Мы с Робертом Грином стояли в дюйме друг от друга. Его взгляд сканировал мое лицо от уха до уха, от лба до подбородка.

Он негромко комментировал свои действия: «Это я ищу в чертах лица какие-нибудь особенности, позволяющие предположить наличие генетического расстройства». Он осматривал меня, как лошадь, которую собирался купить. «Форма глаз, высоко или низко расположены ваши уши, форма ушей», – перечислял он.

Знакомство с моим геномом оказалось немного сложнее, чем я ожидал. Я не мог просто плюнуть в пробирку и отправить ее в компанию, подобную 23andMe. В 2007 г. 23andMe начала выдавать результаты анализа ДНК непосредственно клиентам. За 999 долл. компания могла определить последовательность ДНК для полумиллиона участков генома, проанализировать их, выявить предков и даже сообщить, как найденные аллели могут повлиять на риск возникновения тех или иных заболеваний, от диабета до болезни Альцгеймера. По сравнению с обычными генетическими тестами услуги компании были большим шагом вперед. Обычные тесты должен был заказывать врач, и для них требовалось одобрение Управления по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов. Теперь же, как уже было сказано, 23andMe могла отправлять результаты анализов напрямую заказчикам. В 2013 г. Управление потребовало от 23andMe прекратить торговлю не одобренными им анализами. Компания стала высылать потребителям только информацию о происхождении и ничего более.

Такое предупреждение получили и другие компании, например Illumina. Чтобы добыть у них результаты прочтения моего генома, я должен был найти врача, который выдал бы мне направление – как на медицинский анализ. Направление согласился подписать Грин, который изначально и предложил мне секвенировать мой геном. Но сначала он направил меня на тщательный старомодный генетический осмотр, подобный тому, что мог проводить Лайонел Пенроуз в 1950-х гг.

Грин сказал мне: «Врачи будущего могут посчитать это излишней бдительностью. Но, поскольку стандартов для процедуры полногеномного секвенирования нет, я решил сделать именно так».

Я доехал на поезде до Бостона и направился в Женскую больницу Бригхэма для обследования. Вначале я встретился с генетиком-консультантом Шейлой Сатти для заполнения формы «Семейный анамнез». Она расспрашивала о моих родственниках. По ходу разговора она покрывала страницу кружками и квадратами, перечеркивая некоторые из них, что означало смерть. Она отмечала аллергии и операции. Знаки вопроса появлялись всякий раз, когда я пожимал плечами в неведении. В итоге Сатти нарисовала целую сеть симптомов и неопределенностей. Посмотрев на нее, я не смог увидеть никаких признаков наследственной закономерности.

Как только Сатти закончила, появился Грин. Его сопровождал грозный молчаливый студент-медик. Грин пристально рассматривал мое лицо сквозь узкие стекла очков без оправы, вооруженный знанием того, что гены могут играть много различных ролей в нашем теле. Наследственные заболевания, поражающие нервную систему, также влияют на развитие лица, оставляя генетикам знаки, которые можно заметить невооруженным глазом. Затем Грин попросил меня походить взад-вперед от стены к стене. Скрестив руки поверх белого лабораторного халата, он смотрел на мои ноги, оценивая походку.

Грин сказал, что этот традиционный осмотр не выявил признаков, требующих анализа на определенное заболевание. Он подписал направление на секвенирование генома, и Сатти отвела меня в другое крыло больницы, где врач-трансфузиолог ввел иглу мне в предплечье. Я наблюдал за тем, как моя кровь, словно алое моторное масло, заполняет три пробирки.

Потом пробирки были отправлены через всю страну в Сан-Диего, где лаборанты компании Illumina вскрыли мои белые кровяные тельца и извлекли из них ДНК. Затем с помощью ультразвука они разбили молекулы на фрагменты и сделали множество копий каждого фрагмента. Добавив к этим фрагментам определенные химические вещества, они смогли определить там последовательность нуклеотидов.

Теперь лаборантам надо было собрать все эти кусочки вместе – подобно частям пазла. Точно так же, как при сборке этой головоломки руководствуются рисунком на крышке коробки, группа специалистов Illumina сверялась с эталонным человеческим геномом, чтобы понять, из какого места взялся тот или иной фрагмент. Некоторые фрагменты оказались слишком загадочными, чтобы их точно локализовать, но в целом удалось реконструировать более 90 % моего генома.

Геномы разных людей почти не различаются. Но поскольку геном состоит из более чем 3 млрд пар оснований, эта небольшая вариабельная часть представлена миллионами различий. Большинство из них абсолютно безвредны. Однако некоторые могут привести к таким болезням, как фенилкетонурия, другие – к более распространенным заболеваниям, например раку или депрессии. Врачи-генетики компании Illumina проверили, нет ли среди моих геномных особенностей чего-то вызывающего опасения. Через несколько недель после моего визита в больницу Сатти получила результаты и позвонила мне.

Она сказала: «Я решила позвонить по телефону, а не назначать личную встречу, потому что в вашем материале не нашли ничего клинически важного. Карл, у вас прекрасные результаты!»

Сатти сообщила, что у меня нет ни одной доминантной мутации, которая могла бы вызвать заболевание, присутствуя всего в одном экземпляре. Не унаследовал я и двух копий опасных рецессивных мутаций. Однако секвенирование выявило аллели, которые могли бы повлиять на то, как я буду реагировать на прием определенных лекарств. Если случится так, что я заболею гепатитом, мне нежелательно будет использовать для лечения комбинацию интерферона и рибавирина.

Кроме того, как и многие другие люди, я был носителем. То есть у меня были рецессивные аллели в одном экземпляре. Если мои дети унаследовали этот вариант от меня, а второй такой же от Грейс, то у них могут развиться генетические заболевания. В начале 2000-х гг., когда мы с Грейс стали родителями, технология секвенирования ДНК была еще слишком незрелая, чтобы можно было получить список всех моих аллелей. Лучшее, на что мы могли тогда надеяться, – что наших дочерей проверят на несколько заболеваний, таких как фенилкетонурия.

Оказалось, что я носитель двух мутаций, вызывающих генетические заболевания, о которых я даже ничего не слышал: одно – недостаточность маннозсвязывающего лектина, другое – средиземноморская семейная лихорадка. Мне пришлось поискать информацию, чтобы понять, в чем заключаются эти конкретные заболевания. Я узнал, что недостаточность маннозсвязывающего лектина ослабляет иммунную систему, приводя у детей к таким заболеваниям, как диарея и менингит. Средиземноморская семейная лихорадка вызвана мутацией в гене mefv, она вызывает у людей приступы боли из-за воспалений в области живота, легких и суставов.

Я не знаю точно, от кого из родителей унаследовал эти мутации, но бьюсь об заклад, что дефектный ген mefv я получил от отца. Эта мутация распространена среди людей армянского, арабского, турецкого и еврейского происхождения. Среди других этнических групп, например, таких как ирландцы – предки Грейс, мутация встречается довольно редко. Вероятность того, что у Грейс тоже оказался дефектный вариант гена mefv, невероятно мала. В худшем случае мои дочки – просто носители, как и я.

И это все. Благодаря тому, что генетика развивается уже более 100 лет, мне удалось взглянуть на свой геном, хотя еще совсем недавно такой возможности не было, – но оказалось, что нам с Сатти почти нечего там обсудить. Через неделю после нашего телефонного разговора я сел в поезд до Бостона, чтобы принять участие во встрече «Узнай свой геном». Во время обеда представитель Illumina зарегистрировал меня на защищенной веб-странице, где в изящном оформлении были представлены мои результаты. В таблице с двумя столбцами цветных букв я мог посмотреть сравнение своего генома с эталонным. Где ДНК различалась, там цвета букв не совпадали. Помимо тех аллелей, что связаны с заболеваниями, Illumina выявила еще несколько – отвечающих за внешние признаки. Они мне показались малозначительными. Illumina утверждала: «Если вы европеоид, то у вас довольно высокие шансы облысеть». Меня, конечно, можно назвать европеоидом, но я обладатель густой копны волос. «У вас мощные мышцы», – сочинял сайт.

В целом у меня осталось ощущение, что это все мило, но скучновато. Конечно, я не хотел острых ощущений, которые получил бы, если бы у меня обнаружили херувизм. Но возможность посмотреть на свой собственный геном не должна быть скучной. Я был абсолютно уверен, что если бы мог копнуть глубже или, говоря точнее, если бы я заручился помощью некоторых ученых, чтобы копнуть глубже, то я бы смог узнать намного больше о наследственности.

После нескольких недель препирательств и бумажной волокиты мне удалось получить от Illumina необработанные данные. Однажды январским днем они появились у моей двери в белой картонной коробочке. Внутри коробочки был черный мешочек, укутанный зеленой пузырчатой пленкой, а в нем лежал тонкий металлического блеска жесткий диск. Он содержал 70 гигабайт данных – столько занимают несколько десятков фильмов высокой четкости.

