Максим Тихомиров
Под сенью кроны, в шорохе листвы

«Путешествие первым классом, вне всякого сомнения, имеет преимущества, и немалые, – в раздражении думал статский советник Лавр Бенедиктович Козинцев, пробираясь сквозь мельтешение тел норт-петтерсбергского вокзального столпотворения. – Но попробуй-ка сперва добраться туда, где преимущества вступают в силу!»

Толпу статский советник всей душой не любил со времен Шанхайского инцидента, сполна ощутив тогда на себе страшную разрушительность ее гнева, и теперь изо всех сил старался не отставать от служивого человека Прохора.

Служивый человек придан был Козинцеву Третьим Отделением год назад, сразу по возвращении из Поднебесной. Был Прохор обер-вахмистром от жандармерии, куда взят был с сохранением звания из регулярных сил после заключения мира в Верденах и упразднения летучих казацких отрядов по условиям контрибутивного договора. Официально Прохор состоял при Козинцеве в должности денщика, а помимо этого вел деликатное наблюдение за хозяином – о чем с чисто армейской прямотой сообщил ему еще в день назначения.

Сейчас, подхвативши под мышки оба немаленьких сундука статского советника, Прохор – косая сажень в плечах и немного больше в росте – сухопутным левиафаном пер сквозь заполонившую перрон толпу, с легкостью прокладывая своему господину дорогу к сектору для пассажиров с билетами первого класса. Козинцев, куда более стройный и худощавый и – увы! – гораздо менее молодой, обремененный единственным саквояжем и перекинутой через руку шинелью с подполковничьим золотом погонов, двигался у Прохора в кильватере.

Над перроном стоял привычный гвалт скорого отправления. Во всех направлениях сновал разносословный люд с корзинами, тюками, узлами и прочей, более изящной кладью. Плащи с пелеринами, шинели, френчи и стильные пальто от столичных модисток бурлили в едином котле с пестрым тряпьем простого народа. Кудахтали куры; им вторил площадной бранью огромный попугай, восседавший на плече одетого с иголочки денди в высоком цилиндре. Чуфыркал маневровый локомотив, бегая туда-сюда по плетению путей сортировки. Скучающие городовые скользили ленивыми взглядами по морю лиц, выискивая среди них неблагонадежных и беглых каторжников. Носильщики, сверкая нумерными бляхами, резали толпу своим вечным «Па-абереги-ись!» и суетливо гремели тележками с багажом.

У края платформы поток пассажиров разделялся турникетами натрое; согласно классам билетов, они устремлялись к трем порталам в отделяющей перрон от путей стене. Основная масса отъезжающих, благоухая кирзой сапог и овчиной душегреек, блестя козырьками картузов и засаленными карманами «пинжаков», рекой лилась в посадочные врата третьего класса. Изможденные студенты в худых шинелях, сытые торговцы с выводками толстых детей, смазливыми франкскими гувернантками и угрюмыми толстыми женами, манекенщицы-инженю и сальные хлыщи, ужами вьющиеся вокруг них, составляли второй по классу билета человеческий поток. Пассажиры первого класса – немолодые мужчины с пресыщенным выражением холеных лиц, в ладно скроенных лучшими портными сюртуках, при дорогих брегетах и обманчиво простых моноклях, сопровождаемые дорого одетыми спутницами вдвое их моложе, – спокойным ручейком без суеты и давки проходили в оставшиеся ворота.

Остроглазая барышня-кондуктор в пригнанном по ладной фигурке мундире улыбнулась Козинцеву так, словно именно его и ждала целый день. Прохор с его сундуками и устрашающе мохнатой шапкой, нависший над кондукторшей, словно живая гора, для нее словно и не существовал вовсе.

– Добро пожаловать на борт лунного экспресса «Иггдрасиль», любезный государь, – проворковала барышня, топя Козинцева в темных омутах своих глаз. – Позвольте взглянуть на ваш билет?

Билет – золоченый талон с рябью водяных знаков и металлизированной печатью Императорских железных дорог – был наитщательнейшим образом изучен и признан действительным. Указания «с одним сопровождающим простого сословия» было достаточно для того, чтобы статус Прохора немедленно вырос – что не помешало юнице нацепить непроницаемое выражение лица, стоило только обер-вахмистру, решившему, что Козинцев не слышит, отвесить ей прямолинейный комплимент. Козинцев же предоставил денщику самостоятельно выкручиваться из неловкой ситуации, которую тот, в силу своего простодушия, попросту не заметил.

– Прошу сюда.

Козинцев шагнул в створ ворот. Прохор неотступно следовал за ним – оказавшись в своей стихии, советник немедленно поменялся с подчиненным ролями, оставив тому положение ведомого. Оказавшись на тесном пространстве у лифтовых стволов, Козинцев наконец получил возможность в деталях разглядеть поезд, которому предстояло унести их в поднебесье – и даже выше.

Значительно выше.

Все началось вчера, в кабинете начальника Третьего Отделения Императорской канцелярии тайного советника фон Брокка.

Сквозь щель в тяжелом бархате штор в полумрак кабинета просачивался блеклый свет летнего северного утра. Фонограф на резной этажерке в одном из углов негромко проигрывал Вагнера – разумеется, «Кольцо Нибелунга».

Козинцев усмехнулся в усы. Весь фон Брокк – начиная от педантичного соблюдению протокола в официальном платье до искренней любви к помпезности нордической оперы – был отлитым в бронзе стереотипом западника. Что ж, свои североевропейские корни тайный советник холил и лелеял, всячески их подчеркивая при каждом подходящем случае; при этом он уже почти не стеснялся своего совсем не западного отчества и не требовал от подчиненных произносить его на западный манер.

Массивные двери распахнулись, и тайный советник энергичным шагом ворвался в кабинет. Решительно прошествовал к окну, раздернул шторы, взблеснув Одиновым оком на галунных петлицах. Сверкая золотой оправой пенсне, обернулся к Козинцеву, который почтительно вытянулся во фрунт, всем своим видом выражая почтительное внимание.

– Лавр Бенедиктович! Прошу садиться.

Козинцев сел на жесткий стул. Фон Брокк отодвинул массивное кресло с высокой резной спинкой, своей монументальностью больше похожее на трон, и наверняка не более удобное, чем выделенный для подчиненных стул. Сел. Поправил на зеленом сукне и без того безупречные стопки бумаг с официальными печатями. Щелкнул туда-обратно выключателем лампы – внутри пустотной колбы под зеленым абажуром вспыхнула и погасла электрическая спираль. Подергал зачем-то витой оплетенный шнур. Задумался.

Козинцев деликатно кашлянул. Ему нечасто приходилось видеть начальство в подобном замешательстве; если бы Козинцев не знал фон Брокка как человека безупречной выдержки и удивительной силы воли, то описал бы это состояние словом «смятение». Смятение было Козинцеву знакомо и понятно, ибо являлось эмоцией, которую ему приходилось в последние годы испытывать все чаще.

Фон Брокк остро глянул на Козинцева живым, левым глазом. Правый, механистический, сердито жужжал, отстраивая фокус. Уголь Одинова огня за его линзами то разгорался, то пригасал в такт работе тончайшего механизма.

– Я думаю, не стоит пояснять, что причина, по которой вы сейчас находитесь здесь, Лавр Бенедиктович, является государевым секретом, а посему никакие разговоры о ней за пределами этих стен недопустимы.

– Вне всякого сомнения, Карл Иванович.

В узком кругу приближенных тайный советник призывал подчиненных избегать титулования согласно табели о рангах. Легкий налет неформальности придавал доверительности беседе за закрытыми дверями.

От сердца у Козинцева, которого звонок из приемной фон Брокка застал в ситуации несколько пикантной и даже щекотливой, изрядно отлегло. Он давно научился быть готовым к срочным вызовам под светлы очи начальства в любое время дня и ночи – равно как и к тому, что его способны отыскать в любом, даже самом неожиданном месте необъятного города. И если не въедливая секретарша тайного советника, то уж молодчики из фельдъегерской службы достанут его наверняка.

Поэтому Козинцев без удивления принял из рук бордельмаман эбонитовый наушник и, назвав сегодняшний пароль, спокойно выслушал телефонограмму. Однако всю дорогу до Микаэлева дворца Козинцев пребывал в некотором напряжении, которое попустило его только сейчас. В глубине души он опасался, что в злосчастном Шанхайском деле, закрытом и убранном под гриф совершенной секретности, обнаружились новые неприятные подробности – но нет, пронесло, хвала богам, пронесло.

