По дороге смотритель Бозе то и дело косится на меня. – С чего ты вообще все это устроила? – спрашивает он, не выпуская мою руку.

Его пальцы больно впиваются в мою кожу.

Я не отвечаю. Не хочу говорить ничего, что может вступить в противоречие с тем, что я собираюсь изложить Антону. Но мое молчание не по нраву смотрителю.

– Ты и правда начинаешь меня огорчать, Филомена, – произносит он, стискивая мою руку все сильнее. Я морщусь, стараясь не издать ни звука. Остался один поворот, и мы подойдем к кабинету Антона. Нужно только потерпеть…

Но смотритель рывком заставляет меня остановиться. Разворачивает лицом к себе. Всматривается в мои глаза, тщательно оглядывает меня. Я стараюсь не вспоминать о том, как ночью он приходил в мою комнату. Мне нужно прогнать эти мысли, чтобы он не прочел их на моем лице.

Ему не удается разглядеть ничего, и я вижу, как его плечи слегка расслабляются. Мне становится ясно: он боялся, что я выдам его Антону. Теперь он понял, что я не представляю угрозы, и решил меня отпустить, поэтому он кладет руку мне на спину и толкает вперед. Остаток пути мы проходим молча. Мы не успеваем постучаться, а Антон уже открывает дверь. Он бледен, и на его лице тревога.

– Филомена, – говорит он, тут же приблизившись ко мне. – Что случилось?

Он заводит меня в кабинет, отсылает смотрителя, даже не спросив его мнения, и закрывает дверь. Антон показывает мне на кресло по другую сторону стола, а сам садится на свое место.

– Присядь, Филомена, – предлагает он. – Я слышал, что у тебя было насыщенное утро.

Теперь, когда я здесь, мысль о том, что будет дальше, приводит меня в ужас, к тому же я не знаю, чего именно ожидать. Мой взгляд мечется по кабинету, и я не знаю, останусь ли я собой, когда отсюда выйду. Мое дыхание учащается, и изменения в моем поведении, наверное, отчетливо заметны.

Антон наполняет стоящий на столе стакан водой из графина.

– Вот, – ровным голосом говорит он, поставив его передо мной.

Он достает из среднего ящика стола баночку с таблетками, вытряхивает из нее капсулу и кладет ее рядом со стаканом.

– Выпей ее. Она поможет тебе успокоиться.

– Я спокойна, – отвечаю я, хотя мой голос звучит напряженно.

Рука болит в том месте, где меня схватил смотритель, и я потираю это место. Антон улыбается и кивает на пилюлю.

– Она поможет тебе стать спокойнее, – уточняет он. – Тогда нам будет легче разговаривать. Я настаиваю.

Есть ли у меня выбор? Я понимаю, что нет, и от этой мысли по щекам катятся слезы. Если я хочу узнать больше, мне нужно принять правила игры – разве не это предлагала Валентина? Разве не так поступили бы девочки с острыми колышками? Чтобы получить ответы.

Мне очень страшно. Помедлив, я беру пилюлю и глотаю ее, запив водой. Руки дрожат так сильно, что вода проливается на подбородок.

– Очень хорошо, Мена, – произносит Антон, опираясь локтями о стол. – Правда, очень хорошо. А теперь нам нужно поговорить. Думаю, нам есть что обсудить.

Я киваю, чувствуя в горле едва заметное онемение, словно к нему прилипла какая-то частица проглоченной капсулы. Вцепившись в ручки кресла, я жду, пока нервы немного успокоятся.

– Ты вышла из себя на уроке, и я должен признать, что время для этого не самое подходящее. Нам осталось четыре месяца до выпуска. Что же стало причиной на этот раз? Я бы предположил, что это из-за внезапного отъезда Леннон Роуз. Я прав?