Чтобы разобраться с этими данными, я отправился со своим геномом в путешествие. Сначала я съехал с магистрали I-95 к кампусу Йельского университета, а затем прошелся вверх до Сайнс-Хилл, чтобы попасть в офис Марка Герштейна. Кабинет Марка был забит всякими научными безделушками: галилеевскими термометрами, кофейными кружками в форме бутылки Клейна, фонариками, питающимися электрическим током с вашей кожи. Разговор с Герштейном получился столь же пестрым. Он так быстро перескакивал между геномами, облачными вычислениями и публикацией научных статей в открытом доступе, что мне приходилось заглядывать в свой блокнот, чтобы вспомнить, о чем я только что спрашивал.

Идея рассказать мне о моем геноме крайне заинтересовала Герштейна. За время своей работы он проанализировал множество геномов, он помогал направлять проект «1000 геномов» в самом его начале. При этом Марк никогда лично не общался ни с кем из тех, чей геном анализировал. Когда я протянул ему диск, чтобы тот мог скопировать мой геном себе на компьютер, он признался, что волнуется.

«Мне никогда не хватало смелости на это. Я слишком боязливый, – сказал он со смехом. – Я тревожный человек. Всякий раз, когда обнаруживалось бы что-то новое, я бы проверял, нет ли этого в моем геноме».

Пока Герштейн со своей командой приступал к работе, я отправился в Нью-Йоркский центр исследования генома, где группа ученых занимается созданием генеалогической базы данных под названием DNA.Land. Исследователи разработали сайт, куда каждый желающий может загрузить свои генетические данные, чтобы их можно было использовать для научных исследований. В обмен они анализируют ДНК этого человека и делятся всей найденной генеалогической информацией.

Мой брат Бен сделал анализ ДНК в компании Ancestry.com, не всего генома, конечно, но 682 549 генетических маркеров. Чтобы сравнить наши гены, я попросил его загрузить эти данные на DNA.Land.

Генетически мы с Беном различаемся – из-за мейоза. Наши геномы сложены из разных частей хромосом наших родителей. Но, несмотря на эти отличия, у нас есть довольно длинные идентичные участки ДНК. DNA.Land смогла распознать 112 одинаковых участков, длина каждого из которых – 100 млн пар нуклеотидов и даже больше. Поскольку мы еще не начали клонировать людей, на Земле нет человека, генетически более похожего на меня, чем мой брат.

Если сравнить меня с моими двоюродными братьями и сестрами, то найдется меньше одинаковых участков. У нас есть общие бабушка и дедушка, но мои кузены унаследовали часть своей ДНК от других бабушки и дедушки. Кроме того, наши общие участки будут короче, так как за те два поколения, что отделили нас от бабушки и дедушки, в процессе мейоза хромосомы разрезались на фрагменты большее число раз.

Среди 46 675 добровольцев DNA.Land нашла 45 человек, с которыми у нас совпадают достаточно длинные участки ДНК, поэтому можно предположить, что мы родственники. Но может быть, у нас и нет с ними никаких близких родственных связей, а эти сходные участки ДНК в неизменном виде дошли до нас от предков, живших много веков назад. Я смотрел на имена наших возможных родичей, и они мне ни о чем не говорили. Бен вдохновился и решил покопаться в этом. Он обнаружил, что с одним из гипотетических родственников, потенциальным четвероюродным братом Элиасом Готтесманом, произошла ужасная история.

Когда он был ребенком, его с семьей отправили в Освенцим, где лагерный врач Йозеф Менгеле проводил эксперименты над ним и его братом-близнецом Джено. Менгеле специально работал с близнецами, поскольку считал, что, экспериментируя с ними, он сможет раскрыть генетические основы заболеваний. Иногда он даже проводил вскрытие заживо. К концу войны Готтесман потерял не только всю семью, но и свое имя. Только спустя десятилетия, будучи уже пожилым жителем Израиля, он решился разыскать родственников. Генетическое совпадение с двоюродными братьями из США позволило восстановить его фамилию, и кузены даже прислали Элиасу фотографию его покойных родителей.

Готтесман и я унаследовали свою ДНК от общего предка, и это могло означать, что мы близкие родственники. Но я не стал контактировать ни с ним, ни с другими возможными родичами, о которых мне сообщила DNA.Land. Генетическая близость не связала наши жизни. В действительности если бы я сравнил геном свой и своего пятиюродного брата, то обнаружил бы, что у нас вообще нет общих участков. Возможно, это звучит невероятно, но только потому, что в западной культуре мы ошибочно уравниваем ДНК и родство. На самом же деле наследственность работает не так.

Чем дальше ваше с кем-то родство, тем больше поколений назад жил ваш общий предок. Также это означает, что у вас с вашим родственником более короткие одинаковые участки, полученные от того предка, плюс они перемешаны с фрагментами ДНК других, не общих предков. Какой участок попадет в сперматозоид или яйцеклетку – определяется случаем. Со временем гены какого-то определенного предка могут просто исчезнуть. В 2014 г. генетик из Калифорнийского университета в Дейвисе Грэм Куп определил, что если вы возьмете 100 пар четвероюродных братьев и сестер, то у одной из них не будет идентичных участков ДНК. Если вы соберете 100 пар пятиюродных братьев и сестер, то у 25 из них не будет признаков генетического родства.

То же самое верно и для наших предков. Если я сравню свой геном с геномами моих бабушек и дедушек, то найду большие идентичные участки ДНК. С каждым из них у меня будет примерно 25 % общего генома. В предыдущем поколении, где у меня восемь прабабушек и прадедушек, таких участков больше количественно, но они окажутся меньшего размера. С каждым поколением назад число моих предков удваивается. Роджер Гудспид был одним из 1024 моих предков в 10-м поколении. Однако, по оценкам Купа, я унаследовал лишь 638 участков ДНК от всего того поколения. В моем геноме не слишком просторно, поэтому довольно много ДНК моих предков не дошло до меня из десятого поколения. Для каждого моего предка из поколения Роджера Гудспида вероятность не передать мне никакой ДНК составляет 46 %. Я привык представлять себе Роджера как некоего американского основателя моей семьи, подарившего гены Гудспидов всем своим потомкам. Однако оказывается, что для меня вероятность обладания этими генами примерно такая же, как выпадение решки при броске монетки. И даже если у меня есть ДНК Роджера Гудспида, то, согласно расчетам Купа, ее будет всего около 0,3 %.

По мере того как вы двигаетесь вглубь поколений, обнаруживается еще больший парадокс. Мы представляем себе генеалогию в виде простого дерева: наши двое родителей происходят от четырех дедушек и бабушек, являющихся потомками восьмерых прабабушек и прадедушек и т. д. Но в определенный момент это становится невозможным. Если мы дойдем до времен, скажем, Карла Великого, то должны будем нарисовать на дереве триллион веточек. Другими словами, число ваших предков превысит количество всех когда-либо живших людей. Единственный способ решить эту проблему – соединить некоторые веточки вместе. То есть ваши предки должны быть в той или иной степени родственниками друг другу.

Этот узор наследственности давно привлекал математиков, и в 1999 г. их представитель Джозеф Чанг из Йельского университета создал первую статистическую модель для его описания. Он обнаружил удивительное свойство: если двигаться назад во времени, вы достигнете момента, когда каждый человек, чей потомок живет в наши дни, окажется общим предком всех живущих сейчас людей.

Чтобы осознать, насколько это удивительно, вспомним еще раз о Карле Великом. Благодаря родословным, которые гордо тянет из прошлого Орден короны Карла Великого, мы знаем, что Карл оставил множество потомков. Однако, согласно модели Чанга, каждый живущий сегодня европеец – потомок Карла Великого. Орден сложно назвать эксклюзивным клубом.

В 1999 г., когда Чанг разрабатывал свою модель, генетики не могли оценить ее реалистичность. Они слишком мало знали об устройстве человеческого генома. В 2013 г. у них появились необходимые технологии. Куп вместе со своим коллегой-статистиком из Университета Южной Калифорнии Питером Ральфом решили оценить, как соотносятся современные европейцы с людьми, жившими на континенте сотни и тысячи лет назад. Они изучили базу данных генетических вариантов, собранных по всей Европе от 2257 ныне живущих людей, и смогли выявить в геномах разных людей одинаковые участки ДНК, которые были унаследованы от общего предка.

