Книга: Птичий рынок
Назад: Максим Аверин. Одинокий волк
Дальше: Василий Авченко. Поцелуй медузы

Сказка вторая. Гости-аисты

 

никто не бросает дом

пока тот не начнет шептать

задыхаясь тебе в ухо

уходи,

беги от меня сейчас же

я не знаю, во что превратился

но я знаю, что где угодно,

безопаснее, чем здесь.

 

Варсан Шайр. Дом


Этой весной аисты поспешили – прилетели в Кирилово в марте. Вероятно, их сбило с толку толстое солнце, залившее желтым маслом всю Ямбольскую область. Птицы широкими распятиями парили над полями, выискивая себе подходящий столб. Аисты давно уже заводили семьи на этих высоких столбах, на которых электрики устанавливали специальные подставки для массивных, похожих на огромные шапки гнезд. Сначала, как обычно, прилетал самец, устраивал гнездо, а через несколько дней появлялась самка. В этот раз, как только птицы заселили столбы своими белыми молодыми семьями, Кирилово стиснули морозы. Воздух сделался колючим, поля покрылись холодным стеклом. Солнце висело тут же, но не могло выдрать село и окрестности из морозных челюстей. Аисты втащили головы в плечи, засели парами в своих высоких квартирах, вжавшись друг в друга. Холодные ветра, шагающие по электрическим проводам, лезвиями резали птичьи макушки. Аисты сильнее вжимали шеи, щурили глаза и бились в мелкой дрожи, обнимаясь. Задача создания потомства забылась, надо было выживать. Мороз не прекращался. Перья птиц покрылись ледяной коркой, сковывающей крылья. Аисты не могли летать и добывать пищу. Из последних сил они спустились со столбов в поля и пытались прятаться от морозных ветров в низинах и лысых кустарниках и пешеходами найти хоть что-нибудь съедобное. Еды попадалось совсем мало, а по ночам морозные ветры у земли рубили еще непереносимей, чем у проводов. Аисты теряли силы, неподвижно сидели парами в полях, прижавшись друг к другу и коченея.

Люди хватились птиц. Кто-то заметил уже их на столбах, удивился такому их раннему прибытию, а теперь исчезновению. Кириловцы отправились искать птиц и нашли тех в полях, полуживых, в ледяных коконах. Завернув аистов в куртки и одеяла жители села на осторожных руках отнесли замерзших в свои дома. Птицы были истощены, поэтому не сопротивлялись и даже не боялись. Местные любили аистов, с гордостью отчего-то всегда смотрели на них, проходя или проезжая мимо столбов-постаментов с одной или двумя белыми фигурами. Аисты были словно не правящая, но важная дворянская династия, символ и доказательство благородства и красоты, даже культуры, короли Кирилова и окрестностей, время от времени навещающие своих простоватых родственников-людей.

Этих птиц нельзя обижать или тем более убивать. Три года назад в одном из сел Ямбольской области два аиста погибли в собственном гнезде из-за неисправности в проводке. Электрика, дежурившего на этом участке, не уволили (не было точно известно, его ли это вина), но после гибели птиц от него ушла жена, которая уже целую жизнь хотела этого, но передумывала, жалела мужа, он был хорошим человеком, она просто не любила его, и вот наконец решилась. Аистов здесь очень любили.

Пять кириловских дворов приютило шестнадцать птиц. Почти всех спасли и принесли к себе болгары. Русские и британцы понимали важность аистов для коренных кириловцев и не вмешивались, разве что предлагали свою помощь с кормом. Птиц поселили в отапливаемых пристройках и даже свободных комнатах домов. На сходе общины решили держать аистов до настоящего, южного потепления. Кмет выделил деньги на кормление птиц из общинного бюджета. Трем аистам с обморожениями вызвали ветеринара из Елхова. Тот отказался брать плату за работу.

