После того как Крис и вскоре после него Тэсс ушли, единственная мысль, которая помогала мне держаться, — что я могу покончить с собой.

Шестнадцатилетняя Тесс была уже очень слаба, когда однажды утром в начале лета мы обнаружили, что Кристофер умер во сне в своем хлеву. Я была потрясена. Это произошло слишком внезапно. В свои четырнадцать Крис страдал от артрита, но в остальном все было в порядке. И поскольку у него не наблюдалось никаких симптомов угасания, а мы понятия не имели, как долго могут жить свиньи, я надеялась, что он переживет Тэсс и поможет мне справиться с ее уходом. Но этого не случилось.

В последние дни Тэсс я ежедневно делала ей капельницы с раствором Рингера, чтобы поддержать ее отказывающие почки. По ночам она иногда просыпалась со стоном, от боли или ночного кошмара — я не знала, от чего. Но я понимала, что это только вопрос времени, когда боли в ее жизни станет больше, чем радости. Такой момент наступил осенью. Солнечным сентябрьским днем наш ветеринар приехал к нам. Мы с Говардом держали Тэсс на руках под нашим серебристым кленом, а он сделал ей укол, который положил конец ее яркой и щедрой жизни.

Как же мне хотелось пойти вместе с ней! Утрата Кристофера уже была тяжелым ударом. Без него хлев, хотя там и продолжали жить наши курочки, казался пустым. Один вид нашего двора повергал меня в пучину горя. После ухода Криса я жила ради Тэсс. Я знала, что она умирает, и я думаю, она тоже это понимала. Но мы были вместе, и в эти короткие месяцы нам обеим этого было достаточно.

Когда ее не стало, со мной по-прежнему были мои дорогие курочки, мой любимый муж, наш чудесный дом, заботливые друзья и придающая моей жизни смысл работа. Но все эти благословенные дары, которые прежде привносили радость в каждый мой день, теперь утратили для меня смысл. Стояла ранняя осень, мое любимое время года, и воздух был напоен запахом спелых яблок. Но мне не хотелось драгоценных плодов нашей столетней красно-коричневой «роксберри». Мне не хотелось собирать последнюю летнюю голубику. Я не ждала ни осенних красок, ни пушистого снега. Мне не хотелось ни есть, ни спать, ни музыки, ни компании, ни Рождества, ни Пасхи, ни следу­ющего года — ничего. Я ненавидела себя за эту неблагодарность.

Проходили недели, месяцы. Но мое отчаяние оставалось со мной. У меня стали выпадать волосы. А хуже всего было то, что мой мозг отказывался работать. Разговаривая с людьми, я подыс­кивала в уме слово, но произносила что-то совсем другое. Однажды в гостях у друзей я хотела пошутить по поводу нашего 80-летнего знакомого, который начал встречаться с 60-летней женщиной. Я хотела сказать, что он «покушается на младенца», но, к своему ужасу, выдала: «Он покушается на могилу»!

Я понимала, что это депрессия, причем серьезная. И, конечно, я пыталась справиться с ней. Я заставляла себя есть и пить. Я принимала витамины. Как и раньше, я трижды в неделю занималась в спортивном клубе. Каждый день гуляла, чтобы находиться на солнце. Наконец, пытаясь взбодрить свой мозг, я начала ставить в машине кассеты с курсом изучения итальянского языка. Но ничего не помогало.

И впервые за многие десятилетия я не могла уйти в работу. После смерти Кристофера я решила написать воспоминания о нашей жизни с ним. Поэтому каждый день мне приходилось в мельчайших подробностях рассказывать о 14 годах нежности и радости, которые приносили мне Кристофер, Тэсс и друзья, собравшиеся вокруг них, чтобы стать семьей, — о нежности и радости, которые теперь были утрачены навсегда. Даже соседские девочки переехали. Поэтому работа над книгой не приносила утешения. Она давалась мне с мучительным трудом.

Каждый день я отчаянно трудилась над рукописью. Но что потом? Криса и Тэсс все равно уже не будет со мной. Неужели я обречена испытывать это опустошение до конца дней?

И тут мне пришла мысль: я не могу этого вынести.

Я вспомнила о «Валиуме», который остался после болезни матери. Когда она умерла, я забрала его с собой, намереваясь благополучно избавиться от него. Но так этого и не сделала.

