Книга: Русская Фантастика 2005. Фантастические повести и рассказы
Назад: АЛАН КУБАТИЕВ АРЕНДА
Дальше: 10

6

«Дорогая Меруэрт, я обещал вам одно письмо, написанное от руки; вот оно перед вами, первое и последнее. Жаль. Мне казалось, что с вами я вдруг ощутил себя счастливым и неуверенным, заново ощупывающим весь мир, все начинающим снова. Глупостью было даже на секунду подумать, что такие, как мы, могут быть счастливы в этом мире. Вам здесь так же тошно, как мне, и вы будете еще несчастнее, когда мы расстанемся окончательно, и для меня это, пожалуй, чувство, очень отдаленно напоминающее радость… Именно тогда я и решил окончательно покинуть вас, когда понял — теперь единственное оставшееся счастье можно вывести только из горя другого. А ваше горе так же драгоценно, как и ваша любовь, которой вы согрели эти два наших невозможных дня в том отеле на Стрэнде…
Дорогая Меруэрт, я иду на это еще и потому, что невыносимо все время думать о том, что в любую минуту мы можем оказаться дальше друг от друга и от себя самих, чем умерев или улетев на звезды.
Кошмарные улыбчивые роботы, управляемые неведомо кем и неведомо в каких целях, которых в некогда нашем мире все больше и больше, в сущности, ничего не изменили: их было всегда так же много, просто мы не умели или не хотели распознавать их или боялись признаться себе в этом. Будь прокляты русская литература и искусство. Всю жизнь заставлял себя если не любить, то, во всяком случае, щадить и жалеть мерзких андроидов из дряблой биомассы, которые сейчас наперебой рвутся стать деталими невозможной машины и горюют только об одном — что их дети недостаточно изувечены, чтобы попасть в Аренду. Я говорю о так называемых простых людях, по моему глубочайшему убеждению накликавших на наш мир эту беду, об их жадности, грубом простодушии, жажде to keep up with the Jones, точном знании «как надо», зонтиками в коктейлях, способностью оправдывать что угодно, поп-группами и дрянью, дрянью, дрянью… Помните, как мы с вами сидели на террасе того ресторанчика на острове Маргит посередине серого осеннего Дуная и выдумывали новые определения человека? Почему-то вы возмутились, когда я сказал: человек — это существо, производящее неустранимые отходы. И еще сильнее обиделись, когда я, оправдываясь, привел цитату из Александра фон Гумбольдта: «При внимательном изучении человеческой истории создается впечатление, что человек создан с единственной целью — уничтожить себя, сделав предварительно Землю непригодной для обитания». Вы сказали тогда, что пришли те, кто способен освободить Землю от людей намного раньше, чем они сделают ее непригодной для обитания (как говаривал Абадонна, «не успел нагрешить»), и что эта беда освобождает людей от какого бы то ни было суда над ними, а зовет спасать их. Помнится, я спросил: «А зачем?», и тут мы с вами едва не поссорились первый и единственный раз. Хорошо, что есть «Lullaby of Birdland» и старый черный «стейнвей», а то вы бы так меня и не простили, это я вспоминаю с некоторым самодовольством…
Дорогая Меруэрт, я бы выдержал жизнь среди андроидов, ведь мы и раньше жили среди них. Повторю — мир стал просто откровеннее в том, что раньше лучше скрывалось и изощреннее оправдывалось. Мы бы привыкли и к этому, жили бы на своем маленьком островке, подбирая «обкатанные ложью обломки истин с белого песка» и раздавая тем, кто еще нуждается в них…
Но есть довод, который и я, и мои товарищи обойти не можем. Мы попытались обнародовать ллг информацию, мы были заранее готовы умереть за нее, попасть в тюрьму (хотя что это я, какие сейчас тюрьмы), стать Посредниками… Произошло самое мерзкое. Нам просто не мешали ни в чем. Наши данные ушли в Сеть и превратились в спам, брошюры остались стоять на полках книжных лавок, а листовки нетронутыми выгребались из почтовых ящиков и летели в мусоропроводы. Четыре года мы собирали статистику и обсчитывали ее. Четыре года мы убеждались, что четыре-пять процентов детского населения Земли, детей школьного возраста, болевших психическими расстройствами (мы назвали эту группу «Число «М»), медленно, но верно превратились в одиннадцать процентов и что рост этот продолжается. Он сопровождался одновременным ростом количества Баз, появлением все большего числа Посредников и расширением всей структуры явлений, связанных с Арендой… Общество превращается в скотоводческую ферму, на которой людей выращивают и приспосабливают к какой-то неведомой и непредставимой функции, но самим людям это безразлично.
Несколько лет я с ужасом гнал от себя одну мысль и гоню ее даже сейчас, когда, собственно, уже наплевать, что я там думаю. Она чудовищно проста.
Похоже, никаких Арендаторов нет.
Кривляясь и хихикая, человечество подвело себя к мигу, когда самозапустился космический, планетарный или биологический механизм, крутящий эту пошлую и необъяснимо бессвязную канитель, создающий услужающих зомби и обреченных, но неведомо откуда все возникающих террористов, несчастных безумных детей, становящихся разумными только затем, чтобы с ледяным недоумением поглядеть на своих родителей, остервенелых полицейских, которые защищают и хранят всю эту бешеную систему самопожирания тварей, и посейчас еще напоминающих людей. Не хватает лишь массовой репродукции мопассановской Матери Уродов. Сколько просуществует и во что выродится этот порядок, с какой целью он возник, не знаю и не могу предположить. Но сейчас он оставляет лишь тоскливый ужас.
Все больше людей не могут представить себе жизни без того дарового благополучия, которое они получают, обслуживая эту дробилку или подкидывая в нее своих детей. Ценности прежнего мира больше не имеют никакого значения, и нет таких антикварных лавок, где их бы оценили заново. Работают какие-то невидимые рога изобилия, дающие миллиардам филистеров что угодно и больше того, если их дети Арендованы, — прочее их не заботит. Одна политическая сволочь недавно во всеуслышание провизжала, что Аренда сняла с человечества экономическое бремя содержания и лечения этих детей. О жалости, сочувствии, терпении он ничего не сказал, да и откуда ему знать такие слова. Говорят, сразу после этого его прикончили — не успел получить косточку за верность. Мой друг, талантливый исследователь, пытается сейчас обнаружить фактор, повышающий число «М», выяснить его природу и, если возможно, цель его появления; Андрей настолько лихорадочно увлечен этой проблемой, что, видимо, еще какое-то время останется тут. Если на него не накатит. Но пока он живет этой страстью. Во мне же не осталось ничего, даже гнева.
Дорогая Меруэрт, времени все меньше, и я, как в одной хорошей книжке моего детства, знаю, насколько именно. В этом шприце — одна штука из запаса моего приятеля-биохимика, доза рассчитана по весу, типу обмена и возрасту. Действует очень точно, однако всегда есть вероятность небольшой ошибки, поэтому я немножко тороплюсь попрощаться.
Сегодня ухожу не только я. Станет меньше четырьмя десятками людей, боящимися стать ничем и не видящими никакого другого спасения от этого. Они талантливы, некоторые даже гениальны, но в том мире, которым все бесповоротнее становится наше прежнее обиталище, это не имеет больше никакого значения. Перед Второй мировой войной несколько замечательных писателей покончило с собой: они были уверены, что Гитлер — это навсегда. Но та война — счастье по сравнению с тем, что происходит сейчас, не оставляя никакой надежды. Жизнь есть комедия для человека думающего и трагедия для чувствующего,
Дорогая Меруэрт, я покидаю вас не из трусости: больше смерти я боюсь, что вы можете внезапно оказаться лицом к лицу с Посредником.
