Серега ненавидел шахты. Нет, не за темноту и духоту, и даже не за болезни и опасность обвалов. Он ненавидел их за отца.

Отец был в числе бастующих шахтеров летом тысяча девятьсот восемьдесят девятого года. Тогда весь Кузбасс встал, подав пример Донбассу и Воркуте. Сереге всего четыре годика было, он ничего не помнил. Но зато все последующие годы, пока отец не умер, все разговоры «за жизнь» так или иначе скатывались к этой теме. Отец рассказывал сотни раз, как началась забастовка: в душевых не было мыла. Купить его было негде. Мыла не было, а маразм был, и в огромных количествах. Тонны угля лежали не отгруженными, а шахтеров гнали в забой, чтобы доложить о перевыполнении плана. Так мыло и маразм объединились в одну гремучую смесь, которая рванула, еще как рванула. «Коммунистическая хрень достала всех, по горло в ней стояли, а жрать нечего было», – в сотый раз объяснял отец. «Да понял я, батя, понял», – примирительно говорил Серега.

Но отец не успокаивался. По сотому кругу говорил про мыло, про неотгруженный уголь, про пустые полки магазинов. Серега понимал, что отец специально себя распаляет, хочет доказать сыну, а главное, себе, что другого выхода не было, что правильно они тогда вышли на забастовку. Говорил отчаянно и зло. И с каждым годом все отчаяннее и злее. Потому что нужно было добавлять градус, чтобы потушить растущие сомнения в правильности тех дней. Со временем у отца появилось чувство, что их забастовка была тараном, свалившим СССР. Отец не мог себе этого простить.

До конца жизни вспоминал, как он с друзьями в Москву рванул. Целый поезд шахтеров, оккупировавших половину гостиницы «Россия». И как они шеренгой стояли на Васильевском спуске, а депутаты мимо них на работу шли – будто сквозь строй проходили. Руки шахтеров с въевшийся угольной пылью держали плакаты «Ельцин – наша надежда!». Тогда-то Ельцина и избрали председателем Верховного Совета России, с перевесом всего-то в четыре голоса. Отец эти четыре голоса на себя повесил, под этим грузом и жил.

Потом, уже в тысяча девятьсот девяноста восьмом году, отец снова в Москву ездил, каской стучал на Горбатом мосту. Это уже Серега помнил. Еще бы не помнить! Он на пороге пижонского возраста был – целых 13 лет. Непрерывно хотелось жрать, и кроссовки новые хотелось. Даже не поймешь, чего сильнее. А шахты стояли, отцу получку несколько месяцев не выдавали. И как мать кричала отцу: «Что? До чего достучались? По голове лучше себе постучи!» Но стучали по мостовой. А кто не стучал, тот плакат держал «Ельцин – наш позор!». Теми же руками, с въевшейся угольной пылью.

Шахта отравила жизнь отца. Он умер озлобленным. Разве что не швырялся в телевизор, когда показывали передовых демократов.

Тогда Серега сказал себе, что он и политика – две вещи несовместные. А если политика ему дорогу пересечет, то он огородами пробираться будет, в обход пойдет, лишь бы ничего общего с ней не иметь. Хватит с его семьи одного отца. Налог на политическую активность, можно сказать, уплачен сполна. С каждого двора по одной голове, хватит историю кормить.

И на шахту работать не пойдет.

Он еще совсем мальчишкой был, когда хоронили шахтеров после завала. Гробы стояли в ряд, и у каждого – кучка ребят, облепивших мать. Матери выли, дети плакали. Серега тогда подумал, что ночью в город приходили немцы, фашистский десант. Он ничего страшнее немцев не знал, благодаря советскому кинематографу. Но немцев не было видно. Тогда Сережа осмелел и спросил отца: «Все-таки наши победили?» Отец не понял, но кивнул. Только спустя годы Сережа понял, кто кого победил.

В их семье под строгим запретом было оставлять включенной лампочку. Это было серьезное прегрешение. Как-то Серега убежал из дома, не выключив свет. То ли на школьную дискотеку опаздывал, то ли еще куда. Но, видно, повод был исключительный, отбивающий память. Когда вернулся домой, на отце лица не было. Нет, отец не орал, не ругался, а усадил сына решать задачку. Простую задачку – в одно действие. За год Кузбасс добывает сколько-то тонн угля и хоронит столько-то шахтеров. Вопрос: сколько тонн угля стоит одна шахтерская жизнь? Это как производительность труда считать, только делить надо не на живых, а на мертвых.

Сергей потом всю жизнь выключателями щелкал, как привидение ходил, охотился на зряшную лампочку. Его даже на смех поднимали. Но как поднимут, так и опустят. Он продолжал тушить свет, где только можно. А от городской иллюминации морщился, как от боли. Для шахтера оставить лампочку напрасно гореть – это как для ленинградца хлеб выбросить.

Но как обойти шахту, если она – главный гвоздь, на который вешается жизнь их городка? Здесь быть мужчиной и быть шахтером – одно и то же. Других вариантов нет и не предвидится. Шахту ни обойти, ни объехать. Исключение составляли старые, больные и дети начальников. Выходило, что богатые родители сродни инвалидности, только со знаком плюс. У Сереги не было солидных родителей, не было болезней и пока не было пенсионного возраста. Выходило, что ему – прямая дорога в забой.

Но он нашел лазейку. Серега решил стать «шибко умным», чтобы попасть на бюджетное место в институте. Правда, эта спасительная мысль пришла к нему поздновато, когда в его знаниях было столько же пробелов, сколько дырок в рыболовной сети. Но Сергей не хотел быть ни рыбаком, ни шахтером. Он планировал быть студентом. Неважно, какого вуза, лишь бы бесплатно учиться. И начал вгрызаться в учебники, как червяк в молодое яблоко. Но червяк получает от этого удовольствие. А Сергей тихо бесился, скрипел зубами от натуги. Впрочем, что мы знаем о червяках? Только то, что у них нет зубов. Может быть, поэтому они не скрипят зубами.

Сергей вглядывался в лица Ньютона, Галилея, Паскаля и вопрошал: «Ну не мудилы?» Но те безмолвствовали. Не отвлекали Сергея от учебы своими возражениями. И скрип зубов продолжался. Он готов был сточить их до десен, лишь бы продраться через эти дебри.

Дебри не бесконечны, свет в конце тоннеля обязательно проглянет. Через какое-то время в голове Сергея наступило просветление. Наверное, то же чувствует человек, который долго молится и вдруг чувствует нечто снизошедшее на него. На Сергея снизошло понимание. Ему начали сниться формулы, функции, уравнения, химические реакции и физические опыты. Во сне это было как-то очень гармонично обставлено, как фильмы со своей фабулой, интригой и развязкой. Он решал задачи во сне и точно знал, что решает правильно. А утром забывал, снова бесился от бессилия. И снова скрип зубов и въедливое рассматривание лиц великих старцев от науки.

Но пришло утро, когда он принудил задачки выкинуть белый флаг. Они сдались. Сергей стал первым в классе, его ставили в пример, им гордились учителя. Но бог с ним, с первым номером. В его игре важнее было быть последним – последним в очередь в шахту. И за это последнее место он готов был побороться.

В начале двухтысячных годов все хотели стать менеджерами и юристами. Любой, не знающий математику и физику, объявлял себя гуманитарием. Но гуманитарии традиционно нищие – так уж повелось. Дескать, им пристало рифмами и умными словами питаться. На этом фоне менеджеры и юристы выглядели весьма привлекательно. Почти гуманитарии, но не нищие. Математика им нужна только для того, чтобы собственные доходы считать. На это и простой арифметики хватит. Да и утомления не вызывает. Разве можно устать, считая свои деньги? Поэтому на эти специальности был пиковый конкурс. Сергей на пику не полез.

Он пошел в политехнический вуз, куда конкурса практически не было, и честно проскрипел зубами первые два курса. А потом то ли зубы стерлись, то ли в голове резервный блок заработал, но он начал получать от учебы удовольствие. Как червяк, вползающий в сочное яблоко.

Хотя удовольствие – это слабо сказано. Для удовольствия достаточно вкусно поесть и сладко поспать. А тут другое. Это было высшее наслаждение, какое-то звенящее чувство восторга, когда Сергей начал понимать, как формулы и закорючки из учебников переползают в чертежи, просачиваются в технологические схемы, застывают в красивых и точных линиях машин, готовых крушить и молоть все, на что укажет человек. И он, Сергей, такой человек.

Горьковское «Человек – это звучит гордо!» Сергей однозначно приписал к инженерной профессии. Правда, потом Сергей доискался, откуда эта фраза. Даже обидно стало. Зачем-то писатель доверил эту крылатую фразу сущему балбесу, вечному искателю «приятной работы» Сатину. Серега к тому времени таких повидал. И на дух не выносил.

Родина пухла от нефтяных денег, которые, как и положено нефти, скапливались на самом верху. Но что-то и вниз просачивалось. Страна напоминала пропитанную нефтью губку. Образовалась прослойка молодых людей, считающих, что за наличие диплома им должны платить. Просто по факту того, что они отсидели сколько-то лет в аудиториях, вполуха слушая разных лекторов. Сергей не понимал, откуда такая уверенность. И бесился от обилия Сатиных, витиевато рассуждающих о смысле жизни и не умеющих, а главное, не желающих работать головой и руками.

Для себя он вывел простую философию: есть Сатины, а есть Сизифы. Сатины вечно ищут работу, которая им приятна, часами трындят про свою нереализованную креативность и нераскрытый потенциал. Во всем виновато, разумеется, государство, с которым им не повезло. Они умные и бесполезные люди. Толку от них нет. А Сизифы не спрашивают, что, зачем и почему. У них есть своя глыба и есть вершина, на которую эту глыбу надо затащить. И это весь их мир. У них получается только толкать камень, но не выходит его там закрепить, их труд бесконечен и тяжел. Но они честно трудятся, хотя и без результата. Шахта представлялась Сергею скопищем Сизифов. Он их жалел и уважал, а Сатиных ненавидел. Однако и Сизифом быть не хотел.

А чего хотел? Он не знал. Но в студенчестве так легко откладывать серьезные вопросы на потом. Отсрочка серьезных решений – это самый большой дар, который преподносит человеку молодость.