Вся кириловская жизнь парила теперь вокруг гостей-аистов. У ворот принимающих останавливались сельские жители и, перекрикивая лающих собак, интересовались здоровьем птиц. Женщины, мужчины, дети, старики из избранных семей ухаживали за аистами, бросали им куски сочного мяса, подкладывали птицам чистой соломы. Дети ходили к местным рекам и озерам отлавливать только что проснувшихся, ничего не понимающих шатунских лягушек и змей. В одном из дворов, где реабилитировались аисты, для них задушили и освежевали четырех кроликов, а в другом, даже не принимающем, – козленка по кличке Мартин. Его хозяйка разнесла мясо по домам, в которых приходили в себя птицы. Мартина раздали крылатым гостям, люди ни кусочка не взяли себе. Каждое утро начиналось с проверки аистов и их кормления. Все остальные животные в хозяйстве и даже дети временно потеряли прежнее внимание. Аисты забрали на себя всё. Домашние звери и птицы удивлялись новым существам, самые понимающие ревновали. Кошки переворачивали горшки с рассадой, козы лезли в огороды, петухи беспрерывно сипло кукарекали, поселяя Кирилово в вечное утро.

Стойка нашла аистов там, где их уже никто не смотрел, – в виноградниках на холме, когда-то колхозных, а теперь сдаваемых администрацией внаем сельским жителям. Виноград тоже покрывала ледяная глазурь. Вино будет сладким или не будет вовсе. Женщина принесла домой на руках самца, завернутого в старую куртку ее мужа, а самку в одеяле притащил соседский мальчик. Стойкины птицы были больше остальных и белее, най-белые, ослепительные, почти неоновые, она это всё сразу заметила, но людям отмахивалась – мол, какие-есть-обычные-штекели. Хотя понимала – ее птицы самые красивые и белые, как ангелы. Одной из обмороженных птиц была как раз чудесная Стойкина аистиха. Ветеринар удивился, увидев невиданную такую птицу, сфотографировал ее на айфон и переслал картинку своему приятелю-орнитологу из Варны.

Аистов определяли только сложным, разветвленным семьям, в которых участвовало по меньшей мере два работника, а не одиночкам. Но Стойке не могли отказать, потому что она много лет работала на почте, а главное – в Кирилове помнили и уважали ее мужа Илию – врача, умершего восемь лет назад. Пока он жил, люди села лечились тут же, а теперь ездили в Елхов за медицинской помощью. Стойка, как и было принято, повесила на ворота памятный листок мужа через девять дней после его смерти и никогда не снимала, только меняла распечатку, когда та приходила в негодность. Внучка соседки подарила ей однажды целую пачку целлофановых файлов для а-четвертых бумаг. Стойка теперь клала листок в файл, отчего тот совсем не портился от дождя, а только выцветал на солнце. Теперь Вспомена хватало на год. Жители села, бывало, останавливались у ворот и звали ее, чтобы поговорить – повспоминать Илию.

Сын Стефан жил в Бургасе и работал в туристическом агентстве, приезжал раз-два в месяц, в какую-нибудь среду, чтобы свозить мать на рынок в Елхов и помочь с хозяйством. С детства мягкий, улыбчивый, най-веселый человек села Стефан раздражал отца своей несерьезностью. С юности он пропадал неизвестно где, мало помогал со скотиной и совсем не интересовался медициной, как отец ни пытался привить ее сыну, заставляя его помогать с перевязками и даже операциями. Когда после долгого отсутствия Стефан появлялся в селе, то улыбался-улыбался всему миру подряд, как подсолнух солнцу. Дурак – ставил диагноз Илия. А Стойке ее сын нравился. Хорошо, когда кто-нибудь есть веселый. Нравится-путешествовать-и-встречать-разных-людей, говорил он, улыбаясь. На что Илия, видевший последние тридцать лет одних и тех же 150 человек (он умер до массового приезда иностранцев), изучивший тела односельчан вдоль и поперек, различавший по звуку их сердцебиение (он был грандиозный врач), поднимал сына на смех. Зачем нужны новые люди, когда они все всё равно одинаковые! Сердце, желудок, печень, желчный пузырь, селезенка, сердце, кишечник и прочее, что тухнет и изнашивается с возрастом. Стефан отказался поступать в медицинский, ушел из дома и закончил факультет туризма и гостиничного менеджмента в Варне. Илия отказал ему от дома, только в последние годы, когда стал меньше пить и больше болеть, он разрешал сыну появляться по праздникам. После смерти отца Стефан стал навещать мать чаще.