Сейчас я сяду в кресло и буду вспоминать сказочный дом Эдварда (он тоже уходит сегодня), ночь над океаном, несчастную мокрую куклу, которую мы с вами подобрали тогда на песке и которая теперь счастливее всех в этом мире. Ей ничто не грозит, нынче она суха, безмятежна и художественно заштопана, а главное — она смотрит на вас с книжной полки, заслоняя томик Рильке, и будет смотреть…
Спасибо, что вы перевернули углом сумки мою чашку кофе и весело заказали мне другую, спасибо, что обернулись в тот вечер на пороге того кафе, спасибо, что поверили мне, когда я отыскал вас в Петербурге и сказал, что уже полгода не в состоянии думать ни о ком, кроме вас, спасибо, что не отняли руки, когда мы встали и вышли на Большую Морскую, спасибо, что читали мои статьи и спорили со мной о них, спасибо, что прилетели той весной в Лондон и сделали все, чтобы опоздать на обратный рейс, спа…»

7

Богомил уже снарядился и проверял теперь заряд в пистолете — индикатор горел синим, то есть батарея полная, но в такую жару лучше было подстраховаться, у аповского оружия свои глюки, а познаются они кровью, особенно последние два года. Открыв свою секцию шкафа, он достал упаковку, дернул разрезную нить и вытащил свеженькую батарею; но и ее проверил индикатором, прежде чем сунуть в гнездо. Потом вставил пистолет в зажим на предплечье и попробовал, как срабатывает подача. Все было как надо — от хлопка по левому бедру, где был вмонтирован сенсор, пистолет вылетал в правую ладонь… У левшей, соответственно, наоборот. Левша у них был только один: Канат Исаков, бывший чемпион мира по боям без правил, бывший мент, бывший каскадер. Но его тестирование показало пригодность только к патрульной службе. Да чего там ему, Богомилу, с двумя дипломами тоже выпало пэпээсить, пусть даже и на такой машине. Так сказать, пребывать среди «шлифующих усердно эспланаду». Откуда это, елки-палки? Вот ведь уже и забыл…
В раздевалке уже почти никого не осталось, Богомил пошагал к выходу в разводную и попал туда в самое время.
— Становись! — рявкнул замкомвзвода, и команда, погромыхивая снаряжением, неспешно построилась в шеренгу, — Р-р-равняйсь! Смирно!
Капитан вошел и остановился перед строем.
— Товарищ капитан! — Замкомвзвода был большой мастер одним голосом придавать разводу мобилизующее значение и даже величавость. — Команда для развода на патрулирование построена! Больных нет, предупредивших об отказе нет, изменений в списках нет! Доложил старший лейтенант Сухарчук!
«Изменений в списках нет» — означало, что ни на кого не накатило. У них это случалось гораздо реже, чем, скажем, у итээров, но закона тут явно никакого не было и не могло быть или сообщать его людям никто не торопился. Однако все равно почему-то все считали, что в АП накатов на мужиков практически нет, и ломились сюда, как свиньи к кормушке, но хотя народ требовался постоянно и службишка последнее время становилась все опасней, тем не менее отбор был строжайший, с какой-то немыслимой аппаратурой и головоломными тестами. Богомил проходил его дважды: первый раз, когда подал заявление, и второй — год назад, когда весь патруль угробили, а он почему-то остался жив и даже не ранен. Два-то раза он прошел, но третьего, похоже, выдержать не сумеет…
— Вольно, — буркнул капитан.
— Вольно! — продублировал зам.
Капитан прошелся перед строем и остановился посередине, заложив руки за спину. Невысокий, но широченный и плотный, голова утоплена в плечи, опоясанный офицерским поясом с кучей всяких приспособлений, увешанный приборами и оружием, он казался игрушечным роботом-переростком.
— Сегодня мы опять выходим на охрану порядка и спокойствия граждан. — Капитан говорил недовольно и хрипло, однако с привычным напором. — В последнее время участились террористические акты, имеющие целью дестабилизацию положения в городе и стране. Долг нашей службы акты эти пресечь!
Он оглядел строй злыми серыми глазами.
— По оперативным данным и информации спецслужб, появилось несколько новых террористических групп, в которые вовлечены подростки и юноши обоих полов! Они вооружены, хорошо владеют оружием, участвуют в акциях отвлечения внимания и ложных правонарушениях. Передвигаются на угнанных автомашинах с дезактивированными маркерами, поэтому отследить невозможно. Задача! Тщательнее проверять документы, регистрировать лиц соответствующего возраста, обращать внимание на транспортные средства, управляемые опять-таки лицами соответствующего возраста! Быть готовыми к внезапным боевым контактам, как огневым, так и рукопашным!
Капитан перевел дух и добавил:
— Страховать друг друга, прикрывать, не ловить мух. Приборы приборами, а верхнее чутье верхним чутьем! Все помнят случай с Алибековым? По приборам все было благополучно, а он возьми да попроси задержанного снять перчатки. А на пальчике характерная мозоль, а потом вживленная схемка обнаружилась, а потом и все прочее! Повнимательнее быть, обращать внимание на все, что не так! Наша работа в Аренде одна из самых важных: мы не только охраняем Арендаторов, но и сохраняем граждан, которым Аренда облегчила жизнь! Это и мы такие граждане! Вопросы есть?
Вопросов не было.
— Увижу на воздухе кого без шлема, — сказал капитан, — или с поднятым щитком, независимо, офицер ли, сержант ли, рядовой — трое суток ареста и вычет из денежного содержания. Не понимаете, что ли, что у них и наши пушки теперь есть? А шлем хоть от половинного заряда страхует! Разойдись! Через пять минут по машинам.
Богомил рванулся к туалету спринтерским махом и как раз поспел занять последнюю кабинку. Усевшись на толчок, он лихорадочно выцарапал из тайника в поясе ту самую плашку, что ему передали в последней почте, открыл заднюю стенку рации и, едва не уронив, пристроил плашку в седьмой разъем. Выключив клавишные писки, он торопливо набрал код входа в городскую телефонную сеть, потом шифр, потом номер и прижал к горлу пластинку скрытой связи.
Надо было торопиться: взвод уже выходил в гараж садиться по машинам.
В наушнике раздался мальчишеский голос: «Алле…»
— Рахимджан? — без звука, артикуляционными мышцами спросил он. — Дома сейчас твой папа?
— Да, здравствуйте. А его кто спрашивает?
Все кодовые слова были произнесены, порядок не нарушен. Можно было продолжать.
— Это его знакомый по работе, мы уговаривались, что я вечером позвоню.
Код высшей срочности. Мальчик ответил как полагалось:
— Знаете, он поздно вернулся и спит. Разбудить?
— Тогда не надо. Передай лучше, когда проснется, что тренировок в третьей группе недели две не будет. Запомнил?
— Запомнил. Обязательно передам.
— Ну, до свидания.
Не дожидаясь ответа, он отключился, выдернул плашку, сунул в тайник и защелкнул стенку рации. Потом утер мокрое лицо и опустил щиток шлема.
Через полчаса, когда они уже катили на автопилоте по Гоголя в сторону проспекта Шелковый Путь, Богомил проверил рацию и на всякий случай еще раз потер все разговоры за последние двадцать четыре часа. Для того чтобы успокоиться, стал высчитывать, когда солнце на стоянке доберется до его машины и начнет ее калить… Утро было жаркое, а день, соответственно, обещает быть еще жарче. Когда-то, сто тысяч лет назад, он читал какой-то детектив: там пацан, которого хозяин за лень отлупил и выгнал, рассчитал, где будет солнце через год в тот самый день, когда его выкинули, и закрепил на чердаке увеличительное стекло так, чтобы оно подожгло сено и от него бы занялся весь дом. Пацан, кажется, был почти слабоумный, но считал безупречно…
Он усмехнулся, и напарник спросил, не отрываясь от экрана слежения:
— Ты чего радуешься?
— Да вспомнил тут… — Богомил коротко пересказал ему сюжет.
— Вот-вот, — оценил рядовой Арнаутов, — а теперь пришло его время, этого самого пацана. Он теперь всех пожжет, и ничего ему не будет…
— Брось, слышишь? — одернул его Богомил. — Это предрассудки!.. Ты что, газет не читаешь?.. — Выразительно обведя глазами кабину, он потыкал пальцем в собственное ухо.
Арнаутов ничего не ответил и засвистел какой-то попсовый мотивчик. Потом тихонечко запел. Странная фигура. Интересно, за что его перевели сюда аж из самой Москвы? Надо будет его прощупать как следует… Если он не провокатор из центра, то можно будет с ним поработать… Люди нужны, прямо до зарезу… Слава богу, что по какому-то фокусу Посредники запоминают очень мало из своей прежней жизни — язык, простые жизненные навыки, социальные навыки, и все. Ни родных, ни знакомых, ни коллег, специальностям их учат заново. Иначе бы их группу давно уже разгромили. Четыре наката за три месяца! Два классных боевика, техник-связист и врач, по второй специальности минер… так можно вообще остаться без народа…
Засвистела кабинная рация, и Богомил ткнул кнопку микрофона:
— Город-четыре слушает!
— «Сайгак»? — голос диспетчера был на удивление мил и свеж. Кажется, Лена Степнова из команды дежурного по городу. Давненько они не сталкивались, так сказать, в неслужебное времечко…
— Он самый. А это ты Степка?
— Привет! Вам задание! Уходите в квадрат семь-семь-вэ, магистрали три и один-один. Ждете и по появлении сопровождаете Слона Гэ-девять, борт четыре-девять-два-ноль! Повторите!
Морщась, Богомил повторил, и рация отключилась.
— Мать их впереверт, — вздохнул он, — неужели опять?..
