Поэзия у микрофона

Около года назад я оказался в Индии, участвуя в составе группы соотечественников в цикле радиопередач, и наряду с другими предметами мы много говорили о творчестве современных или почти современных английских поэтов – например, Элиота, Герберта Рида, Одена, Спендера, Дилана Томаса, Генри Триса, Алекса Камфорта, Роберта Бриджеса, Эдмунда Бландена, Д. Г. Лоуренса. По возможности мы приглашали к микрофону самих авторов стихов. Почему в Индии было решено провести именно эти передачи (небольшой и сугубо окраинный фронт радиовойны), обсуждать здесь нужды нет, и я бы только заметил, что сам факт обращения к индийской аудитории до известной степени диктовал формы этого обращения. Главное тут заключается в том, что передачи предназначались студентам индийских университетов, то есть узкой и враждебно настроенной аудитории, принимавшей в штыки все, что хотя бы условно может быть охарактеризовано как британская пропаганда. Заранее было понятно, что слушателей у нас будет в лучшем случае лишь несколько тысяч, и это оправдывало более «высоколобый» стиль, нежели то принято в эфире.

Если читаешь стихи людям, знающим твой язык, но чуждых твоей культуре, некие комментарии и пояснения неизбежны, и формат, которому мы обычно следовали, заключался в том, чтобы читать стихи, как бы предназначенные для публикации в ежемесячных литературных журналах. Предполагается, что сотрудники сидят у себя в редакции и обсуждают, что поставить в текущий номер. Кто-то предлагает одно стихотворение, кто-то другое, затевается недолгий спор, а потом следует само стихотворение, которое читает то ли участник передачи, то ли, желательно, сам автор. Одно стихотворение естественно тянет за собой следующее, и программа так и идет, прерываясь по меньшей мере на полминуты, чтобы поговорить о прочитанном. Для получасовой программы оптимальное количество участников – шесть. Такого рода передача четкой формы с неизбежностью лишена, но все же видимость некоторого единства ей придать можно, сосредоточившись на какой-то одной центральной теме. Например, один из выпусков нашего воображаемого журнала был посвящен войне. В него вошли два стихотворения Эдмунда Бландена, «Сентябрь сорок первого» Одена, отрывки из поэмы Дж. С. Фрэзена «Письмо Анне Ридлер», «Греческие острова» Байрона и отрывок из «Восстания в пустыне» Т. Э. Лоренса.

Полдюжины отрывков плюс комментарии, им предшествующие и их заключающие, с достаточной полнотой отражают возможные типы восприятия войны. Чтение стихов и фрагментов прозы заняло двадцать минут эфирного времени, комментарии – около восьми минут.

Формат может показаться несколько вычурным, да и не слишком демократичным, но достоинство его состоит в том, что элемент обыкновенной назидательности, стилистика учебника, которая совершенно неизбежна при чтении серьезных, а иногда и «трудных» стихов, становится не столь назойливым, если придать передаче форму свободной дискуссии. Различные ее участники якобы говорят друг другу то, что в действительности адресуют аудитории. К тому же представленная в таком виде поэзия как минимум обретает контекст, который обычно скрыт от рядового читателя. Хотя, конечно, возможны и иные сценарии. Один из них – к которому мы часто прибегали – состоит в том, чтобы наложить стихи на музыку. Объявляется, что через несколько минут будет прочитано то или иное стихотворение, затем примерно с минуту звучит музыка, она постепенно заглушается чтением, которое начинается без специального оповещения (не объявляется и название стихотворения), далее снова звучит и продолжается минуту-другую музыка – на все про все примерно пять минут. Надо, конечно, подобрать верную музыку, но нет нужды говорить, что истинное ее назначение заключается в том, чтобы выделить стихотворение в общем формате передачи. Таким образом можно, скажем, заверстать сонет Шекспира в трехминутный выпуск новостей, не сильно нарушив при этом – по крайней мере на мой слух – общего звучания.

