Бабушкин старый добрый джанк

Смотрительница, миссис Френч, кажется, именно так ее звали, оглядела меня с ног до головы. В ее жестком взгляде застыл лед. Я определенно заслуживал негативной оценки.

– Так, – сказала она начальственным голосом, уперев руки в бока. Ее глаза подозрительно бегали, а лицо напоминало блестящую желтую маску, увенчанную копной ломких коричневых волос. – Вы внук миссис Аберкромби?

– Да, – подтвердил я.

Я не должен возмущаться миссис Френч. Она лишь делает свою работу. Если бы она была менее бдительна в присмотре за старушкой, то сразу же последовали бы жалобы со стороны семьи. Также следует признать, что я более чем непрезентабелен; длинные сальные черные волосы, жидкая бородка, на мертвенно-бледном лице красные и желтые прыщи. Мое пальто видало лучшие дни. И я не могу припомнить, когда менял эти джинсы, спортивный свитер, майку, штаны, носки и боксерские трусы.

– Так, полагаю, вам лучше зайти внутрь, – сказала миссис Френч, неохотно убирая с прохода свою толстую тушу.

Я протиснулся в образовавшийся просвет, но чуть не застрял. Миссис Френч напоминала нефтяной танкер, ей требовалось какое-то время, чтобы действительно изменить свое положение.

– Она на втором этаже. Вы же не так часто приходите повидать ее, верно? – обвиняюще спросила она с надутым видом.

Нет. Я впервые пришел навестить старушку с тех пор, как она переехала в этот дом престарелых. Теперь уже, должно быть, прошло пять лет. Очень немногие семьи близки в наши дни. Люди перемещаются, живут в разных частях страны, ведут разные жизни. И бессмысленно оплакивать что-то столь неизбежное, как распад разветвленной семейной сети; в известном смысле это хорошая вещь, потому что дает работу таким людям, как миссис Френч.

– Я далеко живу, – промямлил я, шагая по коридору и терзаясь ненавистью к самому себе за то, что оправдываюсь перед какой-то смотрительницей.

В коридорах стоял зловонный одуряющий запах мочи и немытых тел. Большинство здешних обитателей так немощны, что мое интуитивное чувство лишь подтверждалось: эти места – предбанник смерти. А значит, мой поступок не изменит качества бабушкиной жизни: она едва ли заметит, что деньги исчезли. Некоторое количество этих денег наверняка станет моим в любом случае, когда она наконец отбросит копыта; так что какой, черт возьми, смысл ждать? Что, если они мне в итоге вообще не понадобятся? Старушка может протянуть долгие годы как овощ. И было бы совершенным извращением, самопораженческой глупостью не обчистить ее теперь, подчиняясь дурацким табу, канающим за основы морали. Мне нужно то, что в ее банке.

Эта банка так долго пробыла в семье: бабушкина банка из-под песочного печенья. Просто стояла под ее кроватью, битком набитая банкнотами. Я помню еще ребенком, как она открывала ее на наши дни рождения и вытаскивала несколько купюр из того, что казалось целым состоянием, и эти извлечения никак не сказывались на общей заначке.

Ее накопленные сбережения. Сбережения для чего? Сбережения для нас, вот как это надо расценивать глухой старой кошелке, слишком немощной, слишком неадекватной, чтобы наслаждаться или даже пользоваться своим богатством. Ну а я просто должен получить мою долю сейчас, бабушка, спасибо тебе большое.

Я постучал в дверь. Аберкромби, с красным клетчатым рисунком шотландки на заднем плане. Моя спина заледенела, суставы совершенно онемели от ломки. Я долго не продержусь.

Бабушка открыла дверь. Она выглядела маленькой, как сморщенный щенок, как Зельда в Terrahawks.

– Бабушка, – улыбнулся я.

– Грэм! – воскликнула она, и ее лицо расплылось в сердечной улыбке. – Господи, не могу поверить! Заходи-заходи!

Она усадила меня, возбужденно болтая без умолку, ковыляя из комнаты в примыкающую кухоньку, где она медленно и неуклюже готовила чай, и обратно.

– Я все спрашивала твою мать, почему ты никогда не приходишь меня навестить. Ты всегда раньше приходил по субботам на обед, помнишь? А твой сладкий пирог, помнишь, Грэм? – говорила она.

– Да, пирог, бабушка.

– На старой квартире, помнишь? – продолжала она с тоской.

– Хорошо помню, – кивнул я.

Это была кишащая паразитами дыра, непригодная для человеческого существования. Я ненавидел это пещерное жилище. Эту лестницу, подъем на верхний этаж, сюрприз, сюрблядскийприз, а мои ноги уже заебаны отвратительным ритуалом хождения вверх и вниз по Лит-уок и Джанкшн-стрит; бабушка, не замечая нашей боли и неудобства, перетирает кучу неуместного светского дерьма с любой старой вороной, попадающейся нам по дороге; старший брат Алан выплескивает на меня свое раздражение и злобу, пихает, пинает меня или выкручивает мне руку, когда она не смотрит, а если она даже это видела, ей было наплевать. Микки Вейр получал больше защиты от Сайма на «Айброксе», чем я когда-либо видел от этой старой дуры. Затем, после всего, чертова лестница. Боже, как я проклинал эту гнусную лестницу!

Она вошла, печально взглянула на меня и покачала головой, опустив подбородок на грудь:

– Твоя мать говорила, что у тебя были неприятности. С наркотиками и тому подобным. Я сказала, только не наш Грэм, разумеется, нет.

