Майя Кучерская
Котя Мотя
1
А было так.
Приближался Новый год, и тетя Женя, Тэ Же, да-да, вам тоже предстоит стать персонажем этого вообще-то совсем не документального опуса, Тэ Же созвала своих питомцев из кружка рисования-лепки и прочих полезных занятий к себе домой, как это и водилось, мастерить подарки для мам, пап, но на самом деле, конечно, бабушек.
В этот вечер поделок мне даже удалось сбежать со второй половины совещания по итогам года, прорваться сквозь засеянную огоньками железную плоть пробок, воткнуть машину между сугробом и мусорным баком, вбежать в лифт и, впав в обжитую московскую квартиру с небольшим отрядом сапожек в коридоре, сейчас же успокоиться. Здесь никто не торопился и не смотрел на часы. Милосердная Тэ Же сообщила мне, что я как раз вовремя, прямехонько на чай для родителей. Впрочем, две мамы и папа уже начали прощаться, их чада завозились в коридоре, и вскоре из родителей осталась я одна.
На кухне, казавшейся тесной от украшавшей ее стены керамических зверей, я отпивала горячий чай из голубой самодельной кружки, ела торт, незаметно отмякая от беспокойного рабочего дня и погружаясь в неторопливую беседу с Тэ Же и ее сыном Петей, смотрящим сквозь очки с кроткой печалью. Говорили об университете, в котором Петя учился и собирался уходить после зимней сессии в академ, потом о моей Сашке, Петя ее знал, когда-то – не так давно! – она тоже училась рисовать, лепить, выпекать вот такие же чашки у Петиной мамы.
Тем временем младшенькая, Дина, Динь, наносила последний слой блесток на что-то невообразимой красоты, и нанесла. И вошла в кухню. Тут всё и случилось. На кухне обнаружилась коробка, обычная картонная коробка, в коробке лежало сено, на сене сидел кролик. В крапинку, коричневого оттенка, с нежно торчащими ушками.
Во время нашего разговора зверь вел себя так тихо, что не было повода его заметить, я и не заметила. Но то я. А Динь. Войдя к нам, она, маньяк-сладкоежка, даже не взглянула на торт, еще не закончившийся, хрустящий и манящий, в грибочках на крыше, не увидела разноцветные шоколадные конфеты всех сортов – явно чей-то распотрошенный новогодний подарок. И почти не успела обрадоваться мне. Потому что увидела его. И застыла. Тэ Же послушно вынула зверя за уши из его дома и вручила Дине. Девице семи с половиной лет. Динь обняла его, и что-то в лице ее навсегда изменилось. Распрямилось и расцвело. Отдаленно это выражение напоминало то, с каким она нянчила мишку с красным сердцем, которое умело стучать. Но теперь всё было гораздо сильнее и целенаправленнее; совсем уж огрубляя то, что светилось в ее лице, можно было бы свести к глаголу “поплыла”. Вот только куда? На остров блаженства, конечно. Там спеют окутанные сладким ароматом желтые плоды мандрагоры, цветут гранатовые яблоки и наполняется соком виноградная лоза, там сосны полощат косматые верхушки в небесной лазури, играя с облаками в салки. Там курлычат в ветвях рассевшиеся, как котята, разноцветные райские птицы. А внизу, внизу по зеленым лужайкам бегают кролики. У них мохнатые ушки и смешные белые хвостики.
Лицо моей дочери озаряли восхищение и растерянность. Кажется, она впервые прикоснулась к той очевидной всем взрослым истине, что любовь – это беззащитность. Она и рада бы, но не могла его отпустить. Произнести сейчас “пойдем-ка домой”, тем более “не хочешь ли тортик?” было бы кощунством. Динь присела и тихо гладила кролика по мягкой шерсти. Тем временем Тэ Же рассказывала про его нехитрую жизнь, что-то про то, что их семейство давно к кроликам прикипело, этот уже второй. Зверь терпеливо поводил ушами.
Пора было идти.
С величайшей осторожностью Динь опустила кролика в сено, которое он тут же и начал поедать. Динь смотрела на него взглядом матери, кормящей вернувшегося из армии сына. Она не смела, нет, и только едва уловимым шепотом выдохнула: “Какой же он!..” и не закончила, нет. Лишь в лифте Дина проговорила, обреченно и всё так же потерянно: “Как мне хочется кролика!” И уже беззвучно добавила: “Мама”.