Кажется, его искренне интересует ответ. Я чувствую, словно что-то дрогнуло в груди – словно освобождение. Таблетка начинает действовать, и мое дыхание замедляется – оно все еще неровное, но постепенно приходит в норму. Попытавшись заговорить, я чувствую сухость в горле. Начав говорить, я тут же сбиваюсь, и мне приходится отпить воды и лишь затем попробовать снова. Антон терпеливо ждет.

– Что случилось с Леннон Роуз? – спрашиваю я.

– Я же тебе сказал: ее родители не смогли больше оплачивать обучение, и…

– Что на самом деле с ней стало? – спрашиваю я снова, ослабляя защиту.

Я говорю совершенно искренне.

– Она даже обувь не забрала. – Внезапно меня озаряет пугающая мысль. – Смотритель с ней что-то сделал?

Антон смеется.

– Что? – спрашивает он. – Нет, конечно же, нет. Почему тебе это вообще пришло в голову?

Я смотрю на него, пытаясь понять, не врет ли он, но, кажется, вопрос его действительно удивил.

– Раньше он уже не раз грубо обращался с нами, – говорю я. – Доктор Грогер сказал, что смотритель был с ней, прежде чем она исчезла. Это не согласуется с вашими словами.

– Прежде всего, – отвечает Антон, – Леннон Роуз не исчезла. Уверяю тебя, она вышла из академии по собственной воле. А смотритель Бозе, хотя его методы начинают вызывать у меня беспокойство, больше никогда не причинит тебе боль.

– Он уже причинил мне боль.

– Ничего непоправимого, – уточняет Антон. – Так что нет, он не убивал Леннон Роуз, если ты к этому ведешь. – Он окидывает меня взглядом. – Так дело в этом? Все это было из-за Леннон Роуз? Больше ничего?

Я начинаю чувствовать, как тяжесть сковывает меня. Язык пощипывает. Я отпиваю еще глоток воды.

– Я хотела узнать, что происходит в академии, – отвечаю я, не в силах сдержаться.

– А вот это интересно, – говорит он, изучающе глядя на меня. – Ты всегда была очень любопытной. Тебе кажется, что с тобой плохо обращаются? – спрашивает он. – И смотритель, и учителя? А может, даже я? Разве ты не доверяла мне всегда?

– Нет, – хрипло отвечаю я. – Конечно, нет, Антон. Вы же не скажете мне, где Леннон Роуз.

– Тебе кажется, что ты имеешь право знать, – отвечает он, словно пытаясь сообразить, что происходит. – Ты немного похожа на избалованного ребенка, понимаешь ли. Леннон Роуз отчислена, а ты… что? У тебя истерика, как у малыша? Начинаешь сочинять сказки, что ее якобы убили?

Я хмурюсь, понимая, что он пытается манипулировать мной – пытается заставить меня думать, что мои переживания необоснованны.

– Дело не только в Леннон Роуз. Ребекке причинил вред ее юрист, а наказали вы ее саму. Вы использовали то, что я рассказала, чтобы причинить вред ей. Антон, я никогда вам этого не прощу. Не прощу.

– Да, к несчастью, это так, – признает он. – Но некоторые вещи, Мена, за пределами моего контроля. Доктор Грогер тоже имеет право голоса, как и мистер Петров.

– Тогда почему вы просто не отпустите нас домой? – спрашиваю я. – Зачем нам терапия контроля побуждений, если вы просто можете отослать нас к родителям?

– А зачем твоим родителям поврежденная девушка, девушка, у которой есть изъяны? – спрашивает он, словно мое предположение – полная нелепость. – Наши клиенты ожидают совершенства. И я думал, что в твоем лице мы его достигли.

Его слова звучат жестоко. Он пытается скрыть обманчивость своих слов за так называемым разочарованием.

– Что вы с нами делаете и зачем?

Антон снова откидывается в кресле, барабаня пальцами по губам, словно что-то обдумывая.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он.

– Расстроенной, – отвечаю я, – испуганной. А вы как думаете?

