Глава 17. Крем-брюле с малиновым вареньем

Таня сжимала в кулачке флешку, на которой было записано интервью с артистом Савраскиным, с тем же напряжением, с каким солдат сжимает последний патрон. Она проговорила на десять музыкальных ладов стандартную фразу: «Здравствуйте, Игорь Лукич, это Таня», и все не могла решиться позвонить. Перепробовала мажор в радостном приветствии и минорную усталость от тяжелого рабочего дня и все не могла выбрать нужную интонацию. Было мучительно трудно определиться в этом сложнейшем вопросе.

Вот скажет она так беспечно: «Здрасьте, это Таня! Работа сделана». А он ей в тон: «Отлично, рад за тебя. Какие планы?» А она со значением: «Никаких». А он: «Не может быть. У такой привлекательной девушки наверняка полно кавалеров. Никогда не поверю, что у тебя никого нет». А она: «Придется поверить». А он: «Ну поверил. И что?» И что, в самом деле? Нет, тупиковый какой-то сценарий.

Лучше говорить с элементами томности и разочарования. «Добрый вечер, Игорь Лукич, утомил меня этот Савраскин. Поразительное сочетание внешней красоты и внутренней пустоты». А он: «Как вы это разглядели? Мне страшно с вами общаться, эдак вы и во мне что-то разглядите». А она: «Уже». А он: «Что уже?» А она так тихо: «Уже разглядела…» А он: «А я просил? Мне оно надо? Чтобы меня разглядывали». Нет, так еще хуже выходит.

Таня представляла себе этот разговор наподобие лабиринта, который начинается со слов «Здравствуйте, Игорь Лукич», а дальше словесная дорога петляет, дробится, появляются тонкие подвесные мосты, обходные тропы, спрямленные тоннели и прочие головоломные путаницы, но где-то есть выход. Не бывает же лабиринта без выхода. И выход этот только один: предложение выпить кофе или погрызть бублик, но что-то сделать вместе и сугубо наедине. Все остальные варианты означают тупик, уткнувшись в который Таня услышит короткие телефонные гудки, а потом непременно собственное рыдание. В этой реакции своего организма она не сомневалась. Отличие разговорного лабиринта от всех прочих состояло в том, что у Тани будет только одна попытка его пройти. Поэтому она держала телефон в руках, не разжимая, как гранату с оторванной чекой, и оттягивала время звонка.

Согретый теплом Таниной ладошки телефон благодарно ожил. Таня досадливо вздрогнула. Занимать телефон было нельзя, он был предназначен для другого, самого важного звонка в ее теперешней жизни. В таких случаях ворчливо говорят: «Кого еще черти носят?» Но когда Таня увидела, кого именно на этот раз принесли черти, она возлюбила их, как родных. А заодно, в долю секунды, успела поблагодарить всех святых за визит чертей. На дисплее высветилось «сыродел». Буквы прыгали вверх-вниз, но сохраняли строй. Это! был! он!

– Да, алле.

«Откуда это «алле»? Привет, провинция», – отругала себя Таня.

– Танюша, ты меня извини, что отвлекаю.

– Ничего страшного.

«Ужас! Что я говорю? Какая корявая фраза… Вроде как он отвлекает и мешает, но не сильно». И, срочно желая исправиться, Таня отрапортовала:

– Я сделала, Игорь Лукич, то, о чем вы меня просили.

– Что именно?

«Забыл…» – заплакала натянутая внутри струна. Она жила этим поручением, а он… Но не успела Таня осмыслить и оплакать этот жизненный крах, как Игорь Лукич исправился:

– Ах да, Савраскин. Ну как он тебе показался?

– Поразительное сочетание внешней красоты и внутренней пустоты, – выдала Таня заранее подготовленный экспромт.

И тут же почувствовала, что облажалась. Повисла пауза.

– Таня, если ты таким высоким штилем мою биографию напишешь, уволю к чертовой матери и денег не заплачу. Это тезисно. Идем дальше. Я сегодня выпил немного, и, видимо, мне не повезло с собутыльником. Вообще с партийными деятелями, скажу тебе честно, лучше не пить. Поэтому настроение у меня мрачное, и я кусаюсь. Аки собака. Работать уже вряд ли смогу. Если не боишься меня такого, давай посидим где-нибудь.