Всю обратную дорогу дочь пребывала в непривычном для себя состоянии – благоговейного беззвучия. Она знала, знала: никогда никаких зверей. Довольно было того, что ее старшая сестра чуть не уморила черепаху. И она хорошо знала эту историю, потому что получала ее всякий раз в ответ на подобные просьбы. Красноухого черепашонка, который так трогательно царапал коготками ладонь и ползал по столу, но который через год вымахал в злобное, жрущее в те редкие дни, когда о нем вспоминали, сырое мясо чудовище, едва умещавшееся в вечно мутном аквариуме (дураков его чистить не находилось). Тортилище удалось спасти от неминуемой гибели, отдав в дружеские руки. Всё. Больше никаких. Летучих, ползучих и земноводных. Никогда. Но при чем тут Дина? При том. И Дина молчала – там, на заднем сиденье, рассеянно поглядывая на сияющий иллюминациями город, сверкающие над машинами серебристые узоры, только изредка подавленно вздыхая.
2
Так вопрос с новогодним подарком решился сам собой. Важно было, конечно, не оповещать никого из домашних раньше времени. Ну, кроме Саши. Недолгий обед в “Ашане” меж закупкой еды и одежды – я любила ходить со старшенькой в магазин, я вообще всё любила с Сашей – гамбургер, крошка-картошка, подносик с роллами, и план был составлен.
К нам в квартиру приходит Дед Мороз – заснеженный, веселый дедок, с красным шаром мешка за плечами, а в мешке! чудеса и сюрпризы. Те, о которых всю жизнь мечтал, но не смел, откладывал или не позволял себе даже подумать.
Папе Косте – розовая и оранжевая рубашки, для полного взлета еще и гавайская – расцветки, на которые он никак не мог решиться, но которые ему необыкновенно шли, маме – секрет, этим занималась Саша, Саше – огромный чемодан и парочка полезных для путешественника вещей (тоже секрет), потому что Саша покидала Москву немедленно после Нового года. Этот сквозняк ледяного декабрьского ветра и Сашиного отъезда мы и пытались заткнуть большой подушкой нашего детсадовского хеппенинга. Мне, кстати, досталась потом от Деда Мороза именно подушка, голубая, плюшевая, с глазками, по иронии судьбы Саше тоже подушка – надувная, для самолета. Не сговариваясь, мы купили друг другу в подарок подушки. Ну, а маленькой Динь?
Первый же зоопродавец заговорщицки прошептал в трубку: да, пока еще есть, точнее один, последний! Приезжайте скорее. Дело происходило 30 декабря. Видимо, мысль о кролике в подарок пришла не только нам.
Но последний кролик в знаменитом зоомагазине на Арбате остался недаром. Приплюснутая мордочка, коричневое пятно на полморды, будто кто-то плюнул ему в глаз эскимо. Уродец! Рядом в клетках колготились щенята, котята-лапочки, но секундный соблазн был преодолен. Еще пара звонков, и “Бетховен” неподалеку от дома меня не подвел. Мягкий белый комок с блестящими черными глазками и двумя пятнышками на глазах, вычерненные ушки, хвост – клочок пуха. Заинька, будешь наш.
Дед Мороз, Сашин однокурсник, оказался худым и очень длинным, красный морозовский кафтан висел на нем мешком, но роль свою он сыграл с блеском, несмотря на заверения, что это дебют. Позвонил в дверь, чуть смущенно поинтересовался, не здесь ли живут такие-то? Здесь, с глубоким изумлением подтвердил Костя. На этом Дед Мороз не успокоился, снял варежку, выудил из кармана, боже мой! черный “молескин”, раскрыл: так-так-так, а их дочка Диночка тоже тут проживает?
– Проживает! – пискнула Динь, она уже стояла у меня за спиной, вцепившись в мою руку. Дед Мороз загадочно улыбнулся, сложил книжечку обратно в карман, поставил мешок на пол и осторожно вкатил в квартиру огромный чемодан цвета свежей бирюзы, который до этого стоял чуть в стороне. Вежливо пояснил, что подарков много, не все поместились в его фирменный мешок. Поинтересовался, где у нас елка. Мы повели его на кухню.