Передачи, о которых я говорю, сами по себе особой ценности не представляют, и вспомнил я о них лишь потому, что они заставили меня, да и не только меня, задуматься о возможностях радио как средства популяризации поэзии. Мне рано пришло в голову, что авторское чтение стихов по радио оказывает – если оказывает вообще – воздействие не только на слушателя, но и на самого поэта. Следует помнить, что в Англии чтение стихов по радио почти не практикуется, и множество стихотворцев даже не задумываются о чтении своих сочинений вслух. Оказываясь же перед микрофоном, особенно если это происходит хоть сколько-нибудь регулярно, поэт входит в совершенно новые отношения с собственным текстом, которые в иных условиях, по крайней мере в нашей стране и в наше время, недостижимы. Стало общим местом утверждение, что в новое время – скажем, за последние двести лет – связь между поэзией и музыкой, поэзией и произнесенным словом становится все слабее и слабее. Для своего существования она нуждается в печатном станке, и от поэта – как поэта – уже не ждут, что он умеет петь или даже декламировать, как от архитектора не ждут, что он сумеет оштукатурить потолок. Лирических и риторических стихов теперь почти не пишут, а враждебное отношение к поэзии со стороны широкой публики в любой стране, где люди умеют читать, воспринимается как нечто само собой разумеющееся. И там, где такой разрыв существует, он обнаруживает лишь тенденцию к увеличению, ибо само представление о поэзии как главным образом о чем-то напечатанном и доступном лишь меньшинству, питает обскурантизм и «штукарство». Много ли найдется таких людей, которым как бы подсознательно не кажется, что в стихотворении что-то не так, если смысл его схватывается мгновенно, с первого взгляда? Представляется маловероятным, что эту тенденцию удастся оборвать, если вновь не войдет в привычку читать стихи вслух, и трудно вообразить, что этого можно добиться, не иначе, как посредством радио. Но его особенные преимущества, его способность вычленить нужную аудиторию и покончить со страхом сцены и неуверенностью, еще только предстоит осознать.

При выступлении на радио твоя аудитория – величина гадательная, но это в любом случае аудитория одного. Слушатели могут исчисляться миллионами, но каждый слушает в одиночку – или в составе небольшой группы людей, – и у каждого возникает (или должно возникнуть) ощущение, что ты обращаешься к нему лично. Более того, представляется вполне разумным предположить, что аудитория тебе сочувствует, или, по крайней мере, ты ей интересен, ибо любой, наскучивший чтением слушатель, может простым нажатием кнопки тебя отключить. Однако при всем своем (предположительно) сочувствии та же самая аудитория не имеет над тобой никакой власти. Именно в этом заключено отличие радиопередачи от публичного выступления или лекции. Оказавшись на трибуне – и это известно любому, кто на нее поднимался, – оратор практически не может не приспосабливаться к запросам публики. Уже через несколько минут после начала всегда становится понятно, на что она откликается, а на что – нет, и на деле ты, по существу, вынужден обращаться к тому, кто кажется самым тупым в зале, и искать расположения аудитории, надевая маску шута, известного под псевдонимом «персоны». В противном случае в зале воцаряется атмосфера холодного непонимания. Таковая самым печальным образом возникает на «поэтических чтениях», ибо в зале всегда найдутся люди, равнодушные или даже откровенно враждебные поэзии, у которых нет возможности избавиться от нее простым нажатием кнопки. По сути дела, это та же трудность, что исключает возможность достойной постановки Шекспира в Англии: ведь это же факт, что наша театральная публика состоит далеко не из одних лишь избранных. В эфире всех этих помех не существует. Поэт чувствует, что обращается к людям, для которых поэзия что-то означает, и это факт, что поэты, привыкшие выступать на радио, читают свои стихи в микрофон намного выразительнее, нежели в прямом общении с публикой. И дело тут далеко не только в возникающем при такой форме чтения элементе игры. Дело в том, что это единственно возможный для поэта способ оказаться в ситуации, когда чтение стихов вслух кажется актом естественным и не вызывающим смущения, нормальным общением двух людей; а помимо того, у поэта возникает возможность представить свое произведение в форме звука, а не просто набора буквенных обозначений. Таким образом, делается шаг к примирению между поэзией и рядовым человеком. Со стороны поэта, что бы там ни происходило на другом конце связи, такой союз существует изначально.

