Василий Авченко
Поцелуй медузы
Александру Марцуну, ушедшему в Амурский залив
Меня обожгло в полосе водорослей, возле берега. Как будто кто-то приложил раскаленный паяльник к нежной коже с внутренней стороны колена.
Это было на Чайке, недалеко от моего дома. Спуститься с сопки, пересечь рельсы – вот и море. Туда я повел купаться друзей-сибиряков.
За тридцать с лишним прожитых во Владивостоке лет в морской воде я провел, наверное, чистый год календарного времени. Но медуза-крестовик не жалила меня ни разу. Я даже иногда думал, что злые крестовики – миф вроде летающего человека, который будто бы водится в тайге на горе Пидан, или крушения в 1986 году инопланетного космического корабля на “высоте 611” в Дальнегорске. В опасность крестовиков мне не верилось, как некоторые не верят в опасность энцефалитных клещей для коренных приморцев – всё, мол, у нас давно привито самой атмосферой, привычные мы, свои, местные…
Да и вообще медуз у нас бояться не принято. Разве что брезгливо отдернешь руку, наткнувшись в воде на огромный красноватый купол со свисающими вниз канатами. Белесыми студнеобразными медузами величиной в ладонь или две (недавно я узнал, что они называются аурелиями) мы в детстве играли в пятнашки. Особо одаренные применяли в тех же целях морских ежей – черных, несъедобных – и потом долго выковыривали из-под кожи крошащиеся иглы.
И все-таки это был крестовик, больше некому. Крошечная медузка с зонтиком всего в два-три сантиметра диаметром, которая любит заросли морской травы и теплую мутную воду у берега. Разглядеть крестовика можно с большим трудом и только благодаря красному крестику на прозрачном куполе. Ядовитыми щупальцами-стрекалами этот миниатюрный хищник добывает себе еду. Убить человека он, конечно, не способен, но приятного мало.
Стряхнув с ноги комочек слизи, оставшийся от жгучего прикосновения, я промыл горящее место морской водой – целебной, йодистой, в ней быстро заживают порезы. Ногу какое-то время жгло, потом перестало. По дороге домой я уже забыл о медузьей атаке.
Человек – существо сухопутное. Он пишет романы о волках и лошадях, о собаках и медведях. О рыбах и медузах романов не пишут. “Рыбы всегда жили в чужом нам мире, мы не встречались с ними, мы не слышали, как они там мычали или блеяли в разговорах друг с другом, мы не почесывали маленьких рыб, как почесывали за ухом теленка. И потому в нас не могла возникнуть любовь к ним – холодным и скользким. И потому сегодня мы косим рыбьи косяки тралами, как косим тростник, то есть не испытываем при этом никаких жалостных эмоций”, – писал моряк и философ моря Виктор Конецкий.
И все-таки лично у меня глубоко интимные отношения сложились именно с морем. Не с тайгой, например. Хотя отец-геолог с детства таскал меня по таежным распадкам, cтановым хребтам, алданам, гилюям…
В море удивительно всё: планктон, фосфорически искрящийся ночью, дайверы-нерпы, джунгли подводных кустарников; мидии, гребешки и устрицы, которыми я резал руки, кажется, чаще, чем собственное лицо безопасной бритвой; морские звезды и ежи, первым появлением которых в нашей словесности мы обязаны восточному походу Ивана Гончарова на фрегате “Паллада”: “Морской еж – это полурастение, полуживотное: он растет и, кажется, дышит…”
В водах омывающего Владивосток залива Петра Великого – этого морского Вавилона, о существовании которого сам Петр наверняка не догадывался, – встречают друг друга северяне и южане: корюшка, навага, минтай – и фугу, акулы, теплолюбивые медузы…
В воде ты становишься совершенно одиноким, изолированным от остального человечества, как в космосе.
Глядя на всё, что живет и движется под водой, я испытываю восторг и ужас перед мирозданием.
Нам не нужны “расширители сознания”, уместные где-нибудь в Голландии. У нас для расширения сознания – целая страна, в которой всё – настоящее. Иного не дано – и не надо.
Мы и сами – как “дикий русский лосось” по сравнению с норвежской семгой, теплично выращенной на рыбной ферме и не знающей, что такое океан и свобода.