— Опять что? — поинтересовался Арнаутов. — Или кто?
— Конвой… Хотя нет, отходы они в утилизаторы возят по ночам. Уже легче. Труповозки эти провожать… ф-фу, не люблю…
— Странный ты человек, — заметил Арнаутов, разворачиваясь. — Другие просто рыдают от счастья, а тебе неохота…
— Пошути, пошути, — проворчал Богомил. — Да скорее всего это просто пустой транспорт. Или перегон какой. Ладно, вперед, на винные погреба!
На углу Московской и Фучика они были через десять минут и еще через двадцать секунд заняли позицию у въезда в гигантский подземный ангар, выстроенный на месте снесенных заводских общежитий и ставшего ненужным мясокомбината. Охраняли его свирепо, и даже с аповскими пропусками туда соваться было нечего. По слухам, система точно просчитанных тоннелей из ангара тянулась в каждый район города и за несколько минут можно было напрямую попасть куда угодно. Так или не так, но малые ангары действительно стояли во всех стратегических точках города.
Серый автобус неспешно выкатывался из темной арки входа, на лобовой плоскости горели оранжевые цифры «4920», и патруль занял свое место в кильватере, время от времени уходя вперед и снова возвращаясь.
Обезлюдевшие кварталы частных домов и одичавшие сады были опаснее всего. Богомил прогнал машину на предельной скорости, молясь в душе, чтобы никого не вынесло и не пришлось «наляпать холодца»… Почему-то прежние полицейские штурмовые ружья и пистолеты были сочтены негуманными, а мешок кровавого студня считался допустимым… Похоже, инструментик этот на людей рассчитан не был: отключить конечность или там оглушить удавалось крайне редко, а вот сразу прижмурить — сколько угодно… Богомил подавил привычную злобу и заставил себя переключиться на приборы.
На экране СПУ изломанная красная кривая понемногу становилась желтой — сектор за сектором конвой проходил маршрут, и до Базы оставалось всего восемнадцать километров. Богомил щелкнул радиомышью, и потенциально опасные участки высветились оранжевым: впереди таких было только два. Первый — по разрезанному холму, два крутых склона и почти триста метров пути между ними, второй — недавние ремонтные работы, правда, на пологом и хорошо просматривающемся месте, у перекрестка сельской грунтовки и шоссе.
Арнаутов продолжал почти неслышно выпевать свою песенку. По штатному расписанию он следил за экраном локатора и вел стрельбу из бортовых установок по команде старшего наряда, то есть Богомила.
— Слушай, а чего тебя сюда пихнули? — как бы невзначай поинтересовался Богомил. — Вроде у нас не та столица, и по службе тут не двинешься… Напрокудил чего?
Арнаутов допел песенку и вздохнул.
— Ты бы, сержант, у замполита спросил. Он мое досье читал-перечитал…
— Ну что там Усама читал, это его дело… — Усамой замполита дразнили по очень простой причине: компьютер отдела во всех документах выдавал его фамилию с опечаткой: «Усаманов». И ни один программист не мог отследить и исправить ошибку. Смешнее всего было то, что всех других Усмановых он печатал верно. — У него свои интересы. А мне с тобой служить. В команде таких скрытных не любят… — Сержант боковым зрением фиксировал напарника, но тот вроде не напрягался, хотя губы досадливо поджал. — Ты меня не спрашиваешь, значит, ясно тебе все. А мне неясно…
— Да ладно, сержант, не возбухай. — Арнаутов вдруг улыбнулся. — Никакой тайны нет. Понимаешь, год назад у нас…
Мерзкий писк сигнала раздался, как всегда, неожиданно. На локаторе вспыхнул красный квадратик, затем второй, и Богомил торопливо защелкал мышью, заказывая определение и сопрягая локатор с картой.
— Читаешь? — бросил он напарнику.
— Запросто.
— Веди цель, а я на руле.
— Цель один: легковая машина, пятидверка, предположительно «Хонда Муссон», четверо пассажиров, около ста килограммов груза… скорость около сорока километров, движется по грунтовке от совхоза, направление семь-семь-три… Проскочим до рандеву…
Богомил подивился про себя: а столичный-то был неплох. Читал прямо по сигналу, не включая дешифратор или «болтуна». Надо им заняться, надо в любом случае.
— Цель два: грузовая трехоска, военный «Урал», крытый кузов, двое пассажиров, больше двух тонн груза, похоже, бут или крупная щебенка. Проскочим задолго до рандеву.
— Сообщи в центр.
— Уже.
Богомил покрутил головой — он и не заметил, когда Арнаутов включил передачу.
— Не нравится мне этот грузовик.
— А мне этот «Муссон».
— А что с ним не так? Вроде далеко и армейские металлы не секутся…
— Так-то так, — Арнаутов стремительно долбил клавиатуру, — но вот есть у них внутри пара зон, и я их никак не могу прозвонить. И складка тут неприятная, и панели какие-то свалены, импульс дробится, зар-р-раза…
— Ну так погоди чуть-чуть, сейчас они выйдут, и прозвонишь!
Оскалясь, напарник мотнул шлемом.
— Они все время держатся так, чтобы их что-то прикрывало, скорость увеличивают, когда проскакивают между двумя заслонами… Не может же им нравиться глину жрать, а? Чего они тогда в пыли толкутся? С автобусом есть связь?
— Нет, — ответил Богомил, стараясь как можно аккуратнее проскочить выезд из низины, — там комп или Посредник, их ведут из Центра тамошние спецы, даже не предупредили, твари, с пассажирами он или… Ну-ка вызови Степку!
Они уже выскочили на равнину; впереди маячил перекресток, а справа и слева, поодаль, над грунтовкой клубились два неравных облака пыли, и автобус мерно качался впереди, и облака все приближались, куда быстрее, чем должны были…
— Связь! — заорал Богомил, орудуя «палкой». — Чего копаешься, мать твою!..
— Нет связи, командирчик, — спокойно ответил Арнаутов, без его команды включая систему огня, — нет, глушит что-то, и хорошо глушит, и локатор отказывает…
Это сержант видел и сам. По уставу имелось два варианта — отпустить автобус, до Базы оставалось всего ничего, а самим занять позицию, отсечь и с ходу обстрелять преследователей, даже если они не преследователи, а просто хотят попросить закурить, а потом догнать автобус и уйти с ним к Базе. Второй — скомандовать автобусу поворот на сто восемьдесят, включить аварийный сигнал тревоги и рвать когти обратно, дожидаясь воздушного патруля с боевыми лазерами и ракетами, но это когда знаешь, что автобус повернет за тобой, а они даже не знают, кто там… Секунды сыпались трухой, а он так и не мог принять решения и все время помнил, что два раза он уже остался жив, третьего раза ему не простят…
— Командир, поворачивай! — Арнаутов держал палец на заглушке клавиши стрельбы. — Не слепые же они там!
— Кто «они»? — сквозь зубы прошипел сержант. — Ты что, знаешь, кто там?!
— Арендованные! И Посредник-сопровождающий! Видишь, иероглиф на борту? Значит, салон занят! Пустой — тогда иероглифа нет или он черный!
— Тем более бросать нельзя! — Богомил выжимал из двигателя все, но облака — теперь он уже видел, что это машины, серый «Муссон» и зеленый «Урал», — стремительно приближались. — Дети же!..
— Какие дети! Ты что, не знаешь, что из них клепают? Машины там! Добитые машины! Они больше года не живут, а пока живут, без этого не могут!.. Поворачивай!
Неуместная и тормозящая мысль: «А откуда он знает, и кто он все-таки здесь…» — мелькнула и исчезла. Богомил дернулся выматерить Арнаутова и приказать стрелять по обеим целям, но тут впереди, из-под самого автобуса, в обе стороны рванулись два гигантских крыла огня, взметенной земли и обломков бетона, и автобус взлетел над дорогой, а столб огня поднимал его все выше, и это было так завораживающе, оглушающе, выжигающе красиво, что второго удара, перевернувшего их машину и швырнувшего ее в сторону от шоссе, прямо на мачту высоковольтки, они почти не почувствовали.
Приходить в себя было так больно, что Богомил сопротивлялся сколько мог, но что-то назойливое выволакивало его оттуда, из глухой и благодетельной тьмы. Сначала свет резанул по разбухшим векам, а потом звуки мучительно вломились в ушные ходы.
Он лежал в стороне от машины. Левая рука была подвернута под бедро, и он попробовал вдавить кисть в сенсор, но пистолет не отозвался; зато раздался неприятный хохоток.
— Заволновался, сволочь, — сказал высокий юношеский голос. — «И ходит Гамлет с пистолетом и хочет кого-то убить…» А пистолет тю-тю…
— Кончай развлекаться, — нервно вмешался второй голос, погрубее, — вот-вот вертолеты явятся!
