Часть третья
ветвь вторая
– Секс как повод для знакомства? Ну окей, мадам. Позвольте представиться. Николай Зайцев. Старший оперуполномоченный отдела по борьбе с бандитизмом Следственного управления.
– Ты – полицейский? Сыщик?
В темноте стремительно качнулась серая тень. Лана села на пол, обхватила себя за плечи.
– Нет, правда?!
– Ну да. Мент, следак. Теперь уже бывший. Ушел на больничный. С концами.
– Как странно, – сказала она. – Как странно… Это очень странно…
– Чего странно-то?
Она всхлипнула. Замотала головой – словно отгоняла какую-то мысль.
– Это не сон. Это всё на самом деле, – сказала Лана, и я понял – проверяет, не мерещится ли ей наш разговор.
– Я так много разговариваю сама с собой, что иногда у меня бывают глюки. – Она опустилась на четвереньки, протянула руку и дотронулась до моего подбородка. Потом до плеча. Коротко, нервно рассмеялась. – Ты точно не глюк.
– Хочешь еще раз убедиться?
Я тоже взял ее за холодные плечи. Но она отодвинулась, села.
– Может быть, это судьба. Может быть, она меня пожалела. Я как только тебя увидела, что-то такое почувствовала… Господи, неужели…
У нее стучали зубы.
– Э, да ты совсем закоченела. – Я встал, взял с кресла плед. – Вот, накинь. Пойдем на диван. Я тебя согрею. Что ты почувствовала? При чем тут судьба?
Лана послушно встала, пошла за мной. Мы легли, и она прижалась ко мне. Ее худенькое тело всё дрожало.
– Рассказывай. Что у тебя за проблемы?
Она молчала, спрятав лицо у меня на груди. Кожу щекотнуло теплое, мокрое.
– Опа-на! Ты чего плачешь-то?
Я потянулся зажечь лампу.
– Выключи, – сказала Лана гнусавым голосом. – Я всё тебе расскажу. И, может быть, ты меня спасешь… Но сначала…
И она стала целовать меня, гладить, царапать ногтями. Продолжала всхлипывать, но уже не жалобно, а прерывисто, судорожно, с исступлением. И всё нашептывала что-то.
Не сразу я разобрал слова: «Полюби меня… Спаси меня… Полюби меня… Спаси меня…»
Во второй раз у нас всё было совсем не так, как в первый. Долго, медленно, с паузами. Я не открывал глаз, почти не двигался.
«Не один. Я не один», – вот что я думал. Остальное сейчас не имело значения.
Я сам не заметил, как уснул. Но и во сне я всё время чувствовал, что рядом есть кто-то горячий и живой.
Мне снилось, что я лежу на морском берегу. Песок нагрет солнцем. Рядом со мной большая мохнатая собака. Когда-то, в детстве, у меня была московская сторожевая Кира. Я ее очень любил. Теперь псов этой замечательной породы почти не увидишь. Не знаю, куда они делись.
Кира разнежилась под теплыми лучами. Я почесываю ее вислое ухо. Она тыкается влажным прохладным носом мне в живот, подставляя другое ухо. Шелестят волны.
«Кира, – шепчу я. – Где же ты была? Если б ты была со мной, всё было бы по-другому. Помнишь, как ты меня защищала? Эх, ты…» Мне смутно помнится, что в моей жизни что-то было не так. Но теперь всё наладилось. Бояться больше нечего. Кира со мной.
Кира заурчала. Зевнула, разинув широченную острозубую пасть.
И вдруг вгрызлась в мой живот.
Заорав от невыносимой боли, я скрючился. Стал отталкивать мохнатую башку, но шерсть с нее слетела, как пух с одуванчика, и я вцепился ногтями в голую кожу.
– Ты что? Больно! – взвизгнула предательница Кира женским голосом.
Я корчился на диване, обеими руками хватаясь за живот. Такого сильного приступа у меня никогда еще не было. Перепуганная Лана жалась к стене.
– Та… та… таблетки! – простонал я, давясь криком. – Скорей! Там… в кармане… Свет включи!
Невыносимо долго она рылась по карманам куртки. Потом уронила пузырек. Никак не могла открыть крышечку – тряслись руки. Всё это время – и еще несколько минут, пока подействовало лекарство, – я катался по дивану, заталкивая, запихивая боль обратно в живот.