Сейчас, без мужа, который умер, и сына, который уехал, у Стойки в доме кроме нее жили: две козы – мать и дочь, три курицы, один петух и один пес. Теперь добавились аисты. Стойка поселила их в бывшей приемной мужа, чудной вытянутой комнате с четырьмя маленькими окнами а-четыре, которая была такая еще до превращения в медицинский кабинет. От Стойкиной кухни и спальни его отделяла крохотная прихожая. Окна в приемной закрывались ставнями, и включался белый пронизывающий больничный свет. Птицам Стойка открыла ставни, а свет включала только когда приходила кормить их вечером. В комнате остался старый тапчан, служивший кушеткой для осмотра пациентов, и два старых деревянных шкафа с медицинскими книжками на русском и болгарском. Всё это Стойка занавесила сеткой для теплиц и накидала на пол соломы для гостей-аистов.

Жизнь летела своим чередом. Стойка работала на почте с семи утра до полудня каждый день, кроме воскресенья, занималась хозяйством и животными, кормила аистов лягушками, которые ей приносили кириловские дети, вымывала за белыми гостями пол. Птицы удивительно послушно уходили в сторону, образуя коридор швабре. Стойка дивилась такому мудрому поведению, но потом решила, что стыдно думать про аистов с самого начала, что они поголовно глупые.

От еды и тепла аисты совсем похорошели. Ломаные морозом фигуры теперь приобрели осанку, расправились. Птицы стали будто бы еще больше размером и сильно напоминали чуть пригнувшихся ангелов. На аистов приходили смотреть кмет, соседи, дети соседей, остальные люди Кирилова. Дети наперегонки таскали лягушек, надеясь в обмен посмотреть на птиц. Стойка поначалу пускала всех, но потом устала, а главное, поняла, что аисты тоже теряют силы от того, что их ворошит каждый день пять пар глаз. Она принялась забирать у детей лягушек у калитки, дарила им в ответ прошлогодние яблоки или орехи. Или отправляла с добычей к другим дворам, где тоже гостевали аисты, если лягушек накапливалось много. Дети уходили недовольные. Они желали глядеть на най-белых, най-больших аистов. Три раза короткие и щуплые люди – дети – забиралась на Стойкин двор ранним утром, чтобы смотреть на птиц через мутное окошко старого сельского дома. Восьмилетний Христо однажды первый из всех оказался у одного из маленьких, а-четвертых окон, вдруг закричал и дернулся прочь. Когда он пришел в себя, всмотрелся снова и сказал, что померещилось. Другие вовсе ничего не разглядели, видимо, птицы ушли в дальний угол комнаты.

Аистов отчего-то сильно не полюбили другие Стойкины животные. Пес Себастьян сделался совсем нервным со дня появления чудесных гостей, обливал лаем сверху-донизу дверь, закрывающую птиц от мира, рвался за нее, будто пытаясь пробиться к самому важному и возмутительному куску мяса в своей жизни. Каждый раз, когда Стойка заносила аистам еду и воду, собаку приходилось сажать на цепь. Лойла – белая козочка, но не най-белая, как аисты, а с желтоватым налетом, – совсем развредничалась – пролазила сквозь ограждение и жевала всё, что встречала, не от голода, а от своей подростковой вредности. Лойлина мать Барбара, кофейного цвета, умудренная, крупная, малоподвижная, просто бодала Стойку неподвижным и неясным взглядом из-за сетки-вуали. Куры тревожно слонялись по своей части загона и мало неслись. Их петух пытался улететь, даже разгонялся для этого, но всё время передумывал. Стойка только удивлялась, сколько в животных человеческой ревности.

В начале апреля мороз ушел из Фракийской долины. В то утро, когда солнце впервые забралось высоко над Кириловом и уверенно принялось греть землю, Стойка пришла кормить аистов и увидела двух голых людей, спящих на соломе, прижавшись друг к другу. Самих аистов в комнате не было. Стойка изумленно застряла в двери, не способная двинуться. Мычала корова, блеяли бараны, орал петух – но все соседские, не ее. На Стойкиной дворе и вовсе торчала возмутительная тишина. Один человек пошевелился, но не проснулся. Стойка поставила таз с лягушками и ведро с водой и приблизилась к спящим. Мужчина и женщина, совсем еще молодые, примерно двадцатитрехлетние, были смуглые, густоволосые, лохматые. Темную их кожу почему-то покрывали мелкие перья, оставшиеся, видимо, от аистов. Стойка рассудила, что это влюбленная цыганская пара, забравшаяся к ней в дом. Из-за этого озарения хозяйка перестала бояться и принялась решительно расталкивать спящих и сразу расспрашивать их, как они сюда попали. А главное – куда они дели белых птиц.