Ральф и Куп идентифицировали 1,9 млн участков ДНК, которые были общими как минимум для двух из 2257 человек. Некоторые из них оказались длинными, это означало, что они достались от относительно недавних предков. Другие были короткими, пришедшими из далекого прошлого. Анализируя эти участки, Куп и Ральф не только подтвердили результаты исследования Чанга, но и дополнили их. Например, ученые выявили, что у турок и англичан довольно много одинаковых длинных участков ДНК, которые они унаследовали от общего предка, жившего менее 1000 лет тому назад. Статистически невероятно, чтобы все эти участки были получены от одного предка, скорее, у живущих сейчас европейцев было много общих предков. Фактически модель Чанга оказалась единственным способом объединить данные по общим участкам, полученные Купом и Ральфом. Каждый, кто жил 1000 лет назад в Европе и у кого есть хотя бы один потомок, живущий в наши дни, является прямым предком всех современных европейцев.

Чанг с коллегами показал, что чем дальше мы уходим назад во времени, тем больше оказывается круг потомков. Любой человек, который жил 5000 лет назад и чей пусть даже один потомок живет сейчас, – предок всех живущих сегодня людей. Орден короны Карла Великого, возможно, довольно большой, но первый фараон Египта мог бы собрать гигантский клуб потомков в составе 7 млрд членов.

Я попросил ученых из Нью-Йоркского центра генома рассказать мне о моем происхождении, не ограничиваясь родственными связями с кузенами и кузинами. Анализ начали с самых простых для интерпретации фрагментов ДНК: митохондриальной ДНК, которую я унаследовал от матери, и Y-хромосомы, которую я получил от отца. В 2015 г. генетики составили огромную базу данных по этим ДНК, основанную на секвенировании ДНК сотен тысяч людей. Ученые подошли к упорядочиванию полученных данных подобно тому, как систематик подходит к классификации насекомых, разделяя их сначала на классы, затем на отряды и т. д. Всех мужчин можно разделить на группы, для которых характерны определенные сочетания мутаций в Y-хромосоме, они называются гаплогруппами. Я узнал, что отношусь к гаплогруппе E. В нее входят преимущественно мужчины африканского происхождения, но кроме них – немного европейцев и представителей Ближнего Востока. В этой гаплогруппе я принадлежу к подгруппе, известной как E1, а в ней – к E1b, и т. д. вплоть до гаплогруппы E1b1b1c1.

К этой конкретной гаплогруппе относятся некоторые евреи. Это, несомненно, совпадало с тем, что я знал о происхождении моего отца, но, когда я стал дальше интересоваться этой гаплогруппой, оказалось, что все не так просто. Лишь небольшая часть еврейских мужчин принадлежит к группе E1b1b1c1. Такую мутацию несут и многие мужчины-неевреи. Гаплогруппа E1b1b1c1 встречается у мужчин на большой территории от Португалии до полуострова Сомали и Армении. Когда Наполеон умер, один из его приверженцев сохранил несколько волосков его бороды как реликвию. В 2011 г. французским исследователям удалось выделить из них Y-хромосому. Они обнаружили, что Наполеон тоже принадлежал к E1b1b1c1. В Израиле живет не так много мужчин с этой гаплогруппой. Чаще всего она встречается у мужского населения иорданского города Амман. На втором месте находятся амхарцы, живущие в горных районах Эфиопии.

Высокая доля мужчин с гаплогруппой E1b1b1c1 в Иордании свидетельствует о том, что они впервые появились в том регионе, возможно, 10 000 лет назад, т. е. задолго до евреев. Спустя тысячелетия арабы, евреи и другие народы Ближнего Востока начали расселяться по Европе и Азии, распространяя с собой и свою гаплогруппу. Сама по себе E1b1b1c1 не дает возможности проследить моих предков. При этом я абсолютно уверен, что Наполеон не был моим прапрапрапрадедушкой. Я могу только предполагать, что какой-то обыкновенный земледелец Ближнего Востока, живший 10 000 лет назад, получил безобидную мутацию в своей Y-хромосоме, положив начало новой гаплогруппе, и невольно передал ее своему сыну. Однако среди моих предков мужского пола этот земледелец не занимает какого-то особого места. Просто так сложилось, что он был одним из тех, от кого я унаследовал свою Y-хромосому.

С материнской же стороны, как выяснилось, я принадлежу к гаплогруппе H1ag1. Она уже довольно давно распространена на значительной территории Западной Европы. Когда в английском городе Хинкстон строили научный центр для секвенирования генома, рабочие раскопали скелет возрастом 2300 лет. Из его костей удалось извлечь немного ДНК. У хинкстонского скелета оказалась та же гаплогруппа, что и у меня, – H1ag1. Однако жила ли первая мисс H1ag1 в Хинкстоне, я сказать не могу. Я даже не знаю, жила ли она в Англии.

Носителей гаплогруппы H1ag1 сейчас можно найти по всей Северной Европе. Я знаю, что являюсь их родственником по материнской линии, но не знаю, где жил наш общий предок. Ученые построили древо для всех известных групп митохондриальной ДНК человечества, и на нем моя ветвь H1ag1 находится рядом с другими ветвями, распространенными в Европе. Европейские ветви отделились от тех, что типичны для Азии и Нового Света. Самые древние ответвления ведут к ныне живущим африканцам. Прослеживая мутации по всему древу, ученые смогли определить время, когда жила женщина, которая несла митохондриальную ДНК, давшую начало всем современным гаплогруппам. Эта женщина жила в Африке около 157 000 лет назад.

Еще в 1987 г. благодаря исследованиям лаборатории генетика Аллана Вильсона из Калифорнийского университета в Беркли были найдены первые свидетельства, что все ныне живущие люди получили свои митохондрии от одной-единственной женщины из Африки. Журналисты моментально окрестили эту неизвестную женщину митохондриальной Евой. Имя прочно приклеилось к ней. Данное исследование стало темой одного из номеров журнала Newsweek, на его обложке были изображены Адам и Ева с коричневой кожей.

Чтобы отследить происхождение Y-хромосомы, ученым потребовалось больше времени. Согласно последним данным, общий мужской предок жил в Африке 190 000 лет тому назад, на заре появления нашего вида. Этого мужчину недолго думая назвали Y-хромосомным Адамом. Теперь у него есть собственная страница в Википедии. Несложно представить себе прародителей всего человечества – митохондриальную Еву и Y-хромосомного Адама, идущих по плейстоценовому Эдемскому саду. Этот привлекательный образ не может разрушить такая незначительная научная мелочь, что Ева появилась в Эдеме лишь через примерно 30 000 лет после смерти Адама.

Марк Герштейн работал над моим геномом пару недель. Он и его студенты хотели проанализировать короткие фрагменты ДНК с помощью их собственного программного обеспечения и создать их собственную карту. После того как они установили местоположение подавляющего большинства найденных сотрудниками Illumina фрагментов, им удалось определить, какие у меня есть аллели. Кроме того, они попытались выяснить, что эти аллели значат для меня. Когда я приехал к Герштейну во второй раз, меня удивило, почему он не пригласил меня снова в свой кабинет. Вместо этого мы проследовали по коридору в конференц-зал.

Восемь сотрудников и аспирантов Герштейна уже ждали нас с ноутбуками и беспроводными клавиатурами наготове, расположившись по обе стороны длинного стола. Меня усадили во главе этого стола, чтобы я мог видеть слайды на большом мониторе, закрепленном на стене напротив.

Первый слайд гласил: «Объект Ц. Обзор».

Только теперь я понял, почему столь многие из тех ученых, к кому я обращался, были удивительно отзывчивы. Я был для них «Объектом Ц», то есть кем-то вроде лягушки, которая запрыгнула в кабинет анатомии с собственным скальпелем в лапах и попросила студентов посмотреть, что там у нее внутри.

В течение двух следующих часов группа Герштейна перебирала мой геном, указывая на сломанные и удвоенные гены, а также на те, мутация в которых изменила работу белков. Но больше всего меня поразило сравнение моего генома с геномами двух других людей. Это были анонимные добровольцы, которые за несколько лет до того согласились секвенировать свою ДНК и сделать ее публично доступной. Один из них был из Нигерии, другой – из Китая.

Команда Герштейна выявила в общей сложности 3 559 137 нуклеотидных отличий моего генома от эталонного. Подобные вариации называются однонуклеотидными полиморфизмами. Среди этих отличий – аллели вроде тех, что делают меня носителем средиземноморской семейной лихорадки или влияют на признаки, не связанные с заболеваниями, например на цвет кожи; некоторые же вообще не имеют биологического значения.

В нигерийском и китайском геномах оказалось примерно столько же однонуклеотидных отличий. Однако эти замены не были какими-то уникальными для каждого из нас. Ради пущей наглядности научный сотрудник лаборатории Герштейна Сушант Кумар нарисовал для меня диаграмму Венна. У нас троих было 1,4 млн одинаковых однонуклеотидных замен. Еще 530 000 были общими у меня с китайцем, но не с нигерийцем. 440 000 я разделял только с нигерийцем. Таким образом, 67 % моих полиморфизмов были представлены по меньшей мере в одном из других геномов.

Мы – три человека соответственно африканского, азиатского и европейского происхождения, из трех разных частей света. Можно сказать, представители трех рас. И при этом общего у нас гораздо больше, чем различий.

