Эструс

Снова закрылась. Закрылась и заперлась изнутри.

            Я уставился на белую дверь и прислушался. Тишина.  Где приглушенное шарканье тела, с сонной неуклюжестью перемещающегося по маленькому пространству ванной и выполняющего свои утренние приготовления? Мила была там уже один час двадцать минут, но не издала ни звука. Никогда не издавала.

            Я вернулся через прачечную на кухню. Посмотрел на часы, висящие на стене над столом. Грудь жгло от чувства безысходности. Полвосьмого утра. В восемь мне нужно уже выходить из дома и ехать на работу. А я все еще был в трусах, неумытый, и испытывал резь в мочевом пузыре. Я откашлялся, хлопнул двумя дверцами кухонного шкафа, погремел в раковине столовыми приборами и закончил свое исполнение громким вздохом.

            Но ответа не последовало. Лишь тишина - неумолимая, неподвижная, непроницаемая. Даже, вызывающая.

            Я вернулся в прачечную и сердито выдернул литровую пластиковую бутылку из оранжевого мусорного пакета, лежащего на стиральной машине. С шумом открыл заднюю дверь и шагнул в мокрый сад. Встав на цементной дорожке, опоясывающей цоколь, я стал мочиться в бутылку. Почувствовал, как она тяжелеет и теплеет у меня в руке. В какой-то момент я даже запаниковал, увидев, как жидкость пересекает среднюю отметку и продолжает бежать толстой коричневой струей.

            Но поток сменился привычными побрызгиваниями задолго до того, как появилась опасность переполнения. Морозная влажность зимнего утра принялась жечь обнаженные участки тела. Ноги уже посинели.

            Я перевернул бутылку над канавой и задумался, не слышит ли Мила эти всплески и журчание. В голову пришла ребяческая мысль не выливать мочу и оставить бутылку на кухонной стойке в виде намека, но была смыта внезапно накатившей горячей волной самоотвращения.

            С другой стороны садовой ограды, в гнилом комоде, брошенном соседями, сновали мыши. Скоро эти мыши будут шуршать в шкафах под нашей кухонной раковиной, бегать под кухонным столом, кормиться за плитой и оставлять свои обильные экскременты в темных местах, куда не достает пылесос. Я был настолько зол, что готов был поверить, что мыши появились вместе с Милой. Она уже три месяца была моей соседкой по дому, и за это время случилось уже пятое нашествие. Пять поколений ловушек продолжали валяться на полу цокольного этажа, заправленные болезненно-зелеными кубиками сыра и синей от отравы овсяной крупой.

            Я вернулся в дом и сунул пластиковую бутылку в мусорный пакет. Затем сел за кухонный стол и посмотрел на часы. Даже если она выйдет прямо сейчас, времени на бритье уже не было.

            - Знаешь, мы договорились, что я пользуюсь ванной с полвосьмого.

            Мила молчала, стоя ко мне спиной.

            - Время без пятнадцати восемь. Через пятнадцать минут мне выходить.

            - Рада за тебя.

            Она даже не посмотрела в мою сторону. Просто продолжала разрезать четыре булочки, разложенные на стойке рядом с микроволновкой. Но тон ее голоса стал чуть выше. Что указывало на легкое раздражение.

            Расставив на подносе рядом с булочками новую пачку масла, баночку с шоколадным пудингом и большую миску глазированных кукурузных хлопьев, она развернулась и вразвалочку пересекла кухню. Прошла по коридору в гостиную и поставила поднос на кофейный столик. Дверь закрылась, и звук телевизора заставил меня вздрогнуть меня - в гостиной, будто, заговорили вдруг другие, незнакомые мне люди.

К телевизионному шуму присоединилось ее ребяческое хихиканье. Всегда казалось, что она смотрит на комнату, набитую кричащими друг на друга идиотами.

            Если бы она посмотрела на меня, перед тем как выйти из кухни, то заметила б у меня на лице выражение отвращения.

            Неужели я жестокий человек по своей природе? Не уверен. Конечно, я никогда не грубил ей. Знаю, какими чувствительными бывают молодые женщины. Но видеть ее без макияжа было невыносимо. Она обладала определенным талантом видоизменяться с помощью косметики, но мне было интересно, как мужчины, которых она приводила домой, чувствовали себя утром. Потому что любовников у нее было немало. Когда я по выходным спускался в прихожую, постоянно видел там разные мужские туфли. И я никогда не поверил бы, что они принадлежат одному человеку. Слишком уж отличались размер и фасон. А тех мужчин, которых она приводила после полуночи домой, и с которыми мне, засидевшись допоздна, приходилось здороваться, я никогда не видел дважды. Еще одна процедура, столь же неизменная, как и ритуальный захват ванной.