Тогда, в Шанхае, не все прошло гладко, и далеко не все по завершении Восточно-Азиатской кампании остались невредимы. И даже в живых остались не все, пусть потери в агентурной сети и удалось свести к допустимому минимуму. Козинцев до сих пор нес груз вины за то, что на землю Отчизны вернуть удалось далеко не всех, – но фактов, подтверждающих то, в чем он корил себя весь этот год, до сих пор не появилось. Это был рок, фатум, судьба, игра богов или даже просто человеческий фактор, но ни в коем случае не вина исключительно и только лишь одного Лавра Бенедиктовича Козинцева, статского советника Третьего Отделения Его Императорского Величества Канцелярии. Но ему самому порой мнилось, что лучше бы уж была это именно его собственная, единоличная, как и ответственность, вина. Признав вину и приняв обвинения, он смог бы дышать свободнее, и та горечь, которую он ощущал все это время, получила бы наконец оправдание и объяснение, в которых Козинцев так нуждался. Это было бы искупление – за провал операции, за ребят, которые сгинули в клоаке многомиллионного города на самом краю света, за….

Да, и за Серафиму тоже.

«Хватит», – осадил он себя и стал искать положительные стороны в незапланированном визите под начальственные очи. Таковые отыскались сразу.

Звонок от фон Брокка был сигналом, что негласная, но явная опала, в которой статский советник оказался год назад, наконец закончилась.

Формально Козинцев продолжал состоять на государевой службе. По возвращении из двухмесячного отпуска, который он, по настоянию все того же фон Брокка, провел в лучших водолечебницах Тавриды, он с сохранением всех рангов и регалий был откомандирован в аналитический отдел. Ласковые воды Понта Эвксинского и приветливость тамошних прелестниц, казалось, совершили невозможное – Лавр Бенедиктович вновь обнаружил в себе способность не только жить, но и получать от жизни удовольствие. Это было странно – казалось, после трагедии с Фимой жизнь его никогда уже не станет прежней. Впрочем, говоря по чести, прежней она и не стала.

В отделе аналитики статский советник продолжал заниматься делами государственного значения – но роль его на деле сводилась в основном к каталогизации и архивированию колоссальных потоков сведений, полученных от агентурной сети с разных концов Мидгарда. День ото дня Козинцев все больше укреплялся в уверенности, что его просто держат в поле зрения собственное начальство и отдел внутренней безопасность Канцелярии. Из подозрения ОВБеза Козинцев, судя по всему, до сих пор так и не вышел – даже после пристрастных проверок, включавших гипносуггестию и полиграф.

– Диспозиция у нас с вами следующая, – продолжал между тем фон Брокк. – Через два дня вверх по Стволу в составе экспресса «Иггдрасиль» уходит почтовый вагон.

– Так.

– Груз в нем в этот раз будет совершенно особенный.

– Так. Я должен знать подробности?

– Нет… Нет, не думаю. – Фон Брокк явно боролся с самим собой. – Пусть даже уровень вашего допуска и позволяет открыть перед вами все карты, я опасаюсь, что это знание может… э-э-э… Скажем так – повлиять на вашу оценку ситуации. Между тем от этого явно будет зависеть многое, если не все. Успех операции отныне в ваших руках, Лавр Бенедиктович.

«Та-ак… Все по-прежнему – не доверяет. Рано обрадовался, Лавр!»

– Что мне должно быть известно? – спросил Козинцев вслух.

– Лишь то, что на сей груз, вне всякого сомнения, будет совершено нападение. Им попытаются завладеть, и с немалой долей вероятности преуспеют.

– Я должен знать кто?

– Этого пока не знаем даже мы.

Фон Брокк сделал жест, которому долженствовало обозначать некий ограниченный тесный круг посвященных. Как правило, помимо самого главы Третьего Отделения в него входили начальник Императорской Канцелярии и еще один человек.

Государь император. Великий ярл. Конунг королей.

Куда уж теснее. Стало быть, утечка информации возможна на всех уровнях, включая самый высокий. То есть и он, Козинцев, среди потенциальных предателей.

Прескверно.

– Если риск успешного захвата груза сохраняется, почему бы не заменить его муляжом или не отправлять его вовсе, распустив необходимые слухи среди потенциальных агентов противника? – поинтересовался Козинцев.

– Именно потому, что нам доподлинно неизвестно, насколько глубоко в наши ряды проникла чужая агентурная сеть, Лавр Бенедиктович. Мы не можем довольствоваться лишь созданием видимости отправки. Следует обеспечить его присутствие на борту «Иггдрасиля» – в противном случае можем спугнуть врага, и всю подготовку придется начинать с самого начала. По сути – с нуля. Удовлетворены, Лавр Бенедиктович?

Козинцев коротко кивнул. Фон Брокк продолжил:

– Спланирован даже отвлекающий маневр, чтобы не облегчать налетчикам их задачу. Для пущего правдоподобия используем трюк с несколькими поездами, лишь один из которых везет настоящие ценности. Один отправится за час до «Иггдрасиля», другой – часом позже.

– Все по-настоящему, а?

– Именно.

– Мои действия? Наблюдение? Воспрепятствование? Предотвращение?

Фон Брокк побарабанил пальцами по столешнице. Звук был гулкий, металлический. Правую руку тайного советника с давних пор заменял тончайшей настройки механизм. Пальцы советника оставляли явственные вмятины на столешнице, исполненной из мореной лиственницы.

– Действуйте по обстоятельствам, Лавр Бенедиктович, – явственно нервничая, изрек наконец фон Брокк. – Наблюдать, не раскрывая себя. При необходимости вмешаться, действуя решительно, но без лишней жестокости. Жертв среди гражданского населения избегать любой – любой, Лавр! – ценой. Вовлеченность в дело нашего с вами Управления должна для непосвященных остаться в тайне. Свою принадлежность к службе Императорской Канцелярии не афишировать ни при каких обстоятельствах.

М-да. Грядущее дело имеет явственный душок.

Осталось понять, кому выгодно загрести угли скорого пожарища его, статского советника Козинцева, руками.

Лунный экспресс «Иггдрасиль» был прекрасен.

Длинные и широкие цилиндрические вагоны, числом пятнадцать, напоминали обычные железнодорожные цистерны, поставленные на попа. Соединяясь между собой торцами, они суставчатой башней возносились высоко над зданием вокзала. Поезд являл собой серебристо-алую членистую гусеницу, прилипшую к тонкой нитке рельса, что взбегал вверх по одному из корней Отца Деревьев и скрывался за водянистыми облаками.

Венчал состав локомотив «Торсхаммер», похожий больше на наконечник копья, нежели на молот аса-громовержца. Вдоль состава, развозя пассажиров, сновали вверх и вниз остекленные кабины лифтов. На фоне буро-коричневой коры Великого Древа экспресс сиял, словно цепочка капель свежей крови.

На соседнем пути мрачно серел сталью броневых пластин обшивки «Гугнир» – крупнейший из литерных скидбландиров Мидгарда. Бронесостав стоял под парами; экипаж и пехотинцы мобильных войск выстроились в каре на перронных площадках; играл что-то бравурное непременный духовой оркестр. Полным ходом шла погрузка боеприпасов и провианта; стрелы кранов метались между юркими маневровыми составами и разверзнутыми пастями трюмов, перенося габаритные грузы. Носильщики-кули, словно муравьи, бесконечной цепочкой тащили на борт «Гугнира» тысячи мешков, ящиков и коробок.

Параллельно с литерным с того же перрона грузился неприметно-зеленый, в цветах Его Императорского Величества почтовой службы, состав. Перронные паровики без устали подвозили тюки с корреспонденцией, предназначенной героическим колонистам Луны. Вагон для перевозки ценностей, похожий на исполинского размера сейф, уже был опечатан и опломбирован. На подножках, важно выпятив животы и поводя нафабренными усами, стояла охрана из городовых.

Погрузка «Гугнира» подходила к концу, когда в сопровождении взвода лейб-гренадеров прибыли два сейфовых контейнера с печатями Казначейства. Их тут же под усиленным конвоем препроводили в недра литерного, после чего экипаж и солдаты спешно погрузились на борт. Семафоры заиграли отправление. «Гугнир» издал сиреной низкий, продирающий до костей рык; оркестр грянул обязательное «Прощание с воинами», и литерный тронулся в путь.

Зрелище было величественным.

На столпе из огня и пара из сопел двигателей главного хода скидбландир поднялся над ярусами погрузочных рамп и лесом кранов. Толпа зевак, непременный атрибут отправления литерных поездов, ликовала. В воздух летели шляпки и картузы; заглушаемый рокотом двигателей локомотива, над привокзальной суетой несся тысячеголосый людской крик.