– Я согласна, – пролепетала Таня, раздираемая желанием завизжать от восторга.

– Ну все, я тебе эсэмэской адрес ресторана скину, подъезжай. Извини, сам заехать не смогу, выпимши я. Хотя я это уже говорил.

И он повесил трубку. «Господи, спасибо!» – подумала Таня.

«И зачем я позвонил? – засомневался Лукич. – Глупо! Ну скакнуло настроение, с кем не бывает. Зачем девушку-то смущать? Совсем раскис я что-то. Может, возраст?» – корил он себя. А что, собственно, он делает не так? Ну посидят они в красивом месте под тихую изысканную музыку, она будет щебетать о разных глупостях, а он думать о своем. Ей будет хорошо. А ему? Ему тоже неплохо. Неужели у него нет права даже на такое послабление?

Как-то развезло его после этого коньяка, на душе было неспокойно, муторно и тревожно. Как будто провели железом по стеклу, и звук этот застыл в его ушах надсадной нотой. От разговора с Пал Палычем осталось бередящее душу послевкусие, от которого хотелось очиститься, заесть чем-нибудь. Или кем-нибудь.

Можно, конечно, поехать к Петровичу, но что-то частенько в последнее время он падает ему на плечо, сокрушаясь из-за несовершенства мира. Даже в дружбе есть лимит на такие излияния. Друг может устать быть вечным донором оптимизма и хорошего настроения. К тому же с Петровичем надо будет о чем-то говорить, пытаться словами поймать тревожность, поселившуюся внутри после встречи с Палычем. А выразить это словами трудно. Вроде ничего особенного и не произошло, не поругались ведь они. Но как заноза в душе сидит, бередит душу плохим предчувствием. Словами занозу не достать.

Нет, лучше с Таней где-нибудь посидеть. С ней и молчать можно. Ведь когда говоришь не о том, что мучает, это все равно что молчишь. Смешная она, молодая совсем и отчаянно старающаяся спрятать свою провинциальность. Хотя это в ней, пожалуй, самое симпатичное. Пыжится, как чижик-пыжик. Эта игра слов понравилась ему, и он, сам не зная зачем, послал ей адрес ресторана.

– Здравствуйте, Игорь Лукич. – Таня подошла к столику незаметно, сзади.

Игорь Лукич уже совсем было собрался сделать выговор за опоздание, но, оглядев ее, сразу все понял. Девушка явно заезжала домой переодеться и, как говорила его бабушка, причапуриться, навести марафет. То есть предстать в максимально выгодном свете. Лукича осенило, что Таня не просто на исходе рабочего дня заехала с ним поужинать, а старалась, собиралась, наряжалась. Она покачивалась на высоченных каблуках и еле дышала в туго затянутой на талии юбке. Так выглядят девушки, спешащие на свидание. Это было нелепо и трогательно одновременно. И очень ей шло. Тонкая и натянутая, как струна, к которой хочется прикоснуться, чтобы извлечь звук радости и силы.

Открытие озадачило сыродела. Сквозь нелепицу происходящего ему были приятны ее нарядность и смущенность, и тонкость-звонкость ее фигуры. Нет, конечно, он ничего этакого не имел в виду, когда приглашал ее посидеть в ресторане, и в мыслях не было, глупость и ерунда полная, но что-то в этом есть, волнующее и напоминающее о молодости.

– Привет, – постарался сказать он максимально нейтрально.

Но именно постарался, что не укрылось от Тани. И она благодарно отозвалась на его замешательство:

– Значит, у вас сегодня плохой день и мы будем его провожать?

– Вроде того. Но давай сначала закажем что-нибудь для тебя. Я пока ждал, уже почти поужинал. Прости, не дождался.

– Кажется, вы впервые извинились.

– Кажется, впервые есть за что.

– Вы так думаете? – с иронией спросила Таня.

– А ты думаешь иначе?

– Как можно…

– Сегодня можно.

Таня улыбнулась. Она умела ценить словесные игры, любила мир слов, стройные шеренги букв и упорядоченные стайки звуков. В этом мире она чувствовала себя гораздо увереннее, чем вне его. Ни танцы, ни постель, ни макияж не были ее коронным номером. А вот разговоры разговаривать она умела. И, похоже, он тоже. Это приятное открытие порадовало и обнадежило, создавая единое пространство для них двоих.