            Но ее утреннее лицо одновременно и притягивало и отталкивало взгляд. Светлые волосы - не такие, как у скандинавской принцессы, а шокирующе белые как у альбиноски - были стянуты в хвост розовой резинкой. Лицо напоминало пухлый овал, и было плохо выражено из-за недостатка черт. Между лбом и тем местом, где должен быть подбородок, находилась бледная подушка без губ, с едва выступающим носом. Водянистые роговицы глаз имели голубоватый оттенок, причем настолько слабый, что в тусклом свете казались полностью белыми. Над глазами не было никаких следов бровей, которые могли бы нарушить бесформенность ее плоти или пустоту ее взгляда.

            Ноздри были слишком черными и заметными у основания выпуклости, где должен быть нос. Два идеальных отверстия, которые, казалось, были проделаны в рыхлом лице горизонтально. И когда я описываю ее, как не имеющую губ, я не преувеличиваю. Ее рот был маленькой, идеальной щелью расположенной между бледными щеками, и он, казалось, не шевелился даже в те редкие случаи, когда она что-то говорила. Я часто задавался вопросом, как ей удается проталкивать так много углеводов через столь ничтожное отверстие. Потому что, чтобы получить и поддерживать такие огромные формы, потреблялось огромное количество жирообразующего топлива. Чаще всего она была облачена в серый спортивный костюм, либо в длинный, до лодыжек халат, скрывавший любые изгибы ее фигуры. Ее тело представляло собой сплошную колонну, ствол, из которого свисали две мясистых руки, и пара абсурдно тонких, по крайней мере, в промежутке от колена и до ступни, ног, облаченных в серые, в форме плюшевых медведей, тапочки.

            И как к ней тянуло столько мужчин? Я мог лишь объяснить ее популярность, лишь отчасти, ее бюстом. Грудь у нее была такой огромной, что под ее тяжестью ей приходилось наклоняться вперед и, вертя тазом, суетливо семенить всякий раз, когда она бросалась вперед меня в дом, чтобы захватить ванную. Или когда шла через парк на шопинг, или "сопинг", как она говорила.

            Голос у нее был тоже довольно любопытным. Его странность заключалась не в неуклюжем произношении, что неизбежно, когда английский является третьим языком -  первым и вторым были русский и эстонский - а в его детском тоне. Сомневаюсь, что кто-то, слышавший ее голос в записи, не был бы уверен, что слышит слова из уст десятилетней девочки.

            В десять минут девятого я бежал по парку в направлении станции метро, но вскоре осознал, по легкости в карманах, что и телефон и бумажник остались на прикроватном столике у меня в комнате. Я исторг такие проклятия, что мать и двое ее детей остановились и поморщились.

            Даже если б я отказался от телефона и бумажника, то все равно прибыл бы на работу на пятнадцать минут позже. Что изменят дополнительные пять минут? Я бросился обратно к дому.

            Мое неистовое повторное появление в коридоре вспугнуло мышей на кухне. Заметив из коридора, через открытую дверь, внезапное мелькание тонких черных лап и длинных хвостов, исчезающих за мусорным ведром, я буквально подпрыгнул на месте.

            - Черт! - На кухне их было, как минимум пять.

            Милу я тоже напугал. Она снова была в ванной, но что нетипично для нее, оставила двери открытыми настежь. Стоя перед зеркалом, она повернулась ко мне лицом и наши глаза встретились. Когда на моем лице отразилось удивление, она быстро протянула руку и закрыла дверь ванной. Щелкнула задвижка.

            Я стоял неподвижно у открытой входной двери, будто неуверенный в том, задержаться мне или нет, пока не понял, что она делала со своей головой. Она рисовала на своем пустом лице черты. Над одним из ее размытых глаз была выведена тонкая бровь. И это лишь подчеркивало абсурдность отсутствия такой же над другим глазом. Густой слой тонального крема скрывал видимую область кожи от ушей до линии волос и вокруг подбородка. Но тот факт, что теперь у нее был рот, поразил меня больше всего. Под одинокой бровью, он выглядел довольно жутко, как у куклы с поврежденным лицом. Невнятной щели там, где должны быть губы, была придана иллюзия пухлого блестящего ротика. Маленького, но все же вполне пригодного для случайного взгляда. Тем более в темноте ночных клубов, которые она часто посещала во время своих "активных" уикендов. Один из которых должен был начаться через три дня.

            Когда я в субботу утром рысью спустился по лестнице, готовясь к пробежке, то заметил в прихожей пару мужских туфель, не принадлежащих мне. Мокасины из верблюжьей кожи с вытянутым и узким носком. Такие популярны у пижонов с заостренными вверх прическами, которых я часто видел расхаживающими по Сохо, когда покидал район после последних заказов. Эта пара обуви раздражала меня, даже провоцировала. Я увидел в ней символ вторжения, проникновения незнакомого мужчины на мою территорию, и, в биологическом смысле, в женщину на этой территории. Вдобавок к этому посягательству мое воображение нарисовало еще несколько образов: Мила суетится вокруг этого олуха в гостиной или кухне, когда мне нужно в эти помещения; он шумно мочится в унитаз, оставляя сиденье забрызганным; ревет, как осел так, что его слышно сквозь стены, а своим излишне крепким рукопожатием едва не ломает мне руку.