«Хороший же отвлекающий маневр ты придумал, Карл Иванович, – с невольным восхищением подумал Козинцев, провожая взглядом возносящийся вверх по Стволу литерный. – Такой орешек не каждому по зубам – но горячие головы «Гугнир» будет притягивать, как свеча – мотыльков. А вот с головами холодными разбираться придется нам».

Несмотря на поздний час и низкую облачность, сумерки никак не приходили. В ее разрывы в тучах проглядывал бисер звезд, блеклый на фоне серебристого света Осколков. Сияние Осколков с заатмосферной высоты подсвечивало изнанку облаков; по пологу туч бежали тени и многоцветные пятна. Радужный Мост, даже расколовшись на миллион частей, продолжал верой и правдой служить обитателям Мидгарда, рассеивая отраженным светом солнца вселенскую тьму.

Козинцев, сопровождаемый Прохором, поднялся к лифтовым площадкам. Лестница серпантином вилась по рельефу циклопического корня. С верхней площадки не был виден даже первый, самый низкий ярус ветвей, но присутствие Отца Деревьев ощущалось в шероховатости огромного, закрывающего полмира, пульсирующего энергией Ствола и в немолчном шорохе листвы далекой кроны, который накатывал откуда-то со стороны невидимой сегодня за тучами Луны с ровным гулом океанского прибоя.

Туда, к Луне, они сегодня и отправятся – навстречу опасностям, загадкам, подвигам и славе. На душе – в кои-то веки – было до мальчишечьей одури легко.

Подошедший лифт вознес их вдоль чудовищного ствола к нужному, первого класса, вагону. На входе Козинцев заказал проводнику, похожему на моржа в униформе, традиционный чай.

В купе было тесно. Помещение имело форму трапеции с закругленными основаниями, большее из которых, выпуклостью вовне, образовывала наружная стена вагона, а меньшее (выпуклостью внутрь) – стена холла, общего для этого яруса вагона. Пара диванов, под окном – откидной столик. На противоположной стене – раздвижная дверь. В полу и потолке – люки аварийных выходов. Крошечные гардероб и уборная – и все.

Козинцев, предоставив Прохору разбираться с вещами, устроился у окна. Из-за кривизны стеклянной линзы перрон, оставшийся далеко внизу, выглядел странно искаженным. Провожающие казались сверху приплюснутой пародией на человеков.

Облака в небе над столицей заиграли багрово-оранжевыми отблесками далекого солнечного огня. Светило кануло за горизонт уже с полчаса тому как, но Козинцев знал, что стоит поезду тронуться – и уже через считаные минуты солнце полыхнет в окно жаром адской топки, слепя глаза и выбивая слезу.

– Эге, – удовлетворенно сказал Прохор над самым ухом у Козинцева, вглядываясь в суету на перроне через хозяйское плечо. – Прибыли, голубчики.

Далеко внизу, у хвоста поезда, в толпе возникло некое оживление. На перрон вкатился колесный экипаж весьма примечательной внешности. Добрый десяток таких же фургонов, груженных багажом и почтой, ждали сейчас очереди у грузовых ворот. Никто не обращал на них внимания.

Для неподготовленного взгляда вновь прибывший паровик ничем не отличался от прочих – но взгляд оперативника привычно замечал неуловимые для остальных приметы. Например, гидроцилиндры подвески были той же толщины, что и на огромных карьерных самоходах, которые могли зараз принимать в кузова по тысяче пудов породы, – и даже при всем этом фургон просел корпусом едва не до брусчатки перрона.

Экипаж окутался облаком пара – извозчик стравил давление в котлах. Из нутра фургона, зыркая по сторонам, ступила пара плечистых здоровяков. Рабочие робы бугрились на ручищах и едва не лопались на могучих торсах. Здоровяки замерли у фургона, следя взглядами заприближением чего-то невидимого отсюда, с высоты.

«Маневровый паровоз?» – подумал Козинцев. И оказался прав.

К фургону, засучивая рукава, цельной артелью набегали грузчики. Старшой уже начал с прибывшими торг, назначая цену. Жестикулировал он столь выразительно, что для понимания не нужно было слышать слов. Один из здоровяков, указывая пальцем, отобрал полтора десятка самых крепких, подумал – и увеличил их число до двух десятков. Старшой ерепенился, бил шапкой о перрон, явно уверяя нанимателя в том, что с работой справится и меньшее число носильщиков, но за ту же цену, но здоровяк был непреклонен. Ударили по рукам; артельщики полезли было в фургон – и тут же закричали-замахали оттуда старшому. Тот, чертыхаясь, отрядил им в помощь еще десяток подопечных.

«Однако!» – Козинцев уважительно приподнял бровь. Что бы ни прибыло сейчас на погрузку на борт «Иггдрасиля», вес оно имело исключительно неподъемный.

«Дамы и господа, будьте внимательны. Просим занять места или держаться за поручни. Ожидается подвижка состава», – послышалось из черной плошки репродуктора под потолком купе.

Прозвонил колокол, и вагон рывком двинулся, толкнув в подошвы ботинок доской полированных полов. Состав продернулся вверх по стволу ровно настолько, насколько было необходимо для того, чтобы прицепить к хвосту поезда еще один вагон. Тот, что притащил маневровый.

«Почтовый вагон, – подумал Козинцев. – Толстостенный, с надежными запорами и обязательной охраной внутри. Для экономии государевых денег и пущей безопасности вагон следовало бы просто сделать негерметическим. Тогда и охрана бы никакая не понадобилась – там, на высоте, в царствии эфира, это существенно затруднило бы незаконное проникновение в вагон. Без специальных средств защиты налетчикам здесь делать было бы нечего».

Налетчики. М-да. Кто бы мог подумать.

Мысли Лавра Бенедиктовича обратились в недавнее прошлое.

– Карл Иванович, – Козинцев, прощупывая почву, перешел на доверительный тон, – но разве же дело намечается не уголовное? При чем здесь, в таком случае, наше Отделение?

– Уголовное-с? Именно таковым оно и должно для всех выглядеть. Таков и есть замысел, м-да-с…. На деле же, Лавр Бенедиктович, дело самое что ни на есть наше с вами. Интерес здесь в первую очередь политический. И только во вторую – уголовный. Ибо наш противник, разумеется, действовать будет не сам, а руками марионеток из известных слоев общества, – а посему следует быть готовым к любой подлости с их стороны.

– Позвольте уточнить: с чьей стороны?

Фон Брокк страшно завращал глазами, живым и механистическим, борясь с собой.

– Боюсь, скоро вы сами все увидите, – справившись с благородным порывом, буркнул он наконец.

«Хм. Осторожен. Ну, попытаться стоило».

– В этой связи позвольте вопрос, Карл Иванович.

– Да?

– Не является ли излишне рискованным планирование операции подобным образом? Сведения о том, что Канцелярии было известно о планирующемся налете на экспресс, рано или поздно сделаются достоянием общественности, как бы тщательно мы этот факт ни скрывали. Стоит чему-то пойти не так, и нам гарантирована волна возмущения произволом властей, даже если до смертей среди гражданских не дойдет. Учитывая значимый статус немалой части пассажиров «Иггдрасиля», последствия для всего Третьего Отделения грядут незавидные.

– Я понял ход ваших мыслей, Лавр Бенедиктович, – в раздражении отмахнулся фон Брокк. – К чему вы ведете?

– Если целью операции является захват налетчиков с последующим выявлением всей сети их связей, то почему бы не отправить груз просто почтовым поездом, пусть даже и бронированным вагоном-сейфом, и уже там устроить по всем правилам засаду, заменив экипаж оперативниками? Так точно никто из налетчиков не уйдет, и жизнью и здоровьем гражданских мы не рискуем.

– Вы полагаете, мы не рассматривали подобный вариант? Ни одна уважающая себя мышь не полезет в столь явную мышеловку. Однако налет на экспресс, полтысячи пассажиров и членов команды которого даже самой Канцелярии не под силу заменить своими людьми, выглядит в их глазах куда более перспективным и безопасным деянием. С очень большой долей вероятности налетчики всеми возможными усилиями постараются избежать ненужных жертв; они явно сделают ставку не на террор, а на деморализацию, и вот к панике, хаосу и неразберихе на борту «Иггдрасиля» вы и должны быть готовы.

– Звучит так, словно вы планируете операцию и за противника, Карл Иванович. – Козинцев позволил себе легкую иронию в голосе. – Научились проникать в мысли заговорщиков, пока я перебирал бумаги в пыльных подвалах?