Гости просыпались, пугались Стойки, дергали по сторонам головы, оглядывали себя, стыдливо закрывали себя, пытались говорить со Стойкой на непонятном языке, потом на втором непонятном языке (Стойка расслышала, что этот второй – английский, но она ни на каком другом, кроме болгарского, не говорила). Гости неуверенно поднимались на ноги, махали руками, жались друг к другу, дрожали от холода. Молодой человек снял тепличную сетку с топчана и укрыл ей себя и девушку. Гости – двухголовым существом – говорили, не перебивали друг друга, по очереди, показывали в строну гор, видневшихся из Стойкиного двора, в них уже жила Турция. Гости снова махали руками, изображали у себя длинные носы, показывали наверх, то есть на небо. Гости говорили, дрожали под тепличной сеткой. Выжившая лягушка выпрыгнула из таза и, покачиваясь, допрыгала до человеческих ног – четырех босых, в белых, свалявшихся перьях, и двух в тапках на хлопковый носок. Девушка увидела лягушку, и ее вырвало. Стойка очнулась и по-болгарски пообещала вернуться. Она вышла из комнаты, прикрыла дверь. Пока искала вещи, она осознала, что это за люди. Месяц назад Васил из соседнего села рассказывал ей на почте, как его приятель провел из Турции через горы двух нелегальных мигрантов (откуда они бежали в Турцию, не говорилось). За тысячи евро приятель Васила должен был посадить их на машину и довезти до Софии, а оставил как раз здесь, неподалеку от Кирилова, пообещав забрать их на автомобиле, но не возвратился. Стойка тогда решила, что это очередная сказка, каких много рассказывал Васил, а сейчас подумала, что напрасно не закрыла дверь на засов, как всегда делала, когда запирала аистов.

Она вернулась с полотенцами, мужской одеждой и обувью (от мужа, который умер, и от сына, который уехал) и женской одеждой и обувью (ее), ведром и шваброй. Стойка часто помогала мужу с пациентами и из-за этого не была брезглива. Отдав гостям одежду на выбор, она хотела сама замыть пол, но гости вдвоем, очень быстро и слаженно убрали растекшуюся по деревянным доскам рвоту. Стойке понравилось, что они всё делали вместе, разделяя действия и ответственность, как две сработавшиеся части одного организма. Стойка проводила беженцев до ванной. Кирилово было современным селом, здесь давно уже появились условия – водопровод и канализация. Дом Стойки и ее мужа стал таким городским одним из первых.

Мигранты помылись и оделись – парень в сыновьи трусы, футболку и носки и мужнин свитер и джинсы, сыновьи ботинки, девушка в Стойкины джинсы, платье, сыновьи ботинки, а еще покрыла голову Стойкиным неношеным платком. Стойка переместила гостей за стол на кухне и хорошенько разглядела, пока они ели человеческую еду. Беженцы были юными, годившимися Стойке в дети, красивыми, похожими друг на друга, но так, как это часто бывает не от родства, а от сильной и взаимной любви. У парня не сошла с губ и щек еще юношеская пухлость, девушка, круглощекая и большеглазая, походила на красавицу, и, возможно, ей и была. Стойка заметила, что оба они так и не смыли с тел прилипшие аистовые перья. Она потерла свою кожу на запястье ладонью, объясняя так, что перья лучше было бы стереть. Девушка поднесла свою руку ближе к Стойке и оттянула кожу. Стойка увидела, что перья тянулись из пор. Она удивилась и спросила снова, где аисты, изобразив руками полет и длинный нос.

Вот домашний театр открыл сезон в Кирилове. Маленькими драматическими кусочками беженцы рассказали свою историю. Стойка поняла вроде, что они заплатили две тысячи евро человеку, чтобы он провел их из Турции (куда они попали на автобусе) в Болгарию через горы и увез в Софию на машине. Здесь в долине он ушел за транспортом и не вернулся. Стойка уловила вроде, что беженцы испугались миграционной полиции и решили превратиться в аистов. (Стойка вспомнила, что миграционная полиция приезжала к ней пару раз и спрашивала про соседей-британцев через дорогу и соседей-русских в доме с левого бока. Ни про кого из них Стойка не сказала плохо, сказала только добре, потому они жили и работали, ухаживали за животными и растениями, прямо как она сама. В бумажках ее остался и мялся где-то телефон миграционной полиции.) Стойка уловила, что беженцы жалеют, что не превратились в аистов еще раньше. Могли бы просто перелететь границу, как это делают все путешествующие птицы, не рисковать жизнью, не тратить денег. Просто-просто. Но тогда они еще не боялись так сильно, поэтому о превращении никто не думал.