Наконец отпустило. Я лежал весь в испарине, обессиленный.
– На, выпей воды.
Лана подала стакан. Я не заметил, когда она успела одеться. В окно лился тусклый свет. На часах было без четверти семь.
– Извини, – сказал я, садясь. – Со мной бывает. Надо было на ночь таблетку принять. Забыл.
Она стояла надо мной, смотрела в сторону. Лицо отсутствующее, неживое. Рассвет – плохое время для женской красоты. Но с Ланой он обошелся как-то уж особенно жестоко. Я бы ее не узнал, честное слово. Сегодняшняя Лана отличалась от вчерашней, как перегоревшая лампочка от сияющей. Померкший свет, мертвые проволочки-морщины. Должно быть, я здорово напугал ее.
– Ты правда извини. Я болен, ты же знаешь.
– Да, ты болен, – вяло ответила она. – Ты совсем болен. Это ты меня извини. Мне не следовало…
Я уже чувствовал себя почти нормально. Оделся, сдвинул на столе хлам.
– Сейчас умоюсь, заварю кофе, и ты мне расскажешь про свои проблемы.
– Не надо кофе. Я сейчас уеду…
– Как это? – я остановился на полдороге к двери. – То «спаси», а то вдруг «уеду»?
Лана взяла со стула сумку.
– Ты не сможешь меня спасти. Ты болен. Меня никто не сможет спасти. Это мне с отчаяния примерещилось… Пусти, мне пора.
Но я не отодвинулся. Мне было трудновато сосредоточиться – сулажин начинал плавить мозги.
– Ты всё перепутала. Ты же здорова. Это меня не спасти.
– Да, я здорова. Но я умру раньше тебя. Пожалуйста, дай пройти.
Она смотрела вниз. Я не видел ее глаз.
– Я не понимаю…
– И не нужно. У тебя своих бед хватает. Прощай.
Лана подняла лицо. Поразительно – оно опять сияло. Во всяком случае глаза.
– Живи, сколько получится, сыщик. Спасибо тебе. Я стала совсем холодная, ломкая, будто ледышка. А ты немного согрел меня напоследок. Так и умирать легче.
Опять интересничает, подумал я. Глубже на крючок сажает. Лучше не напирать – в следующий раз сама расскажет.
– Ну гляди, – сказал я. – Передумаешь – звони. Забей мой номер в память.
– Хорошо…
Я продиктовал, она потыкала в кнопочки тонким пальцем. Брать у нее номер я не стал. Захочет – сама позвонит. А она обязательно позвонит, сто процентов.
Чмокнулись в дверях. Ушла.
Вообще-то неправильно было подходить к окну и смотреть, как она выходит из подъезда. Когда-то я хорошо знал правила этой извечной игры в кошки-мышки. Чем больше тебя зацепила женщина, тем меньше выказывай свою заинтересованность. А Лана меня зацепила крепко. В моем состоянии это неудивительно.
И все же я встал у окна. Когда Лана оглянулась, высчитывая этаж (а она конечно же оглянулась – женщина есть женщина), я не стал прятаться за штору. Слишком мало оставалось у меня времени. Глупо было тратить его на копеечные маневры.
У машины Лана обернулась еще раз. Помахала мне. Взялась за ручку. Потянула.
Рама дрогнула. Задребезжало стекло. Вместо «ауди» на тротуаре надулся и лопнул пузырь из огня и дыма.
Первое, что я сделал – потер глаза. До такой степени был уверен, что снова вижу сон. Но видение не исчезло. Облако разрасталось. На асфальт падали какие-то железки. Подпрыгивая, катилось вдоль бордюра колесо. Дом на той стороне улицы будто захлопал десятками глаз – там отдергивали шторы.
Сквозь дым на тротуаре проступило размазанное пятно – словно кто-то размашисто выплеснул ведро помоев.
Я был на войне. Я знаю, что остается от человека после направленного взрыва.
Прошло всего несколько секунд. Еще оконное стекло не перестало дребезжать. Только что Лана махала мне рукой. И вот – пятно на тротуаре.
Я не стал на это дальше смотреть. И думать ни о чем не стал. Сел на пол, у подоконника, закрыл руками лицо. Дал сулажину покачать меня в своей дурманной колыбели.