В итоге я заключила сама с собой сделку. Если к тому времени, когда я закончу рукопись, мне не станет лучше, я прекращу свои мучения одним уколом — как прекращают мучения животных ветеринары. Я сделаю себе инъекцию большой дозы «Валиума». Тогда я еще не знала, что это не сработает. Передозировка «Валиума» не убила бы меня, я просто проспала бы дольше обычного. Больше того, из-за депрессии я не понимала, каким страшным ударом стало бы мое самоубийство для близких. Я добилась бы только того, что моя боль перешла бы к тем, кого я любила, — а это было последнее, чего я хотела.

Но это решение принесло мне некоторое успокоение. Отныне я знала, что мне не придется страдать вечно, и поэтому могла продолжать бороться, пока не закончу то, что должна была сделать. По крайней мере, теперь я видела свет в конце тоннеля. Либо мне станет лучше, и я смогу жить дальше, либо нет, и тогда я покончу с этим.

Кроме книги о Кристофере у меня было еще одно обязательство, не выполнив которое я не могла принять окончательное решение. Я подписала контракт на небольшую книжку для юных читателей о работе доктора Лайзы Дэбек, выдающегося исследователя, которая тогда только начала отслеживать по радиомаячкам древесных кенгуру, обитающих в Папуа — Новой Гвинее. Мы по­дружились с Лайзой много лет назад, после того как познакомились на обсуждении моей книги о розовых дельфинах Амазонки, и для меня было делом чести рассказать о ее важной работе в этой книге. Поездка в те места, где она проводила свои исследования, была запланирована на март — в Нью-Гэмпшире в это время хуже всего: снег тает, превращаясь в грязь, и все выглядит серым и унылым. Возможно, это будет последняя экспедиция в моей жизни, думала я.

Первые три часа пути к нашему лагерю будут самыми трудными, пообещала Лайза. Значит, после этого станет легче, твердила я себе. Мое сердце колотилось в груди, как впавший в исступление барабанщик бонго. Каждый шаг вверх по крутому склону через тропический лес давался с трудом. Я шла, задыхаясь, опираясь на палку. Восьмилетний мальчик из деревни нес мой рюкзак, потому что сама я была не в силах. Одна из местных женщин, тоже работавшая носильщицей, протянула мне покрытую коростой руку, чтобы помочь. У нее явно было кожное заболевание. Я с благодарностью взяла ее за руку. Пот, боль в мышцах, заразные болезни — все это не имело значения. Так же как и прикосновения жгучих листьев или укусы пиявок, которые прыгали с деревьев и могли попасть прямо в глаз. Все, что имело значение, — это ставить одну ногу перед другой, пока не пройдут первые три часа. И тогда мы сможем сесть и отдохнуть.

А потом будет еще шесть часов пути — в этот день.

Полевой лагерь Лайзы находился в горах на высоте 3000 метров на полуострове Хуон в Папуа — Новой Гвинее, и, насколько ей было известно, никто из белых людей, кроме ее исследовательских групп, в тех местах никогда не бывал. Нам — восьми исследователям плюс 44 мужчинам, женщинам и детям из деревни Яван, несущим снаряжение и провизию, — требовалось в напряженном темпе идти три дня, чтобы добраться туда.

Измученная, я уселась вместе со всеми остальными на вершине холма. Именно здесь, ободряюще сказала мне Лайза, участника прошлой экспедиции, 30-летнего культуриста, вырвало, и он признался, что не может идти дальше. (Однако он все-таки пошел.) Наконец-то я могла посмотреть на что-то, кроме своих ног, скользящих по грязи. Оглядевшись, я увидела неописуемую красоту. Далеко внизу виднелись деревушки Яван и Тауэт с покрытыми дерном крышами и аккуратными огородиками и цветниками. Нас окружали массивные деревья, увешанные мхом, словно бархатными шторами. В зелень вкраплялись красные и желтые цветы дикорастущих рододендронов и имбиря. Рыжеватые молодые листья древовидного папоротника были свернуты в «кочаны» размером больше капусты и напоминали о заре мира. В воздухе раздавались крики попугаев. Два члена нашей команды — ветеринар из Сиэтла и служитель зоопарка из Миннеаполиса — запели. Наши папуасские друзья присоединились к ним. Все, казалось, хорошо проводили время. Одна я была полностью сосредоточена на том, чтобы дойти до цели. Ведь, если бы я упала замертво, меня это вполне устроило бы, но уж очень не хотелось портить жизнь всем остальным.

Шесть часов спустя, пока все спешно разбивали палатки под дождем, я углубилась в безлюдный лес, чтобы меня вырвало. Это оказалось не очень хорошей идеей.