Стать аистами им показалось блестящей идеей. Птицы жили так же, как девушка и юноша собирались жить дома, – создавали семью. У пары даже появилась своя собственная, чудная квартира на столбе. С другими аистами беженцы старались не встречаться, те таращились подозрительно, чуяли, что здесь что-то нечисто. Потом ударили морозы, у пары не получилось распревратиться от холода. Мигранты-птицы закоченели, заледенели крылья и лапы. Обнявшись, они засели в виноградниках умирать, глядя на красивую долину. А дальше пришли люди и спасли птиц. Беженцы рассчитывали на сарай или курятник, а оказались в теплом человеческом доме. Они отогревались, спали в соломе, ели лягушек и сырое мясо. Ветеринар вылечил обмороженное крыло девушки. Стойка не только кормила беженцев-аистов и убирала за ними, но и ласково разговаривали с ними, за что они, как поняла Стойка, ей были особенно благодарны. Еще они собирались дождаться настоящей весны и улететь в Софию, где находился родственник юноши. Но всё оттягивали свой полет, не хотели покидать насиженного места, им ощущалось у Стойки почти как до войны дома – уютно и безопасно. От потепления на улице они неожиданно превратились обратно в людей. Очень сложно притворяться долго кем-то, кем ты совсем не являешься, так разобрала Стойка или додумала их слова.

Она поняла, что они городские и недавно поженились. Девушка работала в музее (или в университете), он делал ортопедическую обувь в мастерской или в магазине то ли отца, то ли дяди, то ли брата. Как только перелетели, они перешли через горы в отличных, его производства, стельках. Одежда и обувь, очевидно, затерялась в полях после превращения. Здесь беженцы очень боялись детей и пса Себастьяна и очень благодарили Стойку, что она не пускала тех в комнату. Хотя и у девушки дома тоже жили пес и братья-дети. У парня, кажется, тоже, но, возможно, Стойка что-то не так поняла. Ей, привыкшей видеть мигрантов по телевизору в похожих на грязные айсберги лодках или в вытянутых загонах беженских лагерей, удивительно было наблюдать за такими людьми в пространстве своего дома, в одежде ее семьи, оживляющих и украшающих ее.

Более всего Стойку поразила мысль, что до того, как побежать, эти люди жили какой-то своей собственной жизнью в оставленном городе – с музеем (или университетом), стельками, собакой, братьями, в своем огромном, как изображала девушка своими крыльями-руками, доме – от которого, как поняла Стойка, осталась только труха. Куда делась обитавшая там родня – спросить она не решилась.

Беженка удивила Стойку. Хоть она и покрывала голову, и говорила вежливо, но вела себя как умная, деятельная и внимательная принцесса. Она была со своим долговязым и серьезным мужем в паре не то чтобы главная, но источником всех важных искр, из которых дальше разгоралось жизненное движение. Стойка помнила, что она вела себя похоже в молодости, но Илия не воспринимал ее искр всерьез, к чему бы ни относилось их будущее и несбыточное пламя – работе, дому, сыну, отдыху, сексу. Потом муж и вовсе принялся раздражаться, обжигаться об искры, обвинять жену в глупости, легкомысленности, детскости. Она выработала иммунитет к мужу, перестала производить искры и чего-то хотеть.

Стойка решила оставить беженцев себе на какое-то время. Это было опасно и недальновидно. Аисты все-таки улетали в июле-августе обратно на юг, а мигранты не собирались возвращаться домой. Но Стойка скоро успокоилась – бродила в паре бывших птиц шаровая молния нового отъезда.

Стойка отдала гостям одеяла, набор постельного белья, старый бабкин сундук, пустой советский шкаф и новый торшер. Четыре маленьких а-четвертых окна Стойка просто закрыла ставнями. Парень и девушка беспрепятственно передвигались по дому к кухне и ванной. На улицу не выходили, это было опасно. У себя в комнате они рассматривали медицинские книги на русском и б о лгарском языках, разговаривали и, как слышала Стойка, молились.