— Ладно.
— Второго проверили?
— Да, здорово хряснулся, Нинка добила. Кончай с этим, бери все, что можно, и отрываемся. Батареи садятся, глушитель может сдохнуть в любой момент, и пойдет их аварийный сигнал.
— Да он сам сдохнет! Гляди, как из него хлещет!
— Дурак, что ли? Его в ихней клинике в два счета возбудят, вытащат из него наши рожи, систему закладки фугасов и весь расклад и на третий счет найдут! Быстрей, ты, козел! В автобусе непременно Посредник грохнулся. Смотри, видишь, как из-под дверей течет? Дарума говорил, критический срок семь минут и потом обязательно кого-то накатывает, кто рядом! Сними с него куртку и шлем. Живо!
— Ну разорался! — Сквозь дурноту и полубеспамятство Богомил различил знакомое двойное цоканье предохранителя. Значит, научились аповским сканером снимать личные индексы… у чужого пистолет не сработал бы… Дарума? Смешно, меньше всего он думал умереть с его помощью. Ведь на следующей акции их группы должны были работать вместе… проклятая Аренда… проклятое подполье…
— Смотри!
Богомил смог только приоткрыть склеенные запекшейся кровью ресницы, он едва различал громадную тушу автобуса и скорее понял, чем увидел…
Автобус уцелел после дикого сальто и жестокого удара о землю, даже стекла не высыпались и ни одной вмятины в боках, несмотря на град бетонных обломков; он просто перевернулся и упал на крышу. По борту медленно извивался лиловый иероглиф.
Теперь гигантская коробка медленно вытягивала телескопические штанги с якорными захватами на концах, и когти «якорей» разворачивались, чтобы как можно прочнее вцепиться в землю и, сократившись снова, перевернуть автобус. Серводвигатели работали, значит, был цел и основной движок. Сержант вдруг понял, что, несмотря на дикую боль, сам напрягает мышцы, словно акушер, тужащийся вместе с роженицей. Это было противоестественно, и все же он почти радовался тому, что автобус цел и сопротивляется…
Гул и скрежет перекрыл новый голос, жестокий и уверенный:
— Не бздеть, салаги! Морган, Чипа, Ведьма! Стоять всем! Еще почти сто сорок секунд! — затрещал динамик рации. — Нур, машину с «трубами» сюда, мухой!
— Командир, надо уходить!.. Скорее!
— Стоять! Пристрелю!
Визжа по асфальту, затормозила тяжелая машина; Богомилу хлестнуло в лицо пылью и мелким щебнем.
— Разобрать «трубы», живо! Заряжай!
Металл громыхал о металл, щелкали растянутые половинки гранатометов.
— По моей команде все разом — огонь по днищу!.. Поняли? Наводи!
Богомил вдруг почувствовал, как сокращается, слабеет и исчезает боль. Вот она исчезла совсем. Не веря себе, он сел и провел рукой по лицу, размазывая липкую кровь. Что-то новое происходило с ним. Он видел все сразу, будто одновременно сидел на сухой степной земле и парил высоко над шоссе, развороченном двумя мощными безоболо-чечными фугасами. Ноги легко и быстро подняли его, руки беспрепятственно нащупали и выдернули из тайника за голенищем никелированную зажигалку, пальцы мгновенно отжали стопор и навели торец, как дуло. Лицо улыбалось, он чувствовал. Террористы удобно стояли к нему спинами, целясь из гранатометов в переворачивающийся автобус и готовясь выжечь его вместе с теми, кто в нем оставался, и он сумеет положить всех четверых прежде, чем они обернутся. Богомил ощущал холодную радость оттого, что станет обновленным и сильным…
Краем глаза он видел распластанное тряпье, исходившее густой багровой жижей, натекающей в армированные перчатки, сферошлем, новенькие надраенные ботинки — с цепкими протекторами, втянутыми боевыми пилами, жесткой шнуровкой и прочнейшей молнией для срочности. Вещам не делалось ничего.
Ах да, Арнаутов, легко понял он. Девочка. Заряд полной мощности. Вот и поговорили. Пускай. То новое, что укреплялось в нем, не хотело горя и злобы. Оно упивалось великим торжеством и разжигало улыбку победы, и раскаленный мир становился прохладным, и створка за створкой все быстрее раскрывались алмазные двери мира, в котором никогда прежде не бывал и где только и стоило жить… «И их я тоже проведу туда, всех до единого, и они будут мне благода…» Но самая последняя створка, перед которой блаженно осыпалась труха прежнего, вдруг застряла. Неодолимый камень держал ее, и теплый свет начинал тускнеть. Камень был в нем самом и не желал распадаться. Уцепиться за него и не дать себя унести.
Сержант Богомил мотал головой, преодолевая возвращающуюся боль. Теперь он знал все и сразу. Вот, значит, как это начинается. «Хорошо, что я успеваю… Хорошо. Помоги мне, рука, скорее, не холодей так… Подними его, подними… Сунь за броню… Сожмись».
Боевики разом обернулись на резкий хлопок и увидели, как высокая фигура в патрульной броне со шлемом без паузы становится трескучим огненным деревом — вся сразу.
— Хрен с ним! — ревел Дарума. — Целься в швы! Все разом! Пли!

8

Еще в Найроби Маллесон проложил маршрут так, чтобы миновать все населенные пункты, какие только можно, и даже традиционные пути миграции масаев, хотя их-то можно было опасаться менее всего. Пригодных к Аренде у них никогда не было; они доставались львам. Но чем меньше будут знать о них, тем лучше. Он просто обязан был проверить ту информацию, которая оказалась в дневниках капитана Дэвида Хьювайлера, пусть даже ценой собственной жизни.
Воды оставалось совсем мало, верблюды несли почти пустые нейлоновые бурдюки, а вызывать помощь по экснету значило подписать себе смертный приговор. В этой части страны много ручьев и мелких речек, но за полторы недели чудовищной жары они ушли в песок или просто высохли. Научных экспедиций уже давно никто не проводил, а притворяться сафари теперь было незачем; шли они по местам, где даже гиены появлялись только случайно.
Как и когда Дэвид сумел запустить через спутник файл со своего мини-компьютера, никто никогда не узнает, да и было это теперь неважно. Технической проблемы тут не имелось — его «Псион-Супер» мог практически все и, видимо, сработал сам, когда его хозяин уже выбыл из числа людей. Настроенный «ПС» отыскивал любой пригодный спутник, взламывал коды доступа с помощью программы, которую Маллесон написал для него перед отъездом и сам установил на машину, сам передавал всю запланированную информацию со своего виртуального диска и сигналил о себе, если было надо, пока были целы аккумуляторы. У Дэвида имелась универсальная батарея, работавшая и от солнца, и от холода, и целый пакет спиртовых ячеек, для которых нужна была только вода. Резервная батарея, которая отзывалась лишь на сигнал пеленгатора, могла быть задей-ствовована тогда, когда Маллесон был хотя бы на сорок процентов уверен, что они найдут «ПС» за полчаса. Ровно на столько хватало ее ресурса.
Собственно, компьютер был нужен не сам по себе, а лишь как свидетельство, что Хьювайлер погиб или был захвачен. Маллесон знал, что в этой ситуации выучки Дэвида хватит, чтобы надежно спрятать — или попытаться сделать это — «ПС», который мог лежать в своем несокрушимом корпусе хоть до второго пришествия, а захватчикам подсунуть второй компьютер, с дезами, активно пополнявшимися по экснету… На машине могли оставаться другие материалы, но и это уже было не так важно. То, что Дэвид успел загнать им три с половиной месяца назад, стоило всех их жизней вместе взятых.
Маллесон не планировал экспедицию по спасению капитана Дэвида Хьювайлера и старался не думать, как быть, если он узнает, что тот жив и даже не обработан. Лучше всего было верить, что капитан, забыв навсегда про Линду, маленького Рона, игривого далматина Стрейча, степени по микроэлектронике и биофизике, про уютный дом, построенный собственными руками на берегу реки Блэкуотер ниже Ороно, и про него, майора Айвэна Маллесона, движется теперь по команде неведомо кого, улыбаясь неведомо чему и делает неведомо что. Посредник из Дэвида получился бы хоть куда, он и при жизни был потрясающе исполнителен и законопослушен…
Команда «Ливингстон» старалась сделать все, чтобы избежать электронного следа. Даже часы у всех были механические. Вместо лендроверов — специально выращенные и выезженные верблюды, на которых патрулировали Сахару ребята из распущенного Иностранного легиона, вместо Джи-Пи-Эс — древние планшеты, пусть даже с точнейшими спутниковыми картами. Высадка проходила ночью на побережье, среди скал, в обстановке полнейшего радиомолчания, что все равно не давало никакой гарантии, что их не засекли. Никто до сих пор не знал достаточно полно, какой именно техникой располагают Арендаторы и как они узнают то, что узнают. Экспедиция Маллесона прошла четыре пятых дьявольски сложного маршрута, каждый день ожидая, что их перехватят. На этом помешался его заместитель, майор Кирби, всадивший себе пулю в лоб во время ночевки возле озера Уинам. На чем держался Маллесон, не мог сказать даже он сам.