Но только произнеся это, я понимаю, в чем на самом деле смысл вопроса. В душе просыпается ужас. Я устало моргаю. Таблетка вовсе не успокаивает меня. Она заставляет уснуть, как та, которую смотритель дал мне прошлой ночью. Я моргаю, пытаясь скрыть слезы.

– Антон, – начинаю я, готовая умолять.

Но он недовольно выпячивает губы и морщит нос.

– Я знаю, что ты собираешься сказать, – сообщает он. – Понимаю, ты не помнишь наши сеансы терапии контроля побуждений, но каждый раз ты говоришь мне, что терапия тебе не нужна, что ты будешь вести себя лучше, что ты будешь слушаться. И каждый раз я отвечаю, что ты не выйдешь из этой комнаты, пока мы не доберемся до корня твоего непослушания. Необходимо скорректировать твои приоритеты.

Его слова потрясают меня – и, возможно, он на это и рассчитывал. Они прозвучали так, словно я была здесь уже не раз. Не единожды. Но я не хочу верить, что мое поведение просто следует жесткой схеме, которую он может контролировать.

– Я не стану слушаться, – отвечаю я, выпятив подбородок, и чувствую, как меня окатывает волна адреналина, – и я не стану вести себя лучше.

Он открывает рот от удивления и пристально смотрит на меня, словно в восхищении. Я стараюсь выглядеть непокорной, хотя не смогла бы сейчас выйти из комнаты на своих ногах, но мой голос по-прежнему принадлежит мне.

– Почему я не помню, что происходит на терапии контроля побуждений? – спрашиваю я.

– Потому что мы удаляем эти сектора памяти, – отвечает он, – и этот, конечно, тоже удалим.

– Мои родители знают, что вы роетесь в моей голове?

– В подробностях? Нет. Родителей и спонсоров интересует результат. Им не нужно знать подробностей.

– Я им расскажу, – угрожаю я, но замечаю, как заторможенно звучит моя речь.

– Это все равно ничего не изменит, – отвечает он. – А теперь, – он выделяет эти слова, – нам пора начинать. У меня на сегодня назначена еще одна встреча. Контрольный сеанс с Ребеккой, – с довольным видом произносит он. – Она прекрасно выглядит, не так ли?

– Она похожа на робота, – отвечаю я.

Он смеется.

– Да, пожалуй, немного чересчур, но ее родители в восторге. Они беспокоились, что ее отстранят навсегда.

Антон встает и обходит стол, оказавшись прямо передо мной. Я сижу, развалившись в кресле, не в силах подняться. Я боюсь его – раньше такого никогда не было. Его я не боялась.

– Прости, – внезапно произносит он, будто бы искренне.

Он наклоняется, чтобы обнять меня, обхватить руками. Я сжимаюсь, почувствовав запах его одеколона.

– Я понимаю, что ты сейчас напугана, – шепчет он мне на ухо. – Но завтра все станет лучше.

Мои веки слишком тяжелы, и они закрываются сами. Я с усилием открываю их, надеясь, что кто-то придет и прекратит все это, остановит его. Но никто не приходит. Остальные девушки не знают, что на самом деле нам угрожает.

Антон выпрямляется и нежным движением поправляет мне волосы. Улыбнувшись, он подходит к столу и берет рацию.

– Бозе, – говорит он, взглянув на меня, – мне нужно, чтобы ты подготовил помещение для терапии контроля побуждений.

Маленький метроном на столе раскачивается взад-вперед – его ритмичное тиканье должно было меня успокоить, но вместо этого он раздражает меня, как подтекающий кран, и я стараюсь не обращать на него внимания. Рядом с ним стоит металлический лоток, прикрытый белым полотенцем, и стакан зеленого сока.

В комнате для терапии контроля побуждений темно-красные стены, бетонный пол и нет окон; кажется, она где-то в подвале академии. Единственная мебель – металлический стол, стул на колесиках и откидное кресло, в котором я сейчас и нахожусь. Я постепенно просыпаюсь – действие снотворного проходит.