Когда дети Кирилова принесли новый улов недодушенных лягушек, Стойка объявила, что най-белые птицы на днях попросились на волю и улетели в поля. То же она рассказала прилетевшему из Варны краснощекому и взволнованному орнитологу. Он расстроился, попричитал, что не смог приехать раньше, так как был на конференции в Америке. Говорили, он ушел искать най-белых а истов в поля, напился там и долго ходил потом по улицам Кирилова, заставляя местных собак задыхаться от лая.

Беженцы остановились у Стойки не как дети или внуки, а скорее как дети хороших знакомых или дальней родни, которые сняли у тетки жилье на лето. Они проводили больший кусок дня в своей комнате, но выходили оттуда, чтобы готовить и убирать доступную им часть дома, снова вдвоем, как одно целое. Бывало, когда Стойка возвращалась с почты, ее ждал обед, вкусный и странный – из ее же продуктов, но совсем незнакомых сочетаний блюда. Никто не готовил Стойке обеды с ее детства. Животные – все до одного – после превращения беженцев-птиц в беженцев-людей успокоились, вернулись к своей обычной животной жизни. А Стойка, как заметили жители Кирилова, сильно помолодела, вспомнила свое детское выражение лица и снова принялась носить его.

Ужины Стойка готовила сама и стучала беженцам в дверь. Они иногда отказывались. Девушку часто тошнило, она забрала с собой в комнату старый треснутый таз (с разрешения), Стойка – вдова врача – догадывалась, что та беременна. Когда хозяйка и гости ужинали вместе, они жевали спокойно и молча. Стойка и беженцы всё равно не понимали друг друга, всё самое важное они у ж е обсудили, кроме того, какой сделать следующий шаг.

Беженцы не знали, как бежать дальше, в Софию, и теперь часто ссорились. Перья на их коже совсем исчезли, превратиться снова в птиц никак не получалось. Стойка слышала их споры за стеной на неизвестном языке, видела их мающиеся лица. Особенно мучилась девушка, которая, несмотря на ожидание ребенка, рвалась в открытый, как опасная рана, мир. Денег, документов, транс п орта у них не водилось. Девушка совсем загрустила, редко разговаривала и выходила из комнаты. Стойка думала. Жалела, что так и не купила автомобиль и не выучилась управлять им. Она могла бы снять денег со счета в Елхове, заплатить какому-нибудь местному человеку с машиной, чтобы он отвез гостей-детей в Софию, но боялась и того, что гостей ее бросят где-нибудь по дороге, и того, что из-за беженцев, в случае облавы, сам перевозчик попадет в тюрьму.

В день, когда гость, улыбаясь, вручил Стойке ортопедические стельки, смастеренные тут же – в ее доме, из подручных материалов, аккуратно изогнутые, взлетающие над поверхностью земли под нужным углом (он-то увидел, что у нее не плоскостопие, как она всегда считала, а излишне высокий подъем), она решила, что этой молодости может помочь только другая молодость. Стойка позвонила сыну, самому веселому человеку Кирилова, и попросила приехать и высвободить себе день-второй, чтобы помочь матери по хозяйству. Ведь это – она решила – как раз его профессия, перемещать людей в пространстве и делать их таким образом счастливей.

Стефан удивился: мать всегда относилась к нему как к подсолнуху с переполненной семечками башкой – никогда прежде она не просила его сделать какое-либо усилие, чтобы он не растряс, не опустошил себя. Следующим утром Стойка повесила на почте объявление, что уехала в Елхов по делам, и действительно поехала в Елхов на маршрутке, сняла там в банкомате деньги, благополучно вернулась с ними домой – ее подвезли русские соседи. Стойка попросила гостей собираться и объявила, что они едут в Софию. Гости забегали, запорхали по дому, а потом успокоились, уселись в комнате на топчане ждать, осознав, что собирать им нечего.