Иногда, особенно если проснуться ночью, возникает ощущение, что всего этого на самом деле нет. Диагноза, болей, метания в четырех стенах. То ли это невероятно цепкий кошмар, который никак не отвяжется. То ли я переместился из реальности в какое-то иное измерение, где всё устроено по-другому. То ли я вообще уже в загробном мире.
Сейчас я тоже сидел и бормотал: «Так не бывает, так не бывает». Ну ведь правда же – не бывает.
Но сон это был или неотличимая от сна реальность, одно не вызывало сомнений: странная женщина по имени Лана, так неожиданно проникшая в мою распадающуюся жизнь, исчезла и больше не вернется.
Это не я ее согрел. Это она обожгла меня своим нервным пламенем. Одна яркая вспышка – и снова темнота. Остался легкий аромат духов, подтверждающий, что Лана действительно здесь была. И еще царапина на запястье – этот она впилась в меня ногтями в момент страсти.
А может быть, взрыв – это фокусы сулажина? Сейчас выгляну – а на улице всё тихо. Никаких обломков.
Я вскочил, будто вытолкнутый пружиной.
Оказывается, на улице сияет солнце. Оно уже выглянуло из-за соседней крыши. Это значит, что прошло часа два. Или больше. А показалось, что я просидел под окном не больше пяти минут.
Дырки во времени, дырки в сознании.
Никаких фокусов. Я увидел кучку людей около обломков. Оцепление. Толпу зевак на отдалении. Полицейский эвакуатор с краном стоял неподалеку. Ждет, пока эксперты закончат работу. Быстро ребята приехали. К взрывам в Москве относятся серьезно.
Еще вчера мне казалось, что отнять у меня уже нечего. Я гол и нищ. Тающая ледышка жизни – всё, что у меня остается.
Нет, это Лана говорила про ледышку…
Господи, какой же я урод! Мог остановить – и не остановил! Решил, что девочка интересничает.
А она твердо знала, что умрет. Что ей угрожает смертельная опасность. Она так неистово обнимала меня, так в меня впивалась, потому что я показался ей последним шансом на спасение. Но я подвел и предал ее. Сначала жалкими корчами, продемонстрировавшими мою никчемность. Потом своей непробиваемой тупостью.
Я дал ей уйти, и она погибла.
Судьба решила напоследок сделать мне драгоценный подарок. Необыкновенная женщина могла наполнить мою иссыхающую жизнь волшебным эликсиром, смыслом, счастьем! Если б я мог спасти ее от неведомых врагов – или хотя бы попытался это сделать – мне и умирать было бы нестрашно!
Лузер, тряпка, последнее чмо – вот кто я. И нечего жаловаться на свою долю. Я получаю то, что заслуживаю. Буду коптить небо еще три месяца, заглушая боль наркотиками, а потом сдохну. И никто обо мне не заплачет, потому что не из-за чего плакать.
Я стоял, ревел, хлюпал носом и колошматил ребром ладони по подоконнику. Мне хотелось ощутить боль, расколотить себе руку в кровь или переломать кости. Но из-за чертова сулажина никакой боли я не чувствовал, а руки у меня натренированные, удар сильный. Подоконник взял и треснул.
Кисть была цела, только покраснела. Я посмотрел на свою руку и перестал выть.
Я болен. Я скоро умру. Но силы меня пока не оставили. Профессиональные навыки тоже никуда не делись. И голова работает – если не слишком сильно налегать на сулажин.
А еще у меня есть три месяца или около того. Чем тратить их на нытье и жалость к себе, несчастному, или на лекции специалиста по преодолению страхов, не лучше ли раскрыть последнее в своей жизни дело? Найти того или тех, кто преследовал и убил Лану. Ведь я был хорошим сыщиком. Мне всегда поручали расследования, требующие дотошности и упорства. Когда награждали орденом, начальник Управления (он заядлый собачник) сказал: «У Зайцева нюх, как у гончей, а хватка, как у бульдога». Неужели же я за три месяца не раскрою это дело? Двадцать четыре часа в сутки буду землю рыть, но найду убийцу. И когда найду, накажу по справедливости, а не по закону. Что мне теперь закон?
