6
«Улица Маяковского» – гласила синяя побитая табличка на доме, возле которого стоял наш грузовик. Трехэтажное типовое здание когда-то было школой либо каким-то другим детским учреждением, но сейчас тут обосновались военные. В скверике стоял памятник неизвестному мне бородатому человеку – может быть, украинскому какому-нибудь писателю, сейчас раскрашенный маскировочными пятнами, не иначе как ради потехи.
На крыльце деловито курили парни в брониках и с «кедрами» наперевес. Они посмотрели на нас неодобрительно, но никто ничего не сказал.
Провожатый, назвавшийся капитаном Салуцким, исчез внутри здания, показав курильщикам какую-то корочку. Нам было наказано сидеть тихо и не выстебываться.
– Мужики, киньте чинарик! – окликнул курильщиков прапор Коля.
Парни переглянулись, потом один порылся в кармане камуфляжной куртки и бросил нам почти целую пачку сигарет «Проминець».
– Спасибо, земляк, – с чувством сказал прапор, чиркая спичкой.
Парень ничего не ответил, другой что-то буркнул неслышное, и все заржали.
Мы посидели, покурили. Салуцкий не возвращался. Мимо нашего «Урала» по улице протащился танк «Меркава» с эмблемами Второй Винницкой танковой бригады, носившей нежное название «Билий лелека». На башне сидел, свесив ноги в люк, танкист без шлема и ел большой бутерброд, запивая из фляжки. На евреев хохлы словесно наезжают, а танки их любят... И оружие любят – видал я и «дезерт игл» у офицеров, и штурмовые винтовки израильские... Интересно, чего это они с Израилем расторговались? И что взамен поставляют? Откуда бабки берут?!
Потом проехали пять ооновских бэтээров с джипом во главе. В джипе сидели девки, числом пять, в форме – связистки какие-нибудь или медсестры. Прапорщик помахал им рукой, девки засмеялись, и одна, азиатского вида, показала в ответ выставленный средний палец.
– Фак ёселф! – заорал прапорщик, демонстрируя незаурядное владение разговорным английским. – Факю, битч!
Наконец появился Салуцкий. Он выглядел подавленным.
– Педерасты, – тщательно выговаривая это сложное слово, выругался он в адрес, надо полагать, людей из бывшей школы.
Мы не стали устраивать расспросы, тем более капитан тут же вытянул из кармана маленький блокнотик серой бумаги.
– Талоны. Жрать, пить, – коротко пояснил он, подавая блокнотик старлею, как старшему по званию. – Все сразу не проедайте, но и не экономьте. Еще дадут, если понадобится.
Это была хорошая новость. Жрать и пить – дело полезное, особенно если прикинуть, что может скрывать слово «пить». Поскольку Салуцкий ничего объяснять не стал, мы выгрузились чуть дальше по этой же улице, возле длинного одноэтажного домика, вроде бывшей конторы. Впрочем, выгрузились – громко сказано. Побросали свои нехитрые пожитки в большой комнате, где из мебели были только две двуспальные кровати с полосатыми матрацами, и отправились на поиски выпивки.
– Стой, пан! – крикнул прапорщик проходившему мимо украинскому солдату.
Тот послушно остановился.
– Где тут пожрать и выпить поскорей? – без обиняков спросил прапорщик.
– Да вон там, – показал солдат. – Длинный такой дом, сразу увидите.
– Дякую, – сказал прапорщик.
Да, вполне приличная забегаловка у них тут была. Как в старых боевиках про наемников: полутемная, с высокой стойкой, разбросанными по залу столиками, с рекламой пива «Миллер» и кока-колы на стенах, с маскировочной сетью под потолком. Особняком висело несколько постеров с Арнольдом Шварценеггером. Нет, не тем Шварценеггером – крупным стариком в инвалидном кресле, а с памятным мне опять же по старым боевикам.
Ощутимо пахло пивом и сушеной рыбой, а также сигаретным дымом. Из динамиков орал вечно молодой Филипп Киркоров.
– На ценники не смотреть, – скомандовал Беранже, пошушукавшись с барменом, или как он там назывался. Бармен был толстый плешивый мужик с запорожскими усами, в камуфляже, но вряд ли военный. – На талон – четыре пива, сто водки и закуска.
– Сколько талонов? – деловито осведомился прапорщик.
– Двенадцать.
– Вываливай все. Капитану скажем, потеряли. Нажремся хоть, когда еще придется... Только пускай штук семь закусок на водку переведут.
И мы начали методично нажираться.