            Во время пробежки я вел обычную арифметику и прокручивал в голове суммы, необходимые для проживания в одиночку, без участия Милы в аренде. Цифры не сходились. Никогда не сходились. Если б я жил один, мне пришлось бы внести в мой образ жизни такие серьезные ограничения, что проживание во второй зоне Западного Лондона потеряло бы смысл.

            Я растягивал ноги на дворике перед входной дверью, приводя организм после пробежки в норму. При этом продолжал упрекать себя за то, что выбрал Милу соседкой, после того, как Пит переехал к своей подружке. Мной было опрошено семь кандидатов на замену Питу, и я выбрал ее, как наиболее безобидного претендента. Странного вида девушка показалась мне тихой и домашней, не склонной устраивать вечеринки или собирать в доме большие компании. И у нее не было регулярного друга, который мог бы к ней подселиться. Но я не сумел предугадать того огромного количества проблем, который мог испытывать, проживая с незнакомой женщиной, при отсутствии подобного опыта. Особенно постоянная недоступность ванной, гостиной, а также кухни, когда она принималась за свою "стряпню", которая могла продолжаться пять часов. Она занимала все место в холодильнике, пачкала каждый прибор и кастрюлю на кухне, рассчитанной лишь на скудные холостяцкие нужды.

            Сбросив в прихожей свои кроссовки, я с радостью обнаружил, что пара мужских туфель исчезла. Она тайком выставила кавалера, зная, что я ушел на пробежку, тем самым избавившись от постыдного доказательства своей распущенности и избежав нашего с ним разговора за чаем с тостом. "Ну, и как давно вы знакомы с Милой?"

            Я прошел на кухню и с удовлетворением отметил, что дверь в ванную комнату открыта, и там никого нет. Я собирался принять долгий, горячий душ, о котором только мог мечтать бегун на длинные дистанции. Но когда я пересекал кухню, мельком заметил в выходящих в сад окнах какое-то движение. Я подошел к раковине и всмотрелся в стекло, нуждавшееся в чистке уже три года, пока я жил в этом доме. В конце цементной дорожки возле пристройки я увидел Милу. Она склонилась за тремя мусорными баками и была занята тем, что запихивала что-то в мусорный мешок.

            Я испытал воодушевление, увидев ее за таким нетипичным для нее занятием. Прессовать и утилизировать каждую неделю как минимум пять мешков с ее пустыми пищевыми контейнерами, было тяжелым занятием. И Мила была не склонна брать его на себя. Но потом мне стало любопытно, что она пытается запихнуть в черный пакет. Я наклонился ближе к окну. Должно быть, она заметила мое движение на кухне, потому что остановилась и подняла лицо, настолько невыразительное, что наверняка послужившее причиной столь раннего бегства ее любовника. Ее белесые глаза были обращены на грязные окна, за которыми я прятался. Я сделал шаг назад, мне стало не по себе от того бледного, пустого овала над громоздкой, облаченной в серый костюм фигурой.

            Неистовая утилизация отходов продолжилась. И прежде чем я отвернулся от окон, спеша занять ванную, я был удивлен тем, что мне показалось, будто она пыталась запихнуть в мусорный мешок грязный коричневый комбинезон. Такой, который носят чернорабочие, только почему-то сохранивший местами форму тела, на которое был недавно одет.

            В субботу вечером я пришел домой поздно, но все же раньше Милы. Спотыкаясь, поднялся по лестнице. Я был пьян и меня тошнило. В три часа ночи я проснулся от того, что мой мочевой пузырь раздулся, как баскетбольный мяч. Но прошел не дальше площадки между нашими спальнями, из-за странного звука, охватившего весь верхний этаж дома. И это, к моему стыду, заставило меня испуганно заскулить. В свою защиту скажу, что разум у меня был все еще пьяным и полусонным. Но даже когда сознание отчасти вернулось ко мне, не скажу, что эффект от жуткого шума уменьшился.

            Он исходил из-за закрытой двери ее спальни, и заглушал звук сотрясаемой кровати. Это был животный звук, похожий на крик кошки, переходящий в шипящий свист, словно из поспешно сдуваемого надувного матраса. Нечеловеческий. Нечеловеческий звук под моей крышей, в ее комнате.

            У подножия лестницы я наступил на беспорядочный набор обуви. Одна пара - маленькие туфли-лодочки на плоской подошве с пятнистым бантиком на носке, которые всегда вызывали у меня ассоциацию с мультиками - принадлежала Миле. Ее выходные туфли. Они валялись вперемешку с парой больших замшевых башмаков, которые ассоциировались у меня с щеголями, работавшими в Сити. Он снова занималась сексом, с новым мужчиной. Две ночи подряд, поскольку я был уверен, что эта обувь не принадлежала вчерашнему гостю.