Ох, не повезло тебе, гадина, что Лана в последний вечер своей жизни повстречала Николая Зайцева. Или не тебе, а вам – если тут шайка.
Слезы у меня высохли. Сулажин перестал раскачивать пространство. В моем существовании появился смысл. Я стал собой прежним. Только вдесятеро сосредоточенней, целеустремленней. И злее.
Ну-ка без эмоций. По существу.
Произошло так называемое «техническое» убийство, то есть с применением технических средств – заминирования автомобиля. Предумышленные убийства такого рода самые труднораскрываемые, потому что обычно их совершают не на горячую голову. И почти всегда профессионалы.
Про жертву пока известно очень мало. Примерный возраст – около тридцати, имя – Лана (Светлана?). Не исключено, что на самом деле ее звали как-то иначе. Судя по одежде и по марке машины убитая была женщиной обеспеченной. Еще я знаю, что она ждала покушения, кто-то очень серьезный ей угрожал. Кажется, это всё.
Про «Подготовительные курсы», где я впервые увидел Лану, и про Громова, который наверняка может рассказать про свою знакомую, я пока думать не стал. Это от меня никуда не денется. Сначала нужно собрать сведения с места преступления. И поглядеть, кто там работает. Понятно, что кто-то из наших, но кто именно?
У меня есть хороший бинокль, память о войне. Я встал у окна, навел оптику на фокус.
Распоряжались двое. Один от ФСБ, по повадкам видно. Раньше я его не видел. Плотный мужик, немолодой. Рожа скучающая – значит, уже понял, что убийство не по его части. Второй активный. Он стоял ко мне спиной, кивая Лесюкову из экспертно-криминалистического. Лесюков – это паршиво. Он на меня после одного прошлогоднего дела зуб затаил. Единственный из всех технарей, кто со мной даже не попрощался, когда я уходил в отпуск по болезни, и все знали, что ухожу с концами. Этот мне ничего не скажет. Можно, конечно, попытаться, но…
Здесь старший группы повернул голову, и я перестал думать про Лесюкова.
Серега Полухин! Другое дело. Полухин мне был не то чтобы друг. Мои друзья все на войне погибли, а новыми я не обзавелся. Но с Серегой мы несколько раз работали, в столовке иногда обедали за одним столиком.
Я спустился вниз. Показал парню из оцепления корочку, подошел.
– Ты чего, вышел с больничного? – немного удивился Полухин, пожимая мне руку. – Вроде позвонили, от вас Луценко едет.
– Нет, я тут живу. Вон мой дом. Гляжу из окна – ё-моё. Спустился посмотреть.
– И не слыхал, как рвануло? Здоров же ты спать. Тут чуть окна не повылетали.
– Я на лекарствах. Отключаюсь наглухо, – мрачно сказал я.
Полухин виновато сморгнул.
– Понятно…
– Чего тут у вас делается? Кого грохнули? Бандюгана или коммерса?
– Бабу какую-то. Лесюков говорит, дверца машины была заминирована. Направленный заряд, эквивалент под тысячу. Сам понимаешь, опознавать особенно нечего. – Он показал вниз и в сторону, где судмед ковырял что-то на асфальте. Я нарочно в ту сторону смотреть не стал. – От документов тоже ни хрена не осталось. Но машина на имя… – Полухин заглянул в блокнот. – Каратаевой Светланы Витальевны, 1980 года рождения.
Ее действительно звали Ланой. Она меня не обманула. Я кашлянул – запершило в горле.
– Мои начали опрашивать жильцов. – Полухин кивнул на зевак и на девятиэтажку. – Пока голяк. Ни машины, ни бабы этой никто раньше здесь не видел. Если, конечно, за рулем была эта, как ее, Каратаева.
– Дай посмотреть. Я тоже жилец.
– Садыков! Дуй сюда! Покажи фотку.
Подошел парень-стажер, незнакомый. У него на мобильном была фотография владелицы автомобиля – скинули из компьютерного центра.
Да, это была Лана. Только волосы светлые. Ей так было лучше, блондинкой. Лицо мягче, моложе. И взгляд совсем другой. Хотя скорее всего это она из-за стресса так изменилась. Постоянный страх здорово меняет внешность. Уж мне ли не знать.
– Ну? – спросил Полухин.