Пока Сергей воевал с серьезными науками, у него выработался жесткий график, привычка читать, не покладая рук и не смыкая глаз. И по мере того как точные науки выкидывали белые флаги, стало освобождаться время. Он заполнил его новыми книгами. Появились Ницше и Шпенглер, Бердяев и Флоренский. К ним добавились Толстой и Тургенев, Чехов и Куприн. Серега с удивлением обнаружил в них красоту и мощь. Несчастная русская словесность, отравленная воспоминаниями об уроках литературы, была реабилитирована. Эти книги пробили брешь, и в образовавшийся пролом потекли другие книги, авторы, идеи. Сергей соскочил с иглы математики. Мир стал объемным и каким-то уж очень сложным, не подлежащим исчислению. Но зато загадочно-многомерным и заманчиво цветным.

Он думал, что контролирует этот процесс. Что это всего лишь книги. Они могут скользить по поверхности его разума, развлекать и изумлять, давать пищу для размышлений – не более. Но книги были подобны бацилле, которая, не проявляясь до поры до времени, подтачивала его прежние убеждения и формировала новые желания.

Сергей понял, что недооценил свой книжный запой, когда, словно наблюдая за собой со стороны и удивляясь себе, выбрал специализацию – горное дело. Внутри двинулся огромный пласт, как огромная льдина, сметающая на своем пути прежние обещания держаться подальше от шахты. Тонюсенькие и хилые странички книг оказались мощными жерновами, перемоловшими его. Он выбрал быть рядом с Сизифами, обреченными на нескончаемый труд. Чтобы подхватить камень на вершине горы.

Личная жизнь Сергея была его личным делом. То есть он периодически впускал в свою кровать стройные женские тела, некоторым даже позволялось хранить косметичку в его прикроватной тумбочке. Но недолго. Тумбочка была маленькой, а кровать узкой. Сергею это быстро надоедало. И как только женское тело начинало намекать, что к нему прилагается еще и душа, которая страдает, чего-то там хочет и на что-то надеется, наступал конец. Тело вместе с душой получало отставку.

К тому же он ведь жил не один в общежитской комнате. В очереди стояли три соседа: Леха, Петька и Паша. И все периодически переживали микророманы. Система оповещения была незатейливой, но работала безотказно. Если приходишь с занятий, а на дверном косяке лежит пустая пачка «Явы», то это условный знак, который означает: «Простите, ребята, но сегодня вы тут не живете». Ребята все понимали, матерились, но не вслух, чтобы не сбить романтический настрой по ту сторону двери. И шли уплотнять соседей. В ответ соседи периодически уплотняли Сережину комнату. Так и жили.

Когда их соседа Пашку отчислили по итогам сессии, Серега понял, что могли чувствовать жильцы коммуналки, провожая соседа в долгий путь. «Меньше народа, больше кислорода», – такая детская присказка могла родиться только в стране, где многие поколения выросли в коммуналках с одной уборной в конце длинного коридора. Но Паша был свой, проверенный боец, совладелец пустой пачки «Явы», и ребята решили: в тесноте, да не в обиде.

Отчисленный Паша продолжал жить студенческой жизнью, как будто ничего не изменилось. Он жил в общежитии, ходил на студенческие дискотеки, курил на лестничных клетках общаги, складывая окурки в банки от кабачковой игры, подсунутые под батарею. И даже горячо поддерживал тех, кто считал, что теория вероятности с высокой вероятностью взрывает мозг. Словом, оставался нормальным студентом. Только на занятия уже не ходил. Освободившееся время от тратил на обустройство быта их общежитской коммуны. Научился готовить постные борщи без мяса, по поводу чего любил повторять: «И деньги, и здоровье экономим». Хотя Сергей подозревал, что деньги тут играют главную роль. Их здоровью мясо явно бы не повредило.

Комендант общежития поначалу пытался пригласить Пашу «с вещичками на выход», попросту выдворить его. Но потом отстал. То ли в силу душевной чуткости, то ли потому, что Пашкины друзья щедро одаривали пьющего коменданта выпивкой и закуской. Верзила Леха, сын потомственного браконьера с Приморья, выделял в пользу коменданта красную икру, которую накладывал в банку из-под икры кабачковой. Не в ту, что шла под окурки, но в точно такую же. А Петька, сын потомственного самогонщика, регулярно облегчал склад отца в пользу коменданта, привозя из дома живописные бутыли с первоклассным первачом. Серега ничего не вносил в общий выкуп. Не кусок же угля дарить? Зато он был посредником, уговаривая коменданта принять эти скромные дары, а тот делал вид, что кочевряжится под грузом чувства долга. Долг предписывал гнать Пашу из общежития, но плоть просила не делать этого. Сергей, как искуситель, выступал на стороне плоти. Комендант сдавался под ритуальное «чтоб это было в последний раз», не уточняя, когда этот последний раз наступит. То есть когда готовить новую бутыль и банку икры. Так три друга – славные сыны браконьера, самогонщика и шахтера – выкупали свободу балбеса Пашки. Пикантности ситуации придавало то обстоятельство, что Пашка был сыном ответственного партийного работника.

Да, отец Паши был партайгеноссе регионального масштаба. Нет, не самым главным человеком в партии, но к главному он стоял неизмеримо ближе, чем к рядовому партийцу. То есть Пашка был с хорошей родословной. Но то ли звезды криво встали в момент его зачатия, то ли случился вероятностный мутационный сбой, только Пашка получился какой-то не породистый. Его так и тянуло к простолюдинам. Родители сначала списывали все на несмышленый возраст, потом на переходный период и надеялись, что само пройдет. Не проходило. Родители обеспокоились. Определили сына к тренерам по гольфу и теннису, свозили его в Англию. Но Пашка пропускал тренировки, ломал клюшки для гольфа и терял мячи для тенниса. И убегал гонять мяч с дворовой шантрапой. А Англия ему вообще не понравилась, только шапки у королевской охраны из медвежьего меха показались прикольными. Словом, он не умел ценить то прекрасное, что давало высокое положение его отца, заметного представителя партии, пришедшей на смену КПСС.

Иван Фомич, партийный отец непутевого Паши, долго терпел, а потом озверел. И поставил вопрос ребром: или элитный колледж в Англии, куда за хорошие деньги можно было попасть практически без знания английского языка, или российский вуз, самый зубодробительный и напрочь лишенный признаков элитарности. Отстойник для тех, кто не дорос до юристов и менеджеров. Так Паша с твердым знанием таблицы умножения, но не более, оказался в политехе. От семейных финансов его – в порядке наказания – отлучили. Были оставлены ежемесячные транши, которые, по мнению родителей, могли обеспечить бедную жизнь рядового российского студента. «Хочешь, как все, – получай!» – вынес вердикт отец. А по ощущениям самого Пашки, этих денег хватало на веселую студенческую жизнь. И на постные борщи. Он был вполне доволен.

Ну разве могли ребята сдать такого друга? Они выкупали Пашку у коменданта отчасти из любви к незлобивому и незадачливому товарищу, у которого не было способностей к математике, но были явные кулинарные таланты, а отчасти из чувства протеста против его отца, не желая тому дать повод порадоваться Пашкиному облому.

Но облом случился. И не по вине коменданта, а по воле случая. Паша перепутал четные и нечетные дни – с математикой у него всегда было плохо – и спустился в душ в женский день. Душ располагался в подвале, но визг девушек стоял до потолка, причем до потолка последнего этажа. Паша вылетел красный, как рак, с закрытыми глазами, сильно приложившись об косяк дверного проема, потеряв по дороге один тапок. Вечером в их комнату пришла девушка Люся, чтобы вернуть раскисший тапок незадачливому Паше. Тапок водрузили на батарею сушиться, а Люсю за доброту и отзывчивость усадили пить чай с икрой. Другой еды в комнате не было. Люся пила чай вприкуску с икрой, скрашивая вечер звонким смехом. И Паша поплыл. Он раскис, как тапок, но в хорошем смысле. То есть ему было хорошо.

А вскоре стало еще лучше. Теперь друзья, вернувшись с учебы, натыкались на закрытую дверь, над которой на дверном косяке лежала пустая пачка «Явы». Из-под двери тянуло звонким смехом и запахом икры.

Так счастливо совпало, что в ближайшую сессию Люсю тоже отчислили. Зато ее зачислили в реестр беременных в местной женской консультации. Паша посчитал такие совпадения знаком судьбы и сделал сразу два предложения. Люсе он предложил выйти за него замуж, а своим родителям – полюбить Люсю как родную. Люся согласилась, а родители почему-то нет. Тогда Паша сказал: «Один – один, то есть ничья». Считать голоса он умел.

На Пашиной свадьбе, проведенной в институтском клубе молодежных инициатив, собралось много народу. Кроме икры и самогона, было полно разной еды. Свадьба игралась в складчину, студенты дарили ветчину и шпроты. Ну и так, в дополнение к ветчине, разные чайники и плошки. Родители Паши на свадьбу не пришли. Оно и к лучшему. Подвыпившие студенты вели не вполне политкорректные разговоры, и Паше было бы неудобно перед отцом. А так все прошло весело и громко.

Серега не очень любил веселую громкость студенческих сборищ. Он был искренне рад за Пашу, что у того есть жена, а скоро будет и ребенок. И еще больше был рад за себя, что у него ничего подобного нет и не предвидится.

Серега продолжал практиковать пустую пачку от «Явы», вклиниваясь между растущими аппетитами Лехи и Петьки. Он дорожил этой пачкой, убирал ее в свою тумбочку, стряхивал с нее пыль и даже обернул скотчем, чтобы не истрепалась. И категорически пресекал попытки друзей заменить ее на более дорогую и яркую пачку «Мальборо». Эта «Ява» была талисманом, символом пустоты его сердца. Он туда никого не впускал.

Между тем Паша с Люсей обживали выделенную комендантом из «личного фонда» крошечную комнатушку, которую им на свадьбу подарили Серега, Леха и Петька. Подарок обошелся им недешево. Комендант потребовал заменить натуральный оброк денежным, что говорило о возросшем уровне его экономического сознания. В этой комнате округлый живот Люси едва помещался. Кроватку ребенку некуда было поставить, и молодые решили соорудить колыбель, прицепив ее к потолку. Паша с искренней радостно рассказал родителям о таком чудном эргономичном решении. Он сказал и забыл, пошел варить свой постный борщ.