Подошел официант, и Игорь Лукич сказал ему что-то неважное и невыразительное, кроме одного пассажа: «…моей даме…». Кажется, попросил выключить кондиционер, который дул прямо на «мою даму». И Тане стало жарко под обдувающими струями кондиционера. Может, попросить не выключать? Но поздно, услужливый официант уже выполнил просьбу Лукича.

Открыв меню, Таня увидела множество новых, неведомых ей слов. В других обстоятельствах она бы обрадовалась и даже сфотографировала их для пополнения своего филологического багажа, но тут ситуация была иной. Легкий бриз паники обдал ее холодом, как будто кондиционер самопроизвольно заработал на полную мощность. Заказывая, Таня пальцем показывала на нужную строчку в меню, боясь неправильно произнести непривычные названия. Получалось не очень эстетично:

– Вот это… и это…

Официант, как истинный халдей, сразу понял, что перед ним новичок, и воспарил в своем превосходстве.

– Крем-брюле сразу после фуа-гра подавать? Или с интервалом?

– Не надо сразу, может растаять.

Официант выдержал эффектную паузу, чтобы кавалер смог оценить все невежество своей «дамы». Высшая степень дремучести думать, будто крем-брюле – мороженое. Как будто это не приличный ресторан, а уличный киоск, набитый эскимо, где между пломбиром и «Лакомкой» притаилось крем-брюле. Слово одно, а содержание разное. В ресторанном мире крем-брюле означает дивный и изысканный десерт в виде заварного крема с карамельной корочкой. И подавать его холодным – моветон. Только комнатной температуры. Ну кто пускает таких в ресторан, да и вообще в Москву! Понаехали, провинциалы, не протолкнуться. Крем-брюле от мороженого отличить не могут. Пусть в своих Урюпинсках крем-брюле в вафельных стаканчиках грызут.

– Мой даме крем-брюле принесите позже, чтобы не растаяло, – неожиданно заявил ее спутник. – Один шарик шоколадный и два фруктовых, и обязательно полейте малиновым вареньем.

Халдей растерялся, потому что по всем признакам мужчина был завсегдатаем солидных ресторанов, и уж что-что, а спутать крем-брюле с мороженым он никак не мог. Да и симпатия к простецкому малиновому варенью никак не стыковалась с дорогими туфлями и швейцарскими часами. А в этом халдей разбирался не хуже чем в крем-брюле. Не веря своим ушам, он растерянно и изумленно посмотрел на клиента. И встретился, точнее, напоролся на его жесткий, со стальным отливом взгляд, похожий на штык. Игорь Лукич выдержал паузу и переспросил с какой-то странной интонацией:

– Вы меня поняли? У меня четкая дикция?

– Да, конечно, – заискивающе и извиняясь, промямлил официант.

Таня уловила необъяснимые грозовые раскаты в голосе Лукича, но списала на его плохое настроение. Стало жалко бедного официанта. Она сочувственно проводила его взглядом и вернулась в главной теме их встречи:

– Так что у вас стряслось?

– Ничего. Нет, правда ничего.

– Но ведь что-то испортило вам настроение?

– Да, пожалуй. Просто пили с одним человеком коньяк.

– Вы не любите коньяк? Предпочитаете пиво? – Таня осеклась. Пиво прочно связывалось с таможней и Максом, а говорить об этом ей сейчас не хотелось.

– Я, Таня, уважаю алкоголь в любых проявлениях, включая кефир. Все зависит от обстоятельств.

– Что же плохого было в сегодняшнем коньяке?

– Сегодня я предпочел бы воду. Или водку.

– Всего-то?

– Не скажи, это очень важно. Знаешь, что такое свобода? Это когда ты выбираешь, что пить и с кем пить.

– Неплохо сказано.

– Да, я такой, аки Цицерон. – Лукич попытался шуткой сбить градус серьезности этой беседы.