Мы по-прежнему не понимаем западный феномен “спортивной рыбалки”, когда пойманную рыбу следует отпустить. Несокрушим инстинкт охотника: добыть и съесть. Русская уха – это не заграничный fish soup; в ней слышится размах, ухарство, дикость и воля, каких нипочем не разглядеть в добропорядочно-буржуазном, стерильно-ресторанном “рыбном супе”.
Иногда, однако, действуешь вопреки инстинктам.
На одном из мысов Русского острова волны выбрасывали на камни анчоусов не то селедочную молодь. Рыбки сразу умирали на раскаленных солнцем камнях или какое-то время сновали в соленых лужах, но скоро всё равно засыпали. Даже чайки уже наелись так, что улетели отдыхать. Можно было легко набрать этих рыбок на ужин, но мы ловили их руками и выбрасывали в море, надеясь, что у них хватит ума отплыть подальше от камней, как это делают корабли в шторм. Поедать этих бедняг было бы всё равно что варить уху в аквариуме.
Когда-то давно, еще подростками, мы с другом пришли на берег моря и увидели летящее по воздуху короткое удилище. На крючок поймалась чайка – и вот таскала удочку за собой, пока та не зацепилась за куст. Рухнув в траву, чайка билась в отчаянии. Набравшись храбрости, мы подошли, “зафиксировали” ее, как буйнопомешанного, осторожно извлекли крючок из чаечьего клюва, которым она норовила нас ударить, и отпустили птицу.
Из греческой мифологии мы помним, что нельзя смотреть в лицо медузы. Из славянской – что русалки могут утянуть на дно. Речные люди – наши предки – брезгливо называли обитателей океанских пучин “морскими гадами”. На старинных европейских гравюрах изображались спруты-кракены, обвившие щупальцами мачты кораблей, чтобы увлечь их в темные глубины… Во всём этом слышится древний ужас человека перед морской стихией. Да и само слово “море” кажется одного корня со “смертью”. Море виделось обитателям матерой земли угрозой, берег – оберегом.
Океан познан человеком меньше, чем космос. Всё это, говоря языком ученых, биоразнообразие, множество подводных и надводных форм жизни – для чего оно? Неужели это всего лишь текущий результат бессмысленной и беспощадной эволюции по Дарвину – или же есть какой-то сверхсмысл? Может быть, это запасные, или маневровые, или даже тупиковые пути общего движения земной жизни вперед и вверх, к усложнению и последующему переходу в новое, пока не вообразимое для человека качественное состояние?
Как удивительно, что ракушка, извлеченная из моря, – одновременно и “морепродукт”, и один из ключей к познанию мира. Зеркало, в котором видишь себя – и всё сущее.
Напрасно я не придал значения ожогу крестовика. Ночью началось. Я чесался, как новичок-героинщик, – кожа зудела вся. Еще неприятнее была ломота в мышцах: то во всех сразу, то по очереди: нога, рука, спина… Яд, который хранил в своих стрекалах ничтожный комок плавучей морской слизи, ударил не по месту поражения, а по всей нервной системе. Первую ночь я не спал совсем, меня крутило и подбрасывало; друзья-сибиряки, бодро позвякивая стеклом, развлекали меня пением под гармонь:
Есть по Чуйскому тракту дорога,
Много ездит по ней шоферов.
Но один был отчаянный шофер —
Звали Колька его Снегирев…
Потом мой многоопытный старший товарищ, которого я за глаза зову Вечным Бичом, сказал, что сразу после ожога нужно было засадить пару стаканов водки. Бич утверждал, что это будто бы известный медицинский факт, но врачи его не афишируют, потому что не могут пропагандировать пьянство – Гиппократ не поймет… Правда это или нет – не знаю.
Раньше мне казалось, что море не тронет.
Или же этот поцелуй медузы – знак причащения, подмигивание Нептуна? Я ведь столько времени всматривался и вдумывался в море, пытаясь уловить испускаемые им, как лемовским непостижимым Солярисом, сигналы.
Может, напрасно я не верил легендам о Пидане и “высоте 611”? Ведь даже таежный визионер Арсеньев, ни разу не уличенный в фантазировании, однажды описал свою лесную встречу с тем самым летающим человеком – “Ли-чжен-цзы”.
Я человек приземленный и не хватал звезд с неба. Но когда они очень нужны – можно пойти к Амурскому заливу и найти звезды в нем. Ведь море – это отражение неба.