А его мать, Вера Самойловна, не забыла. Она проплакала всю ночь, представляя, как люлька падает с потолка. Ведь закреплять ее собирался сам Паша. Люлька представлялась деревянным корытом, как в фильмах про дореволюционное прошлое. Самое страшное, что это корыто могло задеть спящего Пашу и даже разбить ему нос. Про содержимое люльки почему-то не думалось.

Наутро Вера Самойловна поставила перед Иваном Фомичем новую задачу – вернуть Пашу и Люсю с животом в лоно семьи. Незамедлительно. Партийный босс и сам в глубине души страдал от семейного разлада, тем более что на знаменах его партии крупно цвели слова про семейные ценности, но он не хотел идти на поклон к строптивому сыну. Решено было послать на переговоры Свету, Пашину сестру, которая, в отличие от брата, достойно представляла своих породистых родителей. Для успешности миссии ей в дорогу купили тортик, который должен быть сыграть роль трубки мира.

Сергей увидел Свету, когда та, обремененная тортом, поднималась по обшарпанной лестнице общаги. Она шла ровно по центру, чтобы не касаться ни лестницы, ни перил. И Сергею пришлось посторониться, плотно прижавшись к стене. В долю секунды он заметил нацарапанное на стене матерное слово и был рад заслонить его от этой странной гостьи. То, что Света – гость, было очевидно. Слегка изумленный взгляд, едва тронутые брезгливостью губы, напряженные и скованные движения чужака, ожидающего разоблачения и подвоха, и вместе с тем любопытство и удивление, придирчивое разглядывание нового для нее мира – все это выдавало в ней нездешность, отчетливую потусторонность. И Сергею захотелось представить свой мир более презентабельным, хоть матерное слово прикрыть.

Впрочем, это он потом, минутой позже, придумал себе такое объяснение, чтобы унять беспокойство от несвойственной ему поспешности, даже суетливости, с которой он шарахнулся к стене, уступая девушке дорогу. Это было объяснение, которое выдерживало проверку разумом, но опрокидывалось чувствами. Внутри противно сипело: «Не-е-ет, не то, не обманывай себя». В его поспешном жесте было что-то не свойственное ему, какое-то пораженчество, намек на капитуляцию.

Девушка поднималась вверх, а Серега спускался вниз. На улице он постоял, словно прислушиваясь к себе, и решительно закурил. Нет, курить совсем не хотелось, но Сергей себя заставил. Потому что хотелось совсем неправильного и ненужного ему: стоять и вспоминать едва уловимый аромат, исходивший от девушки. Этот аромат словно привязался к Сереге, окутал его облаком. Как будто он в скафандре, и в шлем, напоминающий круглый аквариум, закачан этот запах.

Обычно Сережины девушки пшикались духами прямо перед свиданием или даже в его присутствии. Это был удар по его носу, но он терпел, потому что жалел. Ведь что может быть жалостливее, чем излишне надушенная девушка?

А тут запах тонкий, пунктирный, какой-то остаточный, как будто в прошлой жизни, будучи наложницей фараона, эта девушка натирала свое тело ароматными маслами старательно, искусно и обильно. Это были запахи прошлого, в них мерцали золото и могущество, угадывались жестокость и сила, рисовались пирамиды и тысячи рабов. И теперь девушка, оказавшись в новом веке, понимает его неуместность, старается избавиться от этого аромата, скрыть его под одеждой, спрятать под новыми парфюмерными ухищрениями. Но не выходит, восточные нотки въелись в кожу. Едва угадываются, а все равно пьянят.

Нужно перебить этот запах, прочистить легкие сигаретным дымом, освежить голову никотином. Поэтому Сергей старательно выкурил сигарету. А потом еще одну. Перебил, прочистил, освежил. Словом, разбил скафандр и выпустил аромат гулять по ветру. Буквально выкурил его.

Купил кефир и вернулся в общагу.

В комнате был переполох. Такой, что никто особо не заметил застывшего в дверях Серегу. Три стула занимали гости: Паша, его пузатенькая Люся и лестничная гостья. А хозяева суетливо передвигались по комнате, заталкивая носки и разный мусор под кровати. При этом в воздухе витали возбуждение и радостная приподнятость. И ясно, что не Паша с Люсей были тому виной.

Сергей кашлянул.

– А, вот и наш Серега пожаловал, – сделал приветливое лицо Петька. И тут же без паузы продолжил: – Давай мой руки, сейчас за стол садиться будем, тортик есть.

Сергей понял, что девушка с тортом не только на него производит оглушительное впечатление. Петька говорил как контуженный. В здравом уме никто в их комнате не говорил «пожаловал» и «мойте руки, сейчас за стол садиться будем». Было бы чего на стол поставить, а с руками каждый сам разберется, не маленький. Вообще приход человека, когда в общежитии собираются что-то есть, называется не «пожаловал», а «приперся». И Петька, потомственный самогонщик, это прекрасно знал. Значит, сильно его контузило.

Сергей, чтобы вернуть друзей на привычную тропу, съязвил:

– Как? Сразу с тортика? Даже без икры?

И получил в ответ только ему предназначенную зверскую гримасу Лехи. Лехе хотелось праздника, когда посередине стола стоит торт, а не трехлитровая банка икры. И чтобы девушка разрезала тортик, накладывала куски и – обязательно – облизывала испачканные взбитыми сливками пальцы. Медленно облизывала, тягуче. Он бы даже мог помочь ей в этом. Нет, не позволит, убежит мыть руки. А он следом, прямо как коршун, потому что там один вентиль надо правильно открывать, иначе сорвет на фиг. И там, в благодарность за спасенный вентиль, она, может быть, как-то особенно улыбнется ему, прислонится, поцелует. Вот какие могут быть последствия тортика. А тут икра, икра!.. Накаркает еще.

– Нет, ребята, спасибо, – Сергей впервые услышал ее голос, – оставьте себе икру, это довольно дорого… – и осеклась.

Сергей понял, что она проглотила «для вас». Но понял не только он, потому что Петька тут же распушил перья:

– Какой дорого! Дорого! Да мы ее ложками едим. У Алексея отец сам рыбу ловит. Забесплатно. – Пожалуй, впервые он назвал Леху Алексеем.

– Ага, а потом мы ее бесплатным бренди запиваем, – мстительно сдал друга Леха. – У Петра собственный семейный бизнес, так сказать, алкогольной направленности. Сибирское шато, можно сказать.

Незнакомка покровительственно улыбнулась шутке.

– А вы чем примечательны? – Ее глаза отсекли Леху и Петьку, оставив для беседы только Сергея.

Она умела организовывать пространство вокруг себя, словно очерчивая магический круг. И Сергей сразу понял, что она взяла его с собой в этот круг. Даже не взяла, много чести. Скорее позволила ему постоять в кругу, пока не выгонит.

– Вообще-то я без примечаний иду. Налегке. Сам по себе.

– И куда же вы собираетесь вот так, налегке, дойти?

– Сергей у нас умный, он до полной учености дойти хочет. – Леха попытался шуткой разорвать магический круг.

Но его отбросило назад. Его шутку не заметили.

– Кстати, нас не познакомили. Я – Света, сестра Павла, – и она протянула Сергею руку.

Он пожал тонкую, изящную руку, от которой тянуло египетскими маслами, и в ту же секунду понял, что от него ожидалось другое: ему позволено было поцеловать руку.

– Я – Сергей, – повторил он ее формулу.

Обычно девушки при знакомстве говорили: «Меня зовут Светой». Это Серега точно помнил, опыт какой-никакой у него был. И лежит на этой фразе тень неуверенности: дескать, меня так все зовут и ты зови, а кто я на самом деле – и не знаю. А тут: «Я – Света». Как гвоздь вбила. «Я есть Света». Точка. И никто мне не указ.

– Сергей, простите, что вас напрягаем, но у Павла в комнате нет лишнего стула. Так что мы всем табором к вам. Не прогоните? Вы ведь суровый мужчина, – то ли пошутила, то ли похвалила Света.

– Не прогоним, конечно, даже рады весьма, – опять встрял Петька.

Он очень старался, даже слово «весьма» откуда-то откопал. И опять не был удостоен даже взгляда.

– Надо стол передвинуть, иначе не поместимся, – сухо скомандовал Сергей. Высокое звание сурового мужчины надо было оправдывать.

Компания шумно задвигалась. Все встали, расступились, потянули стулья в разные стороны. Света тоже встала, обвела глазами комнату и пересела на кровать. Это была кровать Сергея. И как пересела! Подобрав длинные ноги наложницы фараона и проводя рукой по подушке, словно разглаживая ее, как будто приглашая присоединиться.

Сергей почувствовал, как сужается магический круг, вжимая их друг в друга.

Результатом похода Светы в общежитие стало сразу два обстоятельства. Первое и ожидаемое – Паша с женой вернулся в лоно семьи. Родители приняли Люсю как неизбежность, как осенний дождь или зимний грипп. То есть радости, конечно, от этого было мало, но трагедии тоже особой нет: несмертельно, жить с этим можно. Чего уж теперь… К тому же сын всегда был дворняжкой, так что особого мезальянса не просматривалось. Это утешало и примиряло Пашиных родителей с Люсей. Кроме того, была надежда, что внук унаследует внешность и богатый внутренний мир бабушки и дедушки, минуя своих непосредственных родителей.

Второе следствие было более масштабное и неожиданное, можно даже сказать, взрывное. Света привела в дом некоего Сергея. Привела на чай, ненадолго, как бы между прочим. Потом на кофе. Потом на рождественского гуся. Родители не на шутку напряглись, ведь прежде такого не бывало.

Света, как и положено девушке с хорошей родословной, заканчивала факультет иностранных языков в местном университете. Учиться ей было нескучно. Она пребывала в круговерти романов, потому что была самой желанной девушкой курса. Яркая внешность, повышенный статус семьи и манкость фантастического масштаба могли пленить фараона, чего уж было говорить о простых студентах. Бурные романы вспыхивали, угасали и вновь затевались. Словом, личная жизнь Светы не была ни спокойной, ни пуританской.

Родители об этом догадывались по засилью цветов в ее комнате, по долгим телефонным разговорам, по затяжному кручению у зеркала, по темным кругам под глазами после ночевок у подружек, с которыми она готовилась к занятиям. После этих ночных вахт на шее Светы проступали темные пятнышки, которые она не особо маскировала, считая их естественным проявление молодости.