            Встревоженный страшными кошачьими звуками  Милы, я поразился, как мужчина может быть еще на что-то способен, услышав такой крик.

            - Погоди, вот увидишь утром ее лицо, дружище, - сказал я вслух на кухне, и двинулся в ванную.

            Когда в одиннадцать часов следующего дня я спустился вниз, мужские ботинки исчезли. Чего я не мог сказать о мышах. За те десять часов, пока я находился наверху, мучнистый запах фекалий и мочи на нагретой центральным отоплением кухне усилился настолько, что сбивал с ног.

            Мила уже встала, и отопление во всех комнатах было включено на полную мощность. Она находилась в ванной.

            - Твою ж мать. - Я направился к мусорному мешку, лежащему на стиральной машине. Выбрав пустую бутылку с широким горлышком из-под кондиционера для белья, я открыл заднюю дверь и вышел на улицу.

            В тот момент, когда мои босые ноги соприкоснулись с влажным бетоном садовой дорожки, я услышал топоток крошечных ножек по мусорным бакам. Два маленьких темных тельца с гибкими хвостами метнулись в сад, в то время как трое их сотоварищей побежали вдоль ограды.

            Я мочился в саду в пятый раз за семь дней. Я был поражен, как быстро человек ко всему привыкает. И все же сказал мышам, роющимся в соседском саду и шуршащим большими сухими листьями, которые надуло из парка, засорив водосток:

            - Так больше не может продолжаться.

            Затем я пошел взглянуть на то, чем кормятся за мусорными баками мыши. Они прогрызли дыры в основании одного из мешков и добрались до какой-то бахромы, украшавшей нечто похожее на джинсы. У меня таких не было, и я никогда не видел, чтобы Мила носила джинсы. Наверное, она купила их и избавилась из-за того, что те оказались ей малы.

            Запах от мешков шел ужасный. Это, должно быть, разлагались, привлекая мышей, остатки ее свиной отбивной или тунцовой запеканки. Придется засунуть их в двойные мешки перед вывозом в понедельник. Пластиковые тарелки с гранулами отравы, которые я разложил между баками, мыши оставили без внимания. Пора вызывать профессионального крысолова.

            - Дружище, это все погода. Теплеет, понимаешь?

            Я кивнул и прошаркал за крысоловом. Расстелив кусок газеты на кухонном полу, тот опустился на колени и зарядил шесть черных коробок коричневой пастой из пластикового контейнера.

            - Мышиные матки, дружище. Они могут приносить по семь пометов в год. На этой улице нас вызывали дважды. В прошлую пятницу я обрабатывал соседний дом. У вас где-то здесь большое гнездо.

            - Я уже спустил на отраву целое состояние. Она бесполезна?

            - Нет. Не совсем. Но вы можете целый день раскладывать ее на улице, и они все равно будут возвращаться. На улице вы никогда их этой штукой не перебьете. Вам нужно разложить ее в доме, под половицами и под шкафами. В пустотах, понимаете?

            - Под половицами?

            Он кивнул.

            - Мыши под вашим домом. Еще в каминной трубе. Их там очень много.

            - Я думал, они приходят из соседского сада. Я видел, как они пролазят под оградой.

            - Ваши соседи говорят то же самое про ваш сад.

            - Правда? - Я давно подозревал соседей в причине этого нашествия. Но крысолов, похоже, считал, что мыши лезут из моего дома.

            - Вот, дерьмо.

            - Дерьма от них тоже полно остается. Вот эта штука разберется с ними. Специальная смесь. Моя собственная. Я буду возвращаться и проверять. По понедельникам, в течение следующих трех недель. - Он закрепил крышку на последней коробке с приманкой и повернулся ко мне лицом. - Мне нужно разложить несколько таких в спальнях.

            - Конечно. Поднимайтесь наверх.

            Мила была, как обычно, в ванной. И хотя она никогда не жаловалась на мышей, что я считал странным, я был уверен, что она не будет возражать против приманок в ее комнате. Но когда крысолов вернулся со второго этажа, он посмотрел на меня, поджав губы.

            - Что?

            - Та первая комната.

            - Комната Милы.

            - У нее хуже всего. Мыши загадили всю мебель. Их помет повсюду. Наверное, сводят ее с ума.

            - Наверное.

            - Будет лучше, если она не будет оставлять еду на полу. Например, под кроватью. Вот почему мыши к ней лезут. У нее на полу половина кладовой.

            Я закатил глаза и, не удержавшись, сказал:

            - Да, поесть она любит.

            Крысолов улыбнулся.

            Спустя три дня, в четверг вечером, когда я сидел в кровати и читал перед сном, я услышал плач Милы. Он доносился из ее комнаты.