– Впервые вижу. Я, правда, здесь меньше года живу. Но такую цыпу точно бы срисовал. Придется вам, мужики, по всем ста восьмидесяти квартирам култыхать. Сочувствую.
Он выругался.
– Слушай, Зайцев, помог бы, а? У меня завал, во! – он провел большим пальцем по горлу. – В каждую дверь звони, объясняй, половина не откроет. А ты тут свой. Выяснить бы, к кому она приезжала – считай, полдела.
Тут Полухин спохватился – вспомнил, что я инвалид и наполовину покойник.
– Ладно, Коль, извини. Это я того… Ты мне лучше вот с чем помоги. «Ауди» этой в десять вечера здесь не стояло – вон тот дед гулял с собакой, точно говорит. А взорвали нашу Светлану Витальевну в шесть пятьдесят пять, когда она садилась в тачку. Баба молодая, при всех делах. Скорее всего приезжала на квартиру к любовнику. Ночку поотжигала с ним, утром рано собралась восвояси – и тут бумс! Сарпрайз.
Я улыбнулся. Черный юмор в нашей профессии – это нормально. Без него свихнешься.
– Ты мне вот что скажи: проживают у вас тут одинокие плейбои, которые могут хороводиться с красоткой на крутой тачке? Может, ты?
Он опять хохотнул, но осекся. Сообразил по моей хмурой роже, что юмор не в тему.
– Извини, Коль…
– Не факт, что она приезжала к кому-то в нашем доме, – серьезно сказал я. – Там сзади еще три корпуса таких же, во дворах не припаркуешься – всё забито. Кто в гости приехал, часто машину на улице оставляют. На той стороне улицы тоже дома. Я бы на твоем месте не стал тратить время на квартиры. Рой контакты. А насчет жильцов я покумекаю. Поспрашиваю. Времени у меня теперь до хрена. Если что узнаю – сообщу. Только ты меня сориентируй по деталям, когда пробьете Карабаеву эту по всем каналам.
– Каратаеву, – поправил Полухин, очень обрадовавшись. – Повезло мне, что ты тут живешь. Я тогда сейчас быстренько сворачиваюсь и поеду. Телку наверняка грохнули по коммерции или из-за чего-то делового. От ревности и неразделенной страсти грамотный заряд на дверцу не магнитят. Притом так ловко, что Каратаева взялась за ручку и ничего не заметила. Лесюков говорит, взрывная волна прямо от дверцы пошла. Это самое интересное. Так замаскировать – это уметь надо. Вот представь, садишься ты в свою машину, а у тебя прямо на дверце какая-то хрень прилеплена. Стал бы ты открывать или сначала подумал бы? Лесюков говорит, что у гэрэушников есть такие плоские мины, прозрачные, их почти не видно. Но сам он таких никогда не видал, только про них слышал. Соображаешь?
– Серьезный человек поработал.
– То-то и оно. Деловые контакты Каратаевой я пощупаю. Это быстро. А ты мне любовника найди. Вряд ли она в эту дыру по бизнесу приезжала.
– Очень деликатно, товарищ майор. Я тут живу между прочим.
Посмеялись. Потом Полухин посерьезнел.
– Ты молодцом держишься. Респект. Я расскажу ребятам. Мы много о тебе говорим. Зашел бы как-нибудь.
– Ага, – сказал я.
Зайду я к вам, как же. В последний день, когда прощался, все смотрели, как будто я уже в гробу лежу, в гарнире из цветочков. Ушел – вздохнули с облегчением. Но это нормально. Я уже говорил, друзей у меня нет.
Поручкались, разошлись.
Вот теперь у меня было за что зацепиться.
Интересная получалась штука. Убийца знал, где ночью находилась Лана. Притом что сама она не знала, куда едет.
Проследили? Невозможно. Хоть я по дороге из центра и отключился, но на повороте с Рязанки хорошенько поглядел назад. Это у меня привычка, автоматическая. С тех пор как пару лет назад меня крепко пасли бандюки. Чтоб я не заметил слежки – такое исключалось. Пустая за нами была дорога, до самого дома.
Значит, что? Убийца знал мой адрес и знал, что Лана едет ко мне. Притом что мы с ней познакомились только вечером.