Девять верблюдов из двадцати погибли. Трое, несмотря на все прививки и защитные средства, издохли от какой-то местной болезни скота, не обозначенной ни в каких справочниках. Люди сбились со счета, отстреливая голодных львов и леопардов, рвавшихся попробовать незнакомую дичь, но еще троих верблюдов звери все же задрали. Слуги, привыкшие работать с комфортом, достававшимся от изнеженных клиентов, бежали, не забывая прихватить, что лежало плохо. Утешением мог служить разве что факт, что очень немногие почему-то уходили благополучно. Сутки назад семеро кикуйю, нанятых исключительно в слуги, решили, сбегая, обокрасть экспедицию, и напоролись со всей поклажей на мины, установленные тут еще во время какой-то из гражданских войн, так что оставшихся верблюдов как раз хватало, чтобы нести оставшихся людей и оставшийся груз. Но и этот утешительный момент потерял свою силу, потому что они подошли к горам.
Древний вулкан разлегся на три с лишним тысячи квадратных километров застывшей лавы и скальных обломков. То, что им было нужно, пряталось где-то здесь. На западных склонах были какие-то деревни, но тут, с юго-востока, никто не жил.
Удачно проскользнув между Китале и Капенгуриа, группа вышла к Элгону. Дальше можно было идти только пешком. Каменные осыпи, выносившие потоки острой щебенки, верблюды не перешли бы, но на дне долины и по равнине защитных пластиковых оболочек для их разлапистых ступней пока хватало, и груз удалось подвезти очень близко.
Маллесон подозвал к себе Питера Накашиму, своего второго заместителя, превосходно говорившего на здешнем диалекте банту, приказал ему объявить привал, натянуть маскировочные тенты и только тогда разбивать лагерь. А пока натягивали «хамелеон» и готовили еду, он с Камау, охотником, нанятым еще в Митунгу и пока работавшим на редкость добросовестно, поднялся на удобную скалу и начал тщательно обшаривать окрестности всей той техникой, которая у него имелась. Детектор Меллера погиб при переправе через Эвасо-Нгиро, но оставалась первоклассная оптика для Камау, побывшего партизанским снайпером и знавшего толк в выслеживании двуногой дичи. А для себя Маллесон сберег фантастическую штуку, которую шефу передали его прежние партнеры откуда-то из Центральной Азии. Арендаторская техника, переданная аповцам и чаще всего у них отбитая, была совершенно загадочна и порой опасна. Принцип действия в девяноста случаях из ста выяснить не удавалось, если она сразу не убивала тех, кто пытался задействовать ее, то работала сказочно.
Вот и сейчас Маллесон дождался, пока охотник ляжет и приникнет к мощному биноклю, а потом отошел назад и достал из рюкзака черный футляр с оранжевым иероглифом на крышке. Иероглиф был мертв. Азиаты, захватившие несколько таких штук где-то у себя на Тянь-Шане, придумали, как убивать их, потому что по живому иероглифу Арендаторы немедленно отслеживали тех, кто распоряжался их вещами. Но маска работала. Он несколько раз пользовался ею в дороге, и она помогла им избежать двух засад, обширного прочесывания и нескольких случайных встреч, несмотря на то что в здешней АП работали бывшие рейнджеры и егеря заповедников, знавшие страну и умевшие читать следы получше Камау. Посредников она засекала мгновенно и пыталась установить с ними связь, но это Маллесон уже умел останавливать сам. Парень из Азии, Нурлан, на секретной базе Движения учивший его работать с маской и еще кое-какими штуками, был поражен, догадавшись, как легко Айвэн входит в нужные режимы и подавляет функции порабощения носителя. Зачем было говорить ему, что Маллесону помогает такая чистая, ясная, огненная ненависть, какой у маски быть не могло, потому что она ничего никогда не теряла, кроме своих неведомых пользователей.
Он сел попрочнее, вжавшись спиной в горячую скалу. Солнце клонилось к закату, но было еще жарко. Отстегнув флягу, Маллесон вылил на ладонь немного воды и бережно протер затылок и лицо, особенно тщательно промыв веки и ноздри.
Камау молча осматривал ближние склоны Элгона и все удобные расселины и полки, но по его напрягшейся под просоленной камуфляжной курткой спине майор видел, что стрелок едва сдерживает себя. Маллесон был не очень уверен в том, что Камау не грохнет его, когда он в очередной раз достанет маску, просто от отвращения, но другого выхода не было. Не уговаривать же парня любить его за то, что он в любой момент может сдохнуть в этой маске, хотя и не имеет на это никакого права. Но он был бы только рад…
Прополоскав рот, майор завинтил флягу и достал зажигалку, а потом вытянул из ножен свой тесак. Желто-синий огонек долго облизывал острие клинка, потом еще пару минут Маллесон ждал, пока металл остынет, и только затем аккуратно, стараясь не зацепить веточку тройничного нерва, погрузил кончик тесака в ямку под скулой, рядом с семью зажившими отметинами, а потом двумя неглубокими уколами надсек бритый затылок.
Теплые капли покатились по коже, и Маллесон, несколькими глубокими вдохами провентилировав легкие, открыл футляр и быстро налепил студенистый пласт на лицо, виски, темя и дотянул скользкие края до самого затылка, чтобы накрыть зрительные бугры. Квазиживая дрянь мгновенно почувствовала кровь, и майор ощутил, как крошечные волокна поспешно собирают ее с кожи и, вибрируя, словно от жадности, прорастают в ранки. В который раз мелькнула мысль, как сами Арендаторы задействуют эту штуку, но так же быстро погасла — пусть этим мучаются умники из научной группы. Его дело успеть выжать из нее все и не поддаться.
Отростки торопливо ползли в уши, носовые ходы, под веки, очевидно, каким-то образом убирая боль, потому что майор ничего не чувствовал.
Мир, увиденный не глазами, был завораживающе странен.
По молодости, еще студентом, Айвэн пробовал синтетические наркотики, сварганенные приятелями с химфака, но все кончилось благополучно — приятелей вышибли из университета, он не стал аддиктом и на его карьере это никак не отразилось. Вот только один «трип» запомнился навсегда. И ни ангелы неба, ни духи земли не могли бы помочь описать его словами. Состояние, возникающее, когда маска оживала и проникала в него, чем-то напоминало то самое… Когда бы не память о Бриджет и не ненависть, ненависть, ненависть, не угасавшая никогда.
Маллесон знал, что увидит ритмичное мерцание невиданных цветов, охватывающее весь мир и уходящее за звезды, тянущееся издалека, от побережья, от Момбасы, где была одна из самых огромных Баз Африканского континента, и до Момбасы невыносимо ярко, тысячами молодых вулканов, полыхали азиатские Базы Индии, Китая, России, а с запада накатывалась Великая Американская Дрожь. Оно войдет в него, и Маллесон станет им и одновременно его частью и почувствует, как самая крохотная песчинка мира участвует в этом гигантском содрогании, как малейшее изменение этой частицы меняет ритм и цвет зазвездной дрожи. Он понимал, что эта дрожь одну за другой расшатывает все мириады связей мира, истончая их до полной утраты, и что рано или поздно разорвется последняя, и почти догадывался, что возбуждает это сотрясение мира.
Но сейчас маска давала созвучие всему сказочной полноты. Все, что было в этом мире, он мог найти и распознать. Только на этот раз было намного труднее — он должен был отыскать врага. Того, кто мог заставить его умереть в этом комке тяжелой слизи, обернув ее могущество против слившегося с ней. Козленок выманивал на себя тигра.
Хуже всего, что майор даже не знал толком, кого они ищут — человека, монстра, переродившегося Посредника, Арендатора-дезертира, так сказать, Люцифера, сумасшедшего ученого, мутировавшего Микки-Мауса или воскресшего Вацлава Нижинского. Может быть, животное мужского пола, которое педантичный Дэвид назвал «он» вместо грамматически верного «оно».