На металлических подлокотниках кресла – ремни, хотя я настолько слаба, что они не понадобились бы. Я с трудом могу поднять руку. Антон подкатывает стул и садится передо мной. Я с усилием глотаю слюну, чувствуя, как запах хлорки обжигает мне нос. Не помню, что происходит в этой комнате. Вот что самое страшное – можно полностью забыть о каком-то событии, и при этом оно все равно оставит эмоциональное опустошение.

Когда я в прошлый раз вышла с терапии контроля побуждений, у меня болела голова, а в сердце поселилась тоска, которая не проходила несколько дней. Сама не знаю почему. А ведь могли быть и другие сеансы, которых я вообще не помню.

Антон берет стакан зеленого сока и велит мне отпить глоток.

– Процедура может быть неприятной, – объясняет он. – Это поможет тебе успокоиться.

– Про таблетку вы тоже так говорили.

Он морщится.

– Да, прости. Тут я был не совсем честен. Но, по правде говоря, проще подготовить тебя к терапии, когда ты без сознания. Это сделает тебя… более покладистой, – добавляет он, кивнув на стакан.

Он подносит сок к моим губам, и я поднимаю руки, чтобы выбить его. Руки тяжелые и неуклюжие, так что он легко отводит их. Он приподнимает стакан, запачкав мою верхнюю губу, и кивает мне, предлагая продолжать.

Я отпиваю немного, чувствуя, как отвратителен вкус. Антон улыбается, ставит стакан на стол, а потом снова поворачивается ко мне.

– Почему ты плохо себя вела на уроке? – напрямик спрашивает он.

– Потому что я хотела узнать, как дела у Леннон Роуз, – отвечаю я, хотя это не вся правда, но я не хочу, чтобы он узнал про наш план. Я изо всех сил гоню это воспоминание прочь, словно сама могу стереть его. Он не должен узнать, что я сговорилась с другими девушками.

– Почему ты плохо себя вела на уроке? – повторяет он, на этот раз громче. Подкатив стул поближе, он кладет руку мне на колено, словно собираясь что-то сказать. Прикосновение его теплой руки к моей коже заставляет меня вздрогнуть. Он некоторое время молчит.

– О чем ты только что подумала? – спрашивает он, опускает взгляд на свою руку, а затем убирает ее.

– Что хочу оттолкнуть вашу руку, – признаюсь я, поднимая на него взгляд. Он улыбается.

– Хорошо, – говорит он. – Теперь ты отвечаешь честно.

Во всем происходящем есть что-то знакомое, словно это танец, который мы давно репетировали, а потом забыли. Как будто я помню порядок действий где-то в глубине души.

– Мена, тебе ведь не нравится, когда мы до тебя дотрагиваемся? – спрашивает он, встает и подходит к своему столу.

– Нет, – отвечаю я.

– Но ты это позволяешь. Почему?

Этот вопрос больно ударяет меня, я чувствую вину вперемешку с отвращением. Со мной обращаются несправедливо и меня же в этом обвиняют.

– Потому что мне кажется грубым вас отталкивать, – признаюсь я. – И я боюсь, что вы рассердитесь, будете мной недовольны.

– Чудесно, – с гордостью произносит он. – Великолепное рассуждение. Ты усвоила, какого поведения от тебя ожидают.

– Если вы знаете, что мне это не нравится, – говорю я, – тогда почему вы все равно прикасаетесь ко мне?

Кажется, мой вопрос его удивляет.

– Мы демонстрируем наше расположение, – озадаченно отвечает он. – Это комплимент. Филомена, ты прекрасная девушка. Тебе должно быть приятно.

Мне не нравится его ответ, и он, видимо, понимает это по моему лицу, потому что берет со стола стакан сока и снова подходит ко мне. Просит отпить еще раз. Я отказываюсь, но он все равно подносит стакан к моим губам, наклонив его так, чтобы жидкость касалась их.

Антон прижимает стакан к моим губам, зеленый сок стекает по моему подбородку. Затем он зажимает мне нос, не давая дышать. Я пытаюсь оттолкнуть его, но я слишком слаба. Слабее, чем когда-либо.