Когда Вера Самойловна впервые заметила овальное покраснение, то, не подумав, ахнула: «Что это? Раздражение? Аллергия?» Света небрежно бросила: «Так, ерунда, засос». Мать почему-то застеснялась и не знала, как к этому относиться. С одной стороны, засос не аллергия, угрозы здоровью не представляет, проходит без следа, без шрамов. Но с другой стороны, как-то неправильно это: до свадьбы и все такое… Но Света так легко и спокойно к этому относилась, что Вера Самойловна успокоилась. Ей захотелось присоединиться к настроению дочери, поверить в легкость бытия, снять с себя груз ответственности и сомнений. Раз умная Света так считает, то, может, так оно и правильно? Проще научиться смотреть на мир глазами дочери, чем пытаться навязать ей свой взгляд. Тем более что провал на этом пути был гарантирован, ведь мать знала Светин характер. Дочь шла по жизни, как гвозди забивала.

Родители лишь иногда робко любопытствовали, что за мальчики у Светы, просили познакомить. На что Света жизнерадостно отвечала, подтягивая воротничок модного свитера повыше, чтобы прикрыть пятнышки: «Зачем? Это не те мальчики, с которыми нужно знакомить родителей». Родители, затаив дыхание, ждали появления «того мальчика». И дождались: «Знакомьтесь, это Сергей». Приплыли!

Сергей произвел тревожное впечатление на родителей. Вроде парень устойчивый, не мотылек на ветру, основательный и упертый. Опять же: неглупый, неболтливый, несуетливый. Иван Фомич таких ценил. Но есть в нем какая-то дерзость и резкость, даже жесткость. Кажется, что он держит клинок в ножнах, и чувствуется, что клинок не бутафорский. Есть в нем противная пролетарская нервозность, отвратительное качество, совершенно неуместное для родственного чаепития. Это проявилось сразу, в первый же его визит.

– Вам чай покрепче? – суетилась Вера Самойловна. – Видите, какой насыщенный цвет? Рыжим отдает, совершенно рыжим. В Китае только в одной провинции такой чайный куст растет. Мы каждый раз привозим, когда там бываем. У нас не продают, к сожалению.

– Да, красиво, – скупо отреагировал гость.

«Вообще-то мог бы и про Китай расспросить. Мы бы ему фотографии показали, а то не знаешь, чем его развлекать», – подумала хозяйка. На помощь пришел Иван Фомич:

– Светочка, когда маленькой была, такой чай «лисьим хвостом» называла. Однажды пришла на кухню и просит: «Дайте лисий хвост!» – и все тут. Мы и то и се, понять ничего не можем, а она в слезы, ногами топает. Еле разобрались, что к чему. Надо же, придумала! Лисий хвост!

Разговор о маленькой Свете, по мнению Ивана Фомича, сокращал дистанцию, делал чаепитие более родственным, теплым, интимным. И тут вдруг:

– Я тоже в детстве лисьи хвосты любил.

– У вас тоже этот чай пили? – с нотками недоверия и ревности поинтересовалась Вера Самойловна.

– Нет, у нас так облака называли. Это когда выброс с предприятий шел, появлялись рыжие облака, солнце их подсвечивало, очень красиво было. Если лисий хвост низко лежал, значит, утечка хлора, а если высоко поднимался, то аммиачные выбросы.

Ну к чему это? Неужели не понимает неуместность таких детских воспоминаний? И непонятно: глупит или дерзит парень.

– Да, экология Кузбасса – большая проблема, – попытался исправить ситуацию Иван Фомич. – Наша партия прилагает большие усилия для ее решения. И усилия будут только возрастать, смею вас заверить.

– Может, не в усилиях дело? А в точке их приложения?

– Не понял, молодой человек.

– Вообще-то результативность усилий зависит не столько от силы, сколько от выбора точки ее приложения. Партийцев физике не учат?

Повисла пауза. Иван Фомич обиделся за партию. Вера Самойловна обиделась за мужа. И только Света оставалась в приподнятом настроении, она была равнодушна и к партии, и к физике. Ей было любопытно, не более. И даже немного возбуждающе, как будто начинается семейная коррида. Она отметила, что Сергей ведет в счете, и это укрепило ее во мнении, что он незаурядный парень, не похожий на прежних ухажеров. Те бы радостно хлебали редкий чай, напросились бы на идиотские фотоальбомы, начали бы рассуждать о партийном строительстве в период догоняющей модернизации.

Нет, все-таки она не ошиблась, есть в Сергее что-то штучное, самостийное. И она – незаурядная девушка. В этом Света не сомневалась. Стало быть, они – пара. А пара должна быть вместе.

Решив что-то, Света шла к цели бодро и неуклонно, не отвлекаясь от курса и не обращая внимания на побочные эффекты. Как танк. В данном случае на пути к цели стоял лишь сам Сергей. Он не делал предложения. Держал ее в руках, как жар-птицу, дышал ее духами и туманами, блестел восторженными глазами, но молчал.

Уже и Люська родила орущего племянника, Пашка надулся гордостью и, как гелиевый шарик, вплыл в купленную отцом для молодоженов квартиру. А Сергей все молчал.

Света жила под знаком вопроса «Когда?». Сергей не давался в руки, и поэтому не было более желанного мужчины, чем он. Кажется, уже сам фараон женился бы на такой наложнице. А тут ситуация почти обратная. Она – фараонша местной губернии, дочь партийного рулевого, без которого область может свернуть на кривую дорожку правого или левого уклона. А он? Простой сын шахтера, с перспективой всю жизнь разглядывать лисьи хвосты аммиачных выбросов. Да он должен языком дорогу в загс перед ней вылизывать.

Бросить бы его! Но это невозможно по двум причинам. Во-первых, он штучный, умный, сильный и какой-то притягательный. И бабочки в животе от него стаями разлетаются. Свете было с чем сравнивать. А во-вторых, Света не могла не победить. Потому что не победить для нее означало проиграть. Бросить Серегу – это вариант поражения, отказа от своих планов. Нет, она его дожмет, даже если для этого нужно будет кусать собственный кулак, которым так хочется ударить этого штучного молчуна.

Но Света не дожала. Она дождалась. Все произошло как-то буднично и просто, без лепестков роз и звуков фанфар. Сергей пришел к ней поздно вечером и сказал, что им надо серьезно поговорить. Света перестала дышать, чувствуя, что разговор пойдет о главном. Сейчас он скажет, что учеба заканчивается и им надо определяться. Небось, тоже хочет, как Пашка, влететь в собственную квартиру. Ну не на шахту же ему возвращаться? Дураков нет, даже среди самых штучных мужчин.

Она не могла скрыть победной улыбки, когда Серега начал свой серьезный разговор:

– Вообще-то я за тебя с крыши общаги спрыгнуть готов. Но только этот детский сад закрывается, прыжки откладываются. Мы – взрослые люди, и нам надо думать о будущем, будет оно общим или нет.

Света покровительственно подумала: «Ну вот ты и сдался на милость здравого смысла», но внешне сохранила заинтересованное молчание. Все было невыносимо серьезно. Даже смешно. «Тоже мне, дилемма: на шахту или под партийный навес. Дураков нет, даже среди беспартийных», – продолжала ликовать ее душа. Стало жалко его усилий, захотелось помочь ему веселым «Расслабься!» или небрежным «Да не загоняйся ты так». Но Сергей болезненно дернулся, дескать, не мешай говорить. И продолжил:

– Я возвращаюсь на шахту, я так решил. Если ты готова поехать со мной, то мы можем вернуться туда мужем и женой.

Вернуться? Света чуть дара речи не лишилась. Это кто куда собирается возвращаться? Она? Света? На шахту? Как можно вернуться туда, где ты ни разу не был? Что она потеряла в этом сером и дохлом шахтерском городке?

Света уже набрала воздух, чтобы сдуть со своего жизненного пути этого наглеца, этого зарвавшегося сына шахтера, но в долю секунды она представила все, что будет дальше. И представила это вполне отчетливо, как в кино. Вот она произносит первые возмущенные слова, Сергей молча разворачивается и, не говоря ни слова, уходит. И продолжение гневной фразы она размазывает уже по его спине. Он уходит, оставшись при своем, а она остается с крушением надежд, в полном обломе, в проигрыше, со ртом, полным крика и брани. Отвратительная сцена! Унизительная до невозможности. И уже набранный для крика воздух был тихо выпущен на свободу. Что ж, если у победы такая цена, то она сделает эти ставки. И все равно победит! Шахта – не каторга, с нее в любой момент можно уехать. Главное, не потерять этого штучного парня, видеть его лицо, а не спину.

Она любила Сергея, точнее, испытывала по отношению к нему самые сильные чувства, какие только изведала за свою короткую, но насыщенную жизнь. Просыпаясь, она думала о нем. Засыпая на лекциях, представляла его рядом. Фыркая на родителей, воображала, как бы он мог поставить их на место. Вся ее жизнь была пропитана этим человеком, без него ей было скучно и бесцветно. Правда, ее любовь росла из состязательности, азарта покорить и захватить, получить целиком и безраздельно. И держалась эта любовь на его способности ускользать от нее, быть не вполне ее, жить вместе, но всегда отдельно.

Сергей готов был спрыгнуть ради нее с крыши, в этом она не сомневалась. Она вообще не сомневалась в его словах, зная им цену. Он мог расстаться ради нее с жизнью. Но пока жизнь оставалась при нем, он проживал ее по собственному усмотрению. И это заводило Свету, питало ее любовь токами азарта, не давало расслабиться и заскучать. Это состязательное возбуждение Света принимала за любовь.

Впрочем, это и была любовь. Одна из ее разновидностей. Ведь любовь бывает разной. Нет эталона, который, как платиновый метр, хранится в палате мер и весов в Париже. Рассуждать про это бессмысленно.

Света не рассуждала. Она собрала вещи, выдирая свои кофточки и сапожки из рук рыдающей матери, пытающейся таким нелепым способом удержать дочь, и поехала с Сергеем на его малую родину. По дороге они заехали в загс, где Сергею выдали свидетельство о браке, а Свете – сертификат о ее победе, гарантийный талон обладания самым притягательным мужчиной. Свадьбу решено было сыграть у него дома.