Стойка переживала за сына, заранее жалела, что втягивает его в эту историю, но вместе с тем в ней звенело, ворочалось материнское крепостничество, по которому – сын ее, значит, она может рисковать и им тоже ради хорошего дела и ему только может довериться. Стефан как продолжение Стойки, просто другое ее тело, более молодое, умеющее водить. Стефан приехал на новой машине по-прежнему веселый, почему-то сильно располневший и от этого напоминающий отца. Гости сидели в своей комнате на несуществующих чемоданах. Стойка напоила сына кофе и рассказала ему всю историю – от най-белых аистов до беженцев-почти-детей в соседней комнате, озвучив в том числе главную его, Стефана, задачу – довезти гостей до Софии. Стефан задумался, сходил, заглянул в птичью комнату – беженцы радостно вскочили с топчана, приветливо закивали ему, сыну Стойки. Тот закрыл дверь и сказал матери, что сейчас позвонит приятелю в Софию, узнает, сможет ли тот приютить ее гостей на первое время. Стойка полетела делать бутерброды, заваривать в термос кофе. Стефан разговаривал во дворе по телефону. Лойла упиралась в него взглядом. Потом он вернулся в дом, попросил, не улыбаясь, еще кофе, сказал, что ждет, когда друг перезвонит, чтоб понимать точно. Девушка-бывший-аист подошла к окошку а-четыре и отодвинула загородку. Посреди двора стояла Лойла неподвижно на грязно-белом столе и смотрела прямо, то ли перед собой, то ли на беженку в окошке. Той стало дурно, она отошла от окна и села на топчан. Муж поднес ей красный треснутый таз. Хрипло залаял Себастьян.

Два офицера миграционной полиции, разморенные майским солнцем, укачанные колыбелью деревенских дорог, просто зашли в комнату бывших аистов, лениво надели на тех, онемевших, безъязыких, наручники и посадили в фургон с эмблемой. Стойка пыталась спорить и рассказывать, но ее никто не слушал. Стефан объяснил за нее, что эти люди забрались в дом и воспользовались добротой-и-най-наивностью его матери. Размягченные полицейские кивнули, но всё же в уме решили заехать еще. После того как Лойла проблеяла вслед фургону с бывшими-аистами, Стефан стал учить Стойку, тоже немую, безъязыкую, что-это-совсем-не-туристы-не-потерявшиеся-дети-а-совсем-чужие-люди-хорошо-что-мы-их-не-пускаем-вон-посмотри-русские-их-совсем-не-пускают-не-оттого-что-у-них-нет-денег-вон-сколько-они-тратят-и-в-бургасе-и-в-несебре-и-слынчев-бряге-а-вон-британцы-едут-жить-к-нам-потому-что-у-себя-они-уже-задыхаются-от-этих-не-даром-решили-отделиться-от-европы-потому-что-им-тоже-надоели-эти-лезут-и-лезут-это-просто-это-же-я-волнуюсь-за-тебя-а-чтобы-могло-случиться-а?

Впервые в жизни он учил и отчитывал Стойку так же, как делал это всегда муж Илия, учил как ребенка, как младшее, неразумное существо. А когда Стефан закончил, то растянулся своей ласковой, интересной улыбкой. Стойка подумала, как сильно он проступает, Илия, выцветание наоборот, настоящий Вспомен.

Фургон подъехал к зданию миграционной полиции в Ямболе, заново застывшие из мягкого, принявшие форму полицейские открыли дверцу-вторую, сказали выходить, и вместо беженцев из казенной темноты выпорхнули най-большие и най-белые аисты и взвились над городом. Люди говорили потом, что встречали таких под Ямболом, вдвоем или даже вчетвером – с двумя птенцами. Но это могли быть другие очень большие и очень белые аисты.

В Кирилове недолго обсуждали историю с беженцами, никто точно не понял, были они или нет. Стойка ничего не рассказывала, на расспросы пожимала плечами. Она стала моложе по отношению к себе прежней и старше по сравнению с собой недавней, будто выросла из детского в девичье состояние. Историю забыли. С сыном Стойка теперь общалась вежливо, формально улыбаясь в телефон. Он боялся приезжать, понял, что-то хрустнуло, надломилось, но спрашивал, не нужно ли помочь-появиться, мать уверяла, что нет. На днях Стефан позвонил и сказал, что женится на коллеге из турфирмы и что она беременна, а для церемонии они полетят куда-нибудь на юг, скорее всего в Доминикану, для них – сотрудников – всегда есть хорошие путевки. Стойка обрадовалась, поздравила молодых. Она надела стоптанные свои ботинки с подарком – ортопедическими стельками, в которых она теперь могла дойти хоть до Елхова, и отправилась на склон к виноградникам, где нашла аистов в марте.

Здесь было и есть немыслимо красиво. Горы лежали и лежат на мягком диване горизонта под нежным небом. Разноцветные поля половицами украшали и украшают широкую долину. Виноградники расчесывали и расчесывают холмы сиреневыми, изумрудными и янтарными проборами. И подсолнухи, их армия, их нация желтоголовых умниц, храбрых героев с маленькими черными мыслями, внутри всегда оказывающимися белыми, кивали и наступали, кивают и наступают с разных сторон, делая Фракию одной огромной масляной картиной. А сверху подливало и подливает жира и золота местное крупное солнце.