Динь поверила в то же мгновение. Тем более из чемодана Дед Мороз осторожно вынимал… ну да, его. Скорее, чтобы, упаси господи, не задохнулся. Вынимал нашего Котю. Так окрестила нашего зайчика Дина в момент его появления над широким овальным столом, застеленным праздничной скатертью с зимними картинками. А Саша уже несла в комнату коробку с клеткой, которую предусмотрительный Дедушка тоже вынул из безразмерного чемодана. И поилку, и пласмассовую мисочку для корма, и три мешка – с кормом, сеном и стружкой. И лоток! Дед Мороз был специалистом по кролеведению.
Вручив подарки, Дедушка вопреки всем правилам не стал требовать стишков, а прочитал стишок сам – мы с Сашей корпели целый вечер! – веселый и довольно вольный, поясняющий, кому и что он дарит, а затем вежливо удалился. Недоумевал только глава семейства: Костя до последней минуты не понимал, откуда на нашу голову всё это свалилось и чем объясняется такая нечеловеческая проницательность Деда Мороза, который знал даже, что он, наш папа, обожает греческую мусаку. Да просто это была первая пришедшая нам в голову рифма к слову “кака”, которую Дедушка призывал обязательно убирать из кроличьей клетки.
Когда Дедка откланялся, мы быстрым шепотом ввели папу Костю в курс дела, но его ничуть не развеселила наша новогодняя шутка. Только один человек в нашей семье был счастлив безусловно и бесконечно.
Динь носила бы Котю на руках всё время, если бы только его глупенькое сердце не колотилось так. А оно колотилось. Отпущенный наконец в довольно споро собранную Сашей клетку, Котя немедленно забился под деревянную полочку и затих. И долго еще не решался выбраться наружу.
Дина просияла так все зимние каникулы, умилялась, пищала, кормила Котю, клала в колясочку сосланной куклы, возила, к его неописуемому ужасу, по квартире, меняла сено и стружку несколько раз в день, убирала каждую его каку, верно следуя завету Дедушки Мороза. Заодно перечитала все детские книжки, где встречались кролики, от “Винни-пуха” до “Сказок дядюшки Римуса”, и на прогремевший детский спектакль про кролика Эдварда мы тоже сходили.
Только папа Костя по-прежнему воспринимал всё происходящее как дурную шутку, страшно раздражался на звуковое сходство своего имени с именем нашего нового жильца и старался лишний раз в Сашину комнату не заглядывать.
3
Каникулы подходили к концу, и тут случилось престранное происшествие.
Глубокой ночью меня разбудил гром, самое настоящее небесное громыхание! Гроза зимой – разве такое бывает? Мобильник лежал под подушкой, но гуглить не было сил, да и что там гуглить, если небо снова вспыхнуло и сейчас же взорвалось оглушительным железным грохотом. Где-то рядом, за стенкой раздался непонятный железный звон и тихие, упругие звуки, ритмичный шорох – спросонья я никак не могла сообразить, что бы это могло быть, как вдруг – плюх! Под боком у меня оказался мягкий, мохнатый кулек. Котя? Котя в ответ только мелко дрожал. Я обхватила ладонями мохнатое горячее пузико, прижала Котю к груди. Какое же маленькое и легкое у него тельце. Снова громыхнуло, и Котя вжался в меня из последних сил. Беспомощный, хрупкий, он прискакал просить защиты от стихии! Я обняла его чуть крепче, тихо гладила ему спинку, и вскоре он перестал дрожать. Костя сопел рядом, ни гроза, ни Котя его не разбудили. Гроза прошла, гром смолк, Котя успокоился и засучил лапами, ему, кажется, хотелось обратно в клетку, он дернулся, я едва его удержала.
Костя открыл глаза, зажег ночник: это еще что такое? Это – наш глупый зверь, испугался грозы, прыгнул прямо в кровать, ко мне на ручки. Дрожал, как заяц.
В подтверждение моих слов Котя снова дернулся, прыгнул на одеяло и выплюнул на подеяльник две горошинки.
– Пошел вон! – зашипел Костя. – Вон!
Котя спрыгнул и поскакал домой. А Костя не поленился, встал, достал новый подеяльник и долго молча его перестилал.
За завтраком Костя объявил, что больше к этому вонючему и совершенно бессмысленному зайцу не желает иметь никакого отношения, кормить и поить его не станет, касаться тоже “ни рукой, ни ногой”. “Больше”, как будто раньше было иначе.