            Внезапно я испытал неловкость и чувство вины за все мои неприемлемые мысли о ней. В конце концов, она жила в чужой стране, в Лондоне - самом ублюдочном в мире городе - и пыталась выживать, обладая меньшим количеством преимуществ, чем у большинства других его жителей. Чтобы избежать одиночества, она искала близости и ласки у своих любовников. Кто я такой, чтобы судить ее? Казалось, у нее не было постоянной работы, и я всегда подозревал, что она испытывает финансовые трудности. Странная внешность досталось ей с рождения, и она проводила часы в ванной, приводя в порядок лицо, чтобы хоть как-то компенсировать свое безнадежное тело. И ела она так много в первую очередь из-за беспокойства и неуверенности. Мало того, ей каждый день приходилось говорить на чужом языке. Как я стал таким злобным, эгоистичным ублюдком?

            Я подошел к двери ее спальни и осторожно постучал.

            - Мила. Мила, ты в порядке?

            Всхлипы резко прекратились, и мне стало еще хуже от того, что я смутил ее.

            - Мила, если хочешь поговорить...

            Ее ноги протопали к двери, словно она торопилась выскочить из комнаты. Я сделал шаг назад. Но дверь не открылась, и Мила не ответила мне. Вместо этого, она навались на дверь всем весом, чтобы я, в случае чего, не смог войти.

            Чувствуя себя неловко, я вернулся к себе в комнату. Больше ее плача я не слышал.

            В пятницу вечером, перед тем как засесть за пару фильмов, я проверил мышеловки. В первую неделю после того, как крысолов разложил по дому свою специальную смесь, мышиная активность снизилась. Но все ловушки на первом этаже - под половицами в шкафу, под раковиной, за стиральной машиной и в камине в гостиной - исчезли. Их кто-то убрал.

            Я бросился наверх и заглянул под свою кровать. Ловушка по-прежнему лежала у плинтуса. Я заходил в комнату Милы лишь дважды в ее отсутствие, и только, чтобы положить высохшее белье ей на кровать, так как она имела привычку держать его неделями на сушилке. Я не знал, где именно в ее комнате крысолов расставил ловушки, но подозревал, что лучше начать поиски под кроватью.

            Встав на четвереньки и всмотревшись в полумрак под стеганым матрасом и сосновыми брусками, удерживающими его, я сразу обратил внимание на расставленные там блюдца. Шесть штук, наполненных какой-то бурой пастой. Я понюхал одно. Арахисовое масло. Любимое лакомство у мышей. Я заправил им первую партию мышеловок, в соответствии с инструкцией, шедшей с этими совершенно бесполезными штуковинами. На два блюдца он положила несколько полосок сырого бекона, которые в теплом и сухом пространстве источали неприятный запах. Значит, Мила отравила еду и пыталась сама избавить свою комнату от мышей? Или... Мне невыносимо даже было думать об этом. Она подкармливала их?

            Я присел на корточки и попытался думать рационально. Я не знал ничего об этой девушке. Она была немногословной, и избегала разговоров. Я отказался от культивирования товарищеский отношений в первую же неделю после ее заселения. Даже не знал, где она работает и чем занимается. Когда я спросил, она пренебрежительно бросила что-то про работу в области финансов. Остальное было для меня тайной.

            Я огляделся. Телевизор на маленьком шкафчике. Книжный шкаф, заставленный лосьонами, гримом, три зеркала, но никаких книг. Простая, из ламинированной сосны мебель. Шкаф и комод. Я заглянул в ящики комода. Ничего кроме одежды. Тоже самое в шкафу, кроме горы книг среди ее обуви на дне. Я поднял первый попавшийся том: "Если я такая замечательная, то почему я до сих пор одна?" Название вызвало у меня улыбку. Взял другую. "План "4 кавалера". И еще одну: "Мужчины с Марса, женщины с Венеры". Все одной и той же тематики - знакомства и отношения. Еще были две энциклопедии про язык телодвижений, книга "Чего действительно хотят мужчины", и еще одна, с советами, как подцепить альфа-самца. Я задумался, нет ли там советов, как подцепить Гитлера или Сталина. Книг всего было десять, и все потрепанные. Хотя, как мне кажется, для Милы ни одна стратегия не работала столь же эффективно, как глубокое декольте.

            Закрывая дверь шкафа, я не мог заглушить мысль, что живу с девушкой, которая пытается учиться быть девушкой. Я подумал о ее длительных ритуалах, во время которых она рисовала человеческие черты на пустом пухлом лице. Искусственный фасад, а теперь вот это: скрупулезное изучение людских мыслей, чувств, потребностей и желаний. Я подозревал, что внутри Милы в какой-то критический момент ее жизни произошел крупный сбой. И теперь ей нужно было перепрограммировать себя, чтобы социализироваться во взрослой жизни. Она довольно легко встречалась со множеством мужчин, но вполне очевидно, что ее использовали для пьяного секса на одну ночь. Мне даже стало немного жалко Милу.