Таня вновь вспомнила про Макса, старающегося проклятиями и бравадой скрыть свою тоску по пивным посиделкам на таможенных терминалах. Когда-то молодые Игорь и Макс, жадные до жизни и денег, дружно выбирали пиво и компанию друг друга. Это была их свобода, их бизнес, их кураж, их азарт игры в прятки с таможней. А теперь у Макса выбора нет, ему достался Веня с дурацкими шуточками и с воблой. Но, похоже, у Игоря Лукича дела обстоят не лучше. С выбором и у него негусто. Вот сегодня судьба всучила ему нелюбимого собутыльника, от которого не откреститься, не отвертеться. Хочешь не хочешь, а пей, глотай, проталкивай в горло дорогой коньяк, подливай снова, шути, изображай радость. У Макса хоть вобла осталась как привет из прошлого. А у Игоря Лукича, наверное, и этого сегодня не было. Чем там коньяк закусывают? Икрой? Лимоном? Шоколадом? Еще непонятно, кто из бывших компаньонов свободнее. Тане стало тоскливо от таких мыслей и жалко Лукича. Нет, сегодня говорить о встрече с Максимом Ивановичем она точно не будет.

Вообще про прошлое не будет. Потом, может, завтра или послезавтра, но только не сегодня, не сейчас. Не нужно впускать в этот вечер Сергея Викторовича с его заманчивым предложением инвестировать в его склады, провонявшие гниющей капустой. Лучше промолчать про обиженных на Лукича доверчивых клиентов его фантомной страховой компании, за которую он заплатил разрывом с Варварой. Не стоит говорить и про смерть Штыря от бдительных конвоиров, которые поквитались с ним за ожоги от паяльника на груди Лукича. И про спившегося Макса лучше не рассказывать, про его тоску по таможенному вальсу, вместо которого он танцует пьяный краковяк в обнимку с Веней. Пусть это прошлое и даже лучезарное будущее отступят перед настоящим. Даже не настоящим, а сиюминутным. Счастье – это когда мгновение хочется длить и длить.

Словно прочитав ее мысли или просто желая переменить тему, Игорь Лукич спросил:

– Как там у тебя дела продвигаются? До какого уровня моей жизни уже добурилась, аки шахтер?

– Я стараюсь, – сухо ответила Таня.

– Ну и что там? Преисподняя или полезные ископаемые?

– Разное.

– Ясно. Моральную сторону моего бизнеса мы обсуждать не будем. Идем дальше. Что с личной жизнью? Все ниточки распутала? Я так понимаю, что скелеты в моем шкафу уже стоят по стойке «смирно».

Меньше всего Тане хотелось поворачивать разговор в эту сторону. Говорить на тему прошлого означало впустить в сегодняшний вечер стремительную Варвару, холеную Леру и взбалмошную Арину. И тогда ужин превратится в производственное совещание или в сеанс психоаналитика. Нет, хуже, в вечер воспоминаний на тему «Любимые женщины сыродела Лукича». От этих перспектив Тане взгрустнулось, что не осталось незамеченным. Впрочем, трудно не заметить, если у девушки, сидящей напротив, начинают дрожать губы и блестеть глаза, обильно смоченные какой-то влагой.

Лукич растерялся. Он не успел понять, чем вызвана такая реакция, но очень испугался, что сейчас Таня расплачется. Тогда, в своем кабинете, он довел ее до слез легко и непринужденно, и жалко ее не было. Женских слез он вообще-то не боялся. Был стойким к ним, как скала. На какие только лады не плакали женщины вокруг него, какие только ноты не брали в своих слезоточивых атаках. Лера рыдала артистично, старательно промакивая слезы салфеткой, чтобы не было морщин. Арина голосила по-сибирски вольно и швырялась тяжелыми предметами. Варвара захлебывалась в плаче и кружилась по их крохотной комнате в общежитии, сшибая углы на своем пути. К этому можно и нужно было привыкнуть, как к периодическим атмосферным осадкам. Лукич всегда имел при себе душевный зонтик.

Но тут захотелось избежать слез, успокоить. «Старею», – сказал себе Лукич. Но как же приятно было осознавать фальшь этой фразы, ложь такого диагноза! Дело было вовсе не в старости. Наоборот, он чувствовал, как его распирает здоровая сила, мужская снисходительность к этой девочке, покровительство и потакание ее слабостям и странностям.