У понятия «раса» не такое очевидное значение, как у слов «Луна» или «водород». Это не природный объект, независящий от наших социальных представлений. Понятие расы как определенной группы людей, объединенных наследственностью, не использовалось в письменных источниках вплоть до Средних веков. Авторы древних времен, конечно, признавали, что люди из разных уголков мира различаются. Но они никогда не объясняли это с помощью классификаций.

Слово «раса» в современном понимании начали употреблять во времена правления Габсбургов в Испании. В стране тогда жили люди разного происхождения: кельтские и римские христиане, евреи, африканцы. Когда начались преследования евреев, другие жители Испании, как уже говорилось выше, стали относить себя к некоей особой группе «исконных христиан». Чтобы подтвердить свою «исконность», благородные испанские рода вынуждены были доказывать, что среди их предков нет евреев – другими словами, что у них нет ни единой капли еврейской крови. Благородные семьи изо всех сил старались всех убедить, что с незапамятных времен их происхождение чисто.

Когда Испания основала империю в Новом Свете, появилась новая группа людей, от которой надо было отличаться. Испанские конкистадоры, завоеванные индейцы и привезенные африканские рабы теперь населяли одни и те же страны. Их правительства создали иерархию с испанцами наверху, африканцами посередине и индейцами внизу.

Но жители Нового Света не соблюдали границ. В семьях представителей разных рас, узаконивших свой союз, или же в результате изнасилований стали рождаться общие дети. Колониальные правительства были вынуждены вводить новые категории – с новыми названиями. Вице-король Новой Испании (большая часть которой сегодня называется Мексикой) очень четко определил своих подданных:

1. От испанца и индианки рождается метис.

2. От метиса и испанки – кастисо.

3. От женщины кастисо и испанца – испанец.

4. От испанки и негра – мулат.

5. От испанца и мулатки – мориско.

6. От женщины мориско и испанца – альбино.

7. От испанца и женщины альбино – торна-атрас.

8. От индейца и женщины торна-атрас – лобо.

9. От лобо и индианки – замбаиго.

10. От замбаиго и индианки – камбухо.

11. От камбухо и мулатки – альбарасадо.

12. От альбарасадо и мулатки – барсино.

13. От барсино и мулатки – койот.

14. От индейца и женщины койот – чамисо.

15. От женщины чамисо и метиса – койот-метис.

16. От койот-метиса и мулатки – аи те эстас.

Что же касается более северных стран, то в XVII в. Англия использовала африканцев в своих колониях для обработки земель. Сначала африканцы трудились наравне с батраками из Европы, подчиняясь одним и тем же законам, но десятилетие за десятилетием колониальные правительства постепенно отделяли африканцев от других, чтобы обращаться с ними более жестоко. В начале XVIII в. свободные негры потеряли право голосовать и носить оружие, тех же, кто находился в услужении, закон признал рабами на всю жизнь, а их дети унаследовали это ярмо.

Выше уже было сказано, что в британских колониях в качестве морального оправдания этим законам повсеместно стали поминать проклятие библейского Хама. Священники в проповедях вещали о божественном пророчестве Ноя, по американскому Югу распространялись памфлеты, объясняющие, что Бог отметил грех Хама, сделав кожу его детей темной. Африканцы наследовали свое рабство так же, как и цвет кожи. В течение XVIII в. проклятие Хама стало вполне биологическим понятием. Сторонники рабства составляли списки основных различий между белой расой и неграми.

В 1774 г. плантатор из ямайской колонии Эдвард Лонг заметил, что «чернокожие, рожденные здесь в третьем и четвертом поколении, не отличаются по цвету от негров, привезенных непосредственно из Африки». Лонг утверждал, что вместо волос у его рабов «шерсть, похожая на овечье руно». Что же до ума, то в этом их отличия от европейцев казались ему еще более выраженными. Он заявлял: «У них нет никаких моральных устоев или принципов. Все писатели называют их самыми подлыми из рода человеческого».

К концу XVIII в. рабовладельцы смогли придать этим убеждениям научную видимость. Естествоиспытатели утверждали, что вид Homo sapiens можно разделить на породы, подобно растениям и животным. Карл Линней выделил четыре расы: американскую – Americanus («красноватый цвет, холерики… разрисовывают себя тонкими красными линиями, подстраиваются под обычаи»), азиатскую – Asiaticus («желтоватый цвет, меланхолики… надменные, скупые… руководствуются мнениями»), африканскую – Africanus («черный цвет… бесстыдные женщины… ленивые… действуют под влиянием каприза») и европейскую – Europaeus («белый цвет… изобретательные… подчиняются законам»).

Через несколько десятилетий после Линнея немецкий антрополог Иоганн Фридрих Блуменбах предложил новую систему из пяти рас вместо четырех. Ее составили кавказская, монголоидная, негритянская, американская и малайская расы. Блуменбах решил использовать название «кавказская» для обозначения европейской расы после того, как изучил находившийся в его коллекции череп женщины, жившей некогда в горах Кавказа. Позже он сказал, что это был самый красивый череп из когда-либо им виденных. Блуменбах полагал, что обладательница черепа принадлежала к той же расе, что и население всей Европы. По мнению антрополога, у кавказцев потому были такие красивые черепа, что они стали первыми людьми, созданными Богом. Они сохранили первоначальную славу человечества, в то время как остальные деградировали, образовав еще четыре расы.

В XIX в. система Блуменбаха приобрела популярность, однако многие тонкие моменты его воззрений оказались со временем забыты. К примеру, Блуменбах считал, что между расами нет четких географических границ: расы, живущие по соседству, незаметно смешиваются друг с другом. Позднее антропологи, напротив, пытались определить постоянные анатомические различия между расами. Некоторые пошли еще дальше, отвергая единое происхождение человека. Сторонники такой точки зрения утверждали, что расы были сотворены по отдельности и навеки закреплены на своих местах в божественной иерархии. Вопросов о том, как была устроена эта иерархия, никогда не возникало. Согласно объяснению одного американского учебника 1852 г., «самый совершенный тип человечества – белая раса, которая возвышена над всеми остальными».

Этот расовый порядок должен был оставаться неизменным и юридически неоспоримым, невзирая на то, что в действительности происходило расовое смешение. Постоянная опасность разрушения воображаемых барьеров между расами исходила от сексуальных отношений. На ранних этапах существования американских колоний чернокожие и белые работники иногда вступали в браки и заводили детей. Но в конце XVII в. колониальные правительства приняли законы, которые должны были положить конец этой практике. Палата представителей Вирджинии назвала детей черных и белых родителей «отвратительной смесью и незаконнорожденными отпрысками». Дети от межрасовых браков считались неграми, а значит, рабами. Слова, которыми их описывали, имели юридический вес, даже если были абсурдными с научной точки зрения. Колониальные правительства стремились к тому, чтобы передачу наследственности от белого родителя к темнокожему ребенку можно было предотвратить в приказном порядке.

Несмотря на все эти законы, в межрасовых семьях рождалось все больше детей, причем речь идет о браках не только с негритянскими рабами, но и со свободными неграми. Некоторые так впоследствии и оставались в негритянских общинах, поэтому у их собственных потомков африканских предков становилось все больше. У других оказывалось столько европейских предков, что они иногда предпочитали считать себя белыми. Южные штаты разработали словарь, чтобы упорядочить своих подданных подобно тому, как ранее это сделали испанские правительства. Но стоило к этим понятиям присмотреться внимательнее, как тут же возникали сомнения. Законодатели задавались вопросом: неужели африканская кровь такая сильная и ядовитая, что наследование даже капли ее может привести к подавлению гораздо большей части белой крови? В 1848 г. некий судья из Южной Каролины попытался ответить на этот вопрос, но не смог. «Пусть присяжные решают, в каких случаях субъект, несущий пренебрежимо малую часть африканской крови, перестает быть мулатом и рассматривается как белый», – заключил он.

Фредерик Дуглас получал удовольствие, заставляя своих соотечественников-американцев признавать, до чего же плохо их расистская классификация отражает реальность. В автобиографии он писал: «Мой отец был белым, ну или почти белым. Иногда ходили слухи, что мой отец – это мой хозяин».

Мать будущего реформатора Харриет Бейли была рабыней и работала на одной из плантаций Мэриленда. Биографы Дугласа считают весьма вероятным, что ее, как и других рабынь, изнасиловал хозяин плантации Аарон Энтони, который затем использовал родившихся детей как своих рабов. Хотя Дуглас, возможно, унаследовал ДНК Энтони, он не унаследовал юридический статус, который к ней прилагался. Вместо этого Дуглас вырос рабом, выпасая коров на пастбищах и держа их подальше от сада своего отца. Энтони одолжил восьмилетнего Дугласа брату своего зятя в Балтиморе. Там кем он только не работал до 1838 г., пока с поддельными документами не сбежал оттуда на поезде, идущем в северном направлении.

