начала повторяться и резко прекратила подачу информации, завидев огромную иглу. Медсестра нажала на поршень шприца и выбросила вверх прозрачную струю. Мама вскрикнула и схватила меня за руку.

– Все хорошо, мама.

Страх перед уколами я считаю вполне здоровым: только псих может радоваться, что его пыряют иглой.

– Лучше смотри на меня, мам.

Я погладила ее сухую и тонкую, как бумага, кожу. Тревожные глаза стали водянисто-бесцветными. Перламутровая голубая подводка для глаз была нанесена криво и смазалась. Вдобавок мама перепачкала нос в губной помаде. Все вместе это придавало ей трагикомический вид. Она вздрогнула, когда огромная игла вонзилась в кожу, такую бледную рядом с эбеновой рукой медсестры.

– О чем это я, дорогая? – спросила она.

Вначале горе Несс было очень сильным. Однако вскоре она, с ее рассудительностью, взяла себя в руки. По вечерам после работы чаще всего приходила с детьми к нам. Дети делали домашку, я готовила, а она звонила по работе. Распивали бутылку красного вина. Если Карл был дома, то готовил что-нибудь вкусненькое; стряпает он потрясающе. Иногда смотрели киношку. Обе семьи – минус Лия, естественно, – субботним вечером собирались тесной кучкой вокруг телевизора, чтобы заглотить очередную порцию бреда. Такой расклад стал нормой.

В это же время моему дорогому папе вживили кардиостимулятор. У него самого начала сдавать память, так что я носилась между домами и врачами, теперь еще беспокоясь о том, что родителям неизбежно придется нанимать сиделку. Мама появлялась у нас, когда ей заблагорассудится, и спрашивала Несс, как Лия и дети. Та всякий раз терпеливо объясняла, что брак распался, пока в конце концов ей не надоело и она не стала говорить, что всё в порядке. Я, сама того не ожидая, сильно скучала по Лие и ее мрачному скептицизму, который на удивление успокаивал. В конце концов она вывезла свою мебель. Мы с Несс посмотрели на зияющие дыры на стенах и поехали в «Икеа». Выбрали на замену дешевые жизнерадостные вещицы. Поддавшись порыву, она купила забавные часики с кукушкой, которая каждый час выскакивала и хрипло куковала. Несс говорила, что ей от этого весело.

Признаюсь, иногда я мечтала, чтобы Несс дала нам небольшой передых. Ни дня не прошло без того, чтобы она с детьми не появилась у нас в доме. А изредка все же хотелось провести вечер наедине с Карлом или пригласить других гостей. Я чуточку задыхалась. И, наверное, тоже действовала ей на нервы; она порой сильно на меня злилась. Однажды вечером мы втроем шли в паб, и она сказала: «Терпеть не могу свои волосы…» Странное заявление, во-первых, потому, что очень уж девчачье, а во-вторых, я знала, что она их любит, считает бесподобными. У нее была манера их крутить, которая меня слегка раздражала. Несс сознательно кокетничала. Я замечала, как она включает очарование в школе, с мужчинами и женщинами: волосы круть-круть, туда-сюда, – и человек становится податливым воском в ее руках. Может, я завидовала ее свободе? Наверное. И вместе с тем постоянно за нее тревожилась. Понимаете, я искренне считала, что она заслуживает самого лучшего. Я делала все, чтобы ее приободрить; как-то в выходные мы покрасили ей пол в белый цвет, а стены – в голубой, чтобы не пахло больше Лией. Я предложила ей сменить имидж – мне давно уже до смерти хотелось подобрать ей гардероб, вкус у нее был не очень. Прошлись по магазинам. Я купила ей косметику: дымчатые тени, которыми сама пользовалась и которые ей нравились. И уловка сработала – Несс повеселела, вновь начала развлекаться. Распускалась, как цветок, и четыре месяца спустя просто благоухала. Признаюсь, хоть и неприятно, что мне она грустной, подавленной и нуждающейся в заботе нравилась больше, – это повышало мои акции как друга. Несс стала ходить на свидания. Одно дело смотреть на нее с Лией, и совершенно другое – как она весь вечер целуется взасос с официанткой. Я не очень успешно адаптировалась к новому положению. «Терпеть не могу свои волосы, – сказала она, дергая себя за пряди, – они такие…» Запнулась. Мы шли по дорожке вдоль реки, Карл первым, я – за нею, позади. На Несс было прелестное платье, которое я нарыла в «Урбан аутфиттерс», и я любовалась ее изяществом.

– Кучерявые? – подсказала я, искренне думая, что Несс подыскивает именно это слово для своих довольно сухих и непослушных волос.

Она не совершенство, сами видите, я не была слепа.

Несс резко обернулась, ее лицо дышало негодованием. Она оскорбилась и дулась на меня весь вечер. В пабе подчеркнуто меня игнорировала, повернув стул в другую сторону…

– Яблоко! – ликующе воскликнула мама, когда кровь потекла по прозрачной трубке. – Первое слово – яблоко!

Доктор Рис-Эванс улыбнулась и передала сестре ватный тампон.

– Очень хорошо. Яблоко.