Водка была ничего. Закуска – средняя после качественных консервов, но тоже в принципе ничего. Пиво – боже, пиво, и то было ничего! Холодное, пенистое, светлое пиво, какого я не пил уже много-много лет. Конечно, наш городской пивзавод и сейчас варил прокисшую от рождения бурду, но пивом ее назвать не поворачивался язык.
В общем, всё бы ничего, но налево я старался не смотреть: там сидели хохлы. Целых три стола хохлов – в зеленой форме, в высоких фуражках с трезубами, с «береттами» в кобурах. Все в чинах – не ниже капитана, многие с орденскими планками, один полковник даже с трехлучевой звездой ордена Бандеры, похожей на мерседесовский фирменный знак. Украинские офицеры кутили: на столах я заметил даже молдавский коньяк и обилие закусок.
– А эти что здесь делают? – вполголоса спросил у лейтенанта Коля.
Тот пожал плечами.
– Не дури, прапор. Это ж нейтральная зона, как я понимаю, – сказал я, очищая таранку. – Танк видел? Тут их части стоят, и наши, и ооновские, и натовские... Солянка сборная.
– Морду бы им набить, – мечтательно протянул прапорщик. – Победители.
– Набьем еще, – пообещал я, посматривая на Костика.
Тот подряд хлопнул три стограммовки – водка, кстати, оказалась вполне сносная, хотя явно из техспирта, – и сидел, вяло жуя плавничок. Всем нам хохлы кровь попортили, но Костику – больше всего. Всё ж в лагере сидел. Как бы чего не выкинул...
И я угадал.
– Стих! – громко выкрикнул Костик, поднявшись.
Многие обернулись, поставили кружки, отложили вилки. Лысоватый будкарь за стойкой сделал музыку потише. Кто-то из русских похлопал.
– Стих, – повторил Костик. – Стих русского... или еврейского? Короче, американского поэта Бродского стих. «На независимость Украины»!
– Не треба нам жида, – пробормотал пьяный украинский капитан за соседним столом, но большинство захлопали.
Я когда-то читал Бродского, он вроде бы помер давно, но ничего про независимость Украины я у него не помнил. С чего бы это Костик взялся устраивать театр варьете? Ой, мнится мне, не про независимость этот стих...
Костик взял кружку, отхлебнул пива и начал – заунывно, то и дело поглядывая в потолок, точно сверяясь с текстом:
Дорогой Карл Двенадцатый, сражение под Полтавой,
слава богу, проиграно. Как говорил картавый,
время покажет кузькину мать «руины»,
кость посмертной радости с привкусом Украины.
То не зеленок виден, траченный изотопом,
жовто-блакытный Ленин над Конотопом,
скроенный из холста, знать, припасла Канада.
Даром что без креста, но хохлам и не надо.
Я с тревогой оглядел зал. Кое-кто пил и ел, но в основном присутствующие слушали. Слушали внимательно и, кажется, начинали что-то подозревать.
Горькой вошни карбованец, семечки в полной жмене.
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
с сальными глазами жили, как каторжане.
Скажем им, звонкой матерью паузы метя строго:
скатертью вам, хохлы, и рушником дорога.
Ступайте от нас в жупане, не говоря – в мундире,
по адресу на три буквы, на все четыре
стороны. Пусть теперь в мазанке хором гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть, так сообща, суп выбирая чаще,
а курицу из борща грызть в одиночку слаще.
Прощевайте, хохлы, пожили вместе – хватит!
Плюнуть, что ли, в Днипро, может, он вспять покатит.
У стены кто-то пьяно дернулся, щелкнул пистолетный предохранитель, но полковник с орденом Бандеры сделал предупреждающий жест своим: мол, не трогайте москаля, пусть пока читает. Не время и не место пальбу устраивать. Я был полностью солидарен с полковником, потому что мы находились в ужасающем меньшинстве и к тому же без оружия.
Я откашлялся – в горле словно дерьмом намазали, сделал для успокоения пару глотков пива. Костик тем временем продолжал, теперь уже отведя глаза от потолка и отрубая концы фраз взмахами ладони:
Брезгуя гордо нами, как оскомой битком набитой,
отторгнутые углами и вековой обидой,
не поминайте лихом. Вашего хлеба, неба
нам, подавись вы жмыхом, не подолгом не треба.
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду,
кончилась, знать, любовь, коль и была промежду.
Полно качать права, шить нам одно, другое,
это земля не дает вам, калунам, покоя.
Ой ты левада, степь, краля, баштан, вареник.