Не прошло и нескольких лет, как Дуглас начал издавать газету и выступать по стране с лекциями за отмену рабства. В 1848 г., когда он плыл на пароходе по озеру Эри в Буффало для участия в каком-то собрании, один из попутчиков узнал Дугласа и попросил его выступить с импровизированной речью. Дуглас встал перед пассажирами и высказал свои аргументы против рабства. Позднее он написал в своей газете: «Своими высказываниями я осудил рабовладельцев за воровство и насилие».

Оказалось, что тем вечером на борту был реальный рабовладелец. Дуглас впоследствии вспоминал, как этот мужчина встал «с презрительной усмешкой на лице» и заявил: «Не думаю, что какой-либо белый человек снизойдет до того, чтобы обсуждать этот вопрос с ниггером».

Дуглас решил ответить ему «несколько поверхностным изложением своей биографии». Он сказал рабовладельцу, что «тот допускает ошибку, называя меня ниггером».

Вовсе нет, продолжал Дуглас: «Я негр только наполовину, мой уважаемый отец был таким же белым, как и вы, и если вы не снизойдете до ответов моей негритянской крови, то, может быть, вы ответите моей европейской крови».

Рабовладелец не снизошел. Он удалился, поражаясь, что «белые люди, из какой бы части страны они ни были, могут терпеть и даже одобрять такие настроения и дерзости, которые он услышал из моих уст», – вспоминал Дуглас.

Спустя 20 лет американские рабы были освобождены. Однако штаты бывшей Конфедерации продолжали искать способы их угнетения, а для этого нужен был надежный метод определения различных рас. Даже капли черной крови оказывалось достаточно, чтобы исключить человека из рядов белых. В 1924 г. штат Вирджиния закрепил эту практику юридически, приняв закон «О расовой целостности», который запретил межрасовые браки. По этому закону белых определяли практически так же, как это было сделано для испанцев за 300 лет до того: белыми считались те, «чья кровь полностью белая, не имеющая известной, очевидной или установленной примеси крови другой расы».

Однако с этим «правилом одной капли крови» возникла проблема. Вирджинский закон постановил, что в крови белых должны отсутствовать примеси не только черной, но и индейской крови. А ведь еще со времен Джона Рэндольфа многие выдающиеся белые жители Вирджинии гордились, что являются прямыми потомками Покахонтас. Согласно принятому закону они больше не могли считаться белыми. Но такого просто нельзя было допустить, поэтому законодательное собрание штата установило так называемое исключение Покахонтас. Согласно измененному закону, даже если у жителя Вирджинии была 1/16 индейской крови, он все равно должен считаться белым. Тем не менее, если у кого-то была 1/16 негритянской крови, его продолжали считать черным.

Можно было бы легко отклонить закон «О расовой целостности» как чудовищный пережиток давно ушедшей эпохи расизма. Но шел 1924 г., генетика как наука существовала уже четверть века. И некоторые из самых выдающихся ее авторитетов поддержали закон. Многие евгенисты выступали не только за ограничение деторождения у неполноценных белых, они также хотели сохранить белую расу генетически чистой.

Расизм был основной характеристикой евгеники еще с тех самых пор, как Фрэнсис Гальтон придумал это слово. Изучая наследственность таланта, он сравнивал ее у разных рас. У него не было какого-либо надежного способа провести такое измерение, он полагался, скорее, на свою интуицию. Вспоминая свою экспедицию в Южную Африку, Гальтон пришел к выводу, что его белые товарищи по путешествию гораздо талантливее, чем встреченные африканцы. Он писал: «Ошибки, которые негры допускали в своих собственных делах, были настолько детскими, глупыми и простыми, что часто заставляли меня стыдиться принадлежности к собственному виду».

Кузен Дарвина был убежден, что африканцы унаследовали свою ребячливость тем же способом, что и курчавые волосы и темную кожу. Также он был убежден, что и северные европейцы свои таланты унаследовали. Когда Гальтон пропагандировал евгенику, он обещал, что внимательный подход к воспроизводству сделает северных европейцев еще более талантливыми и это принесет пользу всем, в том числе и низшим расам. По мнению Гальтона, северные европейцы во всех своих империях по миру должны использовать евгенический подход, чтобы улучшить низшие расы настолько, насколько позволит их наследственность.

Гальтон писал о расах с хладнокровной отвлеченностью английского джентльмена, привыкшего проводить время в лондонских клубах и на встречах научных обществ. Для некоторых белых ученых в Америке расовый вопрос был гораздо ближе и насущнее. Во времена Джима Кроу после окончания Гражданской войны миллионы чернокожих садились на поезда, уходящие с Юга в такие города, как Нью-Йорк или Чикаго. В то же время эти города принимали иммигрантов не только из Северной Европы, но и из других частей мира: итальянцев, поляков, русских, евреев, а также китайцев и латиноамериканцев. Некоторые ученые отреагировали на эту неожиданную смесь, попытавшись поставить старый расизм на новые научные рельсы.

Типичное для того времени беспокойство испытывал ученый Харви Джордан. Джордан рос в конце XIX в. в сельской Пенсильвании, где, как он писал позже, «поражался важности наследственности, играя у скотных дворов». Вместо того чтобы фермерствовать, Джордан отправился получать образование и в итоге стал специалистом в анатомии, отучившись в Корнеллском, Колумбийском и Принстонском университетах. Лето 1907 г. он провел в Колд-Спринг, где познакомился с Чарльзом Девенпортом. Девенпорт рассказал ему о новой науке генетике, и прямо из Колд-Спринга Джордан отправился в Вирджинский университет, где занял должность профессора анатомии и помог модернизировать медицинскую школу при университете. В процессе всей этой работы его в первую очередь занимала тема наследственности.

Джордан ужаснулся, обнаружив в Вирджинии «удручающее расовое состояние нашего цветного населения Юга». Но он не увидел, что такое состояние вызвано социальными причинами. Вместо них он обвинил биологию. Поэтому решать проблему следовало с помощью евгеники – нужна была государственная программа, контролирующая тех, кто заводит детей. Джордан считал, что особенно полезно будет поощрять мулатов заводить детей с чистокровными чернокожими, чтобы распространять белые гены среди их детей. Он думал, что эти гены сыграют роль дрожжей в опаре и «будут той закваской, что поднимет цветную расу на более высокий уровень умственных и нравственных способностей».

Джордан был убежден, что прежде, чем создавать такую программу, надо выяснить генетические основы рас. Чтобы справиться с этой задачей, ему нужны были руководящие указания от его евгенических наставников. Джордан писал Девенпорту в 1910 г.: «Я желал бы знать, не могу ли быть полезен в этой великой работе, возможно, в сборе на месте материала для статистической обработки».

Девенпорт стал обучать Джордана исследованию наследственности рас, так же как ранее он наставлял Генри Годдарда при изучении наследственности слабоумия. Было решено, что Джордану следует начать свою работу с самой очевидной черты, отличающей расы друг от друга, – цвета кожи.

Джордан выбрал четыре семьи мулатов. Чтобы установить цвет их кожи, он взял с собой разноцветную детскую игрушку – волчок. Такой волчок, выпускаемый компанией Milton Bradley Company, антропологи стали широко использовать в качестве инструмента для определения этого признака. Он был разделен на желтый, черный, красный и белый сектора. Если волчок раскручивали достаточно сильно, цвета всех секторов сливались в один. Регулируя размер секторов, ученые могли менять оттенок итогового цвета. Джордан просил мулатов, которых он изучал, протянуть руку, и запускал рядом волчок. Он корректировал получающийся цвет крутящегося волчка, пока не достигал совпадающего с кожей. Затем он записывал размеры секторов, которые при смешении давали нужный оттенок.

Джордан отправлял Девенпорту полученные соотношения цветов вместе с родословными семей мулатов. Из этих данных следовало, что цвет кожи у детей был не просто смешением цветов родительской. В одной семье мулатов могли быть разные дети, от совсем светлых до темнокожих. Девенпорт понял, что это говорит о наследовании по менделевскому типу, когда из поколения в поколение передаются скрытые факторы.

Девенпорт хотел опубликовать эти данные, но опасался, что они окажутся недостаточно надежными. Если бы выяснилось, что дети незаконнорожденные, то родословные, составленные Джорданом, потеряли бы смысл. Девенпорт поделился с ним своими сомнениями, но Джордан заверил, что беспокоиться не о чем. Он писал: «Нет ни малейшего сомнения в законности рождения детей. Один глава семейства – священник, другой – директор цветной школы, третий – процветающий торговец, еще один – парикмахер, и все они по уровню своих нравственных и интеллектуальных качеств кажутся значительно выше обычного глупого и безответственного негра».