Мне не нравился ее снисходительный тон.

– Благодарю, Сибо, – добавила она, отпуская медсестру.

У мамы поднялось настроение.

– Ах да, благодарю, Бо…

Она улыбалась, но никак не могла припомнить только что слышанное имя.

– Бо… Эбола! – воскликнула мама, уверенная, что попала в точку.

Я видела, где у нее перемкнуло: одинаковые гласные, бесконечные репортажи в новостях, цвет кожи Сибо. В ее рассуждениях была логика. Я вдруг ужасно растрогалась, глядя на мою бедную постаревшую маму, с ее клоунским макияжем и неосознанным, но ехидным расизмом, которая с ужасающей скоростью теряла себя.

– Кажется, мне кое-куда надо, – объявила она, поднимаясь на худые исцарапанные ноги.

Я встала ей помочь, но доктор Рис-Эванс тронула меня за руку и попросила Сибо проводить миссис де Кадене, что, с учетом нанесенного оскорбления, было немного чересчур.

Они вышли. Я чувствовала себя наедине с Рис-Эванс неуютно. Нагнулась и стала шарить в сумке в поисках телефона, давая понять, что буду терпеливо дожидаться возвращения матери, а потом, чтобы сгладить косвенную грубость своего жеста, произнесла:

– Да, знаю, ей хуже.

Рис-Эванс уставилась на меня, не на грудь или обувь, а прямо в глаза. Воцарилась неловкая тишина, и я поспешила ее прервать.

– Что поделаешь, никто из нас не выйдет отсюда живым…

– А ты сама? – спросила она, как настоящий доктор, о чем я все время забывала. – Как справляешься?

Вопрос меня удивил.

– Я?

– Да, как ты вообще?

Я была ошарашена. С тех пор, как заболела мама, никто не задавал мне таких вопросов. Спрашивали, как родители, как дети, как Карл, как Несс. Никто не спрашивал, как я.

– Ну…

Я чувствовала себя голой; к глазам подступили слезы. Она это заметила. О нет, теперь на всех рождественских ярмарках будут припирать к стенке и сосать мне кровушку!

Хотя мои беды в сравнении с бедами остальных казались ничтожными, с момента расставания Несс и Лии я чувствовала, что уже не та, что прежде. Меня покинули силы. Я рассыпа́лась – не сразу, по кусочкам. Как мы с Карлом ни упахивались на работе, денег всегда не хватало, мы жили далеко не по средствам и с каждым месяцем сильнее увязали в долгах. Работа тоже трепала нервы: я написала для крупной газеты статью о директоре фармацевтической компании, и в раздел «Комментарии» посыпались язвительнейшие нападки с переходом на личности, которым просто не было конца. Теперь я знаю, что так бывает всегда, но если вы ни разу не прочувствовали сие на собственной шкуре, то объяснить очень сложно. Как журналистка, я должна на это плевать, такое нынче в порядке вещей – сама виновата, что принародно высказала свое мнение. Но я никогда не умела ни на что плевать и, на беду свою, ввязалась в полемику. Стало только хуже; последовали угрозы изнасилования и ехидные замечания, что для групповухи я слишком уродлива. Кто вообще эти люди? Еще одна штука, не в меру меня беспокоившая (признаю, смехотворно и незрело): я увидела в «Фейсбуке» снимки университетских приятелей с вечеринки, куда меня не пригласили, и неожиданно расстроилась; глубокой ночью меня точили мрачные мысли. В довершение ко всему Карл много консультировал за границей, его часто не было; я одна управлялась с детьми и помогала стремительно сдающим родителям. Я все больше за них беспокоилась и в любую свободную минуту перебирала у них дома барахло, которому конца не было. Джош, видимо, решил, что я непробиваемая дура, – что ни скажи, все ему казалось нелепым и встречалось презрительным фырканьем; в школе он схлопотал «неуд» по поведению. Энни тоже попала в переделку – ввязалась в драку на детской площадке и отправила одного мальчика в травмпункт. Неудачи по всем фронтам. Я чувствовала, что отдаляюсь от Несс. Ее жизнь изменилась, она на всю катушку использовала недели без детей, частенько пропадала в выходные в спа со старыми приятельницами. Пыталась вытащить и меня, а я, разумеется, пойти не могла, потому что на мне держался дом. Я чувствовала себя изолированной и одинокой. Я больше не была для Несс на первом месте, ее жизнь изменила направление.

На той неделе я однажды проснулась и почувствовала отчетливое дуновение несчастья. На горизонте темнела хорошо знакомая мрачная туча…

– Навалилось со всех сторон… – произнесла доктор Рис-Эванс. – Признаться, что тебе несладко, – не преступление.

Сибо просунула голову в дверь.

– Миссис де Кадене вернулась?

Мы с Рис-Эванс переглянулись и вскочили. Мама ушла в самоволку. Мы безрезультатно обшарили здание и в конце концов обнаружили ее за углом – она беседовала с зеленщиком о способах приготовления баклажанов.

Такие вот дела, доктор Р. В тот день мама начала глотать флорадикс, а я – лофепрамин.