Больше, поди, теряли – больше людей, чем денег,
Как-нибудь перебьемся, а что до слезы из глаза —
нет на нее указа: ждать до другого раза.
С богом, орлы и казаки, гетьманы, вертухай,
только когда придет и вам помирать, бугай,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса.
Последние четыре строки Костик произнес в наступившей тишине, нарушаемой лишь капаньем пива на стойку – у толстого бармена тек краник.
– Ох, москаль... – прошипел украинский капитан. – Ох, москаль...
– Сидеть, – громко сказал мудрый полковник с Бандерой. – Всем сидеть!
Тем не менее несколько человек встали, с грохотом отшвырнув стулья, и вышли. Костик улыбнулся, допил свое пиво и сел на место.
– Половину не понял, – честно признался наш прапор, – но там, где про гансов, это ты здорово. И в конце... Про Тараса-пидараса. Где стих взял-то? Сам сочинил?
– Я ж говорю – Бродский, поэт такой. Попался как-то в журнале, я и выучил со скуки, – рассеянно улыбнулся Костик.
– Пристрелят тебя, – горько сказал Беранже. Он, кажется, напился, но сидел ровненько, не заваливался. – Вот на улицу выйдешь, а они там стоят. С автоматами. С пуе... пулеметами...
– И ладно, – кивнул Костик, потирая запястье. Над ремешком часов синел наколотый трезубец и номер: «17610». Лагерь...
Бармен опять включил своего Киркорова, гул стал утихать. К нашему столику подошел молодой старлей-ооновец, вроде как русский.
– Провокации устраиваете, – укоризненно заметил он, садясь на свободный стул.
– А нам накакать, – культурно ответствовал прапорщик.
– Сейчас патруль вызову, прапорщик, – пригрозил старлей. – Как разговариваете со старшим по званию?!
– Иди хрен соси, голубая каска, – философски ответил Коля. – Какой ты мне старший? Мы партизаны, у нас старших нету. У нас дедушка леший старший.
Ооновец подскочил и хотел что-то заорать, но его дернул за рукав неожиданно очнувшийся Беранже:
– Спокойно, старший лейтенант. Мы сейчас допьем и уходим.
– Вот-вот. – Ооновец взял себя в руки. – Чтобы через десять минут тихо-мирно отсюда убрались. А то вызову патруль, будет хуже.
– А на улице нас ихние не шлепнут? – осведомился прапор, указав на украинских офицеров.
– Не шлепнут, не бойтесь. Но вертеться по улицам тоже не советую, – уже дружески посоветовал ооновец.
– А что нам патруль сделает? – поинтересовался я, когда ооновец свалил. – На губу посадит?
– Ну, губа тут, конечно, имеется, – рассудил прапорщик, – но, скорее всего, просто звезды дали бы. Тем более кто мы такие? Военные – не военные, штатские – не штатские... Партизаны и есть.
– А я, стало быть, дедушка леший? – Беранже захихикал. Нажрался командир, слабоват он на выпивку, небось и в самом деле поэтов последыш.
– Леший. Скоро все будем как лешие. Грязные, заросшие, жопу лопухами подтирать... – жирно сплюнув на пол, сказал Костик.
В глазах его стояла непроходимая тоска, и я подумал, что вот точно такую тоску видел в свое время в глазах двух пленных украинских спецназовцев. В новеньком камуфляже, только что не с эмблемами своего «Кобзаря» на рукавах – какой дурак, интересно, дал отряду спецназа такое название? – они сидели подле штабной палатки прямо на раскисшей земле. Спецназовцев взяли случайно: они только что расстреляли экипаж нашего подбитого бэтээра, возвращавшийся через линию фронта, и предвкушали уже, наверное, как будут сосать горилку и жрать сало у себя дома, но нарвались на разведгруппу. Четверо полегли, двух тяжело раненных разведчики добили на месте, а еще двух поймали почти невредимыми.
Их даже не били. Разведчики, насмотревшиеся всякого и пережившие всякое, повязали «кобзарей» и приволокли в штаб.
Теперь они знали, что их расстреляют. Двое парней лет двадцати пяти, одинаковых с лица, коротко стриженных. Один, с перевязанным запястьем, что-то бубнил себе под нос – не то пел, не то молился. Второй молчал, озираясь. И в глазах у них была непроходимая тоска – такая, как сейчас у Костика...
Я вздохнул, взял водку и маханул несколько больших глотков прямо из горлышка.
– Вот это по-нашему, – сказал прапорщик уважительно. – А то: провокации, мать их ети...