Девенпорт в сотрудничестве с женой Гертрудой объединил данные Джордана с другими изученными родословными и опубликовал полученные результаты в журнале American Naturalist. Бóльшая часть статьи была написана с объективной беспристрастностью по отношению к цвету кожи. Местами оказывалось сложно понять, обсуждают авторы людей или цветы гороха. Они писали: «Скрещивание по цвету кожи негр x белый не является обычным “смешением” цветов, как думают те, кто выступает против современного направления исследований в области наследственности».

Однако в личной переписке Девенпорт и Джордан откровенно обсуждали свои планы по более глубокому изучению расовой наследственности. Цвет кожи был только началом. Через некоторое время Джордан опубликовал исследование, в котором утверждал, что чернокожие сильнее подвержены туберкулезу, чем белые. К 1913 г. он собрал целый каталог «единичных черт», наследуемых неграми, в том числе физическую силу, способность выполнять стандартные последовательности действий и «мелодический дар». Интеллект не вошел в этот каталог, потому что, по словам Джордана, «в умственном развитии негр не может подняться выше определенного уровня».

Девенпорт разделял веру Джордана в фундаментальные различия умственных способностей чернокожих и белых. В 1917 г. Девенпорт изложил свои взгляды в эссе под названием «Последствия смешения рас». Дети, рожденные в результате смешения рас, страдают, потому что у них внутри не совпадает природа их родителей. «У мулатов часто можно увидеть стремления и стойкость в сочетании с интеллектуальным несовершенством, из-за чего несчастный гибрид неудовлетворен своей участью и досаждает окружающим», – писал Девенпорт.

Когда законодатели штата Вирджиния стали разрабатывать закон «О расовой целостности», Девенпорт и Джордан присоединились к созданию этого проекта. Девенпорт консультировал законотворцев, а Джордан вместе с Англосаксонским клубом Вирджинии, чье название говорит само за себя, лоббировал его принятие. Этот закон продержался до 1967 г., пока за его нарушение не была осуждена межрасовая пара Милдред и Ричард Лавинг. Верховный суд решил дело в пользу супругов и отменил действие закона. К тому времени как чета Лавинг выиграла дело, уже многие ученые пришли к выводу, что рас – в том смысле, который вкладывали в это слово подобные Джордану американские биологи начала XX в., – не существует.

Пока Девенпорт и Джордан раскручивали свои цветные волчки и рисовали расовые родословные, другие исследователи создавали иной образ человечества. Они считали, что различия в нашем виде слишком сложны и слишком тесно переплетены с историческими событиями, чтобы сводить их к упрощенным расовым карикатурам. Социолог и общественный деятель Уильям Дюбуа проводил масштабное исследование негритянских жителей Атланты начиная с 1897 г. Его группа измеряла вес, рост, размер черепа, оценивала уровень детской смертности и другие жизненные показатели. В 1906 г. Дюбуа объединил результаты своей работы с обобщенными данными антропологических исследований, проведенных по всему миру, в своей книге «Здоровье и физическое развитие негров Америки».

Дюбуа не считал американских негров однородной разновидностью человечества. Негры были группой, представители которой сильно различались по многим параметрам. В то же время они оказывались тесно связаны и с другими человеческими группами. Дюбуа писал: «Разновидности человечества настолько плавно переходят друг в друга и смешиваются между собой, что невозможно не только провести границу между черной расой и любой другой по цвету кожи, но и использовать другие физические характеристики для абсолютной критеризации выделения негритянской расы».

Дюбуа, как и антропологи до него, изучал внешние особенности строения человека. Однако в начале XX в. ученые приступили к наблюдениям и за нашей внутренней изменчивостью. Польский серолог Людвик Гиршфельд, как уже говорилось выше, доказал, что группы крови наследуются согласно закону Менделя. Из-за Первой мировой войны он вынужден был прервать свои исследования, но в итоге именно «благодаря» войне получил беспрецедентную возможность увидеть, как варьируются группы крови в разных человеческих популяциях.

В 1917 г. Людвик и его жена Ханка в качестве врачей отправились в греческий город Салоники. Они лечили тысячи находивших здесь убежище солдат армий-союзников. Один свидетель позднее вспоминал, что Салоники, окруженные немецким кордоном, были в то время «самым людным и многонациональным местом во Вселенной».

Гиршфельды увидели возможность впервые получить общее представление о группах крови. До тех пор они изучали их только у немцев, не имея представления о том, как группы крови распространены у населения других стран мира. В Салониках разместились по соседству солдаты из таких столь удаленных друг от друга стран, как Сенегал, Мадагаскар и Россия. Гиршфельды обратились к солдатам и беженцам с просьбой сдавать кровь. В итоге супруги получили образцы 8400 человек из 16 этнических групп. Если бы Гиршфельды попытались собрать столько крови в мирное время, им понадобилось бы десять лет путешествовать.

Обнаруженные супругами закономерности не соответствовали какому-то простому разделению рас. Четыре известных группы крови – A, B, AB и 0 – нашлись в каждой стране, представителей которой они исследовали. Единственной отличительной чертой стало соотношение групп. Среди англичан у 43,4 % была группа A, а у 7,2 % – группа B. Среди индусов группа B оказалась более распространена – 41,2 %, и только у 19 % была группа A.

Гиршфельды рассчитали для каждой страны «биохимический расовый индекс», соотнеся частоты встречаемости в ней групп A и B. Значение этого индекса было самым высоким для стран Северной Европы и снижалось при движении на юг и восток. Супруги разделили все «национальные типы» на три региона: европейский, промежуточный и азиатско-африканский типы. Гиршфельды хорошо понимали, что выделяемые ими типы вызовут удивление у традиционно мыслящих ученых. Как, например, можно объединить азиатов и африканцев в единую группу? Гиршфельды предупреждали: «Наш биохимический индекс никак не соответствует расам в обычном смысле этого слова».

Чтобы объяснить многообразие, которое Дюбуа заметил у негров Атланты, а Гиршфельды – в соотношениях групп крови воюющих народов, требовался более глубокий подход к наследственности, а именно такой, согласно которому аллели генов могут свободно распространяться по популяции и даже перетекать от одной к другой. Но в начале XX в. – за исключением того случая, когда в осажденном городе собрались тысячи людей – невозможно было составить карту генетической географии нашего вида. Вместо него первые важнейшие уроки о расах нам преподал другой вид – маленькая бурая мушка, обитающая на западе Северной Америки.

Эту муху Drosophila pseudoobscura изучал эмигрант из Советского Союза Феодосий Добжанский. Мальчиком Добжанский увлекался ловлей бабочек, а к 18 годам стал специалистом по жукам и опубликовал несколько работ на эту тему. Благодаря этой ловле насекомых в детстве он глубоко осознал, сколь велико разнообразие природы. Рассматривая узоры отловленных особей и обращая внимание на их окраску, он понимал, что у одного вида встречается огромное число вариантов. Ему удалось выявить различия как между отдельными особями, так и между популяциями. Иногда биологи называют такие четко различающиеся популяции подвидами. А иногда – расами.

Добжанский узнал о работе Томаса Моргана с мухами, будучи еще совсем молодым исследователем. Для него она стала откровением. Морган связывал внешние признаки насекомых – форму крыльев и жужжалец, расположение пятен, т. е. те же, что наблюдал и Добжанский, – с внутренней работой их генов. В 1927 г. молодой ученый получил стипендию, позволившую ему провести год в лаборатории Моргана в Нью-Йорке. Власти Советского Союза разрешили Добжанскому уехать, предполагая, что по окончании срока стипендии он вернется домой. Однако Добжанский задумал побег от тирании Советов и встал под знамена либеральной демократии, к которой пришел в США. Его нога никогда больше не ступала на территорию Советского Союза.

В 1928 г. Морган направился на запад в Калифорнийский технологический институт, а вместе с ним на благоухающие апельсинами холмы Пасадены поехал и Добжанский. Обустроившись в своем новом доме в западном мире, Добжанский составил план изучения распространения аллелей у диких видов. Он понимал, что не сможет изучать любимую Морганом муху Drosophila melanogaster. Она питалась пищевыми отходами. Поэтому вместо нее Добжанский выбрал другую мушку – Drosophila pseuodoobscura, по-настоящему дикое насекомое, ареал которого простирался от Гватемалы до Британской Колумбии. Добжанский купил «Форд» модели А и начал ездить по отдаленным горным хребтам, чтобы отлавливать там мух из изолированных популяций. Дома в Пасадене он разводил пойманных насекомых и под микроскопом изучал их хромосомы.

Сравнивая хромосомы разных мух, Добжанский иногда замечал в них перевернутые участки. Эта так называемая инверсия выполняла роль грубого генетического маркера. Добжанский находил много одинаковых инверсий в разных областях Северной Америки. По этим маркерам, так же как по группам крови у людей, было невозможно провести четкое географическое разделение между популяциями мух. Максимум в некоторых местах инверсии встречались чаще, чем в других.