            Я продолжил поиски ловушки под ее столом. Вместо ловушки я обнаружил довольно большое отверстие, грубо проделанное в конце одной половицы. Я почувствовал сквозняк, а с ним едкий, пахнущий мокрыми опилками запах мышей. Я наклонился, чтобы рассмотреть получше, но потом отстранился, почувствовав, что в ладони впились твердые катышки мышиного помета.

            Взяв у себя в комнате авторучку с фонариком, я направил луч в дыру, осветив старый деревянный потолок первого этажа. Расстояние от него до пола ее комнаты было дюймов двенадцать. Дерево было обильно усеяно мышиным пометом, будто в дыру кто-то высыпал пригоршню черного риса Басмати. Поднеся лицо к отверстию, я посветил под углом в пространство под полом. А затем отпрянул назад так быстро, что ударился макушкой о столешницу.

            Какое-то время я сидел, сжимая голову обеими руками. Боль была резкой, но кратковременной. И когда сознание прояснилось, я вспомнил, содрогнувшись от отвращения, что уловил в зловонной дыре какое-то движение. Быстрое суетливое движение. А еще я успел заметить две маленькие когтистые лапки и заостренную, покрытую молочно-белым мехом мордочку с розоватыми глазками, отвернувшуюся во тьму. Движение завершилось взмахом длинного хвоста цвета земляного червя.

            Это была либо крупная мышь, либо крыса-альбинос. Нечто, с чем мне было совсем некомфортно жить под одной крышей. И какого черта Мила разложила под кроватью всю эту? Не говоря уже о том, что она устроила грызунам доступ в жилые помещения дома, пробив в старой половице дыру. Назревала конфронтация. Но куда пропали ловушки?

            Я бросился к себе в комнату и выхватил ловушку из-под кровати. Вернулся в комнату Милы и осторожно положил ее рядом с дырой под столом, там, где она сможет нанести максимальный урон.

            Спустившись на кухню, я проверил мусорное ведро, но не нашел ничего, кроме кухонных отходов. Вооружившись более крупным фонариком из хозяйственного шкафа, я вышел в сад. Мила оставила рядом с баками еще один мусорный мешок. Я перетащил его на кухню, где было больше света.

            Смрад тухлого мяса проник мне в рот и нос, но мне не нужно было зарываться вглубь мешка, чтобы обнаружить все пять пропавших ловушек, спрятанных в пластиковый пакет с завязанными крепким узлом ручками. Я извлек пакет и заметил под ним каблук ботинка. Частично вытащив его, я понял, что это один из огромных башмаков посетителя с прошлого уикенда. Он уходил в такой спешке, что даже забыл обуться? Может, между ними произошла стычка, и он удирал от нее голый или в лучшем случае полуодетый? Это было дикое предположение, но, похоже, этот альфа-самец, убежал босиком. Ошеломленный, я копнул еще глубже и нашел другой башмак, частично завернутый в приталенную сорочку от "Пинк", воротник которой был испачкан в кофейной гуще.

            Вновь перевязав мешок, я оттащил его обратно на дорожку. Вернувшись на кухню, перерезал завязанные узлом ручки пакета, в котором лежали ловушки, и вернул их на места, выбранные крысоловом.

            - Мила, я хотел бы поговорить, - сказал я, встав в дверях гостиной.

            Она сидела на диване, смотрела "мультики" и поглощала гору еды с подноса, балансировавшего у нее на коленях. Кажется, это были две печеные картофелины под фреш-кремом.

            Ее широко раскрытые бледные глаза посмотрели на меня с полным безразличием. Она снова перевела взгляд на мерцающий телевизионный экран и принялась хихикать над проделками Губки-Боба.

            Обыскав ее комнату в пятницу вечером, я просидел в кровати до трех часов ночи и уснул до ее прихода. На этот раз она, к счастью, вернулась одна. В субботу я прождал до полудня, когда она спустится вниз. Затем прождал еще два часа, пока она выйдет из ванной, после чего смог подойти к ней в гостиной. Было уже два часа дня, и суббота была почти испорчена.

            - Мила, почему ты выбросила все ловушки?

            Она сунула кусок белой булки, намазанной маслом в свой крошечный рот. Но ничего не сказала.

            - Дом кишит мышами, Мила. Ты не заметила? На первом этаже пахнет как в мышиной клетке. Тебя это не беспокоит?

            По-прежнему никакого ответа. Водянистые глаза не сдвинулись от телевизионного крана.

            - Мила, ты меня слушаешь? Ты понимаешь, что я говорю? Я нашел все ловушки в мусорке. И мне пришлось заходить в твою комнату.

            Теперь я привлек ее внимание. Отчасти. Она продолжала кусать булку.

            - В полу твоей комнаты есть дыра. Когда там жил Пит, ее там не было. Ты ее проделала?

            Она посмотрела на меня, хотя сложно было понять, о чем она испытывает, потому что нарисованные на круглом лице черты не выражали ничего. Но я почувствовал - или мне показалось - что это было нечто вроде усталого презрения.