В тропическом лесу человек может заблудиться в считаные секунды. Сильный дождь мгновенно смыл все следы и заглушил зовущие голоса. И сама я не звала на помощь. От горной болезни и переохлаждения рассудок мой помутился. Мой друг Ник, фотограф, нашел меня с уже посиневшими губами и пальцами. Я была в полубессо­знательном состоянии, и так он и отвел меня в палатку.

Лайза и ветеринар быстро сняли с меня мокрую одежду, уложили в спальный мешок и дали горячего питья.

— Что-нибудь еще хочешь? — ласково спросила Лайза.

К этому времени я снова начала соображать.

— Да, — сказала я, — если кто-нибудь найдет мой рюкзак…

То, чего я хотела, лежало у меня в косметичке. Вместе с серебряным обручальным кольцом я хранила там еще одно сокровище, положив их туда, чтобы они не соскольз­нули и не потерялись во время перехода. Это был полый серебряный браслет, который подруга подарила мне после смерти Тэсс. В нем было немного пепла моей собаки.

Наутро, после очередного изнурительного перехода, мы разбили лагерь в месте под названием Васаунон, которому предстояло стать нашим домом на следу­ющие две недели. Задачей нашей команды было отыскивать находящихся под угрозой исчезновения древесных кенгуру Матши, надевать на них ошейники с радиомаячками и отпускать обратно на волю. Это важная работа: установление ареала обитания кенгуру необходимо для разработки плана защиты тропического леса и его обитателей.

Древние высокие деревья, окружавшие лагерь, охраняли нас, как добрые волшебники с бородами из мха. Мох был усеян папоротниками. Папоротники были усеяны лишайниками, грибами и орхидеями. Но мох нравился мне больше всего. Мир был окутан им, словно бархатом, словно облака в этих высоких горах застыли в зелени и ожили. Джон Рёскин, живший в XIX веке британский теоретик искусства, называл мох — древнее низкорослое мягкое растение — «первой благодатью Земли». Здесь благодать окружала меня повсюду: она покрывала стволы деревьев, лианы, землю, смягчая тяжелые шаги и падение.

Мох рыжеватыми клочьями свисал с ветвей. Он был точно такого же цвета, как древесные кенгуру.

— Годами это было все, что нам удавалось увидеть, — сказала мне Лайза.

Наверняка эти неуловимые зверьки и сейчас сидели там, наверху, на мягких подушках из мха. Древесные кенгуру Матши, вид, который изучает Лайза, почти целиком покрыты коричневато-рыжим мехом, и только животы у них лимонно-желтые. Еще у них влажные розовые носы, длинные пушистые хвосты, а размером они с крупную кошку. Сам Доктор Сьюз не смог бы придумать более очаровательное существо. Они — как мягкая игрушка, которую сразу хочется обнять. И наша работа среди папоротников и орхидей, тумана и мха заключалась в том, чтобы находить, метить радиомаячками и потом следить за животными, которые выглядели так, будто сошли со страниц детской книги сказок.

«Примерно в 11 — удивительное событие, — записала я в своем полевом дневнике. — Следопыты вернулись с проехидной! Эндемик Новой Гвинеи, это еще один оживший персонаж Доктора Сьюза — толстенький, пушистый, на подушковидном теле всего несколько шипов; у него прелестные крошечные черные глазки, задние ноги выглядят так, будто их вставили задом наперед, а трубчатая морда такая длинная, что он буквально спотыкается о нее, когда двигается».

Наш гость, похоже, ничуть не испугался, когда его поймали, и сразу же после того, как его выпустили из мешка следопыта, начал исследовать все вокруг, а потом попытался с помощью своих сильных передних лап продырявить стену нашей полевой кухни, сделанную из связанных вместе стволов молодых деревьев. Он погрузил свой нос в землю, словно это была вода, а потом просочился сквозь стену — легко, как дым. Когда я осторожно коснулась его спины, он не отпрянул. Оказалось, что его угольно-черный мех удивительно мягок, хотя несколько шипов цвета слоновой кости были довольно острыми. Возможно, именно это придавало ему уверенности. Тем не менее мы не хотели злоупотреб­лять его обществом. И хотя за ним можно было бы с восхищением наблюдать целую вечность, пофотографировав и поснимав его на видео минут десять, мы вернули его в мешок из-под кофе, в котором он был доставлен домой.