При этом забывать об этом самом другом конце, конечно, нельзя. Нетрудно заметить, что я изъясняюсь таким образом, словно само писание стихов есть занятие сомнительное, почти непристойное, а популяризация поэзии – это в основе своей хитроумный маневр, подобный попытке закапать ребенку в нос капли или установить терпимое отношение к преследуемой религиозной секте. Увы, так или почти так дело и обстоит. Не подлежит сомнению, что наша цивилизация превратила поэзию в наиболее сомнительный род искусства, такое, называя вещи своими именами, искусство, в котором рядовой человек не находит решительно никакой ценности. Арнольд Беннет едва ли преувеличивал, говоря, что в англоязычных странах само слово «поэзия» рассеет толпу быстрее, чем пожарный шланг. Как я уже указывал, этот разрыв стремится к увеличению уже по той простой причине, что он существует, – рядовой человек становится все более антипоэтичным, поэт все более высокомерным и непонятным, и в конце концов разрыв между поэзией и массовой культурой начинает восприниматься как нечто вроде закона природы, хотя на самом деле он (разрыв) характерен лишь для нашего времени и сравнительно небольшой части нашей планеты. Мы живем в эпоху, когда средний представитель рода человеческого в высокоразвитых странах эстетически стоит ниже самого темного дикаря. С одной стороны, на подобное положение дел смотрят как на нечто такое, что не может быть исправлено никаким сознательным действием, с другой – представляется, что оно может выправиться само по себе, достаточно лишь обществу обрести пристойные формы. Нечто подобное, с небольшими вариациями, можно услышать от марксиста, анархиста, верующего, и в самом широком смысле все это, бесспорно, так и есть. Мерзость, среди которой мы живем, имеет свои духовные и экономические корни, и ее не объяснишь простым отклонением от тех или иных традиций. Но отсюда не следует, будто при нынешнем состоянии дел невозможны никакие улучшения или что эстетическое воспитание не является частью всеобъемлющего оздоровления общества. Поэтому стоит прекратить задаваться вопросом: возможно или невозможно прямо сейчас избавить поэзию от ее судьбы самого ненавидимого из всех искусств и поднять порог терпимости хотя бы до положения, в каком находится музыка. Лучше спросить себя, в чем именно кроется причина непопулярности поэзии и каковы ее масштабы?

На первый взгляд поэзия непопулярна настолько, что дальше уж некуда. Но если задуматься, то ситуация выглядит не столь однозначно. Начать с того, что все еще имеется, и в объемах немалых, народная поэзия (детские стишки, колыбельные, прибаутки и так далее), которые знают и повторяют вслух все и которые, до известной степени, формируют сознание любого человека. Имеется также немало старинных гимнов и баллад, никогда не утрачивающих своей популярности. К этому следует добавить популярность или по меньшей мере терпимое отношение к «хорошей плохой поэзии», главным образом патриотического или сентиментального свойства. Все это могло показаться не имеющим отношения к делу, если бы «хорошая плохая поэзия» не отличалась всеми теми свойствами, что якобы отталкивают среднего читателя от подлинного поэтического искусства. У нее есть размер, есть рифмы, она пронизана высокими чувствами и использует необычный язык – все в чрезвычайной отчетливо выраженной форме, поскольку стало едва ли не общим местом, что плохая поэзия более «поэтична», чем поэзия хорошая. Тем не менее если ее не так уж страстно любят, то по крайней мере терпят. Например, буквально перед тем, как приняться за писание этой статьи, мне пришлось послушать репризу двух работающих на Би-би-си комедийных актеров, которые всегда выступают перед девятичасовым выпуском новостей. За три минуты до начала выпуска один из них внезапно заявляет, что «хотел бы ненадолго стать серьезным», и читает какую-то патриотическую галиматью под названием «Безупречный английский джентльмен старой выучки» – гимн в честь его величества короля. И какова же реакция аудитории на это внезапное погружение в самые что ни на есть мутные воды рифмованной героики? Вряд ли крайне негативная, иначе слушатели обрушили бы на Би-би-си поток возмущенных писем. Отсюда можно сделать вывод, что хотя широкая публика враждебна к поэзии, она не так уж враждебна к версификации. В конце концов, если бы рифма и размер вызывали неприязнь сами по себе, ни гимны, ни неприличные лимерики не могли быть столь популярны. Поэзию не любят, потому что она ассоциируется с непонятностью, интеллектуальной претенциозностью и создаваемым ею общим ощущением воскресенья в рабочий день. Само это слово – «поэзия» – заведомо производит такое же дурное впечатление, как слово «Бог» или собачий ошейник на католическом священнике. До известной степени популяризация поэзии – это вопрос отказа от благоприобретенных фобий. Это вопрос воспитания в людях умения слушать взамен тупого фырканья. Если подлинную поэзию получится донести до широкой публики таким образом, что она покажется ей нормальной, так, как, по-видимому, показалась нормальной аудитории та халтура, которую я только что прослушал, то от иных из предрассудков удастся избавиться.