– Ты откуда родом? – Он перевел разговор так же решительно, как стрелочник меняет ход поезда.

– Заметно, что не москвичка?

– Ну… Не так чтобы в глаза бросалось, но да, я сразу понял. Кстати, это комплимент. Трудолюбивая ты, аки пчела. Мне Петька рассказывал про тебя. Только у приезжих над рабочим столом может висеть собор Василия Блаженного.

– Вы с Петром Симоновичем давно знакомы?

– Да нет, каких-то полвека всего, – засмеялся Игорь.

Хорошо засмеялся, легко и искренне.

– Мы с ним в один детский сад ходили. Точнее, нас туда водили наши мамашки, отпетые подружки, – и он улыбнулся своим воспоминаниям, став вылитым шарпеем. – Дружили они как-то взасос, ненормально, как школьницы. Прямо не расставались. Все праздники у нас проходили вместе, в расширенном составе семьи. Сейчас я понимаю, что мужьям от этого кисло было, но они почему-то терпели. Я даже какое-то время думал, что у меня две мамы, а Петька мне брат. Ну и бил я его по-братски, как положено.

– За что били-то?

– За конфеты.

– За конфеты?

– Зря смеешься. Это для советского ребенка была целая тема.

– Это для любого ребенка целая тема.

– Так может говорить только молодая и глупая девица, рожденная после СССР, – сказал он мягко, как будто сделал комплимент ее молодости. – Тогда конфеты в доме были только по праздникам. Дефицит же. На Новый год нам с Петькой дарили одинаковые наборы конфет. Разумеется, их нам «передавал» Дед Мороз. Петька был тупее, ну или наивнее, он верил в чудо. А я нет, но помалкивал из какого-то детского суеверия. Вдруг разоблачу, а вместе с Дедом Морозом исчезнут и конфеты. Все-таки какая-то связь между ними была.

– Это точно, – поощрила Таня рассказчика смешливыми искорками в глазах.

– Идем дальше. Были в тех подарках шоколадные конфеты и замухрыжистые карамельки, прямо как аристократы и плебеи. Первые – наперечет, ночью разбуди, скажу какие. Две «Аленки», один «Мишка на севере», один «Золотой петушок», пара «Трюфелей», зато «Каракума» целых три штуки. Я их раскладывал то орнаментами, то в линеечку по величине. Словом, это была бесценная коллекция овеществленного детского счастья. И чтобы этих шоколадных аристократов не смущало плебейское соседство, я давился карамельками, подчищая свою коллекцию.

– Да, я так же бутерброд с икрой ем, – поделилась сокровенным Таня, – сначала обкусываю с края корочку, чтобы потом серединку съесть, где больше всего икры.

– Слушай дальше. Сейчас ты поймешь свою трагическую ошибку. Петька шел другим путем. Он быстро хомячил все лучшее и ходил с мешочком, где страдальчески шелестели карамельки. Вздыхал он при этом вполне поэтично, аки Байрон. Получалось, что я жадина-говядина, который не делится лучшим. К тому же он, зараза, еще предлагал угоститься его карамельками. Сердце наших ненормальных мамаш разрывалось от жалости к бедному и щедрому Петеньке.

Таня уже смеялась, показывая ровный ряд зубов. Игорю Лукичу почему-то представилось, как она надкусывает яблоко. Позавидовал, а заодно вспомнил, что давно не был у стоматолога.

– Идем дальше, – он отогнал тень зубного врача, – наши мамаши не то чтобы принуждали меня поделиться с этим балбесом моим шоколадным сокровищем, но всячески намекали. Взывали к совести.

– И что? Делились?

– А куда было деться? – усмехнулся он, но без былого задора. – Зато, когда в школе на уроках истории стали проходить экспроприацию, я эту тему понял легко, с лету.

Таня уловила смену настроения Лукича и миролюбиво закруглила тему:

– Ладно, чего только в детстве не бывало.

– Не скажи. Этот сюжет вечный, прямо библейский. Спустя годы лозунг «Делиться надо» озвучит наш министр финансов, обращаясь к главной жадине-говядине новой страны, к бизнесу. И попилят наш бизнес не хуже чем те «каракумки». Но тогда я еще не проводил таких аллюзий. Страдал без исторической перспективы.