Родители Светы, отпаиваемые валерьянкой, на свадьбу не поехали. Игнорировать свадьбу детей стало их семейной традицией.

Правда, опыт Пашки обнадеживал, примирял с ситуацией. Помыкавшись в общаге, сын разумно решил, что растить ребенка лучше в отдельной квартире. Без икры, зато с работающим вентилем в санузле и пространством для кроватки.

«Ничего-ничего, пускай! Время работает на нас, вернутся как миленькие. Приползут, как припрет. Вот увидишь», – утешал жену Иван Фомич. Но в глубине души сомневался. Все-таки Сергей – не Паша. Совсем. Даже сравнивать смешно. Но ведь и Света – не Люся! Свету на кривой козе не объедешь. Ее вообще ни на какой козе не объедешь. Она рулит. Правда, пока у нее какое-то экстремальное вождение получается, но она вырулит, выправит руль. Родители верили в дочь.

Прощально всхлипнув вдогонку своим несчастьям, Вера Самойловна утерла слезы и начала хлопотать по хозяйству. Она плотнее прикрыла коробку с «лисьим» чаем и задвинула подальше, с глаз долой. Да еще для верности прикрыла банкой с гречневой крупой, замаскировала, чтобы невзначай Иван Фомич или Пашка, не говоря уже о недостойной Люське, не воспользовался. А то вернется Светочка, а чая-то любимого и нет. Когда еще в Китай съездить выпадет. Нет, приберечь надо.

Приезд Сергея со Светой в шахтерский городок произвел фурор. Соседи и друзья Сергея с уважением и удивлением отнеслись к его выбору. Обществом было замечено, что Сергей совсем не изменился, но при этом как-то неуловимо преобразился. Видимо, это был отсвет знаний, который проглядывал в спокойных манерах и рассудительных словах, во взвешенных суждениях и тяжеловесной уверенности, исходившей от Сергея. Ум вообще идет мужчинам, но особенно к лицу молодым.

Свету окрестили Шамаханской царицей, признавая в ней обольстительную красоту и иноземную соблазнительность. Это случилось с легкой руки одноногого соседа Егора, который когда-то еще с двумя ногами дошел до Горбатого моста, чтобы постучать каской вместе с отцом Сергея. Впрочем, рука у Егора, как у всех передвигающихся на костылях, была вовсе не легкой. И язык тоже мог довести до белого каления. Но он любил Сергея, помнил его отца и поэтому не стал оттачивать юмор на его невесте, ограничившись многозначительным сравнением с детищем Пушкина.

Свадьба была многолюдной и шумной. Каждый хотел отметиться, принося подарки «со смыслом» или «с пользой». В результате оказалось пятнадцать комплектов постельного белья, два комплекта для новорожденных, восемь чайников, совокупно десять литров геля для душа и примерно семь килограммов ложек и вилок. И некоторая сумма денег, которые в пояснении не нуждались. Деньги – они просто деньги, в них смысл и польза неразрывны и самоочевидны.

Света была благосклонна к толпе. Она улыбалась искренне и радостно. Происходящее напоминало ей визит в этнографический музей, где специально обученные люди воспроизводят быт и традиции малых народностей. В данном случае перед ней была народность шахтеров. Интересно, занимательно, познавательно и безумно колоритно. Чего стоил танец одноногого соседа, такого вообще нигде больше не увидишь.

Мать Сереги стеснялась невестки и поминутно извинялась за все, на что падал ее взгляд: за низкие дверные косяки, за аляповатую клеенчатую скатерть, за вид из окна, откуда проглядывал мрачный террикон. Казалось, она готова просить прощения даже за моросящий дождик. Хотя никто ей никаких внушений не делал.

Наоборот, Света была подчеркнуто демократична, доверчиво вовлекалась в затеи гостей, пила и танцевала, пыталась петь. Она демонстрировала тот энтузиазм, который иногда прорывается у скучающих отдыхающих в санаториях, куда вдруг приезжает массовик-затейник или филармонический куплетист. Ей было забавно слиться с толпой людей, которые, на ее вкус, плоско шутили и громко смеялись, много пили и некрасиво ели, собирались танцевать, но тут же уходили покурить. Новизна происходящего ей импонировала, у нее было такое чувство, будто она попала в павильон киностудии, где снимают фильм про простых людей, которые наделены интуитивно верным представлением о веселье. К тому же было приятно осознавать свою душевность, великодушную расположенность к этим простым людям, готовность сжечь мосты социальных условностей и воссоединиться со своим народом на базе духовных скреп. Света чуть не плакала от умиления своей народностью. И не замечала, что Сергей хмуро наблюдает за ее весельем и много пьет.

Когда они остались одни, Света с великодушной снисходительностью сказала:

– Слушай, я даже предположить не могла, что с простыми людьми может быть так здорово.

– А ты?

– Что я?

– Ну они простые. А ты какая? Сложная?

– При чем здесь сложная. Просто другая.

– А я? Меня ты куда определила?

– Сереж, ты чего? Перепил?

– Я с ними, то есть простой в твоей классификации, ты это усвой, чтобы потом разочарований не было.

У Светы чуть было не вырвалось, что это «потом» они уже проехали, что им поздно «потом» говорить, потому что Света беременна. Она сдержалась, чтобы объявить эту новость в другой, более мирной и торжественной обстановке.

Через три года в активе этой семьи была тоненькая болезненная девочка, Милочка, вокруг которой крутилась жизнь двух взрослых людей, больше ничем друг с другом не связанных. Это была единственная ниточка, удерживающая их вместе. Света и Сергей были похожи на каторжан, закованных в одни кандалы.

На табло семьи было семь попыток развода и столько же примирений. И после каждого примирения их совместность съеживалась, как шагреневая кожа. Зато разрасталась зона отчуждения, соблазнительная ничейная земля, зовущая целина, куда каждый мог уйти после развода. Но ниточка не пускала.

Они старались не шуметь, выясняя отношения. Сначала – чтобы не расстраивать Сережину мать, а потом, когда мать уже почти привыкла к скандалам, – чтобы не пугать дочь. И несколько лет сдавленных воплей переросло в привычку. Света и Сергей молчали или сипели друг на друга, им лень было повышать голос. Их неприязнь притупилась, а претензии выцвели. Даже на скандалы не хватало ни сил, ни желания.

Однажды в раннем детстве Серега отдыхал в лагере на Черном море. Местные ребята научили его делать чучело из краба. Пойманного краба надо положить в муравейник, а через несколько дней палочкой вытащить его. Краб станет легким, почти невесомым. Останется один хитиновый панцирь, все внутренности будут съедены муравьями. Такого краба можно покрыть лаком и поставить в сервант между рюмок, чтобы гости завидовали невозможной красоте.

Тогда Сергей краба не поймал, очень расстраивался, даже плакал по малолетству. Зато спустя годы он обзавелся таким крабом. Его семья была полым панцирем, внутренность которого выели прожорливые муравьи. Не семья, а дохлый краб в серванте для умиления гостей и сбора пыли. Сергей часто задумывался об этих муравьях: откуда они, какой породы, какого рода-племени? Крутил в голове одно и то же кино, отматывая пленку назад, к самому началу. Но начала найти не удавалось. Это как ворошить снежный ком, чтобы докопаться до первой снежинки, от которой все пошло. Нет, не найти. Все слиплось, все едино.

Горячей точкой в их отношениях стали частые простуды Милочки. Врачи говорили: «Слабые легкие». А как им быть сильными? Шахты сильно отличаются от курортов, это всем известно. Не известно только то, как сильно отличаются. Слово «экология» не в чести у шахтеров. Это как в доме повешенного говорить о веревке.

Виновным в Милочкиных болезнях был назначен Сергей. Разговор шел по кругу:

– Когда мы уедем из этого проклятого места?

– Вообще-то это проклятое место – мой дом. И ты знала, куда едешь. Это был твой выбор.

Не мог он ей объяснить про Сизифов, про свою работу, в которой видел смысл и долг. Про шахту, которую хотелось сделать современной. Про начальство, которое, похоже, начинает шевелиться, устав жить под страхом новых обвалов и новых бунтов. Про отца, который боролся, победил и умер побежденным. Про соседа Егора, который пролежал в завале несколько дней с придавленной ногой, а потом на одном колене стоял перед внуком, чтобы тот с шахты ушел. Но внук остался, потому что идти было некуда.

Свете такое не объяснишь. И потом он, как ни крути, сам виноват. Нельзя было ее сюда везти. Получается, что вся эта история – его глупость, его вина, его и наказание. Неужели не замечал ее высокомерную снисходительность, ее брезгливое недоумение, когда она, ничего не говоря, рассматривала Сережино окружение? «Нет, Серега, врешь! Ты все видел! Видел еще тогда, когда она в общежитие приходила. Видел, как она Леху с Петькой гасила. Просто тогда тебе льстило, что на тебя по-другому смотрят. Вот и получай, идиот тщеславный. Зачем стал этот огород городить?» Куда ни кинь – сам виноват.

Отчаявшаяся Света вызвала на подмогу отца. Иван Фомич приехал проведать внучку, а заодно сделать зятю деловое предложение. Впрочем, главной целью его визита был разговор с Сергеем, а заодно он проведывал внучку.

Суть предложения состояла в том, чтобы переехать в областной центр и перейти на работу в аппарат партии. Разумеется, за хорошие деньги и с перспективой получения квартиры. Нет, конечно, ничего общего с ненавистным совком партия не практикует и квартиры бесплатно не раздает. Только покупка, и только на честно заработанные деньги. Правда, по декоративной цене, которая, оказывается, есть в природе, но предлагается только самым проверенным бойцам партийного фронта. Мэр достает такие квартиры из своих загашников по настойчивой просьбе партийных товарищей. Потому что мэр тоже вступил в эту партию. Точнее сказать, не он вступил, а его приняли. Порядки такие, сам понимать должен, не маленький. А пока квартиры нет, вместе поживут, одной дружной семьей. Китайский чай лисьего цвета попьют.

– В тесноте, как говорится, да не в обиде, – подвел итог Иван Фомич. У него было такое лицо, как будто он только что показал аттракцион небывалой щедрости.

– А что я буду делать, когда вашу партию расформируют? – невинно спросил Сергей.

– Как это? Расформируют? – не почувствовал подвоха тесть.

– Как сформировали, так и расформируют.