Пришло время Сашиного отъезда – далеко, надолго, – и в ее комнате остался только Котя. А потом уехала я. Сначала в город Л., потом в город Б., потом еще куда-то, уже неподалеку, на четыре дня. Так сложилось – несколько поездок подряд.
4
Рядом со мной в самолете в Лондон, Барселону, Стокгольм, Амстердам, Рим, Нью-Йорк летели люди. Кажется, мужчины, кажется, женщины, средних уверенных лет, в темных водолазках, все на одно лицо – лицо, источающее ровное, розовое свечение, сгенерированное в лучших косметологических лабораториях столицы. По экранам айпада, айфона быстро скользили пальцы с матовым маникюром, аккуратный кожаный рюкзачок щенком свернулся у ног.
Эти красивые люди работали с утра и до позднего вечера, в просторном коворкинге, вылупившемся из цеха бывшей фабрики, но теперь вместо станков здесь сидели они, а вместо утюгов и запчастей для холодильника выдавали отчеты, проекты, бизнес-планы, рекламные статьи – и так с сумрачного утра и до тех пор, пока дневной свет за окном не зальет жидкий мрак. На соседних этажах здания располагалась столовая с вменяемым меню, даже супом фо-бо и роллами в ассортименте, кофейня для кофеманов, с вкусным кофе, химчистка, парикмахерская, фитнес-зал. Недоставало только спальных мест, тогда можно было бы не возвращаться домой.
Тем более выходных у этих людей, считай, не было, выходные были слишком стремительны, чтобы различить их за потоком неотложных дел – случались только долгожданные каникулы, и тогда они снимали наконец свои водолазки и ныряли, зажмурившись, в пучину морскую или, натянув костюм, мчались с ослепительной снежной горы, изумленно разглядывая в полете чуть подросших за долгие недели полувстреч детей, чуть постаревших жен/мужей. Изредка сквозь ледяную кору однообразно пестрых дней мог пробиться и полуэкспромт, уикенд в Европе – Париж с новой выставкой в Помпиду, Амстердам с Рембрандтом, Вена с Брейгелем в комплекте, впервые графика гения, ее-то нам как раз так и не хватало – хорошо Танечка (ассистент) успела забронировать билеты.
Но то в краткие минуты перерыва; на длинной дистанции их жизнь была нервной, жесткой, требовала изворотливости ума, быстроты реакций, непринужденной смены ролей в диапазоне от “строгий начальник” до “заботливый муж”. Для отладки всех этих процессов у многих состоял на довольствии еще и личный механик – психотерапевт/психоаналитик/коуч, к которому они забегали в середине или самом конце своего перегруженного дня раз в неделю-две – посоветоваться, обсудить более эффективное управление сотрудниками, общение с высоким начальством, разобраться, как гармоничнее лавировать меж любовницей и женой, заодно небольшими порциями попрощать родителям горькие унижения детства.
И чем больше я глядела на них, тем меньше понимала, зачем при таком раскладе Бог. Через пропасти проведены мосты, дикие звери отправлены в зоопарк или пристрелены, ни войн, ни голода, даже смертельных болезней – всё меньше, уже и бессмертие, говорят, не за горами. Когда и о чем кричать человеку в небо, если вокруг есть те, кто откликается быстрее, со стопроцентной гарантией, пусть и психотерапия, и врачи помогают не всегда, ну, так и Бог не всегда.
На конференциях, в залах пятизвездочных отелей, устроившись поудобнее в кожаном кресле зала для пассажиров бизнес-класса, я, в далеком прошлом не только книжный дизайнер, но и – осторожно! – иконописица, всё вглядывалась, жадно всматривалась в их лица. Эти высокие профессионалы, успешные предприниматели, топ- и просто менеджеры, эйчаровцы, пиарщики, копирайтеры с чарующей улыбкой листали свои презентации на экране, говорили о своих успехах и прорывах так уверенно и свободно, будто и не в России родились. Что мне было до них, до этих отредактированных? Да то, что я, в прошлом книжный дизайнер и, смешно сказать, художник, в настоящем второе лицо рекламной компании, давно стала одной из них. Когда это случилось? Когда я перестала таскать с собой блокнот и рисовать, всегда, всюду, когда влилась в этот полк актуальных, когда меня подключили к розетке? Не подключили, я сама нащупала дырочки и вставила вилку.