            - Они пахнут, - сказала она голосом маленькой девочки, который больше подошел бы одному из "мультяшных" персонажей, про которых она любила смотреть.

            - Очень сильно.

            Я покачал головой.

            - Отрава не имеет запаха. Ничего не чувствуется, если только не совать нос в саму ловушку. И это ничто по сравнению с мышиной вонью здесь. Разве ты не чувствуешь? Они же писают повсюду. И в твоей комнате тоже.

            Мила пожала сутулыми плечами и снова повернула свое гладкое лицо к телевизионному экрану.

            Разговор зашел в тупик. Мне в голову пришел глупый вопрос, как она вообще общается со своими бойфрендами.

            - Послушай, Мила. Мне тяжело это говорить. Но у нас не получается жить вместе. У нас с тобой. Ничего личного, но думаю, тебе нужно съехать.

            - Ладно. Дай мне еще пару дней, - прощебетала она, даже не глядя на меня, затем снова захихикала над чем-то в "мультике".

            Я поверить не мог в свою удачу.

            - Пару дней?

            - Ммм. Ага.

            - Как насчет, скажем, следующего уикенда?

            - Мммхм.

            Я принял это за "да", и тихо закрыл за собой дверь гостиной. Затем поднял два сжатых в триумфе кулака. Также я сделал кое-что еще, чего давно уже не делал. Я улыбнулся.

            Мне редко приходилось видеть Милу. Она, как правило, надолго запиралась в помещениях и мало перемещалась по дому в остальное время. Но в течение следующих пяти дней после нашей беседы в гостиной я видел ее еще меньше. Она оставалась у себя в комнате. Выходила лишь, чтобы забрать из холодильника шоколадные пудинги, сэндвичи, огромные бисквиты и пищу быстрого приготовления, рассчитанную на двоих, после чего возвращалась к себе. Даже если у нее была в тот момент работа, она никогда не уходила. Но меня волновало отсутствие какой-либо активности, которая ассоциировалась с переездом. Ни картонных коробок, принесенных из продуктовых магазинов, ни кухонных шкафов, очищенных от консервных банок, ни уменьшения количества туалетных принадлежностей в ванной, ни выходов на поиски нового жилья. А уикенд приближался, ее последний уикенд.

            В пятницу вечером я постучался к ней в дверь.

            - Мила?

            - Не сейчас, - сказала она с другой стороны двери. Голос у нее был тихий, но достаточно напряженный, чтобы я расслышал его сквозь звук телевизора.

            - Просто я хотел убедиться, что у тебя... Есть все, что нужно... Что... Интересуюсь, не нужна ли тебе помощь в переноске вещей, в этот уикенд?

            - Не сейчас. Я занята. - Это было все, что она сказала. Но я услышал, как ее тело переместилось на кровати. И представил, что она приготовилась бежать к двери и навалиться на нее всем весом, чтобы не дать мне войти.

            - Ладно. Сейчас я ухожу. Но утром буду здесь, если потребуется моя помощь. И у меня для тебя чек. Твой залог.

            Она не ответила, и я прошел к себе в комнату.

            Домой я вернулся в полночь, последние две пинты пива давили на мочевой пузырь, и во время поездки в метро от Уэст-Энда, и во время быстрого броска от станции до дома. Но, похоже, мы с Милой завершали нашу совместную жизнь таким же образом, каким ее и начинали. Дверь ванной была закрыта с другой стороны. Я видел идущий из-под нее свет. Даже в полночь туалет был оккупирован ею.

            Какое-то время я попрыгал по кухне, после чего пошуршал в мусорной корзине в поисках контейнера. Но когда я извлекал большую пустую бутылку из-под "Лефф Блонд", недовольно морщась из-за ее узкого горлышка, из ванной донесся жуткий стон. Стоя у стиральной машины, я прислушался.

            Он повторился. Низкий стон. Это была Мила, и ей было мучительно больно. Как и мне. Хотя я мог бы потерпеть и еще минуту. В то время как у Милы голос был такой, будто у нее серьезные проблемы.

            - Мила, ты в порядке?

            Я быстро постучал в дверь ванной. Она вновь застонала, затем резко закричала, будто внезапно почувствовала невыносимую боль. В своем нетрезвом состоянии я тут же счел, что в этом ее сигнале бедствия есть моя вина. Я выселил ее, и теперь она вскрывает себе вены, или проглотила банку парацетамола и теперь истекает кровью.

            Я ударил в дверь плечом. Маленький замок сломался, и по инерции я ввалился в ванную, остановился у раковины рядом с унитазом.

            Мила лежала в ванне. Она либо рожала, либо у нее произошел какой-то жуткий выкидыш.

            Между толстых ляжек растеклась огромная лужа крови, розовеющая от воды, тонкой струйкой текущей из крана. Ноги у нее были закинуты на края ванной. Мокрые волосы прилипли ко лбу, который был бледным как никогда. Глаза, казалось, побелели, либо закатились вверх от боли.