– Не такие уж они и пыльные, подвалы-то, Лавр Бенедиктович, уж будьте честны. – Фон Брокк сосредоточенно разглядывал безупречный маникюр на живой, человеческой руке. Легкий укор в его голосе намекал на то, что ситуация с Козинцевым начальнику Третьего Отдела неприятна почти в той же мере, как и ему самому. Доверие легко утратить, но крайне сложно вернуть. Козинцев понимал это, как никто другой. – А что до планирования… Анализ, оценка и прогнозирование – вот три кита, на которых держатся вся современная разведка и контрразведка. Идет противостояние клерков, не выходящих из своих кабинетов для того, чтобы изменить мир и судьбы людей в нем. Времена оперативников уходят в прошлое. Это неизбежный процесс. Так, глядишь, со временем и войны превратятся в математические турниры без привлечения войск и вооружений. Утопия, конечно же, – но почему бы не помечтать?

– В таком мире мы с вами перестанем быть нужны, Карл Иванович.

– Вы не представляете, Лавр Бенедиктович, что бы я отдал за возможность раз и навсегда сложить с себя полномочия, будучи в уверенности, что без нас с вами этот мир станет лучше. Увы! Такая возможность на нашем веку вряд ли случится.

В голосе фон Брокка прозвучала неподдельная печаль. Впрочем, мгновение спустя тон его снова сделался энергичным и деловым.

– Получите билет и командировочные в материальной группе. В арсенале под роспись вам выдадут боевой комплект гальдраставов. Без нужды не применять!

– Есть не применять без нужды. Не впервой, Карл Иванович. Справлюсь.

– Вот и славно. – Фон Брокк, как-то сразу расслабившись, с явным облегчением перевел дух. – Еще одно. Ситуация складывается непростая, Лавр Бенедиктович. Прескверная, скажем прямо, складывается ситуация. И для Отечества скверная, и для всего Мидгарда – тоже.

– Одного без другого, вестимо, не бывает, – позволил себе улыбнуться Козинцев. – Мы – это Мидгард, а Мидгард – это мы.

– Именно. Это давний, состоявшийся порядок вещей. Иное – неприемлемо.

– А речь идет об ином? – прищурил глаз Козинцев.

– Именно. – Фон Брокк помедлил, заколебавшись вновь. Продолжил словно нехотя: – Есть информация, что в перевозимом грузе заинтересованы помимо наших так называемых союзников…

– Франков? Британцев? – перебил Козинцев.

– …именно, – машинально кивнул фон Брокк, не обратив внимания на столь вопиющее нарушение протокола. – Никак не могут смириться с нашей монополией на транспорт по Стволу. Чопорные островитяне сами виноваты – слишком поздно спохватились со взращиванием Детей Древа, а теперь отстают от нас на пару десятилетий. Вечная паранойя из-за возможности еще большего смещения баланса в нашу пользу, превентивное саботирование любых наших инициатив… Впрочем, в данном случае опасения их… гм… небеспочвенны. Хотя, прошу заметить, вслух я никого не называю. Помимо них в грузе имеет прямую заинтересованность еще одна… гм… сила.

– Азиаты? – холодея сердцем, спросил Козинцев.

– Нет.

«Камень с души».

– Некто с изнанки неба. – И фон Брокк многозначительно устремил металлический перст в потолок.

Вот, значит, как. Игра вышла на новый уровень. Ставки, во всех смыслах, пошли по верхам.

– У нас есть сведения, что на стороне наших далеких гостей играют, как ни прискорбно это признавать, некоторые наши с вами соотечественники.

«Вот оно. Карты открыты, пусть даже прямых обвинений не выдвинуто. Что ж… Ситуация из разряда тех, когда откровенность отнюдь не означает доверие. И то, что информация скупа и неполна, для меня скорее добрый знак».

– Лица, имена, чины, должности – ничем из этого мы не располагаем, – продолжал фон Брокк. – Опять-таки чистая аналитика, но против цифр не попрешь. Будьте готовы к удару в спину на каждом из этапов миссии.

– Всегда, – пожал плечами Козинцев.

К чему, к чему, а к этому ему уж точно не привыкать.

Снова не к месту вспомнилось ночное небо над Шанхаем. Распахнутый трюмный люк грузовой гондолы и океан огней верстой ниже. Рука, уверенно сжимающая револьвер. Вспышки пламени, срывающиеся с дульного среза. Удивленные, неверящие глаза Серафимы в миг, когда она начала свое падение в пламенеющую, взрывающуюся россыпью фейерверков бездну. Его собственная, такая бесполезная в тот миг рука…

Что ж. Теперь он готов. Наверняка.

Потому что теперь терять ему нечего.

Момент отправления Козинцев, убаюканный коварной мягкостью дивана, бессовестно проспал.

«Иггдрасиль» тронулся мягко, без толчков и рывков; плавно, без перегрузок, набрал ход и устремился по все увеличивающейся крутизне «склона» в небо. Когда Козинцев открыл глаза, в окно било багрецом и оранжем закатное солнце, а прямо внизу круглился окоемом горизонта затянутый тучами Мидгард. Тоненько пел колыбельную несущий рельс, по которому могучий «Молот Тора» увлекал в небо свои вагоны, разгоняясь с каждой секундой все сильнее.

Путешествие обещало занять две недели – разгон, свободное падение вдоль циклопического ствола, торможение и, наконец, прибытие на ближайший спутник Мидгарда, на котором благодаря испаряемому кроной Древа кислороду вот уже несколько лет имеется вполне пригодная для дыхания атмосфера, а реголитовые грядки дают несколько раз в год поистине удивительный урожай.

Прохор бдил в холле снаружи. Денщик занял пост у двери купе и по солдатской привычке лузгал жареные семечки подсолнуха, аккуратно складывая шелуху в увесистый кулак. На вопрос – отчего не разбудил, лишь пожал плечами: «Так ничего ведь не произошло, ваше сковородие. Чего ж человеку сон тревожить?» Козинцев только плюнул и, выспросив у вислоусого проводника подробности внутрипоездной географии, отправился в вагон-ресторан – ужинать.

Поднявшись по винтовой лестнице в цилиндр следующего вагона, Козинцев миновал один за другим четыре расположенных друг над другом таких же холла с радиально открывающимися в них дверями купе. Потом был еще один вагон, и еще – а потом Козинцев оказался в ароматных клубах табачного дыма, винных парах и восхитительном запахе хорошо приготовленного жаркого. Стоя в центре высокого зала в ожидании метрдотеля, Козинцев с любопытством огляделся.

На небольшой сцене наигрывал что-то чувственно-томное оркестр из ударника, контрабасиста и секции духовых. За роялем, перебирая клавиши, басовитым речитативом, на заморский манер, нашептывал в решетку микрофона темнокожий не то араб, не то стильно косящий под араба цыган. Перед сценой двигались в такт вязкому ритму ударных молодые парочки. Публика постарше предпочитала иные развлечения, для которых музыка была лишь необязательным фоном.

Свет цветных фонарей топил в тенях укромные альковы, из которых колокольчиками звенел нарочито вульгарный женский смех. Жрицы любви, разумеется, лицензированные, имеющие все необходимые справки, были заняты своей работой, начав скрашивать состоятельным господам тяготы едва начавшегося пути, заодно опустошая их охотно подставленные карманы. Древняя игра шла по всем правилам, к обоюдному удовольствию вовлеченных в нее сторон.

Столики располагались на трех балконах, выходящих на центральное пространство. Свободных мест хватало. Козинцев занял один из столиков, сделал заказ молчаливому официанту, достал из футляра и привычным движением свинтил воедино части составного мундштука слоновой кости. Вставил в него пахитосу с ядреным османским табаком, прикурил и принялся коротать время в ожидании, нечасто затягиваясь и пуская аккуратные колечки дыма.

Заказ подоспел аккурат к последней затяжке. Козинцев поблагодарил официанта, поднял крышку с судка с горячим и, заткнув за ворот салфетку, приступил было к трапезе, но тут обнаружил, что официант все еще стоит рядом. Хмыкнув, Козинцев полез в карман полевого подполковничьего кителя – за чаевыми.

– Вот, любезный. Прими-ка от щедрот. – Козинцев протянул официанту два девятирублевика.

Официант, однако, денег не принял.

– Не извольте беспокоиться, Лавр Бенедиктович, – сказал он вместо этого странно знакомым, совсем не мужским голосом, от звуков которого по спине Козинцева промчались галопом ледяные мураши, и валькирия, пронесшись мимо на ином плане бытия, лениво шевельнула корни волос ветром от своих крыльев.

На него спокойно и выжидающе смотрела пара самых прекрасных на свете глаз, которые он уже и не чаял увидеть.

– Ф-фима, – только и сказал, заикаясь, Козинцев.