Чтобы хоть как-то размыть этот вечный металлический оттенок стульев в конференц-залах, сломать привкус кофе со сливками во время кофе-брейка, чтобы хоть немного усложнить палитру, я нарочно раздвигаю часы неизбежной пересадки в Милане и с помощью все той же Тани бронирую время для посещения “Тайной вечери” Леонардо. Три с половиной часа паузы между рейсами, вписываюсь легко.
5
У картины в Санта-Мария-делле-Грацие меня охватывает восторг. Рассказывая о трагедии и разрушении, Леонардо раскрыл тайну гармонии, а потом воплотил и расплескал ее вокруг. Она небесно-голубого цвета, лицо ее – кротость. Лучший из всех сейчас будет предан собственным учеником и ничего не сумеет с этим поделать, нет, не захочет. Он опустил глаза, чтобы не смотреть в глаза Иуде и случайно не обличить его, чтобы не возражать возмущенному Петру и ничего не объяснять заядлому спорщику, выкинувшему в пылу спора палец Фоме. Это Петр прячет за спину нож, это ученики машут руками и хмурятся, у Него ни меча, ни щита, только раскрытые ладони. Любовь – это уязвимость и готовность к смерти.
Надеваю наушники аудиогида и узнаю, что герцог Лодовико Сфорц заказал эту картину, исполняя давнее желание своей жены Беатриче д'Эсте, которая внезапно умерла. А “Тайную вечерю” так и не увидела. Лодовико был тщеславен и распутен, любил развлечься с наложницами, особенно не скрываясь, Беатриче всегда оставалась благочестива и терпела его бесчинства. Вскоре после смерти жены герцог заказал Леонардо картину, о которой она так мечтала, и навсегда остановил нескончаемый пир. Голос в ушах сообщил и о том, что, работая над этим великим произведением, Леонардо ходил по улицам Милана в поисках тех, с кого можно написать портреты апостолов. Труднее всего оказалось подыскать прототип для предателя Иуды, пока где-то у кабака художник не повстречал наконец немолодого и не слишком трезвого мужчину, с печатью разнообразного и трудного опыта на лице. Тот согласился послужить искусству, а во время сеанса вдруг вспомнил, что некоторое время назад уже позировал Леонардо, только тогда он жил иначе, много молился, пел в церковном хоре и позировал для Христа.
Сеанс близится к концу, служитель в форме мягко выпроваживает нашу группу из собора.
Но мне в самый раз. Выложив в FB парочку снимков, гляжу на часы – до самолета еще полтора часа, бреду наугад по шумному проспекту, сворачиваю раз и другой в узкие каменистые улочки, прохожу какие-то задворки и помойки, под которыми прячутся бродячие кошки. Пахнет кошачьей мочой, но потом сыростью и тиной, внезапно я выхожу к речке. Она совсем непарадная: зеленая, грязная, возле берега – ряска. На берегу расставлены столики, из забегаловки вкусно тянет жареной снедью, а я сегодня еще не ела, медленно опускаюсь за ближайший к речке и подставляю солнцу лицо. Но… вместо счастья видеть почки на деревьях, бутоны (а в Москве-то мороз!), вдыхать такой настоящий запах речной тины, наматывать на вилку нежнейшую карбонару, листать фоточки и вновь окунаться в прозрачный синий простор, созданный гением, с изумлением обнаруживаю, что восторг от встречи с Леонардо давно растаял, не оставив даже следа. Фотографии получились так себе – видно плохо, картина разрушается, ракурс дурной. Недаром и лайков совсем немного. Ну и подумаешь. Все-таки ты добралась, посмотрела, а вокруг любимая, самая красивая на свете страна, и карбонара божественна! колочу я себя уговорами, но глаза слипаются. Хочется только спать, встала чуть свет, легла поздно, полночи доделывала неотложные дела, потоки писем и вежливых по мере скудеющих сил ответов… Зачем было устраивать это всё? Затяжную пересадку и выезд в город. Давно бы была на месте.
Не всё ли одно? Мир осмотрен, освоен и до судороги знаком. Везде, в общем, одно и то же. Нет-нет, конечно, не совсем, но по большому счету одно. Одно и то же длинное путешествие, меняются только цвет покрывал в номере, оттенки шампуней в бутылочках, да еще лица на ресепшн, язык, блюда, музеи, картины, но по сути-то разницы никакой.