Трудно представить себе, что поэзию когда-либо удастся вернуть в читательский обиход, не прилагая целенаправленных усилий по воспитанию вкуса людей, что предполагает целую стратегию, возможно даже, некоторые уловки. Т. С. Элиот высказался как-то в том роде, что поэзию, особенно поэтическую драму, можно вернуть публике через посредство мюзик-холла; он мог бы добавить к этому пантомиму, огромные возможности которой, судя по всему, еще полностью не исследованы. Быть может, сочиняя «Суини-Агониста», он что-то в этом роде и имел в виду, во всяком случае, это сочинение вполне можно представить себе на сцене мюзик-холла или как минимум в виде эпизода из какого-нибудь ревю. Выше я заметил, что радио в этом смысле предоставляет более богатые возможности, прежде всего технические, особенно с точки зрения поэта. Причина, по какой такая мысль может, напротив, показаться с первого взгляда пустой, заключается в том, что мало кто способен представить себе радио как источник распространения чего бы то ни было, кроме откровенного вздора. Он сочится на слушателей из разбросанных по всему миру репродукторов, и невольно приходишь к заключению, что беспроводная связь только для этого и существует. Более того, само это слово – «беспроводная» – вызывает ассоциации либо с ревущими в микрофон диктаторами, либо с хорошо поставленными глубокими голосами, возвещающими, что три наших самолета не вернулись на базу. Поэзия же в эфире звучит так же, как Муза выглядит в клетчатых штанах. Тем не менее не следует смешивать возможности инструмента с тем, как он в данный момент используется. Нынешние радиопередачи таковы, каковы они есть, не потому что в них органически заключено нечто вульгарное или вся система микрофонов и передатчиков представляет собою воплощенную глупость и бесчестие, но потому, что радио в наше время повсеместно находится под контролем правительств или крупных монополий, которые кровно заинтересованы в сохранении status quo, а стало быть, удержании гражданина от чрезмерной тяги к благам просвещения. Нечто подобное произошло и с кинематографом, появившимся, как и радио, на свет при капитализме в его монополистической стадии и фантастически дорогим в производстве. Сходные тенденции прослеживаются во всех видах искусства. Каналы его распространения все более подпадают под контроль бюрократии, чья цель заключается в уничтожении художника или по крайней мере в его кастрации. Картина предстала бы совсем мрачной, если бы тоталитаризм, который все более укрепляет и несомненно будет укреплять и далее свои позиции в любой стране мира, не сдерживался другим процессом, начало которого было трудно представить себе еще каких-нибудь пять лет назад.