Отходя от процедуры приживления гальдраставов, Козинцев скользил разумом по структуре Мироздания. Тело же, облаченное в казенный халат, отдыхало в удобном кресле у окна лазарета Третьего Отделения на верхнем ярусе одной из трех башен неонордической архитектуры, что были пристроены к классическим очертаниям Микаэлевского дворца в последние полвека.

Предплечья, плечи и спина зудились, привыкая к гальдраставам. Рунические символы, исполненные дремлющей Силы, хранились в Арсенале за семью печатями и извлекались оттуда лишь по особенным случаям. Стало быть, ситуация и впрямь серьезнее некуда. В Шанхае, к примеру, гальдраставов у Козинцева не было – Канцелярия купилась на умело подброшенную дезу, и обманчиво безобидная операция обернулась катастрофой.

На ошибках учатся. Теперь он готов встретить врага во всеоружии.

В западном направлении над морем крыш в неярких лучах солнца горели сусальным золотом долгоскатные крыши главного храма Империи. Золотой меч Тира сиял на шпиле высоко над городскими кварталами. Золотая цепь, опоясывавшая храм над уровнем первого яруса, впечатляла массивностью звеньев, являясь свидетельством богатства Империи.

Капище, символизируя Круги Мироздания, земные и небесные, разбегалось от храма концентрическими кругами каменных стел, изукрашенных тонкой резьбой. Круги рассекались радиальными аллеями, по которым степенно прогуливались служители культов. В центре сквера с алатырь-камня тянул к небу ветви молодой – саженей тридцати еще в высоту – иггдрасиль.

Когда несколько лет спустя его ствол достигнет толщины в десятки обхватов, его верхушка пройдет сквозь вечные облака и коснется ствола Большого Древа. Вплетется в него, сольется с плотью Праотца, разделит с ним силу, окрепнет и возмужает, превратившись в еще один из Корней, неутомимо вгрызающихся в твердь земную, чтобы добраться до пламени ядра, досыта напиться нестерпимым жаром – а потом отдать его миру.

Все это уже было, было… Эоны назад, до Великой Битвы, Древо Древ спустилось к Солнцу из межмирового эфира и оплело каждый из десяти миров, нанизав их на свои ветви, пустив в них корни, связав и объединив их. Возникший путь между мирами был долог, но преодолим, а для торопыг построен был богами Радужный Мост. Боги, люди и нелюди без страха странствовали между мирами.

Десять миров существовали в ветвях Иггдрасиля в единой связке – как пелось в «Старой Эдде». От огненного цветка Солнца и раскаленного Муспельхейма до Нифльхейма, граничащего с межзвездной бездной Гинунгагапа, – система миров была единым организмом, своим существованием обязанным величию Отца Деревьев.

И был мир, и люди были братьями жителям иных миров, и не было закона крови между людьми и нелюдями, и боги чинили свои интриги, не вмешивая смертных в свои непонятные для них дела…

Золотой век.

Но все когда-нибудь кончается.

Сперва всемогущие боги заскучали от стабильности бытия. Потом расшалились. Потом грянул Рагнарек, и мир никогда уже не был прежним.

Теперь, эоны спустя, все повторяется вновь – более камерно, касаясь только Мидгарда. Но, вне зависимости от масштаба, конец света остается концом света.

И заявление фон Брокка о неких гостях с изнанки неба в этой связи выглядело еще более странным.

Каким бы чудачеством это ни выглядело – приказы начальства не обсуждаются.

Но обдумывать их не запрещает никто.

– Здравствуй, Лавр.

От звука ее голоса Козинцева кинуло в жар.

Стыд. Гнев. Ощущение обмана и непоправимости содеянного.

«Я бросил тебя тогда, в Шанхае».

«Знаю. Не твоя вина».

«Но…»

«Забудь. Мы здесь не за этим».

Взгляды порой способны сказать многое.

Параноик-профессионал внутри Козинцева посылал сигналы тревоги: вот она, мотивация для перехода на другую сторону – растерянность, боль… Месть! Вот он, потенциальный коллаборационист! Она…

Козинцев знал Серафиму десять лет, весь бесконечно долгий последний год считая ее безнадежно, окончательно мертвой. В такое развитие событий он поверить не мог. Гальдраставы, укрытые от чужих глаз под одеждой, тоже мирно молчали.

Нет.

Не она.

Какое облегчение.

– Работаем в паре, как в старые добрые времена, – сказал Козинцев.

– Годится, – легко согласилась Серафима. – Меня предупредили, что я узнаю второго агента. Я и узнала.

Она улыбнулась уголками губ. Перекинула через руку полотенце. Отошла, отлично имитируя мужскую походку и опустив строй своего голоса с женского сопрано до вполне мужского тенорка.

Козинцев, отходя от потрясения, смотрел ей вслед.

Публики в зале прибавилось. Свободных столов почти не осталось. Не чувствуя вкуса, Козинцев доел жаркое, залпом опрокинул в горло граненую стопку ледяной водки – и тут почувствовал на себе чужое внимание. Нарисованные руны толкнулись в тело предупреждающей вибрацией: враг! Враг рядом!

Нечасто, но все же случается, что противник обнаруживает себя в самом начале операции. Что ж, похоже, сейчас был именно такой случай. Промедление было смерти подобно, но поспешать следовало медленно, чтобы не вспугнуть чужака. Напустив скучающий вид, Козинцев бросил на стол ассигнацию, прошел на внешний балкон и стал ждать, глядя на мир вокруг сквозь тончайшую пленочку энергетического поля, отделяющую межзвездный эфир от воздуха, тепла и света.

Мидгард отсюда выглядел огромной вогнутой чашей, полной света и облаков. Небеса сияли отраженным Осколками светом. Ствол Древа казался горным хребтом, по бесконечному гребню которого мчался к своей цели «Иггдрасиль». Луна была все еще не видна, сколько ни запрокидывал голову, опасно отклонившись за перила и вдавившись затылком в упругость незримой преграды, Козинцев. Мир был полон звезд. Одна из звезд увеличивалась, приближаясь. Козинцев хотел настроить скрытые линзы своего правого глаза, чтобы рассмотреть звезду получше, но не успел.

Гальдраставы завибрировали было, когда открылась и закрылась ведущая на балкон дверь, но тут же успокоились: непосредственной опасности нет. Рядом с Козинцевым облокотился о перила тот самый, замеченный еще на перроне денди с большим попугаем на плече. Попугай смерил Козинцева ехидным взглядом блестящих, словно черные жемчужины, глаз. Пренебрежительно щелкнул клювом и утратил к Козинцеву всякий интерес.

Оркестр, почти усыпивший публику неторопливой пульсацией басов и вкрадчивым воркованием духовых, вдруг вжарил что-то лихое. Танцоры задвигались энергичнее, кто-то хулигански засвистел, спровоцировав волну возмущения в стане адептов чревоугодия. Гальдраставы сделали стойку, посылая в мышцы уколы электрических импульсов: будь готов – будь готов – будь готов…

Козинцев был готов.

Ничего не произошло.

– Не правда ли, прекрасное место?

Козинцев повернулся к соседу. Тот не смотрел на него; взгляд его глаз, укрытых за затемненными стеклами дорогого пенсне в золотой оправе, неотрывно скользил по облачным завиткам далеко внизу.

– Несомненно, – ответил Козинцев. – Нам очень повезло здесь родиться и жить.

– Верно. Остальным повезло куда меньше.

– Остальным?

– Да. Тем, кто остался по другую сторону расколотого Моста.

– Боюсь, тем из них, кому посчастливилось уцелеть, теперь приходится несладко.

– Уж поверьте.

Голос собеседника был полон неподдельной печали. И это было странно, поскольку та информация о положении дел на иных мирах, которой располагал в силу своего положения Козинцев, лишь немногим отличалась от домыслов и предположений, которыми, словно дымовой завесой, была скрыта истина о том, что случилось бездну лет назад, когда грянули Сумерки богов.

По сей день оставалось доподлинно неизвестным, кто именно срубил Отца Деревьев. Правда сводилась к тому, что некто обрушил на тело Мирового Древа силу, равной которой не знала Вселенная. Древо рухнуло, расколов при падении Радужный Мост Биврест на миллиард Осколков. Сорвавшиеся с ветвей Иггдрасиля миры помчались к Солнцу по спиральным орбитам – как в стародавние времена, когда из кометного льда и солнечного жара рождалось само Мироздание.

Долгое время миры неприкаянно кружили вокруг светила. Нарастала энтропия, замедлялось вращение, перегревались одни полушария, остывали другие… Населявшие их народы – турсы, альвы, карлики, человеки – начали угасать. Без Древа, способного вновь связать миры воедино, о восстановлении порядка нечего было и думать. И если Мидгард с течением времени обрел наконец свое Древо, то с остальными мирами все обстояло весьма и весьма плачевно.