Разве что Буэнос-Айрес да Новая Зеландия могли бы внести новый оттенок в мою обширную коллекцию, но и то. Даже на Кубе я уже побывала. В Китае раза четыре. В Финляндии бессчетно, там наши основные партнеры. А в Африку особенно и не тянет. В Австралию… но зачем? если только пообщаться с кенгуру и мишкой коалой.
Да, звери. Разве что звери. Но стоило ли общение даже с ними, мохнатыми и бездумно мудрыми, многочасового перелета, джетлага, заложенных ушей? Можно всё это иметь и дома. Котя. Мне захотелось его погладить, почувствовать, как он дрожит, утешить, прижаться щекой к упругим ушкам. В эту минуту я наконец понимаю, почему все они, все мои друзья в фейсбуке, завели кошек, котят, иногда собак и даже шиншилл. Хоть что-то живое. Вонюченькое, с инстинктами, рефлексами, понятное, доверчивое, свое. У большинства единственное по-настоящему родное существо. Без унизительных претензий и жестких предъяв. Котя, вот кто спасет меня от смерти. Мой ласковый и нежный, моя детка, зыбка дремы, качается колыбель, официантка тормошит меня за плечо, я прихожу в себя, гляжу на часы: проклятье! вызовите мне, пожалуйста, такси как можно скорее. Теперь главное не опоздать на самолет.
6
Я возвращаюсь в Москву поздним утром, не на день, не на два, следующая поездка только через месяц. Дома никого, Динь на учебе, Костя на работе. Только отчетливый аромат хлева ударяет в ноздри. Скидываю ботинки, куртку, прямиком иду к Коте. Вот он. Такой же черноглазый и белый. Так и бросился на прутья клетки. Ждешь меня, помнишь? Потянулась погладить – цап! Царап на пальцах. Неглубокий, нестрашный, но все же. Ты озверел? Тебя тут кормят вообще? В миске горкой лежал сухой корм. Котя снова заметался и затряс клетку. Ласкаться он не желал. Только злился. Рядом с клеткой валялась поилка, пустая. Видимо, он всё дергал ее, старался добиться хоть капли, пока не сбил. Я набрала на кухне воды, сунула поилку в подставку. Котя сейчас же припал к железной трубочке и пил, пил без отрыва, делая частые гулкие глотки. Надо же, даже у таких зверят слышны глотки. Сколько же времени он прожил на сухом пайке? Стружка была засыпана коричневыми горошинами, пропитана Котиной мочой. Я принесла с кухни пакеты, веник с совком, но тут вернулась из школы Дина.
Мы сразу же отпустили няню. После объятий и болтовни за обедом пошли к Коте, и я спросила наконец, давно ли Дина в последний раз наливала ему воды. Вчера, кажется… Но корм я ему всё время сыпала, мам. Только он его особенно и не ест.
Я вдыхаю поглубже.
– Знаешь, любить кролика, – стараюсь подбирать слова, но получается почему-то всё равно глупо, – любить кролика, ладно не кролика, любить любое живое существо это значит не только играть с ним, это заботиться. И если ты не нальешь Коте воды, не уберешь клетку, он …
– Знаю, – мрачнеет Динь, – умрет. Но я не могу убирать.
– Но ты же убирала раньше, и вместе мы убирались уже столько раз!
– Вместе да, а когда я одна, я не могу! – Динь чуть не плачет. – Саша вон где, тебя никогда нет, а папа…
– Да-да, я поняла, ну давай хотя бы сейчас.
Сажаю Котю в переноску, и мы начинаем уборку. Когда дно клетки засыпано новой, пахнущей свежим деревом стружкой, у поилки меж прутьев вставлен клок сена, вынимаю Котю из переноски, крепко сжав ему задние лапы, прижимаю к себе, как тогда, помнишь, во время грозы? Котя покоряется, но почти сразу моему животу делается тепло и мокро, а Дине смешно.
7
На следующий день после моего приезда Котя заболел. Словно ждал, хитрая скотинка.
Не притрагивался к пище, хотя по-прежнему много пил, и вместо твердых какашек выдавал теперь жуткие черные капли. Белоснежная Котина попа к вечеру сделалась темно-желтой. Даже любимый белый хвостик пожелтел и поник.