Глаза начинают слезиться, и мне приходится открыть рот и сделать глоток. Он дает мне вдохнуть и не убирает стакан, пока я не выпиваю все. Я чувствую, как слезы стекают по щекам. Меня начинает подташнивать.

Антон ставит на стол пустой стакан и достает из кармана платок, чтобы вытереть мне лицо. Он продолжает говорить, словно не происходит ничего необычного. Но я не могу перестать плакать. Я чувствую себя обесчещенной и испуганной.

– Дело не только в тебе, – произносит Антон, снимая белое полотенце с металлического подноса. Он заслоняет его, так что я не вижу лежащих на нем инструментов.

– Вся ваша группа такая, – продолжает он. – У первых учениц редко случались проблемы с контролем побуждений. Они были очень покорными, но в то же время… – Он сжимает губы, словно задумавшись над поиском правильного слова. – Чересчур кроткими, – наконец заканчивает он. – Из-за этого до выпуска добрались лишь несколько. Так что, когда академия стала отбирать новых девочек, – говорит он, – мы изменили критерии.

Он поворачивается ко мне, опираясь на стол.

– Понимаете ли вы, что среди вас – лучшие ученицы академии? Не говоря уже о том, что вы все невероятно харизматичны и можете даже быть пылкими и вдохновенными, если захотите. Любопытными. И все это – в дополнение к тщательно сбалансированным, продуманным чертам характера, которые мы предлагаем нашим главным инвесторам. Но эти черты имеют смысл, только если они остаются под контролем.

Я осознаю, что больше вообще не могу пошевелить ногами. Не могу пошевелить руками.

– Но вот что беспокоит меня, Мена, – продолжает Антон. – Нам сложно понять, в какой момент мы утратили контроль. Теперь эта граница так тонка. Ты определенно усложняешь мою работу.

Он тихо смеется, словно это наша общая проблема. А может, так и есть. Может, он говорит мне все это каждый раз, когда я прихожу на терапию. Я пытаюсь вцепиться в ручки кресла, чтобы встать. Хочу попытаться убежать, даже если не смогу продвинуться далеко.

Я не способна произнести ни слова.

Антон смотрит на меня долгим взглядом, а затем кивает.

– В соке были парализующие вещества, – прямо поясняет он. – Для этого мы выращиваем растения в теплице. Я понимаю, что это неприятно. – Он постукивает пальцем по виску. – Возможно, внутри все будто чешется, словно какое-то беспокойство. Но все будет в порядке, – добавляет он, подходя ближе.

Когда он встает у меня за спиной, мне наконец удается разглядеть инструменты, лежащие на столе. По щекам снова катятся слезы.

На столе несколько инструментов, но наиболее угрожающе выглядит длинный острый металлический скальпель. Больше похоже на нож для колки льда.

Кресло, в котором я сижу, внезапно сдвигается, и, если бы я могла говорить, я бы вскрикнула от испуга. Антон откидывает спинку кресла назад, так что я оказываюсь лежащей на спине. Лампа светит мне прямо в глаза. Нога свисает через край кресла, болтается в воздухе. В совершенном ужасе я понимаю, что не способна пошевелиться, но при этом чувствую все. Чувствую, как Антон откидывает волосы с моей шеи. Как его теплые пальцы касаются моей щеки, а затем больно надавливают на лоб, над левым глазом. Но я даже не могу сказать ему, что мне больно. Я ничего не могу сказать.

– А теперь настало время действовать на основе предположений, – произносит он, признавая свою недоработку. – Возможности наших лекарств ограничены, даже если они разработаны специально для конкретной цели.

Я даже больше не уверена, что он разговаривает именно со мной. Он просто размышляет вслух.

– Все мы когда-то ошибались, – добавляет он, а потом улыбается, склонившись надо мной. – Все мы люди, верно?