– Тогда в другую партию перейдешь. Хочешь секрет? Партии приходят и уходят, а аппарат остается, он любую партию переживет. Аппарат – он, можно сказать, вечный. В философском смысле, можно сказать, в метафизическом. – Иван Фомич любил умные слова.

А Сергей не любил умных слов. Он любил умных людей. Поэтому оборвал резко:

– Нет, Иван Фомич, я за вами не пойду. Боюсь, заведете вы меня в болото. В метафизическом смысле.

Это был первый случай, когда откровенная неприязнь тестя и зятя вышла на поверхность. Лобового столкновения удалось избежать, но искры от тормозов и запах паленой резины были такие отчетливые, что притворяться, будто ничего не произошло, стало глупо. И очень скоро взаимная неприязнь стала общим местом их отношений.

Сергей не учел только одного. Партийные боссы являются очень умными людьми. Не в метафизическом смысле, и не в онтологическом, и не в гносеологическом, а в обычном – бытовом, сермяжном. Проще говоря, с ними лучше не ссориться.

По приезде домой Иван Фомич посоветовался с Верой Самойловной, и они приняли поправки к прежнему плану. Поправок было всего две, но кардинальных. Во-первых, от режима ожидания решено было перейти к активным наступательным действиям. Не ждать, когда «приползут, помыкавшись», а поспособствовать этому. Во-вторых, возвращать следовало не всю молодую семью, а только Свету с Милочкой. То есть ограничиться женской, лучшей частью, отрезав Сергея как неудачный опыт, как экспериментальное доказательство того, что из мезальянса ничего путного не получается. Отныне в их разговорах поселились «наши девочки» и «этот нахал». Нужно было найти способ устранить последнего.

И этот способ нашелся сам собой, и довольно скоро.

На шахте, где работал Сергей, случилась авария. Это бывает на любой шахте, такова цена угля. Но эта авария была особенно страшной. Погибло около сотни шахтеров и горноспасателей. Городок замер от ужаса.

А потом взорвался от гнева.

Авария случилась ночью, накануне национального праздника, к которому украсили столицу и готовили ряд торжественных репортажей с участием первых лиц страны. Денег было потрачено немало. То ли денег стало жалко, то ли решили не омрачать раннее утро первых лиц государства, но посеревшие от горя шахтеры видели по федеральным каналам радостные праздничные картинки. И только когда запланированные торжества прошли, был передан экстренный выпуск о случившейся аварии. Шахтеры сказали: «Наконец-то», – и попытались задавить в себе обиду, дескать, страна-то большая, на любое горе внимания властей не напасешься. Не простили, но смолчали.

Но когда директор шахты дал интервью в том духе, что да, аварии случаются, но эти риски входят в оплату труда шахтеров, и для подтверждения своей правоты назвал среднюю заработную плату по шахте, городок взорвался. Цифра была фантастическая, просто астрономическая в понимании шахтерских семей. Видимо, на среднюю цифру сильно повлияли заработки руководителей шахты. И тогда на площадь, щедро унавоженную журналистами, потекли люди с квитками из бухгалтерии. К шахтерам присоединились их жены, матери, которые не видели таких денег. Но пока все удерживалось в рамках видимого спокойствия. Люди с квитками в руках воевали с ложью директора, ничего не требуя, кроме правды.

Сергей очень встревожился. Он чувствовал, что собирается облако событий, каждое из которых не является ключевым, но вместе они могут превратить толпу в разъяренного зверя. Сначала задержка экстренного выпуска на федеральных каналах, потом эта неуклюжая попытка директора спрятаться за ложью о средней зарплате. Еще немного, и облако событий превратится в грозовую тучу. И грянет буря. Серега помнил эту литературную красивость Горького. И точно знал, что только тот, кто никогда не жил среди шахтеров, мог экзальтированно призывать: «Пусть сильнее грянет буря!» У Сереги было другое мнение, прямо противоположное: «Не дай бог!» Он ненавидел политику и любил людей. Вместе это привело к тому, что он пошел на площадь подстраховать своих Сизифов. Правда, без квитка.

С утра шли похороны, и город покрылся сетью поминальных столов. В каждом районе, квартале, микрорайоне были накрыты столы с ритуальными блинами и водкой. К вечеру на площадь стали прибывать пьяные люди. Это возвращались с поминок друзья и родственники погибших. Сергей почувствовал, как облако событий начинает темнеть и в его грозовом чреве проблескивают молнии.

Люди двинулись к мэрии. Это была уже толпа, о которой мечтал Горький. Сергей шел с ними, не зная, зачем и почему. Он не был настолько наивен, чтобы мечтать о роли громоотвода, усмиряющего толпу. Но оставить их, пойти домой читать Милочке детскую книжку он не мог. Он шел и мрачнел, осознавая растущую ярость толпы.

В мэрию их не пустили. Мэр изъявил готовность разговаривать только с группой представителей. Тогда впервые прозвучало слово, режущее слух какой-то революционной романтикой, – «стачком». И народ начал выкрикивать имена. На одни толпа реагировала одобрительным ревом, на другие отмалчивалась или смеялась. Здесь кандидатов утверждали не единогласно, а громогласно. Например, как дядю Егора, которому вдогонку какой-то местный остряк дал указ: «Если что, так хоть накостыляй им там своим костылем!»

Сергей, твердо решивший в память об отце держаться подальше от всех этих революционных заморочек, смотрел на все происходящее с беспокойством стороннего наблюдателя. И как будто со стороны услышал свое имя и поднявшийся вслед одобрительный рев толпы. Так он стал членом стачкома.

Он не смог умыть руки, отойти в сторону, оставить этих людей, рассерженных и разгоряченных, наедине с их наивным бунтарским куражом, который непонятно во что выльется и неясно во что им обойдется. Сергей ругнулся и пошел спасать ситуацию, проклиная себя за это.

Мэр принялся было толковать людям, жизнь которых шла по схеме «мойка – койка», азбучные истины про законы рынка и священность прав собственности в том смысле, что городские власти не могут повлиять на хозяев шахты. Тогда люди решили, что с этой властью им говорить не о чем, нужна власть настоящая, которая на самом верху. Сергей не успел понять, как так вышло, как произошло, что из недр толпы, из ее разгоряченных пор и отчаянной удали выплыли слова «железная дорога». Он почувствовал холодок внутри, поскольку знал, что это статья. Не газетная, а самая настоящая, уголовная. Посягательство на бесперебойную работу железной дороги означает судимость со всеми вытекающими последствиями. Он также знал, что если это случится, то тоненькая ниточка, связывающая его со Светой в подобие семьи, будет разорвана.

Но люди смотрели на него как на вожака – молодого, умного, трезвого и здравого. Он не мог их остановить. И бросить не мог. Хотя понимал, что должен. Перед Светой и Милочкой должен. Но перед дядей Егором, перед матерью, перед отцом обязан стоять рядом с этими людьми, среди которых есть пьяные, грубые и необразованные, крикливые и сумасбродные, отчаянные и отчаявшиеся.

Все, от чего Сергей отгораживался годами упорной учебы, догнало его, накрыло с головой, подхватило и понесло, смывая прежние табу. Он почувствовал, что не может пихнуть ногой камень, который взвалил в гору этот разномастный и многоголосый Сизиф. Нужно было отправить домой самых нетрезвых борцов за права трудящихся, выработать требования, договориться о сроках их исполнения – словом, направить этот выплеск протестной энергии в конструктивное русло. Сергей пошел с толпой блокировать железную дорогу, чтобы власть обратила на них внимание. Настоящая власть, а не этот дурачок мэр.

И власть обратила. К утру на счету бастующих было две стычки с ОМОНом, который пока только разминался, ожидая более конкретных указаний, и телеэфир, в котором губернатор объяснил стране, что кучка забастовщиков пошла на поводу у криминальных элементов, пытающихся дестабилизировать ситуацию в регионе. Далее шло про политических конкурентов губернатора, про мировое зло в обличье иностранных агентов и прочее, на что Сергей не обратил внимания, поскольку губернатор начал показывать фотографии «деструктивных элементов» и называть их фамилии. То были члены стачкома. Специальные службы дело знали, что и требовалось доказать. Правда, фамилии прикладывались не к тем фотографиям, тут службы сплоховали или губернатор напутал. Серегина фамилия досталась дяде Егору, а тот дал ему свою, как будто усыновил. В другой ситуации можно было бы посмеяться, но сейчас было не до смеха.

Кончилось все быстро, как только ОМОН получил соответствующие указания и перешел к решительным действиям. Человек сорок были задержаны, включая Сергея.

Ночью накануне суда в квартире ответственного партийного работника Ивана Фомича раздался телефонный звонок. Прокурор, в голосе которого намертво сплавились воедино солидность, сила и сознание собственной правоты, поинтересовался, что делать с зятем.

– Иван Фомич, мы с тобой не первый день знакомы. Считал своим долгом позвонить. Ситуация, сам понимаешь, нештатная. Зять все-таки… Не хочу, чтобы ты на меня зуб отрастил. Каково твое мнение?

– Натворил – пусть отвечает. По закону, так сказать.

Иван Фомич убил сразу двух зайцев: удвоил сумму очков на своем репутационном табло и отрезал «этого нахала» от своей семьи. Не хватало еще им с уголовником один хлеб-соль делить. Тем более лисий чай пить.

Суд был милостив, и бунтовщики получили сроки условные. Да еще такие мизерные, что они погасились временем ведения досудебных следственных мероприятий. То есть отделались страхом. Таково было указание свыше. Власти решили, что лучше не дразнить людей и спустить эту историю на тормозах.

Пожар в городе залили деньгами, отремонтировав все, что только можно. Хозяевам шахты, невзирая на священность частной собственности, дали по шапке, и те щедро расплатились с семьями погибших за потерю кормильцев. Руководители шахты засыпали и просыпались с думами о технике безопасности, что сделало их сон нервным и зыбким. Словом, шахтеры остались в плюсе, так что все было не зря.

В минусе был Сергей. От него ушла жена, забрав все, что у него было, – дочку. Их история была исчерпана. Света больше не пыталась сохранить хитиновый панцирь их семьи. Прежде от окончательного разрыва ее удерживало простое соображение. Уж лучше быть женой умного и неплохо зарабатывающего мужчины, хоть и с дурацким комплексом верности малой родине, чем вернуться к родителям матерью-одиночкой, разведенкой, что, как ни крути, пахнет сиротством и поражением. К тому же в ней до последнего жила надежда на искоренение этого комплекса.