Я вызвала ветеринаров из второй в строчке поиска ветклиники с убойным названием “Зайка”, но выводком положительных отзывов на жердочке сайта; среди тех, кого эта клиника соглашалась лечить, значилось: “кролики и грызуны”, а также “выезд на дом”.
В означенный час на дом явились двое: крепкая белокурая женщина, из светлой завеси кудряшек выступало красноватое, точно обветренное лицо, и ее помощник, наголо стриженный ясноглазый и совсем молодой человек по имени Володя. Сняв пальто и надев бахилы, Володя облачился в клеенчатый фартук цвета зеленки, надел перчатки, в голове у меня сейчас же замелькало – гестаповцы! пытки! Динь сразу же забилась в свою комнату и не выходила. Но гестаповцы вели себя пристойно, Володя крепко держал Котю, фрау, отдув с глаз кудряшки, аккуратно мяла котин животик и вскоре сообщила: “Съела что-то не то, увеличена печень, но сейчас уже всё позади”. Съела? Это девочка, вы не видите? Я наконец увидела – Котя впервые лежал передо мной лапками вверх. После осмотра ему, то есть ей вымыли специальным звериным шампунем попу, промокнули выданным мной кухонным полотенцем, остригли ногти, повелели побольше двигаться, чаще отпускать Котю гулять по квартире, капать вот эти целебные капельки в воду, которую он пьет (выдан был пузырек), и, наконец, выписали чек стоимостью в восемь Коть. После чего сотрудники ветклиники “Зайка” отбыли прочь.
Мы с Диной купили четыре метра прозрачной пленки в магазине садовых принадлежностей, застелили Сашину кровать, кресло, начали выпускать Котю погулять. Котя носился по полу и кровати, смешно подпрыгивал, меняя траекторию и сбивая неведомых хищников со следа – мы так и не переучились, всё равно считали его мальчиком. Резвясь, Котя ронял мелкие темные камешки и поливал желтой жидкостью все доступные ему поверхности, но потом неизменно забирался за кресло (возможно, этот закуток напоминал ему нору) и стихал. Мы с Динь загоняли Котю обратно в клетку, подтирали лужи, сметали горошины в совок. Костя по-прежнему смотрел на всё это без всякого сочувствия.
Я снова уезжала, а вернувшись, заставала всё то же: полузаброшенного Котю, растерянную Женю и честно соблюдающего обет “ни ногой, ни рукой” Костю. В квартире уже не приятно попахивало зверем, а воняло. На ручки Котя всё так же не шел, а стоило протянуть к нему руку – бросался на нее с непонятной яростью. Таким образом главное, для чего он был взят, быть мягким и пушистым, родным и милым, он и не собирался исполнять. После очередной долгой уборки Женя проговорила неизбежное, робко, но ясно: “Давай его кому-нибудь отдадим”. Откликнуться ненавистным “мы в ответе за тех” у меня не хватило духа – это же я в вечном отъезде, это я купила Котю, значит, я и в ответе, не говоря о том, что Котю мы вовсе не приручили.
Я начала обзванивать знакомых, директора детского дома, учителя биологии и зоологии, учителей рисования, которых среди моих друзей было больше других. Каждому я рассказывала о пушистом уютном Коте, терапевтической роли животных в воспитании юного поколения, лепетала что-то про “живой уголок”, но всякий раз натыкалась на отказ. Справки, проверки – выяснилось, что поселить животных в казенном доме не так-то просто.
Спасение явилось откуда не ждали. Риточка. Моя любимая тетушка, мастерица вязать младенческие чепчики, варежки и шапки, лучший на свете пекарь пицц и рогаликов, но главное, обожательница зверей. Заглянув однажды в мое отсутствие к нам, она зашла и к Коте. Тот, как сообщила мне потом Динь, вопреки обыкновению дал себя погладить. Не цапнул, напротив, прижался к ее руке. Зверолюбивое Риточкино сердце дрогнуло. У нее уже жил дома пудель Боня. Где один, там и второй. Рита спросила, не будем ли мы возражать. Нет, мы не возражали.
В ближайшие же выходные состоялся исход Коти из нашего дома и генеральная уборка в комнате Саши.
8
Первое, что сделала Рита, – переименовала Котю, вернув ему женский пол. Теперь кролика звали Мотя.