– Люди склонны преувеличивать, бабушка, – сказал я, когда спазм боли выстрелил сквозь мои кости и от неистовой дрожи затхлый пот выступил из моих пор. Черт, черт, черт.

Она снова появилась с кухни, неожиданно возникнув передо мной, как чертик из табакерки:

– Я так и думала. Я сказала нашей Джойс: «Только не наш Грэм, у него-то мозгов побольше».

– Мама ошибается. Я люблю поразвлечься, бабушка, честно скажу, но вот наркотиков не касаюсь. Мне не нужны наркотики, чтобы получать удовольствие от жизни.

– Ровно так я и сказала твоей матери. Он же Аберкромби, говорила я ей, вкалывает как черт и отдыхает на полную катушку.

Моя фамилия была Миллар, а не Аберкромби, как у бабушки. Старая калоша, видимо, считала, что быть причисленным к Аберкромби – это высочайшая почесть, к какой только можно стремиться, хотя, если хочешь продемонстрировать сноровку в алкоголизме и воровстве, так оно, пожалуй, и есть.

– Да, этого у Аберкромби не отнять, а, бабушка?

– Правильно, сынок. Мой Эдди – твой дед, – он был такой же. Работал как проклятый и в отдыхе знал толк, и он был самый лучший человек, который ступал по этой земле. Он никогда нам ни в чем не отказывал. – Она гордо улыбнулась.

Не отказывал.

Моя техника находилась во внутреннем кармане. Шприц, ложка, ватные шарики, зажигалка. Все, что мне нужно, так это несколько гран геры, тогда можно просто добавить воды и всего делов-то. Мое спасение в этой банке.

– Где туалет, бабушка?

Квартирка была крошечная, но бабуля настояла на том, чтобы проводить меня к сральнику, как будто иначе я бы заблудился. Она кудахтала и причитала, словно мы готовились отправиться на сафари. Я попытался отлить по-быстрому, но не смог помочиться вообще и бесшумно на цыпочках прокрался в спальню.

Я поднял постельное белье, свисавшее на пол. Огромная старая банка из-под песочного печенья с видом дворца Холируд величественно стояла под кроватью. Это было нелепо, акт абсолютной криминальной глупости оставить банку тут без присмотра в наше-то время. Если не я, это сделает кто-нибудь другой. Разумеется, бабушка предпочла бы, чтобы деньги достались мне, а не какому-нибудь чужаку. Если я не возьму эти башли, сдохну потом от беспокойства. В любом случае я планировал слезть скоро с иглы; может, найду работу, или пойду в колледж, или еще что. Ну и расплачусь тогда со старой калошей. Никаких проблем.

Открыть крышку на поверку оказалось чрезвычайно сложно. Мои пальцы дрожали и соскальзывали. И только у меня начало было получаться, как за спиной я услышал ее голос:

– Так! Вот в чем все дело!

Она стояла прямо надо мной. Я думал, что услышу, как старая перечница, неуклюже шаркая, приближается к спальне, но она была словно чертов призрак.

– Твоя мать была права. Ты вор! И все ради твоей привычки, твоей наркотической зависимости, так?

– Нет, бабушка, это просто…

– Не лги, сынок. Не лги. Вор, вор, который крадет у своих, – это плохо, но лжец даже еще хуже. Ты не понимаешь, куда ты катишься со своей ложью. Лапы убрал от чертовой банки! – рявкнула она так неожиданно, что я был просто ошеломлен, но остался сидеть там, где сидел.

– Мне нужно немного денег, понятно?

– Ты не найдешь там никаких денег, – сказала бабушка, но, судя по тревоге в ее голосе, явно врала.

Я вскрыл крышку, и обнаружилось, что это правда. Поверх пачки старых фотографий лежал пластиковый пакет с каким-то беловато-коричневым порошком. В жизни не видел столько ширева.

– Что, черт возьми, это…

– Руки прочь! Убирайся! Чертов вор!

Она внезапно лягнула своей костлявой, хилой ногой и угодила мне по щеке. Больно не было, но я поразился. А еще сильнее поразила меня ее ругань.

– Ты чертова старая… – Я поднялся на ноги, помахивая пакетом перед ее вытянутыми руками. – Лучше вызовем смотрительницу, бабушка. Ей будет интересно на это поглядеть.

Она горько усмехнулась и села на кровать.

– Шприц у тебя есть? – спросила она.

– Да, – сказал я.

– Тогда приготовь укол, поправься.

Я принялся делать, как было велено.

– Но как, бабушка? Как? – спросил я, одновременно успокоенный и пораженный.

– Эдди, моряк торгового флота. Он вернулся уже подсаженный. У нас были связи. В доках. Деньги были хорошие, сынок. Дело в том, что я продолжала покупать оптом и теперь вынуждена продавать молодым, чтобы держаться. Деньги только вперед. – Она покачала головой, мрачно сощурившись. – На меня работает пара молодых ребят, но эта толстая дура внизу, смотрительница, начинает что-то подозревать.

Я понял ее намек. По одежке протягивай ножки.

– Бабушка, может, мы как-нибудь вместе займемся этим?

Животная враждебность на ее маленьком исхудалом лице растворилась в едва уловимой усмешке.

– Ты же настоящий Аберкромби, – сказала она мне.

– Да, настоящий, – признал я с тошнотворным пораженчеством.