«Не прошло и нескольких минут после визита про­ехидны, как другая команда следопытов принесла нам кус­куса! — продолжает мой полевой дневник. — Это пухлое плюшевое создание с огромными карими глазами, шерстью темно-коричневой, если не считать белоснежного животика, розовых лапок и розового голого кончика цепкого хвоста».

На каждом шагу мы встречали следы пребывания редких, удивительных животных с невероятными телами, фантастическими способностями и восхитительными названиями. Ехидны — один из двух видов яйцекладущих млекопитающих на Земле (другой — утконос). Кус­кусы — самые крупные опоссумы в мире, весом до шести килограммов, ведущие ночной образ жизни. Других животных мы не видели, но находили их гнезда, запасы и норы. Так, один раз мы наткнулись на холмик из растительных остатков, где птица большеног размером с курицу выкопала гнездо, в котором могла бы уместиться малолитражка, и использовала тепло, выделяемое компостом, для высиживания яиц. (Да, самец ухаживает за ними, по мере необходимости регулируя температуру за счет того, что роет охлаждающие вентиляционные отверстия.) На лужайках возле лагеря мы обнаружили норы, выкопанные филандерами — похожими на кенгуру пушистыми зверьками с тревожно поворачивающимися в разные стороны ушками и коротенькими толстенькими хвостами. А следопыты сообщили, что видели возле лагеря Dorcopsis — крошечных кенгуру с мордочками как у газели.

Этот мир дождевого леса был полон жизни, как нигде. В отличие от тропических лесов Амазонии и других, где мне доводилось бывать, здесь не водилось ни москитов (для них тут слишком холодно), ни кусачих муравьев, ни ядовитых змей, ни пауков или скорпионов. Хотя Васаунон был полон обитателей, все они казались не только не опасными, но даже доброжелательными.

Каждый день приносил новый, восхитительный сюрприз: земляника у тропинки, микроорхидеи размером меньше булавочной головки, падающие звезды по вечерам. И люди вокруг меня были замечательными: из Соединенных Штатов, Новой Зеландии, Австралии и Папуа — Новой Гвинеи. Трое из нас дружили и до поездки, но к концу первой недели друзьями стали все. Следопытов и ученых, местных жителей и иностранцев, будь то служитель зоопарка, художник или исследователь, — всех нас объединяла непростая задача изучения этого девственного тропического леса ради того, чтобы защитить и сохранить его.

Жизнь в лагере не всегда была легкой. Корни деревьев так и норовили попасться под ноги. Одежда не высыхала. По утрам и вечерам изо рта вырывались облачка пара. Свернувшись калачиком в спальном мешке, я спала в одежде, но все равно к утру замерзала. Зато наша работа была важной, отношения друг с другом — теплыми, а все, что окружало нас, — поистине волшебным.

Однажды рано утром мы почувствовали, что земля дрожит. Это было землетрясение, которое не причинило нам никакого вреда. На самом деле эта дрожь подействовала на меня даже жизнеутверждающе. «Земля кажется здесь только что рожденной, — написала я в своем полевом дневнике. — Неудивительно, что мы иногда чувствуем, как бьется ее расплавленное лавовое сердце».

Первого апреля, едва проснувшись, Лайза сказала мне, что сегодня, она чувствует, будет удачный день. Мы обе старались вставать пораньше, чтобы посмотреть, как следопыты отправляются на поиски древесных кенгуру. На меня произвело большое впечатление то, с какой добротой эти люди относились не только к жителям Запада (за головами которых некогда охотились племена Новой Гвинеи), но и к животным, чьи шкуры украшали их парадные одежды и чье мясо они ели меньше поколения назад.

Лайза стирала белье, а я мыла посуду в ручье, когда в 8:35 мы получили сообщение: «Древесные кенгуру! Двое!» Мы подумали, что это должны быть мать и детеныш, и побежали за следопытом, который сказал нам на ток-писине, креольском языке, самом распространенном в Новой Гвинее, что они оба сидят на дереве неподалеку. Может показаться, что снять животных с деревьев нереально, но следопыты точно знают, как это сделать. Сначала надо построить вокруг дерева небольшую ограду. Затем один следопыт взбирается на соседнее дерево, и кенгуру спрыгивает со своей ветки на землю, где другие следопыты хватают его за сильный хвост и быстро запихивают в мешок из-под кофе.

Когда мы вернулись в лагерь, выяснилось, что «малыш» — на самом деле взрослый самец. Следопыты застукали двух древесных кенгуру во время романтического свидания! Впервые Лайзе удастся надеть радио­ошейник на взрослого самца.