Пока Добжанский работал с мухами, он думал о людях. Подъем нацизма в 1930-е гг. вызывал у него сильнейшее отвращение. Он считал, что биологическое определение расы, которое использовалось для преследования евреев, порочное и антинаучное. Хотя исследователь горячо любил свою вторую родину, он видел, что она все еще заражена расизмом, как заражены им и многие немолодые американские генетики, которых он встречал.

Добжанский столкнулся с расовой одержимостью американцев, когда посетил Колд-Спринг в 1936 г. Там он познакомился с генетиком Эдвардом Истом, несколько лет назад заявившим, что негритянская раса несет нежелательные черты, оправдывающие «не просто барьер, но широкую пропасть, которая должна навсегда отделить ее от белой расы». При встрече Ист убеждал Добжанского, что столь блестящий ученый, как он, не может быть по происхождению генетически ущербным русским. Ист был уверен, что Добжанский наверняка принадлежит к небольшой популяции скандинавов, живущих в России.

Начиная с 1930-х гг. Добжанский публично заявлял, что распространенное представление о человеческих расах и превосходстве белой расы «не имеет биологических оснований». В своих книгах, имеющих большой успех у читателей, он объяснял, что у животных в любой популяции присутствует смесь разных аллелей. С помощью статистических методов можно отличить одну популяцию от другой, но это не значит, что все животные в одной популяции одинаковые. Фактически с точки зрения генетики животные в одной популяции могут быть совершенно разными. Добжанский писал: «Идею чистой расы нельзя признать даже допустимой абстракцией. Это уловка, за которой скрывается невежество».

Ученый утверждал: то, что верно для мухи, должно быть верно и для человека. По его словам: «Законы наследственности являются наиболее универсально справедливыми среди всех известных биологических закономерностей». Безусловно, Добжанский признавал, что люди разнообразны и что для некоторых особенностей характерно определенное географическое распространение. Но если бы человеческие расы были четко определены, то можно было бы найти и четкие границы между ними. А это почти невозможно. И хотя вполне возможно отличить австралийского аборигена от бельгийца по цвету кожи, но при этом другая черта, например распространенность группы крови B, их объединит.

Добжанский не хотел полностью отказываться от концепции расы. Он хотел донести до окружающих, насколько это понятие ограниченное и размытое. Ученый определял расы как не более чем «популяции, которые различаются частотами встречаемости какого-либо гена или генов».

После Второй мировой войны к кампании Добжанского присоединились несколько других генетиков и антропологов. Их усилия завершились официальным заявлением ООН, осуждающим научный расизм как безосновательный. Однако новые союзники Добжанского пошли еще дальше. Они потребовали, чтобы ученые вообще отказались от термина раса. Это понятие настолько чревато опасными допущениями, что лучше было бы совсем перестать его использовать. Антрополог Эшли Монтегю, например, предлагал заменить его на термин этнические группы. Но самый серьезный удар по этому понятию нанес один из подчиненных Добжанского.

В 1951 г. молодой Ричард Левонтин из Нью-Йорка пришел в лабораторию Добжанского в Колумбийском университете, чтобы работать с мухами. Добжанский был своенравным профессором, он давил на аспирантов, решая за них, какие эксперименты надо провести и какие выводы получить. Но Левонтин устоял. Он стремился расследовать научные загадки, которые занимали его самого. Что было самым важным для молодого ученого, так это найти новый способ оценки генетического разнообразия у любимой мухи Добжанского Drosophila pseudoobscura.

В ходе своей собственной работы Добжанскому удалось получить лишь грубую оценку генетического разнообразия мух. Он рассматривал клетки, проверяя, нет ли там каких-либо серьезных изменений в хромосомах. У некоторых мух, например, были перевернуты длинные участки ДНК. Левонтин вместе с Джоном Ли Хабби из Чикагского университета разработал новый метод оценки генетического разнообразия, позволяющий выявить различия, невидимые в микроскоп Добжанского.

Левонтин и Хабби размельчали личинок мух и извлекали из них белки. Затем они помещали эти белки в гелевой пластине в электрическое поле, а оно перемещало белки по этой пластине, причем легкие белки проходили дальше, чем тяжелые. Ученые обнаружили, что в некоторых случаях белки у всех мух имели одинаковый вес. В иных же случаях у каких-то мух белки были легче, а у других – тяжелее. А иногда одна и та же муха давала и легкие и тяжелые варианты белков.

Разный вес белков зависел от различий в генах, которые их кодируют. Левонтин и Хабби сравнили вес белков в шести популяциях Drosophila pseudoobscura из Аризоны, Калифорнии и Колумбии. Проверив 18 видов белков, они обнаружили, что 30 % белков в одной популяции существуют в разных формах. То есть эти популяции были генетически вовсе не однородные. Даже у отдельных мух присутствовали разные варианты белков. В среднем у каждой из них 12 % белков существовали в двух формах.

Левонтин решил применить тот же подход к людям. В начале XX в. ученым был известен лишь один белок, который мог встречаться у людей в разных формах – тот, который определял группы крови по системе AB0. Однако к 1960-м гг. ученые открыли на поверхности клеток крови множество других белков. И эти белки тоже различались у разных людей. Например, белок резус-фактор (Rh) у одних людей присутствовал на клетках, а у других отсутствовал. Поэтому-то, кстати, врачи и должны проверять совпадение резус-фактора у донора и реципиента при переливании крови. Левонтин проанализировал исследования разных белков, проведенные в Англии. У жителей страны оказался удивительно высокий уровень генетического разнообразия – треть всех белков варьировала от человека к человеку.

Эти результаты придали Левонтину уверенности для того, чтобы расширить свои исследования и заняться важнейшим вопросом о расах. Он приступил к новому занятию с целью понять, как расовые группы соотносятся с реальным генетическим разнообразием людей. Левонтин рассуждал, что если расы имеют биологический смысл, то в каждой из них должна существовать четко выделяемая комбинация аллелей. Степень генетического разнообразия между разными расами должна быть выше, чем между двумя людьми одной расы.

Левонтин собрал данные по 17 белкам в широком диапазоне популяций от индейского племени чиппева до африканских зулусов, от голландцев до жителей острова Пасхи. Когда он упорядочил носителей этих белков по их расам, то обнаружил, что генетические различия между расами составляли всего 6,3 % от общего генетического разнообразия людей. Генетическое разнообразие внутри таких народов, как зулусы или голландцы, было ошеломительным и составляло 85,4 %.

В 1972 г. Левонтин опубликовал эти результаты в статье, приобретшей впоследствии большое влияние. Она называлась «Распределение человеческого разнообразия». Исследователь пришел к выводу, что разделение на расы закрепилось в западном обществе вследствие зрительных иллюзий. Люди выделяли расы на основе тех признаков, «к которым наиболее чувствительно человеческое восприятие (нос, форма губ и глаз, цвет кожи, структура и количество волос)». Но за эти признаки отвечает лишь небольшое число генов. Ошибочно полагать, что схожие закономерности распределения будут наблюдаться и по всем остальным генам.

На основе своих выводов, а также учитывая все множество причиненных страданий, которые оправдывали расовым разделением, Левонтин призвал общество отказаться от него. Он заявил: «Деление людей на расы не имеет социального смысла и абсолютно точно разрушает социальные и человеческие отношения. Поскольку такая расовая классификация в настоящее время не имеет практически никакого генетического или таксономического значения, нет никаких оснований для ее сохранения».

Это было сильное заявление, основанное на небольшом количестве данных. Однако ученые следующего поколения вернулись к тому вопросу, который исследовал Левонтин, уже с новыми методами. Вместо белков они использовали ДНК и работали с бóльшим числом людей. Например, в 2015 г. три исследователя – Кит Ханли и Джеффри Лонг из Университета Нью-Мексико, а также Грасиэла Кабана из Университета Теннесси – изучили ДНК 1037 человек, принадлежащих к 52 разным популяциям со всего света. Для каждого человека они определили последовательность 645 фрагментов ДНК. Исследователи искали различия в этих фрагментах у разных людей, определяя их генетическое разнообразие.

Ханли и его коллеги, как и другие ученые до них, подтвердили, что внутри популяции генетическое разнообразие выше, чем между так называемыми расами. И благодаря огромным масштабам проделанной работы они смогли очень точно измерить степень человеческого разнообразия. К примеру, у представителей африканских популяций генетическое разнообразие было выше, чем у тех, кто жил на других континентах. Популяцией с наименьшим уровнем разнообразия оказалось небольшое племя пайтер (суруи) с берегов Амазонки. Тем не менее даже в этом племени, численность которого всего примерно 1200 человек, встречается 59 % всего генетического разнообразия целого нашего вида. Иными словами, если бы были истреблены все люди на Земле, кроме племени пайтер, примерно две трети всех аллелей сохранились бы.

«В конечном итоге, – заявил Ханли с коллегами, – мы согласны с выводом Левонтина, что западные расовые классификации не имеют никакого таксономического значения».