Стойка решила, что ничего тут не изменилось с ее детства, несмотря на время и смену одного Союза на другой. Илия приехал сюда по распределению из Варны, а она родилась в Кирилове и всегда жила здесь. Подул ветер и принялся бодать ее в спину. Стойка расставила руки, стала махать, сначала медленно и редко, как аист, а потом чаще, как чайка, и, наконец, часто-часто, как ласточка. От усердия ее волосы выбрались из-под заколки, штаны доползли до икр, от рубашки с треском отвалилась пуговицы. Ветер гнал воздух, помогая ей. Стойка закрыла глаза, застыла с раскинутыми руками, наклонилась вперед, взмахнула еще раз и не полетела.

“Не может быть, что я курица!” – подумала она и рассмеялась.

Следующим утром Стойка пришла на работу, но не стала открывать почту, а отправилась в библиотеку, которая находилась на главной площади, напротив старой церкви, в том же здании, что и почта, и работала в те же часы. Там Стойка надела очки, попросила Марию усадить ее за компьютер с интернетом и, долго путешествуя по клавиатуре пальцами, собирая буквы в слова, находила информацию о путевках, билетах, гостиницах, турах и той красоте, которую можно увидеть в мире. Всё изменилось с тех времен, когда всё телевидение по пятницам показывали только на русском, теперь почти куда угодно можно было поехать с болгарским паспортом. Благодаря этой свободе в том числе зарабатывали Стойкин сын и Стойкина будущая невестка со Стойкиным внуком в животе. Можно было обратиться за помощью к Стефану, но в этот раз Стойка решила обойтись без него.

Выбрав полюбившееся, она переписала на листок бережным почерком все данные. Бронировать онлайн не решилась, а отправилась звонить из дома. Из бывшей аистовой комнаты. Из бывшего кабинета умершего мужа. Оттуда, а даже не со двора, почему-то четче слышались голоса на другом конце трубки. Почту можно было оставить на Марию в первое время, потом найти себе замену. У Стойки зрел сложный, разветвленный план, которого должно хватить на годы. Она сменила ботинки на домашние тапки, уселась на топчан, на котором ее муж когда-то осматривал пациентов, а потом спали гости-аисты. Стойка принялась набирать номер турагентства и вдруг увидела расположившееся в профиль узкое бородатое скорее лицо, чем морду, в рамке а-четвертого окна. Она вышла на двор и увидела Лойлу, забравшуюся на старое автомобильное колесо от давно не существующей мужниной машины. Стоя на колесе задними копытцами, коза облокачивалась на стену дома передними и жевала листья смоквы, плодов еще не народилось. Себастьян дремал под крыльцом, Барбара меланхолично щипала траву за сеткой, курица кудахтала по земле, других двух не было видно, но Стойка знала и чувствовала, что те сидят в курятнике и что петух, которого тоже не разглядеть отсюда, вышагивает за деревянной бочкой. Старая девочка, хозяйка собственного звериного королевства, вдова врача, работница почты, мать сотрудника турагентства и най-веселого человека Кирилова, спасительница аистов и почти-спасительница беженцев поняла, что она не покинет своего дома с вытянутой пристройкой и четырьмя окнами а-четыре и никогда не оставит Лойлу, Барбару, Себастьяна, трех куриц и одного петуха. Нравится-встречать-других-людей-так-никогда-не-знаешь-кого-можно-найти-в-виноградниках. Стойка спрятала бумажку с номерами турагентства и обозначенной мечтой в старинный сервант вместе со всеми бумажками (в том числе номером миграционной полиции), в другой ящик сложила телефон и ушла кормить кур.



P.S.

 

Уж вы гости дорогие

Все слова вокруг тугие

Уж вы гости дорогие

Все слова вокруг благие

Уж

Уж

Уж домой нам невтерпеж

Уж

Уж

Уж бежать вам невтерпеж…

(дальше песню уносит ветер)

 

 

А этому автору просто необходимо

закончить перевод книги

сомалийско-британской

поэтессы Варсан Шайр

“Учу мою маму рожать”.

И опубликовать его.

 

Назад: Максим Аверин. Одинокий волк
Дальше: Василий Авченко. Поцелуй медузы