Вывод? Яснее ясного. Мой адрес записан в анкете у Громова. Кто-то видел, как Лана меня увозит, а потом посмотрел в компьютере, где я живу.
Теоретически и практически это могли сделать шесть человек: Громов, его лысый ассистент или любой из четырех пациентов. Когда количество версий строго ограничено – это подарок для следователя.
Плюс к тому есть мощная наводка: убийца обладает навыками взрывного дела и, что самое интересное, предположительно имеет доступ к экспериментальной спецтехнике. Информация о некой «прозрачной мине» из секретного арсенала ГРУ меня очень заинтересовала.
Я мысленно прошерстил подозреваемых, оставив самых очевидных напоследок.
Начал с пациентов. Понятно, что все они – болты с сорванной резьбой. Как и я. От каждого можно ожидать любых фокусов. Опять-таки как и от меня. Когда человек знает, что жить ему осталось недолго, в голову начинают приходить самые дикие фантазии.
Гюрза про это сказала прямым текстом. Мол, ей человека пришить – раз плюнуть. Мало ли, из-за чего одна фальшивая брюнетка могла возненавидеть другую? Например, из-за того, что у той не парик на голой от химии башке, а настоящие волосы.
Другая женщина, Стрекоза, со своим «синдромом обиды» сама как мина замедленного действия. Оскорбилась на судьбу так, что ненавидит всех здоровых. А Лана была здорова и зашла попрощаться. Травмированная психика могла воспринять это прощание очень болезненно: вы, мол, подыхайте, а я пошла.
По-хорошему психопаток вроде Гюрзы и Стрекозы надо бы запереть в отделение для буйнопомешанных.
«А тебя?» – спросило меня зеркало (я как раз брился).
А меня не надо. Я должен найти убийцу и рассчитаться с ним. Или с ней.
Черепах и Баранчик вчера опасными мне не показались. Но по опыту знаю: кусачие собаки небрехливы, а тихий человек часто бывает опаснее того, кто много скандалит и сыплет угрозами. Кроме того, среди виртуозов взрывного дела женщин не бывает. Во всяком случае, я о таких не слышал. Надо будет порыться в биографических данных Сергея Ивановича с Игорем. Установить личность обоих будет нетрудно.
Это всё были версии для разогрева. Каждую я мысленно пометил флажком. Перейти к двум главным объектам – самому Громову и его тихоне-ассистенту – не торопился. Для этого требовалась полная ясность мысли, а чертов сулажин, действие которого было ослаблено потрясением, снова начинал туманить мне мозг.
Я решил позвонить Льву Львовичу.
Когда я сказал, что все мои друзья погибли, а новых не появилось, это верно только отчасти. У меня появился Лев Львович, просто он не друг. С друзьями выпивают, к ним ходят в гости, вместе ездят в отпуск, обмениваются откровенностями, помогают им и принимают от них помощь. Мои отношения со Львом Львовичем – игра в одни ворота. Это я с ним откровенничаю, изливаю душу, прошу о помощи. Он – никогда. Мы даже не видимся, только говорим по телефону. И звоню всегда я. Долгое время я даже лицо его помнил неотчетливо, будто сквозь туман. Ничего удивительного. Первый раз я увидел Льва Львовича, когда лежал на операционном столе: надо мной склонился кто-то, закрытый марлевой повязкой. Уже несколько часов я то терял сознание, то ненадолго приходил в себя, но плохо соображал, где я и что со мной. Думал, сон вижу. И приснился мне кто-то без лица, но с сосредоточенными серыми глазами, и сказал: «Ничего, я тебя склею. Будешь, как новенький».
Лев Львович меня склеил, и я стал, как новенький, если не считать шрамов. Наш взвод в горах попал в засаду. Все мои друзья погибли. Не только друзья – вообще все. А меня подобрали. На мне живого места не было, у любого другого хирурга я бы умер.