Все, что Дэвид успел загнать через спутник, через сорок секунд разбитый в космосе, а потом испарившийся в атмосфере, и что удалось восстановить, выглядело так: «…Элгона. Он остановил мою трансформацию и заморозил Посред… Остановка вр… Галлюцинация и… Посы…»
Аналитики Движения разобрали эти семьдесят восемь знаков на атомы, но единственное, что было здесь достоверно, — это название мертвого африканского вулкана на границе Кении и Танзании. Еще удалось установить тот сектор, из которого ушел мессидж, — в нем было двести двадцать квадратных километров.
Маллесон плыл и плыл в исполинских вихрях красок, имени которых в человеческом языке не могло быть, изо всех сил сдерживая свою способность противиться этой дряни, чувствуя, как она растворяет его в себе, квант за квантом, луч за лучом пересотворяя его неведомо во что, но только не в человека, отыгрываясь за все прежние поражения. Майор все равнодушнее помнил, что если в следующие восемьдесят секунд ничего не изменится, то он станет навсегда языком этого всепламени, и с каждой секундой эта мысль волновала все меньше и меньше… Камау убьет его. А может быть, уже убил — никто не знает, что происходит, когда покров земного чувства снят, и помнят ли там о смерти.
Выработанный годами рефлекс помогал отсчитывать убавляющиеся мгновения. Прежние случаи, когда майору приходилось использовать маску, спасали жизнь ему и его людям. У Барагои он ощущал каждое движение шайки озверевших браконьеров, устроивших засаду в шести километрах от них, и отряд обошел их с востока без стрельбы и шума. Перед Капутиром, на самом краю лавовых полей, где спрятаться было просто негде, он вдруг почуял, что маску надо надеть. Она уже успела прорасти, когда Маллесон понял, что над ними барражирует патруль АП с двумя Посредниками, и маска рвется установить с ними связь, и они уже почти нащупали ее, и нашел тогда ложбину, куда загнал животных и людей и накрыл их «хамелеонами», и под экранами уже, сочась кровью, сдирал с себя корчащуюся, сопротивляющуюся маску. Тогда она проросла мучительно глубоко, но сейчас уходила еще глубже, ему казалось, он чувствует, как она въедается в мозг, двадцать секунд, пятнадцать, десять, семь, три. Время истончалось, майор жил только застарелой, багровой, как эта выветренная лава, ненавистью, но маска выедала и ее, все неотвратимее становясь частью его плоти, им самим, уже не им, а…
Камау давно смотрел не в бинокль. Всякий раз, когда этот странный белый затевал игру с прозрачной смертью, запертой в ящике, охотник следил за ним, держа наготове «ремингтон», а на случай, если не повезет, то китайскую «шоулюдань» — ручную гранату оборонительного типа. Он видел каждое движение, каждую судорогу каждой мышцы, но все равно пропустил миг, когда рука Маллесона метнулась к лицу и полоснула по медузообразной слизи факелом полевой зажигалки, выведенной на максимум. Желто-синим палящим языком он хлестал и хлестал по корчащейся, свистящей в огне плоти, пока она не стала пузырящимися лохмотьями опадать ему на грудь и плечи. Кровь, струившаяся по лицу, ползла из каждой поры, из носа и ушей; густые капли повисали на веках, запекаясь грязно-бурыми сталактитами.
Камау повидал многое. Младшего брата, в десяти шагах от него изорванного очередями тяжелого пулемета. Человека, ужаленного бушмайстером, разбухающего и блюющего черными сгустками. Мостовые прифронтового городка, сплошь покрытые густой багровой жирной смесью из трупов, размолотых гусеницами. Но это — это было почему-то в сотни раз отвратительнее. Забыв про оружие, охотник попятился назад и едва не сорвался со скалы.
Маллесон уже чувствовал в пальцах боль от ожога, когда последние сгустки оползли и шмякнулись на красную лавовую плиту. Лицо горело, словно он жег собственную кожу, слипшиеся легкие не впускали воздух, и майор, шатаясь, рухнул, едва успев выставить руки.
Перед самыми его глазами медленно корчилось и разрасталось то, что секунду назад он выжигал прямо на себе. Майор знал, что сорванной маски касаться нельзя: агонизируя, она в десятки раз агрессивнее, и на этот раз освободиться будет невозможно. Из последних сил он стал отползать назад, но вдруг остановился.
На выветренной колючей багровой плите дергающиеся клочья сползались во что-то странно знакомое. Бледное, прозрачное, густеющее местами розовыми пятнами неусвоенного гемоглобина, оно глянуло на него сгустившимися бельмами, оформилось носом, скулами и вдруг омерзительно усмехнулось — его, Маллесона, ртом, губами, складками на щеках, так, как это делают довольные Посредники. Захрипев от ненависти и ужаса, он выбросил руку с ножом, но по ней вдруг хлестнуло огненной крошкой, маску рвануло и шмякнуло о скалу, а в уши словно с запозданием ворвался грохот выстрела.
Камау рвал и рвал пулями огромный корчащийся сгусток, пока не кончились патроны. Сорвав с себя гимнастерку, он плеснул на нее из фляги крепчайшим ромом, поднес зажигалку и швырнул пылающую тряпку на дергающиеся клочья.
Майор поднялся на ноги и стоял, глядя, как снизу бегут и кричат его люди.
— Собирайся, — сказал он на суахили. — Пойдешь со мной.
— Куда? — спросил охотник.
— Теперь я знаю куда. — Маллесон сплюнул кровью. — Да упокоит господь и эту тварь. Спасибо ей. Я видел.
Внизу, в лагере, он умылся, шипя от боли, протер лицо и кисти сначала гигиеническим лосьоном, потом антисептическим кремом, а все порезы накрыл бактерицидным пластырем из армейской аптечки. В этой стране любая царапина нагнаивалась сразу, и можно было помереть не оттого, что на тебя кинулся лев, а потому, что сразу не прижег ссадину на коленке, как писатель из «Леопарда с вершины Килиманджаро». Святая Мария, когда-то он читал книги…
Питер слил ему на плечи и грудь, чтоб он мог смыть соляно-кровяную корку, запекшуюся на коже, — эта смесь, как первоклассный аттрактант, манила всякую мелкую летучую дрянь. Воду больше не берегли, неподалеку отыскался родник, выбивавшийся из расщелины, на редкость чистый и холодный, фильтровавшийся через песок и слежавшуюся гальку. Есть Маллесон отказался: его мутило, сводило мышцы и гортань, но никаких лекарств принимать было нельзя, потому что видение могло угаснуть в любую секунду, а пока оно держалось, чистое и внятное, как рисунок в детской книжке. Проглотив несколько капсул поливитамина, майор запил их глотком воды, удержал мгновенную рвоту и встал, застегивая чистую рубашку-сафари. Потом надел ремень с автоматическим браунингом под удлиненный магазин, и еще три магазина сунул в карманы рюкзака.
— Никаких Джи-Пи-Эс, никаких переговоров по рации, каждые полчаса три последние минуты слушать эфир на моей частоте, — в десятитысячный раз за экспедицию повторил он Питеру, и тот в десятитысячный раз ответил:
— Так точно, сэр… — Но не удержался и добавил: — Сэр, возьмите еще хотя бы пару человек!
— Нет, лейтенант, я иду с Камау. А вы выполняйте приказ. Если до заката я не выйду на связь, отпускайте носильщиков и идите со всеми оставшимися людьми и боеприпасами на четвертый маяк. Если не найдете, вскроете черный конверт в моем рюкзаке, там маршрут отхода и все явки. И да поможет нам господь, если он не совсем еще отвернулся от нас…
— Наму Амида буцу, — эхом откликнулся Питер, сложив ладони и принагнув голову.
Возле палатки его уже дожидался Камау. Он тоже надел новую гимнастерку, поверх нее была русская разгрузка с рюкзаком и патронташем, а на «ремингтон» был насажен снайперский прицел. Угрюмое черное лицо в редкой щетине над тяжелыми губами было раскрашено смесью мела, рыжей охры и спецназовского маскировочного пигмента, дополнявшего синеватые племенные татуировки на скулах. На шее висел сложный и явно древний амулет из бисера и кусков обсидиана, среди которых виднелись четыре львиных клыка.
Несмотря на дикое напряжение и боль, Маллесон усмехнулся. Камау готовился всерьез. Но в их положении и вправду нельзя было ничем пренебрегать.
Прощаться тоже было нельзя. Майор повернулся и, чувствуя спиной взгляды всей молчавшей команды — притихли даже вечно гомонившие и ссорившиеся негры, — сделал первый шаг.

9

— Нет, ну вот ты скажи!.. — Стакан был незвонкий, пластиковый, красивый, но мятый и потому в пальцах держался некрепко, выделывая самые подлые обороты.