Муспельсхейм, оставшись без защиты Кроны, в считаные годы был превращен в раскаленные угли близостью солнечной короны. Альфхейм, второй от светила мир, задыхался под толщей своей сверхплотной газовой оболочки, лишенный живительной смены дня и ночи.

Йотунхейм, все еще связанный со своими спутниками, Хугином и Мунином, чахлыми побегами Иггдрасиля, которым каким-то чудом удалось пережить Рагнарек, неотвратимо умирал. Над красными песками его равнин высились останки циклопических пней и фрагменты рухнувших с неба стволов погибшего Древа.

О судьбе миров-гигантов – Асгарда, Ванахейма, Свартальхейма, Хельхейма – и малыша Нифльхема, выброшенных катаклизмом на самые задворки мироздания, равно как и о судьбе населявших их существ, оставалось лишь догадываться.

– Вы не находите, что это в высшей мере несправедливо?

Затемненные стекла смотрели теперь на Козинцева в упор. Статский советник и не подумал отвести взгляда.

– Отнюдь. Мидгарду посчастливилось выйти из Сумерек с наименьшими потерями, и ни один из его обитателей не согласится с вами. – Козинцев пожал плечами. – Случайность это или воля богов – вопрос философский, и ответа на него мы никогда не узнаем. Меня, как и любого насельника Круга Земного, вполне устраивает сложившийся порядок вещей. И мой долг – защищать этот порядок от любых на него посягательств.

– Браво. Отличная речь. Другой я от вас и не ожидал, господин статский советник.

Вот и все. Карты открыты. Враг бросил ему вызов. Гальдраставы, притихшие было в отсутствие явной агрессии со стороны собеседника Козинцева, теперь пульсировали в предельном напряжении, готовые сорваться в бешеный танец боевого пляса. Внешне Козинцев сохранял полнейшую невозмутимость.

– Иных слов у меня для вас нет, – только и сказал он.

– Вы достойный противник. – Собеседник в шутовском салюте коснулся пальцами полей щегольского цилиндра. – Кто знает: не рухни Радужный Мост, не низвергни боги Мироздание в пропасть лишений и разрухи – не стали бы мы с вами друзьями?

– Кто знает…

Козинцев, сдерживая эпинефриновую дрожь от предвкушения скорого боя, невольно перевел взгляд на Кольца, свитые из обломков расколотого Бивреста. Едва видные с поверхности при свете дня, по ночам они пересекали звездный небосклон сияющими дугами, составленными из больших и малых Осколков. Отсюда, с борта лунного экспресса, Кольца выглядели широкими полосами ослепительного блеска, затмевающего Солнце его же собственным, многократно умноженным в отражениях светом.

В этом свете что-то в лице его собеседника показалось Козинцеву неправильным. Свечение Осколков проникало сквозь кожу лица, обнажая истинную суть спрятанного под человечьей личиной существа.

Человеком это существо не было.

«Вот и славно, – с невольным облегчением подумал Козинцев. – Хватит уже убивать только своих».

Щеголь нечеловечески плавным жестом снял с хищно заостренного носа пенсне и взглянул на Козинцева в упор. Зрачки его были вертикальными щелями в янтарном разливе радужек. Губы, раздвинувшись в улыбке, обнажили четыре ровных ряда мелких, очень острых зубов. Эмаль на них была бледно-сиреневого цвета.

– Вы приятный собеседник, господин Козинцев. Мне жаль, что придется вас убить. Ничего личного. Большая честь для меня – сойтись с вами в поединке.

– А уж я-то как рад, – буркнул себе под нос Козинцев.

– Не найдется ли закурить? – бархатным голосом произнес вдруг попугай. Козинцев машинально полез в карман за пахитосами – и в это же мгновение с леденящей отчетливостью понял, что пал жертвой социальных протоколов. «Отличный способ усыпить недреманную бдительность гальдраставов!» – успел подумать Козинцев.

Попугай, который вовсе не был настоящим попугаем, дурным голосом заорал, захлопал крыльями и попытался вцепиться Козинцеву в лицо, в то время как его хозяин змеиным движением скользнул рукой в боковой карман своего сюртука. Козинцев отпрянул, ушел от хлесткого удара кастетом и ударил «денди» основанием ладони в кадык. Блок поставить тот не успел; его лицо мгновенно налилось синюшным багрянцем, рот распахнулся в попытке сделать вдох. Потеряв равновесие, он отшагнул назад, упершись поясницей в ограждение площадки, и вскинул руки, прикрывая лицо и корпус от новой атаки.

Козинцев замахнулся, целя противнику в висок, и, едва тот закрылся наглухо, нырнул книзу, обеими руками ухватил лаковый штиблет и резко, с хэканьем, распрямился, выкручивая «трофей» кнаружи и чувствуя, как надсадно хрустят позвонки в пояснице. Гальдраставы, пронизав мышцы могучим электрическим разрядом, удесятерили их силу. «Денди», продавив спиной силовое поле, без звука перелетел через перила и канул в бездну. Попугай заорал напоследок и нырнул следом.

Вся схватка заняла не более пяти секунд.

Дверь открылась.

– Справляешься, Лавр? – спросила Серафима.

– Вполне, – переводя дыхание, ответил Козинцев. В глазах плавали цветные, как межзвездный эфир, круги.

«Иггдрасиль» вдруг вздрогнул всем своим суставчатым телом, словно наткнувшись на некое препятствие.

– Хелль меня забери! – выругалась Серафима. – Стыковка!

Оставив за спиной гулкие коридоры Императорской Канцелярии, Козинцев вышел в Микаэлев сад, деревья которого по причине ранней пока еще весны до сих пор щеголяли голыми ветвями.

Пройдя аллеей до ворот, Козинцев оказался на набережной. За невысоким парапетом негромко плескал в гранитные берега канал императрицы Катарины. Козинцев неторопливо зашагал в направлении Вотанова поля, огибая многокровельный храм Воскрешения на месте гибели ярла Асвальда. У храма было многолюдно. С высокого крыльца к притихшей разношерстной толпе обращался худой, длинный как жердь священник в темно-синем одеянии, расшитом золотым растительным узором.

Козинцев замедлил шаг и прислушался. Толпа внимала, затаив дыхание; голос священника далеко разносился в почтительной тишине, отражаясь от стен домов, от скатов многоцветной храмовой крыши, от глади канала, путаясь в железной листве кованой ограды сада и в кронах растущих за ней вековых лип и кленов.

– Что есть наш мир, дети мои, как не щепа от ствола павшего Великого Древа? Отец Деревьев рухнул во время великой битвы, своим падением разбив в осколки Радужный Мост, обратив в пыль десятый из миров со своих ветвей…

Щепа. Да, именно.

Если бы фрагмент щепы Иггдрасиля, которой был полон эфир между мирами и которая в изобилии просыпалась на Мидгард метеоритным дождем еще долгое время после катастрофы, не попал случайно в руки неприметного любителя огородных культур из Козловска, никакого Древа в Империи теперь не было бы.

Огородника этого звали Иваном Владимировичем.

Престарелый агротехнолог умудрился отыскать в перемерзлой плоти Отца Деревьев живую ткань, сохранить ее и преумножить. От взошедших ростков получил черенки, укоренил их, подкормил новейшими, своего рецепта, удобрениями. Повторил – много, много раз. И пошел с результатом трудов своих под светлые очи Великого ярла.

Вскоре в каждом мало-мальски значимом городе Империи вырос собственный Сын Древа. Не в силах сопротивляться сверхъестественному взаимному притяжению, ростки потянулись друг к другу, сплетясь в единый могучий ствол, и в течение считаных десятилетий Мидгард получил свое собственное Великое Древо.

Древо обняло землю Мидгарда тысячами корней, подобных мангровым – за тем лишь исключением, что ствол даже самого большого из деревьев Круга Земного в сравнении с самым тонким из этих корней показался бы сущей тростинкой. В сотне тысяч верст над поверхностью корни сплетались в совершенно неописуемых размеров Ствол. Еще на пару сотен тысяч верст выше Ствол рассыпался трехмерным веером необъятной Кроны, оплетая Луну, подобно оправе, цепко удерживающей в своих объятиях драгоценную жемчужину.

Мощная корневая система вгрызлась в земную твердь, погрузившись до самых недр. Корни нырнули в жерла вулканов, пройдя сквозь скальное основание тектонических плит, сквозь бушевание магмы и жидкий металл оливинового пояса к самому земному ядру. Где-то глубоко, у самого центра мира, корни, способные пройти сквозь самое сердце ада, нашли то, что искали.