Повисла неловкая пауза.

– Знаешь, чем закончилась та история с Петькой? В очередной Новый год я съел всю шоколадную гвардию в один присест. Помню, давился, но ел. Ел и плакал, потому что в этих конфетах самое главное было именно чувство своей состоятельности, обладания чем-то ценным. Мне ведь не шоколад нравился, а вот эта самая возможность тянуть наслаждение, раскладывать конфетные узоры. А еще трогать уголки оберточных коконов. И все это я банально съел, запихнул в себя. Вот тогда я понял, что чувствовали крестьяне, вырезая скот, когда их гнали в колхозы. Так Дед Мороз и Петька познакомили меня с русской историей.

Помолчали. Таня понимала, о чем думает Лукич.

Чтобы его развеселить, она сказала:

– А у меня в детстве конфеты всегда были, но я их не любила.

– А что ты любила?

– Театр, наверное.

– Театр? – засмеялся Игорь Лукич.

– И ничего смешного в этом нет. У нас был очень хороший ТЮЗ. Там работала одна женщина, к которой я все время бегала. От нее такой заряд исходил, что я стала искусством интересоваться. Мне казалось, что ничего важнее в жизни нет. Даже думала на искусствоведческий факультет поступать. Но все-таки потом выбрала журналистику.

– Искусство, значит, в отставку отправила?

– Просто я тогда поняла, что искусство нельзя словами выразить, оно только внутри человека живет. Это как дар, и нечестно его в работу превращать, деньги за это получать. Я дома любимые картины повесила и, когда одна оставалась, садилась под ними, включала музыку и просто улетала.

– А какие у тебя любимые картины? – Игорь подался вперед.

– Вы смеяться будете.

– Почему?

– Ну они простые, несовременные.

– Пока идет сплошная реклама. Так что за картины?

– «Неизвестная» Крамского, ее еще часто «Незнакомкой» называют. И «Девочка с персиками» Серова.

– Почему они?

– Я же говорю, это словами не передается. Все, что пишут про живопись, нелепо и жалко выходит. Мне кажется, что словами ни цвет, ни запах, ни вкус, ни звук описать полностью нельзя. Это похоже на обман: одни делают вид, что у них получилось словами выразить, а другие притворяются, что от этих слов они действительно что-то почувствовали. А зачем? Музыка живет в звуках, а живопись в красках. Им слова не нужны.

– А как ты почувствовала, что это твои картины?

– Не знаю. А как вообще человек чувствует, когда находит что-то свое? Просто либо попадает в твой нерв, либо нет. Ну мне как-то так становилось, когда я на эти картины смотрела, будто у меня кожи нет… – Таня вдруг засмущалась и замолчала.

Игорь Лукич задумчиво смотрел на Таню. «Вот тебе и провинция. Да без такой провинции мы бы уже загнулись давно», – подумал он с теплотой.

Воспользовавшись затишьем за столом, подошел официант и, слегка заикаясь, спросил:

– Крем-брюле… подавать?

– Да. Надеюсь, моя дама не простудит горло, – сделал Лукич контрольный выстрел в голову официанта.

Тот окончательно убедился, что все понял правильно, расплылся в халдейской улыбке и поставил перед Таней креманку с мороженым. Один шарик был шоколадный, два фруктовых, и сверху вся эта нечеловеческая красота была щедро полита малиновым вареньем.

После мороженого был кофе и малюсенькие, тающие во рту то ли пирожные, то ли печенюшки. Какая-то кондитерская помесь, но очень вкусная. Если бы юбка была на резинке, то Таня съела бы все. А так оставила две штучки Лукичу. И он опять подумал про ее молодость, в топке которой сгорали калории, не оставляя следов на ее фигуре. И как она с такой фигурой без охраны ходит? Да еще небось в маршрутках ездит. Или ослепли все? Или он прозрел?