Пальцы тоже мало годились для ответственной работы. Фыра закривел после первого раунда, хотел общаться и потому не обращал внимания на Кутьку, потихоньку воровавшую закусь. А меню в этот раз было богатое. На ящике с надписью «SONY» была расстелена драная полиэтиленовая скатерть с огромными красными омарами, а на скатерти!..
Мусор вываливали, как всегда, по договору, и все были уже на местах, но Фыре с Кутькой свезло целых три раза: прямо на самые руки грохнулся облитый вонючей дезин-фекционкой сверток, наверное, из больничного мусора, от злых дружбанов-помоечников они отбились вручную, потом куском ленточной пилы отмахались от помоечников-нелегалов, а после всего рядом с их же по помоечной айде участком, на выбраной-перевыбраной куче, заметили рваную косметичку, облепленную перепрелой луковой шелухой до неразличимости. Кутька и заметила, потому что Фыра с утра налил уцелевший глаз. Вроде бы и нечем, но опытный человек всегда спроворит. Пятьдесят бутылок даже самых сухих — это грамм сто разной смеси запросто натрясти, а когда повезет, и больше. Фыре набежала удачка: под скамейкой парка Дружбы бутылка нестандартная, но болталось в ней, родной, грамм аж двести синьцзянской водочки «Иа Лимоу», а «сливки», упрятанные на теле в бутылочке из-под виски «Уайлд Терки», дали в сумме почти триста пятьдесят.
Кутька почти всегда первая кидалась, потому что была наблюдательная, а Фыра уже просто за ней, чтобы девку не откинули, ведь легкая, как китайский килограмм, и хватал, чего она надыбала. Зато у него была байда от Содружества Социально Не-Защищенных, то есть официальная «карта на право проживания в местах первичного накопления и утилизации отходов городского цикла, а также участие в первичных дотехнологических операциях». Влетела она фыре в посуду за два месяца и золотой зуб. А у Кутьки не было, потому что она даже не могла объяснить, откуда взялась. Имя тоже не знала. Смеялась, как дура, и ковыряла ногой. Но была очень зоркая: ни один патруль их так и не накрыл. А если с Посредниками, так прямо с ума сходила. Она их просто задницей чуяла, и куда они не пойдут, тоже. Вот и косметичку она тоже учуяла — ну Кутька, и все тут.
Косметичка-то драная только сверху, а пластиковый чехол внутри целехонек, и лежал в нем тюбик крема «Мертвое море», надкушенный индийский презерватив, стосомовая банкнота и толстенная мужская авторучка-сканер «Уотерманн». Хозяйка явно извращенка была. Или хозяин.
Крем Фыра отдал Кутьке в премию за бдительность. Когда Махмуд-шашлычник, мужик в общем-то вопливый и жадный, за авторучку без звука положил из ларька своего брата два батона колбасы, ну разве чуть слизистой сверху, две банки непросроченных рыбных консервов, три бутылки самой дешевой из безопасных водок и семь засохших чуреков, а потом вдруг, расщедрившись, отрубил еще и слипшейся чимкентской карамели, то Фыра от счастья сунул Кутьке сотнягу, но потом, спохватившись, забрал.
Такой удачи не катило уже почти полгода, с тех пор как Фыра нашел телефон с плейером: целую неделю, пока не села батарейка, смотрели кино и музыку слушали… Сверток вот получился барахло, рвань какая-то гнойная, и стало грустно, что везуха обрезалась. Ну и ладно. Можно и с этим дня на три соскочить и ходить на помойку только ночевать. Душа, давно примолкшая, тут же заголосила по празднику, и Фыра отправился туда, где праздник всегда получался. Индийский презерватив потерялся в дороге. Ну и хрен с ним.
Генрих Августович был дома и сидел, глядя в экран цветного телевизора. Телевизор был именно цветной, марки «Рубин», потому что это был телевизор, который делали именно цветным, а не как сейчас. Радиоприемник «Латвия» с проигрывателем он слушал даже чаще, чем смотрел телевизор, хотя радиоприемник и проигрыватель тоже не работали. Именно поэтому Генрих Августович смотрел их и слушал. Они наводили на него мысли, особенно телевизор.
Жилье у него было просторное, одна здоровая комната на третьем этаже в заводоуправлении бывшего завода подъемно-спусковых механизмов, но, кроме именно цветного телевизора и радиоприемника с проигрывателем, роскоши никакой. Только целые стекла в окне, ящик из-под «Sony» и большое пальто в углу. В нем Генрих Августович спал, защищался от холодов зимой и осенью, но случалось, нашивал его и летом, когда стирал прочую одежонку, — смены не заводил, как истинный мудрец, все имел на себе.
Фыра, хотя и не вслух, Генриха Августовича жалел, потому что у него всего было много: один исландский пуховик чего стоил. Правда, пух в нем от времени собрался кучей в полах, но Кутька придумала его перед выходами на улицу переворачивать вверх ногами и аккуратно взбалтывать, отчего пух переползал на спину и плечи и ссыпался обратно вниз только к вечеру. И Кутьку Фыра одевал очень даже неплохо, пусть не все по размеру. А шляпы, которые она любила до трясучки, Кутька воровала сама, он не спрашивал где.
Людей, которые до него доходили, Генрих Августович никогда не выгонял, а наоборот. Может, одежи у него и немного, но зато есть мудрость и терпение. Всех слушает, и есть, которым он отвечает. Но даже если не отвечает, выговоришься, и посвежало. «Эх, — думал не однажды Фыра, — мне б такую головищу… да суметь не квасить…» Но и пилось как-то очень тепло и по-человечески при Генрихе Августовиче, и возникали такие речи, ни за что в другом месте не сказать. Сам он не пил. Да и закусывал нечасто. Потому что был костлявый, худой, с седыми волосами хвостом и седой бородой, и глаза у него умеренно светились. Очень был такой. Вот и сейчас он сидел в позе цветка, без носков — и доброжелательно смотрел на Фыру и Кутьку.
— Я ведь не возражаю! — По руке треснув Кутьку, резво слишком таскавшую порубанную колбаску, Фыра продолжил: — Не возражаю я! Ну татары были, потом американцы, теперь эти. Татар не видел, но были же, которые видели, декабристы или там Иван Грозный, американцев сам видел, а этих не видел, и никто. А? Что получается? Они нам даже показаться брезгуют! А ведь мы народ не последний!
Генрих Августович покивал, чтобы Фыра не утерял мысли.
— Ну вот ты, отец, и скажи! Откуда и зачем?
Вопрос был всегдашний, только по какому-то сбою Фыра задал его намного раньше. Кутька знала и ответ и потому замерла с куском колбасы в зубах, и глаза у нее светились ожиданием.
Отомкнув уста, Генрих Августович высказал:
— Повелением Бодрствующих это определено и по приговору Святых назначено, дабы знали живущие, что Всевышний владычествует над царством человеческим, и дает его кому хочет, и поставляет над ними униженного меж людьми…
Кутька громко вздохнула от счастья и зажевала. Однако сегодня все шло не так, как обычно.
— Ну ладно! Завели они нам мусорку, чтоб мы не передохли и имели занятие и подальше гнили. Пусть! Мусор есть, который на фабрику, и есть, который нам. А есть, который мы…
Всхлипнув, Фыра доглотал из стаканчика и выставил руку с посудой.
— Попрошу освежить!.. — потребовал категорически.
Тут произошло неслыханное, Кутька не свидетель, а жаль… Генрих Августович сам взял бутылку и налил ему грамм пятьдесят, не меньше.
Оторопелый Фыра даже спасибо не сказал. Но продолжил почти без голоса:
— Когда у меня еще телефон был… Да был, зуб даю, был! Вот кино показывал и разговаривал все время по-арабски, а по-русски только матом, но звонить с него и по-русски можно было. Ну вот я и попробовал позвонить — Кутьку в Аренду сдать, через это… ну, шоу, где ихний один выступал… как она, по-твоему выходит, униженная меж людьми… Так она, зараза!.. — Фыра привстал от сердца: — …для них не та оказалась! Не, ты врубись, Авгусыч! Говорят, она у вас просто, блин, это… педагогически опущенная! То есть нет — упущенная! Разговаривает, блин, херово! Фигуры всякие, треугольники-хренугольники, различает, а как зовут, не знает! Ага! А ты спроси, как она, блин, деньги считает! По ночухе, блин, и то не ошибается!!!
Генрих Августович слушал внимательно, и Фыру это взбодрило.
— Нет, куда бы они там ни прятались, — убежденно заключил он, слизывая пот, копившийся в щетине верхней губы, — конченые мудаки они, когда такими кадрами швыряются! Мудаки!
Но Генрих Августович покачал головой, и Фыра замер, не донеся прогнувшегося стакана.