Она и ведать не ведала, что Мотя было моим ненавистным школьным прозвищем, выведенным одноклассниками из моей фамилии Мотина (это была фамилия папы, Риточка с мамой, носившие фамилию Илюшины, подобных проблем не знали). Забавно, что и моим давним, еще в середине 1990-х состоявшимся книжным дебютом стали иллюстрации и дизайн к сборнику юморесок “Тётя Мотя, куда прёте?” И вот теперь Богу снова оказалось угодно кинуть в меня солнечным зайчиком своей иронии. Оставалось только криво усмехаться в ответ. Сашина комната окончательно опустела.
9
Спустя еще несколько месяцев, уже поздней осенью, я отправилась к Риточке завезти сырную коллекцию из очередной поездки. Рита встретила меня с Котей на руках. Мотей. Боня для приличия приветственно потявкал, а Мотя мирно сидела у Риты, глядя на меня равнодушным неузнающим взглядом. В уютном тетушкином доме с моими полудетскими цветными картинками на светлых обоях коридора пахло только свежеиспеченной пиццей. В углу в коридоре на газетке приютился Мотин лоток, пустой. Рита спустила Мотю с рук, но та не ускакала и начала тереться о ее ноги.
– Риточка, что ты наделала?
– Что такое?
– Ты превратила кролика в кошку!
Рита улыбнулась: да ничего подобного.
– Иди-иди, – она слегка подтолкнула Мотю, и та поскакала в большую комнату.
– Там же… там же ковер!
– Ну и что? У меня она ходит только в лоток. Больше нигде и никогда, в клетке вон вторую неделю никак не поменяю стружку.
Я заглядываю в стоявшую в комнате клетку – стружка примята, но девственно чиста, ни желтой капельки, ни какашечки.
– Риточка! Как тебе удалось? Что ты делала с Мотей? Била, дрессировала, наняла тренера? У нас она ходила только в клетку, нет, не только, повсюду, где оказывалась, и никогда, никогда в лоток! Ты гений зоологических наук.
– Ничего я не делала, – Рита пожимает плечами и слегка улыбается моим неуклюжим шуткам. – Чайку попьешь?
Мотя сигает по ковру, аккуратно обскакивая стоявший у балкона на полу горшок с высокой косматой араукарией, медлит возле торшера и второго горшка, с пальмой – да, Риточка еще и садовница, прыгает в коридор, мимо меня, заскакивает в открытую дверцу клетки – перехватить сенца, глотнуть воды.
Я сажусь на корточки, тянусь к Моте, но едва успеваю опустить ладонь в мягкую шерсть, как она отпрыгивает. Тогда я просто фотографирую ее на мобильный с разных ракурсов: круглый подвижный нос, черные очки на глазах, розовые уши, знакомый хвостик – за эти месяцы зайка заметно подрос и уже едва умещался в любимом закутке клетки под дощечкой. Заодно снимаю и зеленый сад на подоконнике. Бальзамин обсыпан круглыми розовыми цветками, на другом неведомом растении к веточке жмется вытянутый красный бутон. Здесь же стоит круглая железная коробка из-под печенья с пророщенной зеленой травкой – для Моти.
Чему удивляться: с людьми, у которых дома цветут бальзамины и колосятся араукарии, которые растят для кроликов газон, умеют вязать чепчики крючком, а шарфы на спицах, шить штанишки для игрушечных медведей и платья для настоящих маленьких девочек, печь рогалики, мариновать грибы и солить огурцы, звери заодно. Эти люди знают звериный язык. Они и Риточка живут там, где по-прежнему рисуют простым карандашом в блокнотах, где шуршат страницами книг, долго и тщательно вымешивают тесто, пришивают пуговицы и обметывают петли, где по голубой небесной реке плывут не виртуальные клауды, а белые слоны, жирафы и черепахи, где по составу воздуха и направлению ветра определяют погоду на завтра. Риточка умела и это. Здесь всё еще можно помять, потрогать, понюхать, потому что здешний мир шершав, мохнат, ворсист, в рубчик и пупырышек, словом, сотворен из материи и оттого волшебно осязаем.
– Ириша, Мотя, готово, идите! – Рита зовет нас на кухню, Мотя крупно скачет, вот и на имя свое она научилась отзываться. Я шагаю вслед, меня угостят пиццей, Мотю свежей травой.
– Кстати, – говорит Риточка за чаем, – поможешь мне завести аккаунт в фейсбуке? Буду выкладывать фотографии Моти.