Он отходит в сторону, и мне остается только смотреть на яркую наклонную лампу прямо у меня над головой. Мне нужна помощь – но помощь не придет. Раньше никто мне не помогал. Уже в который раз? Сколько раз я уже через это проходила?

Антон появляется снова, и на этот раз на нем другие очки, в них более толстые линзы, так что его глаза кажутся большими. Он встает рядом с моей головой, и я вижу его словно вверх ногами, когда он наклоняется надо мной. Улыбаясь, он заносит надо мной инструмент, похожий на нож для колки льда.

– Итак, – спокойно произносит он. – Сейчас я вставлю это тебе под глаз, Мена.

Внутренне я кричу и пытаюсь вырваться. Я борюсь за жизнь. Но мое тело остается неподвижно лежать в кресле.

– А потом я задам тебе несколько вопросов, – продолжает Антон. Он касается моего глаза рукой в перчатке, широко раскрывает его, оттягивая веко. – Основываясь на твоих ответах, я внесу небольшие поправки. – Он подносит острие к моему глазу, но на мгновение останавливается, чтобы снова посмотреть на меня. – Будет больно, но недолго, – добавляет он с оттенком сочувствия в голосе.

Пожалуйста, не надо! Пожалуйста!

А потом я чувствую холодное прикосновение к внутренней стороне века, а следом за ним – самое мучительное ощущение, которое я когда-либо испытывала. Словно молот бьет по голове, словно нож вонзается в кости. Но кроме боли есть еще одно ощущение, которое я не могу описать, – что-то неестественное есть в том, как острие проникает в мою плоть. Левый глаз перестает видеть, а правым я различаю, как пальцы Антона в синих перчатках сжимают стальное острие, поворачивая его. Он достает несколько тонких проводков и погружает их в отверстие. Понятия не имею, к чему они там подсоединены.

Боль становится невыносимой. Она так сильна, что я мечтаю умереть. Как только эта мысль приходит мне в голову, рука Антона замирает – острие так и остается где-то у глаза. Кожи касаются холодные проводки.

– Интересно, – говорит он. – У тебя не должно быть таких мыслей, Мена. Мыслей о самосохранении.

Он медлит несколько мгновений, и я кричу изо всех сил, умоляя его прекратить, уверенная, что он как-то может меня слышать. Но в поле зрения появляется его вторая рука, она держит небольшой молоток.

– Лично я, – небрежно произносит он, – думаю, причина проблем – в твоей привязанности к другим девушкам. Вы постоянно обмениваетесь информацией, а значит, если вас не контролировать, недовольство будет распространяться. Я порекомендовал изолировать тебя, но мистер Петров считает, что это повлияет на твои навыки общения. Не всегда наши лекарства могут это компенсировать. Я не могу изолировать тебя от всех связей.

Вздохнув, он наклоняется вперед, всматриваясь в мой левый глаз.

– Ладно, дорогая, – говорит он, словно я проявляю нетерпение. – Просто потерпи еще минутку.

Он мягко стукает молотком по острому инструменту.

Удар. Внутри взрывается боль, и я кричу. Все мои мышцы одновременно напрягаются, словно от удара током.

Удар. Тело дергается, кости в огне. Я умоляю Антона остановиться. Прекратить эти мучения. Прекратить…

Удар. И внезапно, словно по мановению волшебной палочки, боль мгновенно исчезает. Это происходит так неожиданно и быстро, что я не сразу успеваю осмыслить происшедшее. В следующее мгновение я понимаю, что не чувствую вообще ничего. Ни тела, ни острия, ни проводов. Мои мысли текут свободно. Это одновременно приводит в восторг и пугает.

Антон отводит молоток, внимательно рассматривает что-то слева, а затем улыбается мне.

– Лучше? – спрашивает он, словно я могу ответить. Он смотрит на меня, а затем кивает: – Хорошо.

Антон не вынимает острие, а начинает его легонько покачивать. То и дело раздается какой-то скрежет. Звучит пугающе, но мне не больно. Кроме того, на меня снова снисходит спокойствие, открытость, которую я не могу объяснить. Единственной опорой остаются его слова.