— Пришелец, который среди тебя, будет возвышаться над тобою выше и выше, — незлым и даже сочувственным голосом сказал Генрих Августович, — а ты опускаться будешь ниже и ниже. Он будет давать тебе взаймы, а не ты будешь давать ему взаймы; он будет главою, а ты будешь хвостом…
— Полагаешь?.. — совсем упавшим голосом спросил Фыра.
Генрих Августович развел руками.
— Будешь служить врагу твоему, которого пошлет на тебя господь, в голоде, и жажде, и наготе и во всяком недостатке; он возложит на твою шею железное ярмо, так, что измучит тебя… И будешь ты есть плод чрева твоего, плоть сынов и дочерей твоих, которых господь, бог твой, дал тебе…
Фыра смолк окончательно, далеко вылупив красный очумелый глаз. Что-то не вытанцовывалось обычного праздника с умными разговорами, горячими признаниями и лестными характеристиками. Не так все раскручивалось, совсем не так.
— Да ну тебя, отец, — выговорил он сквозь огорчение. — Мы тут все ж таки кушаем… а ты такие чачи задвигаешь…
Генрих Августович не сводил с него взгляда — не старческого совсем, голубого, пронзительного, как газосварка.
— Почему ты огорчился? И отчего поникло лицо твое?
«Лицо тво» Фыру доконало полностью. Не готов он был к такому повороту дела, уж очень по утрянке жизнь пошла хорошо, а он и расслабился…
— Чего вообще «поникло»… — пробормотал он. — Ну вот зашел к тебе, радость у меня, угостить хотел мыслящего человека…
— Благ делящий благо, — согласился Генрих Августович, но пронзал по-прежнему. — Однако едва не пошатнулись ноги твои, едва не поскользнулись стопы твои…
— Это когда? — удивился Фыра, позабыв душевное нестроение.
— Позавидовал безумным, — разъяснил Генрих Августович, — видя благоденствие нечестивых. Ибо нет им страданий до смерти и крепки силы их… На работе человеческой нет их и с прочими людьми не подвергаются ударам. И вот эти нечестивые! — Он возвысил голос и загремел им: — …благоденствуют в веке сем! Умножают богатство! А крепкие сердцем стали добычею! Уснули сном своим, и не нашли все мужи силы рук своих! Так не напрасно ли я очищал сердце мое и омывал в невинности руки мои… и подвергал себя ранам всякий день… и обличениям всякое утро…
Генрих Августович сурово поник головой.
Фыра почувствовал, что плачет имеющимся глазом, и попил бывшего в стакане. Он точно рук не омывал никак, и раны, и обличения тоже были не по его части. Вину ощущал поэтому нестерпимую.
— Размышляю о днях древних, — не поднимая головы, сказал ему, но как бы и не ему Генрих Августович. — О летах веков минувших. Припоминаю песни мои в ночи, беседую с сердцем моим, и дух мой испытывает… вот мое горе — изменение десницы Всевышнего…
— А мне-то, мне-то каково? — всхлипывал Фыра. — Ты вот, Авгусыч, совершенного ума… всякого понимаешь… Мне чего делать? Ну вот хочется жить по-человечески, не только с помойной картой, и чтобы покушать хоть через день, и выпить граммулечку, и менты чтобы не гоняли… Собаки эти, которые при собачниках, те еще хуже ментов… и без хозяев тоже гады… Революцию, что ли? И-эх-х, будто я Сталин… Живу, как таракан в щели, пока химией не прыснули. Что вот делать?
Генрих Августович помолчал, потом воздел палец и собрался ответить что-то значительное, жизнеменяющее, но тут случилось.
В разговоре о Кутьке забыли все. Она же вела себя совсем иначе против нормального.
Закуски хватать перестала, по комнате не шаталась, задрав ноги на стену, не валялась, карманы генрихавгустовичевского пальто прошарить не норовила и даже, радостно не хихикая, не рассматривала календарь восемнадцатилетней давности с рок-певичкой, давно загнувшейся от передозняка. Календарем хозяин, или кто прежде здесь обитавший, завесил дырищу в картонной перегородке. Сидела, уставившись в угол, а там и не было ничего — плинтус треснул, ну так подумаешь, невидаль, плинтус треснул! Тут она сидела и молчала. А когда Генрих Августович собрался, она и влезла.
— Ты, Фыра! — сказала она дурацким голосом. Прямо как пьяный клоун. — Так ты меня вот не туда водил! Ты!
И хозяин, и гость оба на нее вытаращились. За четыре года, что Фыра здесь возникал, говорила она одно, много три слова. И с трудом. Но чтоб сразу столько!
— Меня продать хотел, тварина? Этим, которые… Продать?
Теперь и она плакала. Только слезы мутные были и злые.
— Два года пахала! — голосила Кутька, размахивая грязными руками. — За тебя тогда Курбана чуть вилкой не запорола! А ты! Тварина! Ты! Ты мне зонтика старого пожалел! И продать меня! Ы-ы-ы-ы-ы! Лучше бы в проститутки пошла! Ы-ы-ых-х-х-х!..
Она схватила с ящика бутылку и что есть мочи долбанула Фыру в лоб. Фыра грохнулся на пол, не успев даже вскрикнуть, а хозяин не шелохнулся, только глядел. Рыдая, Кутька пала на колени, выдрала у Фыры из-за пазухи стольник, потом снова вскочила, уцепила полбатона колбасы, конфеты, какие влезли в жменю, и ринулась вон из жилья. Но тут же метнулась обратно, саданула екнувшего Фыру ногой куда приметилось, и еще, и только тогда выскочила совсем. Долго было слышно, как бежит она по разным железным лестницам, а потом по битому стеклу, и рыдает не переставая, но потом стихло.
Тогда Генрих Августович поднялся и точно так же стал на колени возле тела Фыры. Но это было еще не совсем тело: Фыра шевельнулся и тоненько, изумленно простонал. Водкой помочив ему виски и под носом, хозяин добился того, что гость облизнулся, медленно сел и потрогал голову.
Конечно, бутылка дело серьезное. Но такой волос, как у него, тоже не пустяк. Засадила Кутька ему сгоряча не в лоб — в темя, а у него волосы там от природы как леска, да еще и склеенные условиями. Даже крови не показалось.
— Ты видел, отец, а? — вопросил Фыра, глядя на дверь. — Видел? И это мне за все мое хорошее! Что пристроить хотел и за будущее переживал!
Он длинно всхлипнул.
Генрих Августович поднял руку.
— Чего? — Фыра посмотрел вверх, но там была только болтавшаяся панель без трубок дневного света.
— Научитесь, неразумные, благоразумию, — сухо отвечал Генрих Августович, вставая с коленок и отряхиваясь, — и глупые разуму… Пошли.
— Я же раненый! — запротестовал Фыра, нашаривая стакан попить. — Чуть не замочила, кобра!
— Пошли, говорю! Убоище! — вдруг рыкнул Генрих Августович, пламенея очами. Это было так непривычно, что Фыра не встал — вспорхнул. Хозяин надел пальто, хотя на улице было градусов тридцать жару, достал из телевизора газетный сверточек, а в нем денег сколько-то и какие-то таблетки, прочистил очки, завязал шнурки и пошагал к двери.
— А куда? — робко спросил Фыра, забегая чуть вперед и запихивая в карман непочатую бутылку безопасной.
— Девочку твою искать, — не поворачиваясь, уже своими спокойными словами отвечал Генрих Августович. — Повинишься перед нею, попросишь прощения.
— Авгусыч! — Фыра остановился в ужасе. — Какое прощение! Дак сейчас время самое патрульное! Давай я повинюсь, но только потом, где-нить поспокойнее! Цопнут нас, цопнут! Стопудово! Родной! Без нее запростяк! Тебя-то отпустят, ты старый, а меня к ним! Когда у них кого шлепнут или выработается до конца, они из этого резерва берут!
Так и не поворачиваясь, не останавливаясь, голосом, что будил мертвое железо и слепое стекло пустого цеха, Генрих Августович гремел:
— Стражи их слепы все и невежды; все они немые псы, не могущие лаять, бредящие лежа, любящие спать, и это псы жадные душой, и это пастыри бессмысленные… Пошли, сказал! Никто не возвышает голоса за правду, и никто не вступается за истину; надеются на пустое и говорят ложь, зачинают зло и рождают злодейство! Ходим ощупью, спотыкаемся в полдень, как в сумерки, между живыми — как мертвые!..
Рык его отдалялся и замирал, и плаксивое бульканье Фыры тоже замирало вдалеке, и крысы, дождавшиеся наконец своего, ринулись с визгом на оставленную еду.
Назад: АЛАН КУБАТИЕВ АРЕНДА
Дальше: 10