Теперь расклад в корне изменился. Отныне в разговорах, которые Света репетировала перед зеркалом, готовясь к встрече с подругами и многочисленной родней, Сергей обозначался исключительно как «этот уголовник», с которым Света жила с риском для жизни. При этом фантазия Светы с каждым разом утяжеляла статью и увеличивала срок Сергея. Пикантная подробность про условность срока была отринута как несущественная. Света была так убедительна в своих воображаемых интервью, что любой слушатель должен был умыться слезами сострадания, слушая рассказ про адскую жизнь с «криминальным элементом». В общем, появился шанс вернуться не несчастной разведенкой, которая банально не сошлась характером с обычным мужиком, а жертвой, поплатившейся за собственную доверчивость и безумную любовь к тому, кто до поры до времени скрывал свою уголовную сущность. И Света воспользовалась шансом такого эффектного возращения.

Сергей остался один. Он думал, что готов к такому исходу, прокручивал его мысленно давно и часто. Но выяснилось, что представлять и проживать одиночество – это совсем разные вещи. В действительности оказалось намного больнее. Разница как между воображаемым ожогом и реальным.

Чтобы не видеть дорогу, по которой он с Милочкой ходил на детскую площадку, чтобы не слышать соболезнования друзей и ночные всхлипы матери, чтобы не давать дурацкие ответы на дурацкие вопросы типа «Ты как?», Серега однажды открыл чемодан, набросал туда полтора килограмма трусов, носков и рубашек и выдвинулся в сторону вокзала. Железная дорога работала бесперебойно, новых беспорядков не предвиделось.

Сергей подошел к кассе и убедительно протянул купюру.

– Один плацкартный, можно верхнюю полку, можно у туалета.

– Куда?

– Что – куда?

– Билет куда? Вы не сказали, куда билет выписывать.

И тут Серега понял, что не додумал мелкие детали. Например, куда он может податься. Страна, конечно, большая, а ехать некуда…

– Раз не сказал, значит, не важно. Девушка, выберите на свой вкус. Я вам доверяю.

– Что, и в Надым можно?

– Можно.

– Молодой человек, в Надыме железной дороги нет.

– Надо же, а такое красивое название…

– Вы по названию выбираете?

– Типа того.

– Тогда уж лучше по именам. По именам друзей. Ну есть же у вас друзья?

Серега задумался. Понял, что у него большой выбор – Леха и Петька. А если он выбирает, значит, его еще не загнали в угол. Настроение слегка подняло голову.

И Серега выбрал Петьку. Точнее, город, где тот живет. Потому что выпить ему сейчас хотелось больше, чем закусить.

У Петьки все было хорошо: жена, сыновья-близняшки, теща с химией на голове и тараканами в голове. И все это в малометражной двушке. Словом, нормальная жизнь пролетария умственного труда, которому подумать о вечном еще хочется, но уже не можется.

Уплотнять Петьку было немыслимо, и на семейном совете, экстренно созванном по случаю приезда Сереги, было решено искать ему работу, предоставляющую жилье. Не в перспективе, а с первого рабочего дня.

Теща, покорившая своей химией не одну консерваторию, взялась поговорить с тетей Розой, у которой сынок Марк дружит с неким Левой, у которого дядя Иосиф работает в местной филармонии. Предложение тещи сводилось к тому, что ночевать можно в оркестровой яме. Серега попытался увильнуть, дескать, музыкальных школ не кончал. Но теща предложила экстерном освоить бубен. Тогда Серега сослался на то, что храпеть в храме искусств считает недопустимым. Этот аргумент на тещу почему-то подействовал, и она успокоилась.

Жена Петьки, испуганная возможностью уплотнения, предложила обсудить карьеру ночного сторожа. Но там сутки через двое. А где ночевать в выходные дни? К тому же ее предложение не опиралось на конкретные варианты и было отклонено как голословное.

Малыши, уловив контуры проблемы, закричали «песочница», но были отправлены спать. Серега поежился и торопливо взъерошил волосы, как будто вытряхивая набившийся туда песок.

Петька сидел молча, глубоко задумавшись. Вариантов у него не было. Решено было взять тайм-аут на обдумывание проблемы. А пока Сереге постелили на балконе, среди трехлитровых банок и старых лыж.

– Спишь? – через форточку спросил Петька.

Открывать дверь на балкон было нельзя, чтобы не напустить в комнату холодный воздух. Все-таки дети в комнате спят.

– Да. Спокойной ночи, Петь.

Петька продолжал нависать над форточкой.

– Петь, ты не волнуйся, я завтра уйду.

– Серега, ты кончай это. Мы найдем вариант. Завтра тяжелую артиллерию подтащим.

– То есть?

– Батю поспрошаю. Он со своим самогоном знаешь какой авторитет имеет? У него связи везде, он что-нибудь придумает.

Петька помолчал и продолжил в явном миноре:

– И вообще…

– Что вообще?

Петька замялся.

– Серега, это же я тогда уговорил Пашку с Люськой и сестрой к нам прийти. Ну с тортиком тем, помнишь?

– Ну и?

– Я тогда к Пашке за чем-то забежал, а там эта Светка сидит, такая вся… Ну я и поплыл. То-се, пойдемте к нам, у нас места больше… И стульев.

– Это ты к чему сейчас?

– Выходит, что я тебе жизнь испортил.

– Ты дурак? Петька, кончай это.

– Нет, ну правда…

– Петь, иди спать, – жестко сказал Сергей.

Форточка поспешно скрипнула. Петька ушел, а Сергей еще долго лежал с открытыми глазами. Лыжная палка упиралась в Полярную звезду, а мысли – в тот злосчастный тортик.

Отец Петьки оказался подвижным мужиком с умными глазами и трезвыми мыслями. Он понял суть проблемы раньше, чем Петька закончил объяснение. Слушал сына, а смотрел на Сергея. Внимательно смотрел. И дальше разговаривал только с Сергеем.

– Академиком не возьмут, парень.

– Да я в курсе.

– Тебе что нужно?

– Вообще-то работу за деньги и крышу над головой, – ответил Сергей.

– Нет, парень, тебе сейчас пауза в жизни нужна, чтобы отдышаться.

Сергей недовольно дернулся. Обсуждать свою жизнь с посторонним человеком он не имел ни малейшего желания.

Но Петр Ильич, отец Петьки, сделал вид, что не замечает ершистость Сергея.

– Значит, так, парень, работу тебе нужно такую, чтобы ты понял, что в жизни бывает худо, совсем худо, просто трындец. Чтобы себя жалеть перестал.

– Вообще-то я… – попытался вставить слово Сергей.

Но Петр Ильич провел ребром ладони по воздуху, будто отсекая вопросы Сергея, и продолжал говорить с видом человека, который не привык уступать слово, пока сам не закончит.

– Пойдешь работать к моему другу, завтра с утра. Я договорюсь, он мне не откажет. Насмотришься там всякого. Работаешь месяц, ровно один месяц, больше тебе не надо. После этого чтоб духу твоего там не было. Это мое условие.

– А что за работа?

– Платить будут мало, – продолжал Петр Ильич, игнорируя вопрос Сергея, – но кормить будут, койка у тебя будет, и даже с постельным бельем. Правда, скрипучая. Ничего?

– Ничего. Переживу. Так что за работа?

– Увидишь. Значит, договорились? Помни: месяц без права на побег.

– Договорились, – сказал Сергей, удивляясь своей безрассудности. Как можно соглашаться на то, о чем ничего не знаешь? Но он поверил Петру Ильичу.

На следующий день Сергей вышел на работу. В медвытрезвитель.

И началась новая, странная жизнь, о которой Сергей прежде ничего не знал. Он всегда брезгливо относился к потерявшим человеческий облик людям – алкашам, бомжам. Обходил их стороной. А тут не обойдешь. Надо подхватывать их под руки, раздевать, обмывать, укладывать, убирать блевотину, приводить в чувство, порой оказывать им первую медицинскую помощь. Сергей чувствовал себя в шаге от потери сознания, обмирая от ужаса и отвращения к своей новой работе.

Привозили пьяных, случайно попавших в дикую для них ситуацию и страшно стеснявшихся этой истории, и хронических запойных завсегдатаев, которые знали наизусть все трещинки на подоконнике этого заведения. Они возвращались сюда, как в дом родной, выговаривая персоналу за треснувшую люстру, которая «в прошлый раз» была как новенькая. Особо беспокойных клиентов с признаками белой горячки, которые гнались за кем-то или прятались от кого-то, отправляли в психушку и больше здесь не видели.

Были и свои любимые посетители – безобидные и веселые пьянчужки. И самым знатным и занятным был географ из местной школы, о котором ходили легенды, что он глобус пропил. Он всегда просил разбудить его пораньше, чтобы успеть привести себя в порядок к первому уроку. Будучи в подпитии, сам стучался в двери вытрезвителя, чтобы обезопасить себя от домашнего рукоприкладства. Его жена преподавала в той же школе физкультуру.

В подпитии географ рисовал в воздухе контуры сказочного острова, стирая ладошкой неточности рисунка и перечерчивая заново. Потом тыкал в точку воображаемой карты и кричал: «Вот тут бухта! Сергей, вы меня слышите? Бух! Та! У нас есть Ухта и Инта! А на черта? А там – бухта! Вы были в Ухте? Или в Инте? Не надо! Я вас умоляю, не надо туда! Ни в Ухту, ни в Инту! Надо в бухту!» И хохотал от игры слов. Иногда плакал: «Я не хочу картошку, я хочу карамболу, пихатайю, маракуйю. Вслушайтесь! Господи, мне умирать пора, а я этого ничего не ел. Зачем я это знаю?»

Сергей его утешал, говорил, что все впереди, но тот не верил и правильно делал. Успокаивался только тогда, когда Сергей в десятый раз соглашался записать название острова и его координаты. Бдительно следил, чтобы Сергей не выбросил бумажку, спрятал в карман, и только тогда спокойно засыпал, как будто передал наследство в надежные руки.

Сергей ночевал на свободных койках. Правда, по пятницам и в выходные дни их заведение пользовалось особым спросом. Пару раз бывало, что ему не хватало места, и тогда он с особым чувством клял зеленого змия. Но в целом бытовая сторона его не напрягала.