Дело в том, что гигантский бюрократический механизм, частью которого являемся все мы, начинает давать сбои как раз из-за своих размеров и неуклонной тенденции к их увеличению. Современное государство стремится подавить свободу интеллекта, но одновременно любое государство, особенно в условиях войны, оказывается в положении, когда все больше ощущается потребность в интеллигенции, пропагандирующей его деятельность. Например, современное государство нуждается в публицистах, актерах, композиторах – сочинителях музыки к песням, даже в живописцах и скульпторах, не говоря уж о психологах, социологах, биохимиках, математиках и так далее. Британское правительство вступило в нынешнюю войну с более или менее внятно заявленным намерением не втягивать в нее художественную интеллигенцию; тем не менее после трех лет военных действий почти всякого писателя, сколь бы сомнительны ни были высказывавшиеся им ранее политические взгляды, засосало в себя то или иное министерство, либо Би-би-си, и даже те, кто пошел на фронт, через некоторое время начали сочинять тексты для Управления общественных связей или заниматься другой, тоже, по сути, литературной работой. Правительство поглотило этих людей в большой степени против своей воли, просто потому что не смогло обойтись без них. Наилучшим выходом, с точки зрения власти, было бы отдать всю пропагандистскую работу в руки «надежных» людей вроде А. П. Херберта или Йена Хэя; но поскольку таких персонажей не хватает, приходится использовать тех интеллигентов, что имеются в наличии, в результате чего тон и даже до известной степени содержание официальной пропаганды меняются. Никому из тех, кто знаком с правительственными вестниками, лекциями под эгидой АУОД, документальными фильмами и радиопрограммами для вещания в оккупированных странах за последние два года, и в голову не придет, что наши властители стали бы финансировать такого рода продукцию, коли в этом не было острой нужды. Только чем больше распухает бюрократический аппарат, тем сильнее ослабевают внутренние скрепы и возникают свободные ниши. Быть может, это и небольшое утешение, но все же кое-что. Отсюда следует, что в странах с сильной традицией либерализма бюрократическая тирания никогда не станет абсолютной. Люди с лампасами будут править, но до тех пор, пока им приходится поддерживать интеллигенцию, интеллигенция будет обладать известной автономией. Если, допустим, правительству нужны документальные фильмы, оно вынуждено обращаться к людям, сведущим в кинематографе, которым приходится предоставлять необходимый минимум свободы; отсюда следует, что количество фильмов с бюрократической точки зрения совершенно неприемлемых будет возрастать. То же самое можно сказать о живописи, фотографии, кинодраматургии, публицистике, лекциях и других видах творческой или близкой к ней деятельности, в которых интегральное мировое государство наших дней испытывает потребность.

Совершенно очевидно, что все сказанное относится и к радио. В настоящее время репродуктор – враг писателя, но это не значит, что он останется таковым, когда объем и масштабы радиопередач возрастут. При нынешнем состоянии дел, хотя Би-би-си и выказывает слабые признаки интереса к современной литературе, пять минут эфирного времени для чтения стихов получить труднее, чем двенадцать часов для распространения лживой пропаганды, оскорбляющей слух музыки, плоских шуток, выдуманных дискуссий, да чего угодно. Но все это может измениться описанным выше путем, и в свой срок на радио сделаются возможными эксперименты по трансляции истинной поэзии, вопреки различным отрицательным факторам, препятствующим этому ныне. Я отнюдь не утверждаю, что такие эксперименты принесут выдающиеся результаты. Радио было захвачено бюрократами уже в самом начале своего существования, и взаимоотношения между эфиром и литературой так и не стали предметом сколько-нибудь серьезных раздумий. Нельзя быть уверенным в том, что микрофон – это именно тот инструмент, с помощью которого поэзия вернется к широкой публике, и более того, нельзя быть уверенным в том, что сами стихи выиграют, став словом скорее звучащим, нежели написанным. Тем не менее я настаиваю на том, что такая возможность существует, и те, кому литература не безразлична, могли бы почаще обращаться к этому презираемому столь многими средству массовой коммуникации, чья сила творить добро была, возможно, подавлена голосами профессора Джоада и доктора Геббельса.