Металлический инструмент остается торчать вертикально. Антон берет свой стул и подкатывает его к столу так, чтобы сесть у меня за спиной. Теперь я вижу только его макушку. Но мне уже все равно. Я уже не беспокоюсь ни о себе, ни о нем. Я уплываю прочь, но тут он снова смещает острие, и я возвращаюсь в свое тело, совершенно бесчувственное.

– А теперь посмотрим, в чем проблема, – бормочет он и начинает задавать вопросы.

– Каково твое первое воспоминание о школе, Филомена? – спрашивает Антон. Его голос раздается совсем рядом, но звучит очень отстраненно. Профессионально, отрепетированно. В сознании всплывает первое воспоминание.

Доктор Грогер вел меня вверх по лестнице, рассказывая о том, как мне здесь понравится. Я осматривалась по сторонам, удивленная обстановкой, – мне казалось, что она должна быть более доброжелательной. Но все казалось холодным и неуютным.

Одиночество было таким глубоким, что ощущалось как огромная дыра в сердце, неизбывная пустота. Ничто, которое не заполнить ничем. Но только до тех пор, пока я не увидела других девушек. Первой, конечно, Сидни. Наши взгляды встретились, когда я вошла в холл, и она улыбнулась мне – прекрасно и искренне. А потом еще были Марчелла и Аннализа. Мы все с облегчением переглянулись и тут же полюбили друг друга.

Я понятия не имела, сколько девушек в итоге будет здесь учиться – Бринн, Леннон Роуз и другие еще не приехали.

Сначала нас было только четверо. Но с того момента я уже больше никогда не чувствовала себя одинокой. У меня были мои подруги. Мы нашли друг друга. И мы хотели, чтобы нас никогда не разделяли.

– Ты их не помнила, – говорит Антон, – но ты их знала. Они провели здесь столько же времени, сколько и ты, Мена. А это… это и правда сильная связь. В каком-то смысле даже созависимость.

Это не была созависимость. Мы были нужны друг другу – и по-прежнему нужны теперь. Никто, кроме нас, не сможет понять, через что мы прошли. Вместе мы сильнее. Цветы, которые переплелись корнями в огороженном саду.

Антон хмыкает, и я слышу, как что-то царапает кость.

– А что насчет родителей? – спрашивает он. – Что ты помнишь о них?

Первое, что приходит в голову, – воспоминание о том, как мама посещает школу. Ее холодность. Я пытаюсь вспомнить что-то более раннее, но все распадается на несвязные фрагменты. Мне становится неуютно, когда я чувствую, как моя память о родителях искажается и плавится.

– А… – говорит Антон. – Наверное, в этом и проблема.

Потянувшись назад, он берет какой-то инструмент. Отодвинув провода немного в сторону, он вставляет рядом с острием для колки льда шприц, внутри которого серебристая пыль. Он выдавливает его содержимое, бормоча под нос что-то, чего я не могу расслышать, а затем повторяет свой первоначальный вопрос.

– Что ты помнишь о своих родителях?

Я вижу, как мои родители стоят на крыльце нашего дома, улыбаясь мне, а я катаюсь кругами на велосипеде по нашей широкой подъездной дороге. Мама машет рукой, папа гордо улыбается и обнимает ее. А потом мы трое сидим за обеденным столом, едим салат и смеемся. Мы всегда вместе. Воспоминания затопляют мое сознание, одно счастливее другого. Начинает складываться цельная картина.

Несмотря на это, у меня возникает и другое ощущение – и у него какой-то другой источник. Мое сердце. Есть вопросы, которые мне хочется задать, но я останавливаю себя, опасаясь даже думать о них. Так что я стараюсь вообще перестать думать, заставить сердце биться медленнее. Сдержаннее.

– Вот так, – говорит Антон, убирая шприц. – Намного лучше. Но теперь я хочу поговорить о мальчике, с которым ты встретилась во время последней экскурсии. Как его звали?