Диаграмма Венна, которую нарисовал Сушант Кумар, показав распределение однонуклеотидных полиморфизмов у меня, нигерийца и китайца, продемонстрировала мне лично символическое изображение того, насколько плохо понятие расы отражает генетическое разнообразие у человека. Я назвал бы себя белым, но 67 % из моих 3,5 млн однонуклеотидных замен – общие с африканцем или азиатом. Мы могли унаследовать некоторые из этих вариантов от наших общих предков, живших сотни тысяч лет тому назад. Некоторые могли возникнуть позже благодаря новым мутациям. Эти варианты распространялись от популяции к популяции, когда люди смешивали свои гены так, как они обычно это делают. Нас троих – меня и двух моих анонимных далеких родственников – осыпало одними и теми же генеалогическими блестками.

Да, у рас может не быть никакого биологического смысла – но они существуют. Это связано с нашей привычкой разделять людей на социальные категории. А ведь они-то могут глубочайшим образом влиять на жизнь человека. Расовые категории служили юридическим оправданием для порабощения некоторых групп людей и объявления их детей с рождения рабами. Деление на расы позволило сделать из другой группы козла отпущения за экономические бедствия, разрешив их убийство миллионами. Еще одну группу людей объединили в расу тем, что признали их неспособными к обработке собственной земли, и это послужило поводом оправданно прогнать их с нее. Зато некоторым представителям нашего вида расовые категории дали возможность наслаждаться этой землей, а также выгодами рабовладельческой экономики, не интересуясь особо историей рабовладения. Несмотря на то что расистские организации и законы были давно отменены, они продолжают влиять на уже следующие поколения, распространяя силу понятия «раса».

Поскольку раса – это как бы разделяемое переживаемое, она может объединять людей, не связанных между собой. Американские чернокожие получили свою групповую идентичность только после того, как их собрали вместе, погрузив на невольничьи суда, отправляющиеся в колонии. Работорговцы рыскали вдоль берегов Африки вверх и вниз и захватывали представителей разделенных тысячелетней историей народов из Сенегала, Нигерии, Анголы и даже Мадагаскара. Хирург Ричард Симсон, отправившийся в 1689 г. на английском капере в Южную Африку, заметил, что решающий шаг на пути превращения работорговли в прибыльный бизнес был сделан, когда незнакомых друг с другом людей стали кидать в трюмы вместе.

Согласно Симсону, чтобы «заставить негров сидеть тихо, надо собрать их из тех уголков их родины, где говорят на разных языках, тогда они не смогут совместно действовать».

Опираясь на биологическую концепцию расы как на костыль, врачи допустили некоторые досадные оплошности при изучении болезней. Нью-йоркский врач У. Г. Томас заявлял в 1904 г.: «Ни одна раса так не подвержена диабету, как евреи». Еще в начале XX в. евреи считались расой со свойственными именно им заболеваниями. Конгресс США составил «Справочник рас и народов» для управления своей иммиграционной политикой. Эта книга утверждала, что доказательства существования еврейской расы можно увидеть невооруженным глазом. Там сообщалось, что «“еврейский нос” и в меньшей степени другие особенности лица встречаются повсеместно у представителей этой расы». Подобная расовая классификация побуждала врачей искать заболевания, характерные для каждой расы. Евреям, как решили медики, свойственен диабет.

Предпосылки к такому утверждению появились еще в 1870 г., когда венский врач Йозеф Зеген обнаружил, что у четверти его пациентов был диабет. Позже другие терапевты пришли к выводу, что евреи умирают от диабета чаще, чем представители других групп. Немецкие врачи стали называть диабет еврейской болезнью (Judenkrankheit).

Между 1889 и 1910 г. в Нью-Йорке уровень заболеваемости диабетом вырос в три раза. Врачу службы общественного здравоохранения США Дж. Г. Уилсону причина была ясна: приток еврейских иммигрантов. По словам Уилсона, у евреев были «некоторые наследственные дефекты», которые повышали их уязвимость. Самый влиятельный врач начала XX в. Уильям Ослер связывал беззащитность евреев перед диабетом с их «невротичным темпераментом» и «расовой склонностью к полноте».

А затем, уже в середине XX в., тот общепризнанный факт, что диабет – заболевание еврейской расы, попросту исчез. Историки даже не могут объяснить почему. Было, правда, несколько ученых, которые сомневались в статистических доказательствах склонности евреев к этой болезни. Но никто так никогда и не опубликовал окончательного опровержения этого «факта». Возможно, после того как нацисты распространили мифы о болезненности еврейской расы в силу ее природы, американские врачи тихо решили отказаться от собственных заблуждений.

Мифы наподобие еврейского диабета не отменяют того, что некоторые заболевания могут чаще встречаться у людей, которые сами применяют на себя определенные ярлыки: черные, латиноамериканцы, ирландцы, евреи. Например, у ашкеназов вероятность болезни Тея – Сакса выше, чем у других групп. У афроамериканцев выше частота серповидноклеточной анемии. Латиноамериканцы на 60 % чаще, чем другие белые, попадают в больницы с астмой. Кроме того, исследователи показали значимую связь между расой пациента и тем, как его организм реагирует на лекарства. У китайцев повышенная чувствительность к варфарину – препарату, снижающему свертываемость крови, это указывает на то, что им надо получать его в более низкой дозе.

Иногда такие закономерности являются результатом работы генов, унаследованных человеком от своих предков. Но это не всегда так.

Когда в конце 1960-х гг. Ричард Купер пришел в медицинскую школу Университета Арканзаса, он был поражен тем, как много его чернокожих пациентов страдают от высокого кровяного давления. Он встречал людей, в 40–50 лет переживших инсульт и оказавшихся прикованными к постели. Когда Купер занялся этой проблемой, то обнаружил, что американские врачи заметили высокую встречаемость гипертонии у афроамериканцев уже несколько десятков лет назад. Кардиологи пришли к выводу, что она связана с генетическими различиями между чернокожими и белыми. Выдающийся американский кардиолог начала XX в. Пол Дадли Уайт назвал это «расовой склонностью», предполагая, что родственники американских чернокожих в Западной Африке также должны страдать от высокого давления.

Купер продолжил свое медицинское образование и, став профессиональным кардиологом, провел серию эпидемиологических исследований болезней сердца. И в начале 1990-х гг. у него наконец появилась возможность проверить гипотезу «расовой склонности». Объединившись с международной сетью врачей, Купер измерил кровяное давление у 11 000 человек. Оказалось, что Пол Дадли Уайт был неправ.

Купер обнаружил, что у крестьян в сельских районах Нигерии и Камеруна на самом деле значительно более низкое кровяное давление, чем у афроамериканцев. Мало того, давление у них было ниже, чем у белых американцев. А самым удивительным в исследованиях Купера стало то, что у населения Финляндии, Германии и Испании кровяное давление было выше, чем у афроамериканцев.

Выводы Купера не оспаривали того факта, что есть аллели, которые могут повысить риск развития повышенного кровяного давления. Более того – сам Купер помог провести исследования, выявившие такие аллели у афроамериканцев и нигерийцев. Но генетика сама по себе не объясняла разницу между американцами африканского и европейского происхождения. Чтобы понять причины, врачам требуется оценить условия, в которых оказывается черное и белое население США, например уровень стресса от проживания в криминогенных районах и сложности с получением качественного медицинского обслуживания. Подобные условия тоже довольно эффективно передаются по наследству, хотя и не записаны в ДНК. Ученым, выполняющим сложную работу по распутыванию всех этих влияний, устаревшая биологическая концепция расы помочь ничем не может. По словам генетиков Ноа Розенберга и Майкла Эджа, понятие о расах «несущественно и отвлекает от дела».

Для многих это высказывание Розенберга и Эджа может прозвучать так, что ученые не обращают внимания на доказательства, лежащие у них прямо перед носом. И пусть у меня миллионы общих однонуклеотидных замен с нигерийцем, никто меня не примет за человека, чьи предки веками жили в Лагосе. Однажды я был в Пекине, и ни разу за всю поездку ко мне не подошли спросить дорогу на китайском языке. Конечно, люди выглядят по-разному, и некоторые из подобных различий имеют определенное географическое распределение. Но, если мы будем цепляться за старые представления о расах, это не поможет нам разобраться в природе таких различий – как тех, которые мы легко замечаем, так и тех, которые не видны.

Однако исторические корни важны. Маленькая группа гоминид из Африки примерно 300 000 лет тому назад дала начало нашему виду Homo sapiens, после чего распространилась по континенту в целом и дальше по всему миру. Это путешествие формировало геномы, которые люди наследовали от своих предков. И сегодня, если мы посмотрим на наши собственные геномы, мы сможем реконструировать некоторую часть этой истории – вплоть до тех времен, когда наши предки еще были не совсем людьми.