Когда Таня и Игорь Лукич вышли из ресторана на свежий воздух, то заметили, что он действительно стал свежим. Вечер прогнал жару и скинул пуховое одеяло с одуревших и разомлевших горожан. Это были те самые минуты, ради которых стоило терпеть весь этот день. Измученные жарой люди выползали из укрытий, чтобы убедиться, что жить все-таки здорово. Стоило вставать утром, тащиться на работу, покрываться испариной, искать тенек и изнемогать в духоте метро, чтобы дожить до такого вечера. Люди шли неспешно, с пониманием уникальности момента, словно цедили эти минуты. Зрелый день с его трудами и заботами уступал место краткому времени вечернего отдыха, за которым последует ночь.

Игорь Лукич подумал, что вечер похож на молодого пенсионера, который радуется, что сил еще много, а забот уже нет. Трудовой день сменяется пенсионным вечером. А потом постепенно подступят болезни, как проступают звезды на ночном небе. И придет ночь. Окончательная и бесповоротная. Утро, конечно, настанет, но это будет утро другого дня и другой жизни.

Игорь Лукич не знал, что ему делать с этой Таней. У него была тысяча причин посадить ее в такси и отправить домой, поцеловав на прощание в щечку. И любая из этой тысячи причин была весомая, аргументированная и убедительная. Он знал их правоту и неоспоримость. Это была армия, стоящая на страже его спокойствия и безмятежности. Но вся эта несокрушимая армада разбилась об этот вечер. Точнее, о страх, что он больше не повторится. Ему захотелось видеть, как наступают сумерки и как приходит рассвет, в четыре глаза. Остаться одному в такой вечер означало отказаться от дара, который преподносила судьба, оскорбить ее своей неблагодарностью.

Он молча обнял Таню за плечи и повел ее прочь от стайки шумных таксисов, крикливо рекламирующих свои услуги. И она не удивилась, пошла твердо и радостно. «Хорошая девочка Лида!» Так, кажется, у поэта? Хорошая девочка Таня. Как, оказывается, легко быть поэтом и писать стихи. В такой-то вечер.

На следующее утро Таня выглядела свежей и отдохнувшей, но почему-то периодически зависала, уставившись в одну точку. В этой точке она видела себя и Игоря, которые уже совсем в сумерках дошли-таки до собора Василия Блаженного и кружили вокруг него в странной игре. Поцелуями и объятиями надо было изобразить одну из маковок собора. А они все были довольно фантазийными. Легко угадывалась только самая шипастая маковка, и тогда Игорь целовал ее отрывисто, резко, слегка прикусывая губы.

Главная площадь страны была вымощена брусчаткой так коряво, что сразу было понятно: это сделали свободные каменщики, а не пленные немцы. Таня быстренько сломала каблук. Появился достойный повод разуться, о чем ноги давно молили свою несговорчивую хозяйку. Босая Таня совершенно счастливой уснула на плече Игоря в такси. И только около дома он ее разбудил. Единственное разочарование этой ночи состояло в том, что это был ее дом, а не его. Он не вышел из машины, чтобы избежать приглашения на чашечку кофе. На молчаливый вопрос в ее глазах тихо ответил:

– Не порть все. Иди.

И она пошла.

Теперь предстояло жить и даже работать, когда хотелось только вспоминать и ждать. Вспоминать прошлое и ждать будущее. Настоящее провалилось между ними, затерялось, как что-то несущественное. Таня готова была часами вспоминать детали того вечера и мечтать о будущем, фантазии о котором заполонили все ее чувства и помыслы.

Она ждала. Работать не могла.

На третий день простоя на экране высветилось «сыродел».

– Да, – сказала Таня.

– Привет! Как ты?

– Хорошо. А ты? – По телу начинала пробираться дрожь.

– Таня, я благодарен тебе, и мне действительно было хорошо с тобой, но позволь мне не развивать этот тезис. Идем дальше. Сроки твоей работы не отодвигаются. Ты не подведешь?

– Нет, не подведу, – на автомате ответила Таня.

– Материал весь собран?

– Почти. – Таня выбирала самые короткие слова, чтобы не дрогнул голос.

– Ты уверена, что успеешь? – спросил Игорь с нотками недовольства.

– Да, уверена, – серым голосом пообещала Таня.

– Тань… Ты должна понимать, что дело есть дело… Я пока не буду звонить, чтобы не отвлекать тебя.

И он повесил трубку.

Будущее рухнуло, а настоящее даже не подумало поднять голову.