В бинарной системе Мидгард – Луна воцарилось наконец равновесие.

Надолго ли?

– Настало время испытаний, – вещал меж тем жрец. Голос его, негромкий, но сильный в своей вере, разносился далеко над внимающей толпой. – Время сеять семена; время ухаживать за всходами; время холить молодую поросль; время пестовать новый лес, который однажды превратится в новое Мировое Древо. Начните каждый с себя самого; спросите себя: посадил ли я свое дерево? Есть ли у меня на это время? Готов ли я встретить грудью невзгоды, готов ли защитить дом свой, детей своих, древо свое от врага, кем бы он ни был? И если ответом на все эти вопросы станет «да», то жизнь прожита не зря, и даже если суждено ей прерваться в этот самый момент – с радостным сердцем можно будет уйти из жизни, чтобы пировать с героями в небесных чертогах!..

Вот оно что.

Конец света – не шило; в мешке его не утаить. Такое способен почувствовать собственной шкурой каждый обитатель подлунного мира и его окрестностей.

Мир входит в очередной виток спирали.

Рагнарек грядет.

А когда даже для богов наступают сумерки, простым смертным видна лишь тьма.

Козинцев кликнул извозчика и всю дорогу до Басилесова острова под мерное шипение пара в цилиндрах мрачно глядел в окно. За окном в стороне Кронштадта среди рваных туч величественно парили корабли заградительного авиаполка «Эринии». Валькирия на шпиле Петтерполевской крепости слепила глаза золотой блесткой на фоне серости неба. Вверх по свинцовой ряби Невы медленно поднимался серый, в асимметричных пятнах камуфляжной раскраски драккар класса «Йормунганд». Одна из орудийных башен задрала к тучам хоботы орудий, и одновременно с тройным громовым хлопком торжествующе зазвенели стекла в домах Дворцовой набережной.

Чадя огнедышащими соплами, низко над городом прошло звено «Фенриров», канув за крыши жилых кварталов Каменностровской стороны – туда, где за бастионом многоэтажных домов и многими верстами комариных болот далеко на севере горным отрогом уходила в облака массивная колонна Ствола. По набережным и у Биржи, под драконьими оскалами Ростральных колонн группками собирался народ, реяли имперские стяги, сверкали штыки и погоны. Тут и там брызгали слюной разносословные ораторы, экзальтированно вещали жрецы, грубо намалеванные плакаты призывали дать отпор закордонным душителям народных свобод. Город был полон солдат; по першпективам и линиям гарцевали, красуясь, казачьи патрули.

Вечер явственно благоухал нитролуддитом.

Мидгард готовился к близкой войне.

«Что бы мне, Лавру Козинцеву, приличествовало делать, будь я двойным агентом неназываемой, но точно установленной державы? Должен ли я развить в оставшееся время некую деятельность по активации своей агентурной сети? Спешно искать по перекрестным ссылкам информацию в архивах, преимущество отдавая той, что помечена грифом «совсекретно»? Пуститься в бега на худой конец?»

Козинцев невесело улыбнулся своим мыслям. Что ж… Если это и впрямь всего лишь проверка, он выдержит ее с достоинством. Лишь бы это достоинство не было принято своими за хладнокровный расчет опаснейшего внутреннего врага. От таких мыслей становилось тошно, но ход рассуждений своих коллег был ему хорошо знаком – он и сам не раз закидывал подозреваемым приманку, терпеливо выжидая, какие действия будут теми предприняты.

Как ни жаль ему было расстраивать оперативников ОВБ, явно сделавших на него стойку, но его ближайшие планы явно шли вразрез с их надеждами и чаяниями. На перекрестии Кадетской першпективы и Срединного проспекта Козинцев остановил извозчика, опустил в монетную прорезь вежливого автоматона положенные по новому курсу восемнадцать целковых и отправился прямиком в заведение мадам Тюильри.

Досыпать.

Завтра ему предстояла дальняя дорога.

– Стыковка?!

Козинцев, набрав полные легкие воздуха, просунул голову и плечи сквозь защитный барьер и огляделся. Лицо обожгло ледяным дыханием эфира. Глаза застлало слезами, и Козинцев втянул голову обратно, тут же покрывшись изморозью от макушки до груди. Однако этого мига ему хватило на то, чтобы увидеть главное.

Десятью вагонами ниже к составу прилип странный агрегат, состоящий из нагромождения направленных во все стороны ракетных дюз. Далеко вверху впереди, прямо по ходу экспресса, среди многоцветной психоделии эфира вспыхивали и гасли, рассыпаясь мириадами искр, ослепительно-яркие огни. Это вел бой с неизвестным противником, давая залп за залпом из главного калибра, литерный скидбландир «Гугнир». Управляемые чьими-то умелыми руками аппараты чертили пространство вокруг бронесостава огненными завитками выхлопов. Это фееричное великолепие стремительно приближалось – связанный боем «Гугнир» замедлил ход, и идущий в одной с ним колее экспресс теперь нагонял его с пугающей быстротой.

«Иггдрасиль», машинист которого явно видел то же, что и Козинцев, заскакал-затрясся было на стрелках, спешно меняя курс, – и вдруг резко потерял ускорение. Козинцев почувствовал, как его ноги отрываются от палубы, а к горлу подкатывает ком недавно съеденной пищи. Рядом, округлив от неожиданности глаза, в воздух воспарила Серафима. Ее отглаженная униформа и короткая стрижка при этом сохранили свою безупречность.

– Кто-то из команды локомотива с ними заодно! – крикнула Серафима. – Я туда! А ты разберись с этими!

И она с удивительным проворством, извиваясь всем телом, быстро-быстро поплыла обратно в ресторанный зал, полный визга и ругани. Козинцев, подражая ее действиям, с куда меньшей грацией двинулся сквозь наполненную паникой блюющую толпу. Несмотря на воцарившийся повсеместно хаос, оркестр, парящий теперь в центре зала, продолжал играть, перекрывая шум и гам могучими тактами «Полета валькирий».

– Барин, ну где же вы, барин?! Там же грабеж! Там разбой!

Прохор, увешанный разящей сталью почище, чем тисовое дерево – подношениями прихожан, поджидал Козинцева в их вагоне. Казалось, чудесное исчезновение веса ничуть его не озадачило и не испугало. Козинцев проскользнул мимо денщика, нырнул в колодец очередной лестничной шахты, пройдя насквозь один нижележащий вагон, потом еще и еще. Уперся в задраенный наглухо сейфовой стали люк почтового. Наложил на сталь руки, чувствуя, как вибрации заработавших гальдраставов пронзили тело до кончиков пальцев. Люк скрежетнул запором и распахнулся.

В лицо Козинцеву ударила волна жара.

В бронированной стене вагона, огнисто светясь раскаленным металлом краев, зияла наспех прорезанная дыра. Тела охранников плавали посреди хранилища. Оба здоровяка были в глубоком беспамятстве, синея кровоподтеками на крутых скулах. Но это Козинцев отметил мимоходом – всем его вниманием завладел великан.

Да, именно великан.

Козинцев глазам своим не поверил.

После случившейся катастрофы и инеистые великаны, и светлые эльфы, и даже населявшие в прошлом далекий Свартальфхейм карлики считались вымершими видами. А вот поди ж ты – посреди вагона, сжимая в многочисленных руках огромный герметично задраенный чан, крышка которого была усеяна циферблатами манометров, висел великан. Самый что ни на есть настоящий. Огненный великан с выжженного дотла Муспельхейма. Ничуть не вымерший, вполне себе агрессивный и настроенный очень решительно.

Шипастый загривок почти касался потолка. Глаза, полыхающие пламенем недр, смотрели недобро. От великана явственно пахло серой. Из-за его спины выглядывали два самых настоящих карлика – тоже давным-давно заявленные официальной наукой как исчезнувший навсегда вид.

Руны на теле Козинцева беззвучно взвыли, посылая его вперед. В бой! На глаза опустилась багровая пелена, и он совсем уже было рванулся навстречу неминуемой гибели, не слыша предостерегающих окриков Прохора, – как вдруг вернулся вес, и все в вагоне с грохотом рухнули на палубный настил.

«Иггдрасиль» снова разгонялся.

Потирая шишку на лбу, Козинцев поднялся на ноги. Карлики, кряхтя и постанывая, пытались растормошить великана, придавленного загадочным чаном. Судя по тому, насколько посинело великанье лицо, чан был чудовищно тяжелым. Козинцев вспомнил, как проседала подвеска курьерского экипажа на вокзале, и присвистнул. Великану приходилось несладко.