            Мое внимание привлекло движение у нее между коленей.

            Я не стал надолго задерживать взгляд. Хотя успел разглядеть кучу крупных безволосых мышат, слепых и влажных, пытавшихся уползти на своих крошечных лапках в другой конец ванны. В помете был как минимум десяток.

            Я отвернулся, и меня вырвало в раковину. В штанах у меня стало тепло, затем прохладно. Парализованный, я был готов разрыдаться. Возможно, от шока. Но внезапная боль в правом бедре заставила меня вернуть внимание к матери. Маленькая рука Милы сжимала ткань моих джинсов, захватив кожу под ними. Я ахнул и попытался отдернуть ногу, но Мила перевернулась на бок и схватила меня за пояс другой рукой. И она тянулась ко мне не за помощью.

            Когда я уставился на ее пухлое лицо, то, что всегда было безгубой щелью на подбородке, растянулось, явив два ряда полупрозрачных неровных зубов. И то, что служило ей ртом, растянулось для укуса, в то время как ее маленькие молочно-белые коготки до крови царапали кожу у меня под джинсами. Она пыталась затащить меня к себе в ванну. В этот контейнер, в котором корчилось потомство, охотно демонстрирующее свои полупрозрачные, унаследованные от матери зубы. Двое из них встали на задние лапы в жуткой пародии на стариков, приподнявшихся из кресел.

            Я тщетно пытался отбиться от ее рук, теряя равновесие на скользящем под ногами коврике. Одним коленом я ударился об край ванны, и Мила издала возбужденное ржание, в ожидании, что я присоединюсь к ней и ее новорожденным в ванне.

            Перенеся свой вес на одну руку, я ухватился за бортик ванны. Другую руку, теперь сжатую в кулак я отчаянно обрушил на ее пухлое лицо. Дернувшись назад, ее голова ударилась об фарфоровое покрытие. Мой кулак не встретил сопротивления, как бывает при ударе о кость. Это больше походило на мягкий хрящ, а еще было ощущение рвущейся ткани. Я скорее почувствовал это, чем услышал. Хватка ее вцепившейся мне в ногу руки ослабла, и я вырвался из захвата.

            Я плохо помню, как уходил из дома. Перестал бежать лишь, увидев все еще горящие фонари Ноттинг-хилл Гейт.

            Изнеможение способно лишить тело эмоций и вселить спокойствие, благоприятное для правильного мышления. И в более рациональном состоянии ума, согнувшись пополам и уперев руки во влажные колени, я вдруг в ужасе понял, с чем, оказывается, я жил последние три месяца своей жизни. И мне вспомнились слова крысолова: "Мышиные матки, дружище. Они могут приносить до семи пометов в год. Где-то здесь поблизости огромное гнездо".

            И я жил в этом гнезде. Я подумал об одежде отцов, засунутой в мусорные мешки, после того, как их тела пошли на корм. Об их одежде, выброшенной, как мусор. Вспомнил жуткое кошачье шипение, когда она совокуплялась или кормилась. Подумал о ее грузном теле и о тяжелых от молока грудях. О блюдцах у нее под кроватью, с которых кормился ее выводок. О ее плаче, спустя три дня после того, как по дому была разложена "специальная смесь". То были слезы матери. Материнская скорбь по отравленному молодняку. Но погибали далеко не все.

            Я вернулся домой, когда рассвет озарил Западный Лондон. Как и планировалось, она съехала, хотя и не при тех обстоятельствах, как мы оба хотели. Я обнаружил ее комнату в том же виде, что и всегда. И она оставила большую часть своей одежды и всю библиотеку инструкций. Во время своего поспешного ухода она даже предприняла попытку почистить ванну, чего раньше за ней никогда не замечалось. Она включила оба крана на полную, и на фарфоровом покрытии осталась лишь пятнышки розовой пленки.

            Два дня спустя я обнаружил, что большой пластиковый контейнер, в котором я раньше хранил кексы, исчез с кухни, а также два свертка нарезанной ветчины с моей полки в холодильнике.

            Я не стал задумываться о причинах, почему она взяла их. Впереди у меня будет достаточно времени для этого. И достаточно времени подумать о лице, которое я обнаружил на дне мусорного мешка рядом с баками. Смятое, как резиновая маска и заляпанное использованными чайными пакетиками и йогуртом. Засунутое среди пустых контейнеров из-под готовой еды, вместе с последним костюмом, который она носила и кожей, которая была на ней в тот вечер, когда я познакомился со странной, но улыбчивой девушкой из Европы.

            В понедельник утром я, как обычно, приготовил к вывозу мусорные мешки, а затем позвонил крысолову.

Ⓒ Estrus by Adam Nevill, 2010 ( Антология Raw Terror, ed. Ian Hunter, 2010)