Потом несколько раз он приходил ко мне в палату и долго со мной разговаривал. Но это был только голос, потому что две недели я пролежал с повязкой на глазах. После того, как из башки извлекли осколок, что-то там случилось со зрительным нервом, и глаза нельзя было травмировать светом. Но Лев Львович твердо обещал, что я не ослепну, поэтому я не беспокоился. Единственный и последний раз я увидел его, когда мне снимали повязку. «Ну вот, я же обещал, – сказал Лев Львович. – Меня переводят в Москву. Больше не увидимся. Будут проблемы – звони. Оставляю номер мобильного». За две недели я придумал, как он должен выглядеть: пожилой, с мягким лицом под стать голосу и, наверное, с бородкой. Но Лев Львович оказался совсем не таким. Он сидел спиной к ярко освещенному окну, и мои глаза после долгого затемнения плохо видели, но врач оказался моложе, чем я думал, а лицо жесткое, угловатое.
Пока я работал на Петровке и все у меня было более-менее нормально, я ни разу ему не звонил. Во-первых, зачем отнимать время у занятого человека, через руки которого наверняка прошли сотни раненых вроде меня. Во-вторых, хотелось забыть про войну и про всё, что на ней было.
Но когда сильно заболел живот и я испугался, поняв, что это всерьез, я обратился не в ведомственную поликлинику, а к Льву Львовичу. Ужасно обрадовался, когда он взял трубку – ведь сколько лет прошло, номер мог смениться. Мне казалось, что если я обращусь не к обычному врачу, а к Льву Львовичу, ничего ужасного у меня не обнаружится. Максимум какая-нибудь язва.
Приезжай, сказал он. Когда я приехал (он теперь работает в режимной клинике без вывески), мы очень долго разговаривали. «Ты сильно изменился», – сказал Лев Львович. А я не понял, изменился он или нет, потому что впервые его как следует разглядел. Он задал мне много вопросов – не только про боли, а вообще про всё. Выписал направление на анализы. Дальше – ясно. «На этот раз я тебя не склею, – сказал Лев Львович. – Не получится. Но я тебя не брошу. Я буду с тобой до самого конца. Чем смогу – помогу. Запиши номер телефона, который я никогда не выключаю».
Теперь я звоню ему по новому номеру несколько раз в день. Он в основном молчит. Произнесет несколько слов, даст короткий совет – и всё. Иногда мне кажется, что я звоню в никуда и разговариваю сам с собой. Может, половина разговоров мне вообще мерещится. С сулажином – запросто.
– Мне нужна ясная голова, – сказал я в трубку. – Без сулажина я не могу, а с ним становлюсь полудурком. И руки дрожат.
Он не спросил, зачем мне ясная голова. Только задал вопрос:
– Это тебе очень нужно?
– Очень.
– Прими десять капель из синего пузырька, который я тебе дал. Побочные эффекты исчезнут, координация движений восстановится. Но предупреждаю: в некоторых случаях это нейтрализует анестезирующий эффект сулажина. Причем навсегда.
– …Навсегда?
Я вздрогнул. Без сулажина я болей не вынесу.
– Да. Вероятность подобной несовместимости невелика, но она есть. Может быть, не стоит?
Если вероятность невелика, можно и рискнуть.
– Стоит. Вы ведь говорили, что в какой-то момент сулажин все равно перестанет мне помогать…
– Да, но еще не скоро. Примерно через три месяца.
– Но вы говорили, что мучиться я все равно не буду… Что вы мне поможете…
– Мучиться ты не будешь. Слово.
– Спасибо.
Я отсоединился.
Хорошо, что есть Лев Львович. Теперь можно заняться делом.
На перекрестке я поднял руку, и ко мне подкатили сразу две машины: черный «мерин», весь битый-трепаный, привет из прошлого тысячелетия, был ближе, но со встречки через сплошную лихо развернулась белая «девятка» и срезала «мерину» нос.
– Куда ехать, командир? – крикнул через открытое окно разбитной водила. – Давай ко мне, поддержи отечественное!
Из черной машины высунулся носатый брюнет. Качнул головой: садись.
Выбор следующей фразы:
1. Я решил сесть к нахалу. Потому что нахалы удачливы, а мне сегодня очень была нужна удача.
– На Петровку. Пятьсот. Без торговли.
– Хрен с тобой. Грузись. (Вам на )
2. Болтливый попутчик мне сейчас был ни к чему. Поэтому я прошел мимо «девятки» и сказал нерусскому человеку:
– На Петровку. Пятьсот.
Он молча кивнул, глядя в сторону. (Вам на )
Назад: Часть третья ветвь первая
Дальше: Часть третья ветвь третья