Позади кто-то охнул, закряхтел, завозился, хлюпнул влажно, смачно сплюнул на пол.

– Прохор?

– Порядок, вашсковородие. Ребра помял чутка да нос разбил, а так ничо-о…

– Тогда давай-ка, родной, повяжем наших незваных гостей, пока не очухались толком. Справимся вдвоем, а?

– Так точно, вашество. Справимся.

Прохор, крякнув, хрустнул спиной, угрожающе повел плечами, засучил рукава гимнастерки. Карлики зароптали в тревоге и с удвоенной энергией затрясли сомлевшего великана, звонко шлепая его по обмякшим щекам. Козинцев сбросил китель и, приняв угрожающую стойку из ниппонской борьбы джу-джитсу, на расставленных полусогнутых ногах пошел бочком, по широкой дуге обходя троицу налетчиков. Сквозь шелк сорочки полыхнули синим огнем гальдраставы, с треском рассыпался электрическими искрами между пальцев раскрытых ладоней разряд накопленной ими энергии.

Один из карликов, оставив тщетные попытки оживить великана, навел на Козинцева свою устрашающую пушку, но тот покачал головой и предостерегающе погрозил карлику пальцем, недвусмысленно давая понять: не надо. С кончика пальцев сорвался еще один разряд, молнией пронзив оружие пришельца. Тот заверещал и выронил оружие, тряся обожженными пальцами и приплясывая от боли. Второй, глядя на своего неудачливого товарища, замер и поднял руки над головой. Великан остался лежать с совершенно безмятежным выражением на уродливом лице.

– Вот то-то, – удовлетворенно проворчал Козинцев и скомандовал рунам «остыть»; сияние пригасло, но не исчезло совсем. – Вяжи их, Прохор.

– Слушаюсь, вашбродь.

Звякнули ручные кандалы.

Простучали быстрые шаги по лестнице, и в вагон ворвалась растрепанная, с царапиной на щеке, Серафима. Быстрым взглядом оценила диспозицию. Коротко кивнула Козинцеву с денщиком. Навела на помятых карликов неожиданно большой для ее тонкой ручки пистолет. Сделала стволом недвусмысленный жест в направлении дыры в стене, за которой виднелась внутренность летательной машины, и отрывисто пролаяла короткую команду на неизвестном Козинцеву гортанном языке.

Карлики встрепенулись, переглянувшись, опустили руки. Покряхтев, освободили великана от придавившего его чана и поволокли в пролом.

– Фима! – Козинцев не верил своим глазам.

– Не вмешивайся, Лавр. Пусть уходят.

Вязкой тошнотворной волной накатило осознание того, что его провели, как простака. «Пешка в чужой игре, вот кто ты, советник. Никакой не туз, никакой не козырь. Прими и смирись».

– Нет!

Руны полыхнули холодным огнем. Карлики замерли на полушаге. Серафима, выдержав его взгляд, криво улыбнулась.

– Вот он, прежний Лавр. А я уж подумала было, что ты размяк на конторской работе. Похвально. Не теряешь хватки.

– Положи пистолет, Фима. Руки заведи за голову и медленно опустись на колени. Прошу.

Серафима вздохнула.

– И ведь не шутишь. Сожжешь за милую душу, если не подчинюсь, так ведь?

– Сожгу, Фимушка. Не обессудь.

– «Жизнь – Отечеству, сердце – женщине, честь – никому», а?..

– Именно так.

Сердце Козинцева, едва обретшее целостность, сию самую минуту разбивалось на мильон осколков, раня самую душу, но он оставался непреклонен.

– Славно.

Серафима вдруг озорно подмигнула ему. Скомандовала:

– Прохор!

Могучие ручищи обхватили Козинцева поперек груди, прижимая руки к телу и выдавливая из легких воздух. Гальдраставы зашипели и погасли, сбросив заряд по расписанной рунами ткани нейтрализующих перчаток, невесть каким образом оказавшихся на руках вероломного денщика.

– Не обессудьте уж, Лавр Бенедиктович, – дохнуло в ухо смесью солдатского табака и подсолнечных семечек. – Не со зла.

Козинцев пытался вдохнуть, хватая ртом воздух, – и не мог. В голове нарастал звон, глаза заволокло багровой пеленой. Сознание милосердно ускользало, оставляя статского советника наедине с отчаянием.

Прежде чем белый свет для него погас окончательно, Козинцев еще сумел разглядеть, как Серафима, отдав карликам новую команду, повелительно ткнула стволом пистолета в сторону чана. Страхолюдные хари расцвели страшноватыми улыбками. Подхватив чан, карлики с трудом впихнули его в свой корабль вслед за великаном. Зашипел, закрываясь, люк.

– Нам пора, – сказала Серафима; голос ее раскатился под сводами меркнущего разума Козинцева гулким эхом. – Сейчас здесь станет нечем дышать.

Прохор бережно вынес бездыханного Козинцева из вагона, вернулся за оглушенными охранниками и как раз успел закрыть наглухо люк, когда ощутимый толчок расстыковки сообщил, что грабители стартовали.

Они снова стояли на внешнем балконе, глядя, как одна искорка растворяется среди мириад других. За дверью персонал ресторана, негромко переругиваясь, устранял последствия недавнего переполоха. Прохор деликатно остался внутри, дав им возможность объясниться.

– Теперь ты расскажешь? – спросил Козинцев.

В голове у него все еще шумело, а каждое движение в помятом Прохором теле отзывалось болью. Впрочем, телесная боль не шла ни в какое сравнение с болью душевной, что теперь уходила, оставляя его наедине с пустотой на месте сердца, которую заполняла апатия.

Серафима бесстрашно взглянула ему в глаза, и Козинцев в очередной раз подумал о том, какая же она все-таки красавица.

«Хотя какое это теперь имеет значение?..»

На душе скребли тролли.

– Это вода, – сказала Серафима. – Вода из источника Мимира. Живая вода, как в сказках. Ускоряет рост чего угодно. Лечит. Нам повезло – ее можно отыскать лишь под здоровыми корнями Древа, а таких корней, кроме как на Мидгарде, больше нигде не осталось. Скважина на Кольском полуострове как раз дотянулась до одного из подземных резервуаров. Так что теперь у нас есть стратегическое сырье, способное – в прямом смысле – оживлять целые миры. А там, – Серафима мотнула головой туда, где среди сонма бесчисленных звезд неспешно ползли по своим орбитам, оправляясь от вселенского потрясения Рагнарека, истощенные катаклизмом чужие миры, – Мимирова вода очень нужна. Легальным путем, без международного скандала, передать ее иномирцам, которых, ко всему, официально и вовсе не существует, мы не могли. А международный скандал в наше время означает…

– Новую войну.

– Именно. Канцелярии пришлось немного схитрить. Теперь там, у них, – Серафима качнула головой вслед уходящему прочь кораблику, – появилась надежда на возрождение.

– А я?

Козинцев – в который уже раз! – почувствовал себя одураченным.

– Ты отлично справился со своей ролью. Моей задачей было вовремя тебя остановить. По-моему, я тоже справилась.

– Несомненно, – сказал Козинцев, чувствуя внутри легкую горчинку разочарования. – Что ж… Теперь я вне подозрений?

Серафима посмотрела на него. Улыбнулась мягко, как умела только она.

– Я всегда знала, что это не ты, Лавруша. Проверять тебя было не моей идеей. Веришь мне?

– Конечно, – ответил Козинцев, чувствуя, как уходит, улетучивается досада, испаряется, смешиваясь с окрестным эфиром, апатия, и оживает, удар за ударом, сомлевшее было сердце. На душе стало вдруг легко – так, как не было весь минувший год.

– В конце концов, не все ли равно, чьими руками будут посажены ростки, которые изменят мир к лучшему? – спросила Серафима.

– Все верно.

Козинцеву не хотелось спорить. Бесполезно спорить с женщиной, которая права и которая точно знает, что права.

«Иггдрасиль» набирал ход, стремя свой бег к Луне. Козинцев бездумно смотрел на звезды. Где-то там, среди них, между бездной Гинунгагапа и жаром солнечного пламени, в заполненной эфиром пустоте неслись по своим орбитам сорвавшиеся с ветвей Великого Древа миры, на которых совсем уже скоро взойдут и медленно, но неуклонно потянутся к звездному свету дети великого Иггдрасиля.

– Совсем скоро мир снова изменится, став при этом почти таким, каким был прежде, до Сумерек, – сказала Серафима. – Это будет прекрасный мир. Надо только чуть-чуть подождать.

Козинцеву нечего было ей возразить.

Впрочем, возражать Серафиме ему совсем не хотелось.

Иногда счастье – просто быть рядом.