«Я не помню, – думаю я, стараясь, чтобы мои мысли были отрывистыми, а сознание – пустым. – Я не помню».

– Ладно. Но мне любопытно – понравился ли он тебе, Мена? – спрашивает Антон. – Был ли он… привлекательным?

Несмотря на то что я стараюсь очистить свои мысли, что-то, похоже, все-таки пробивается, потому что Антон шумно выдыхает через нос и поворачивает острие немного резче, чем в предыдущий раз. Хорошо, что я ничего не чувствую.

– Что ж, – говорит он. – Думаю, этого следовало ожидать. Ты всегда была очень эмоциональной, Мена. И в том, что касается учебы, и в отношениях с другими ученицами. Нам нужно будет это проконтролировать. Сделать некоторые корректировки.

Он убирает провода, но острие оставляет.

– Филомена, – произносит он уже немного громче, – мне нужно, чтобы ты внимательно выслушала то, что я тебе скажу.

Он слегка поворачивает острие.

– Для Леннон Роуз настала пора уехать. Ты рада за нее, ты довольна.

Я не подвергаю сомнению его слова. Я слушаю их, внимательно слушаю и позволяю им прозвучать в моем сознании. Но, хотя сказанное им не задерживается в моем сознании, Антон никак не реагирует на это. Я понимаю, что он перешел к следующему этапу процедуры. Он больше понятия не имеет, о чем я думаю.

– Слушай внимательно, – повторяет он. – Твое обучение – единственное, что имеет значение, и академия желает тебе только добра. Но ты должна подчиняться нам. Только девушки, которые хорошо себя ведут, достойны лучшего. Слушай внимательно, – повторяет он, словно это команда, которая должна проникнуть в мои мысли, сработать.

– Академия…

Но я могу слышать не только его голос. Я слышу, как постукивает метроном на столе. Я слышу, как бьется мое сердце, как жужжит лампа над головой. Если я прислушаюсь достаточно внимательно, я смогу слышать все. Я слышу, что Антон лжет. Я слышу девушек в двух этажах от нас. Я слышу, как в теплице растут цветы.

И я знаю, что они говорят, о чем кричат. Я осознаю это с такой уверенностью, что эти слова превращаются в мою собственную мысль.

«Проснись, Филомена. Проснись прямо сейчас».

И на мгновение я чувствую, в чем заключается истина – предельная истина. Она одновременно освобождает и ужасает. Все обретает смысл, и у меня появляется цель.

– Ты просто обычная девочка, – продолжает Антон, повторяя слово за словом, словно делал это уже сотни раз.

Каждое предложение обозначается поворотом острия, словно он заводит часы у меня в голове.

– Ты будешь делать все, что говорят, – просто и четко утверждает он. – Ты будешь принимать все, что другие делают, чтобы тебя защитить. Ты не будешь подвергать сомнению решения старших, а через несколько месяцев ты подчинишься решению, которое школа и родители примут о твоем будущем. Тебе не нужно самой об этом беспокоиться.

Он умолкает и наклоняется ко мне, так что я различаю его лицо.

– Филомена, ты – прекрасная роза, – говорит он, словно это лучший комплимент, который он может мне предложить, – выращенная, чтобы быть идеальной. Ты станешь наградой для любого мужчины.

Он наклоняется, прижавшись ко мне щекой, закрыв глаза.

– Я люблю тебя больше, чем других девушек, – шепчет он, и его губы касаются моей кожи.

Я еще не до конца осознаю ужас, таящийся в его словах, но тут он отстраняется, чтобы посмотреть вниз. Улыбается. А затем Антон поудобнее перехватывает нож для колки льда и поворачивает его в моей голове – раздается громкий щелчок. Все, что я хотела запомнить, все эти смелые мысли исчезают в одно мгновение. Я снова оказываюсь в моем теле, словно после перезагрузки. Покорная. Пустая.