Напрягала близость тех, кто в его картинке мира стоял в самом низу пирамиды или даже не стоял, а был лишь помечен маленькими буквами, как сноска мелким шрифтом внизу страницы. Можно и не читать, от страницы не убудет. Он и не читал эти сноски, не замечал этих людей. И вдруг они притиснулись к нему так, что не замечать их стало невозможно. Их смрад, дикий вид нельзя было запихнуть в сноску внизу страницы, эти люди рвались в заголовки. Они стояли перед Сергеем в полный рост – пьяные, грязные, грубые, с идиотским смехом или нескончаемой бранью. И он стоял рядом. На одном уровне, на одной земле.

Как-то Сергей вышел прогуляться и поймал себя на мысли, что мир вокруг кажется ему каким-то неполноценным, приукрашенным, лубочным. Рядом шли чисто одетые люди, которые не шатались, не плакали, не ругались матом и даже не тосковали о вкусе неведомой пихатайи. И это было как-то неестественно, как будто жизнь припудрила носик. Странным образом он ощутил свое превосходство, своего рода полноценность, как будто знает о жизни больше, чем они все, вместе взятые.

По выходным он заходил к Петьке в гости. Забавно было замечать, как теща как бы невзначай прижимается к нему и принюхивается, а жена находит повод заглянуть в ванну, когда он моет руки. Проверяет, догадывался Сергей, достаточно ли тщательно он это делает. И Сергей спокойно относился в этому, не обижался. Он бы и сам так делал раньше. А сейчас ему стало не то чтобы наплевать на запахи и чистоту, за собой он по привычке следил, но порог его терпимости снизился, появилось чувство, что эти заморочки от дистиллированной жизни.

Однажды в гостях он пересекся с Петром Ильичом. Мужик тот был матерый, крупнокалиберный, хоть и плюгавый с виду. Это была какая-то внутренняя стать, которая не передалась сыну. Петька, который был выше отца на полголовы и шире в плечах, смотрелся щенком на его фоне. Так бывает.

Сергей искал повод поговорить с Петром Ильичом, его тянуло к этому самогонщику. Но повод не находился, навязываться в собеседники было неудобно, пора было уходить. Время позднее, дети начали поднывать. Сергей приуныл и поплелся в коридор разыскивать свою одежду. Вешалок не хватало, и одежду гостей складывали на полу в подобие стога сена.

Следом вышел Петр Ильич.

– Ты куда?

– Домой. Пойду я, поздно уже.

– Куда, говоришь?

– Домой, – громче ответил Сергей.

– А я думал, скажешь «в резервацию».

– С чего это?

– Место такое. Многим прокаженным кажется.

– А вам? Вам как кажется?

– А мне не кажется. Я эту привычку бросил.

– Привычку пить?

– Нет, привычку казаться. А пить я люблю, но только свое.

– Петр Ильич, а вам не бывает… – замялся Сергей. Он не хотел обижать отца Петьки, но вопрос крутился у него на языке.

– Стыдно? Что самогоном торгую?

– Ну типа того.

– Нет, Сергей. В моем бизнесе есть два «никогда»: никогда не продавать гадость и никогда не продавать тому, кто последний рубль принес.

– Вообще-то это ничего не меняет. Вы же зарабатываете на пороках человека, – начал горячиться Сергей.

– Нет, друг, меняет. Пороки есть простительные, а есть непростительные. Выпить, налево сходить – это простительные слабости наших мужиков. Наркотой не занимался, хоть и предлагали, большие деньги сулили.

– Вы прямо как Дон Корлеоне, – засмеялся Сергей.

– Такого не знаю. Но тебе скажу. Ты, Сергей, крепче моего Петьки. Его бы я в вытрезвитель не послал. Ему в жизни только в лужи наступать можно, это его предельная глубина погружения. А тебе можно в омут с головой. Ты выплывешь. Пора тебе на поверхность, Сергей.

– А в омут-то зачем было?

– Чтобы понятие было, где верх, где низ. Чтобы солнце ценил, а не цедил свое несчастье через тоненькую коктейльную трубочку всю жизнь.

– Да вы философ, – стандартно пошутил Сергей, чтобы скрыть смущение.

– Ага, мы, самогонщики, такие, – согласился на размен шутками Петр Ильич.

И вдруг обнял Серегу:

– Все, парень, вверх. Давай-давай.

На следующий день Сергей уволился из вытрезвителя и купил яркие летние шорты. Его путь лежал вверх, к солнцу, на остров, о котором говорил пьяный школьный географ.

Вот уже несколько лет Сергей жил на острове, где росли карамбола, пихатайя, маракуйя и еще множество трудно выговариваемых, но вкусных названий. Правда, произносить их было вкуснее, чем есть. Многие оказались довольно безвкусные и водянистые. Но все остальное из обещанного географом сбылось. Бухта была сказочной красоты. Сергей не мог привыкнуть к водяной лазури и песку, своей белизной похожему на снег. Выходил по утрам и сдерживался, чтобы не закричать от переполнявшего восторга.

Техническое образование пришлось весьма кстати. Он быстро освоил акваланг и даже носился с идеями его усовершенствования. Но главной его страстью стала фототехника. Подводная съемка оказалась смесью науки и искусства, что означало для Сергея и работу, и хобби. Он вылезал из воды, только когда счетчик разрешенных для погружения часов был на пределе.

Постепенно шахта, суд, тортик Светы, хрупкость Милочки, партийный аппарат, вытрезвитель, свадьба, развод, лисий чай – все черепки прежней жизни превратились в стеклышки, из которых, как в калейдоскопе, складывались его воспоминания. И, как в калейдоскопе, они не ранили, не позволяли прикоснуться к себе, их можно было лишь созерцать, перетряхивать и рассматривать заново. Сергей нырял, зарабатывал деньги, отсылал их матери и дочери и старался как можно реже смотреть в этот калейдоскоп. О будущем он старался не думать. На острове это было легко. Тут вообще была тирания настоящего. Большинство здешних приезжих сбежали от прошлого и боялись заглянуть в будущее. Серега ни у кого ничего не спрашивал, но все обо всех знал.

Здесь его окрестили Серым. От солнца у него выгорели волосы и брови, вроде как посерели. Хотя он думал, что не в этом дело. Здесь все молодились, придумывали клички, будто играли в больших детей. Серый не обижался. Он понимал, что многие так зализывают и заигрывают свои раны.

Взять ту же Вику, с которой Серый сошелся на какое-то время. Подранок, теплый человечек, щедрый и благодарный. Такую бы полюбить! Это было бы справедливо и правильно по неким высшим меркам. Но не вышло. Не завелась внутри машина. Расстались как-то само собой. Как, собственно, и сошлись. Без слов, по наитию.

Еще утром он не думал, что это была их последняя ночь, и она, проснувшись, не думала об этом. Но прошел день, пришел вечер, и ноги понесли его в свое бунгало. На следующее утро он боялся встретить Вику, где-то внутри саднило. Что он ей скажет? Но не пришлось подбирать слова. Умница Вика просигналила улыбкой, что все хорошо. У него как камень с души упал. Вика твердо стояла на ногах, в ней чувствовался стержень, и Серый долго любовался ею, оглянувшись ей вслед. Как бы он хотел полюбить такую девушку!

А полюбил другую… Леся, имя какое-то собачье, под стать ему, Серому. Подруга Вики с большой земли, жесткая и наивная, с яростным счетом к жизни, бескомпромиссная и беспомощная, перфекционистка и неудачница. Серый почувствовал с первой встречи, что машина внутри него заводится, урчит и требует простора, скорости, воли. Что сейчас рванет на полной скорости в любовь, в непонятность, в будущее. А этого Серый себе не позволял, категорически не дозволял во избежание новой жизненной аварии. Поэтому он испуганно отшил Лесю. Грубо вышло, но чего уж теперь.

Но машина толкала его вперед. Он томился без ее занозистых вопросов, без дерзости, под которой прячется такая слабость, что хочется взять ее, положить себе за пазуху и нянчить, как маленькую. Ну как таких в науку берут? Она же дурочка наивная. Борец за справедливость в отдельно взятом институте. Дуреха, самая лучшая! Даже пить не умеет…

И Сергей забрал Лесю к себе в бунгало. Он делал вид, что, как и раньше, живет одним днем. Но теперь в нем поселились часы, которые царапали его своими стрелками, протыкали отсечками времени и непрерывно тикали, тикали, тикали. Даже не тикали, а громыхали, как паровые молоты. У Леси подходил к концу отпуск. Он знал это и считал дни, которые остаются до взрыва. Ходил, как будто носил в себе бомбу с часовым механизмом.

В последнюю ночь Сергей тихонько вытащил руку из-под Лесиной головы, на цыпочках вышел на улицу и лег на песок у моря. Макушка пальмы, совсем как когда-то лыжная палка на Петькином балконе, уперлась в Полярную звезду. И, как по цепочке, события отмотались назад. Как он тогда был слаб, как его размазала история с судом и с разводом, как было больно и одиноко! И как страшно, что это может повториться!..

Сергей был пуган неравным браком. Тогда сошлись дочь партийного босса и сын шахтера. И что из этого вышло? Теперь он хочет повторить эксперимент? Соединить ученую дамочку с аквалангистом? Увезти ее на шахту? Показать похороны шахтеров? Или въехать в ее квартирку и пойти на биржу труда? Кому он нужен там, на этой большой и холодной земле? Только Лесе. И насколько ее хватит? Ответов не было. Точнее, они были, но неприятные. От этих ответов не хотелось жить.

Он отпустил Лесю. Стоял и смотрел, как она убегает, как вздрагивают ее плечи от слез. Она уехала, а он остался. Часы внутри сломались, машина заглохла, он чувствовал себя складом сломанных надежд. Но лучше склад, чем груда искореженного и дымящегося металла, остающегося после аварии.

Сергей жил под водой и отбывал срок на суше. Океан был милостив к нему, там не было Лесиных следов, ничто не напоминало о ней. Он бы предпочел стать человеком-амфибией, но оставался простым аквалангистом.

На суше у Сергея дел особо не было. Только одно, но важное. Он собирал плоды потверже, сушил их, прокалывал, нанизывал на нитку. Перепробовал массу плодов и семян, сушил их на огне, на солнце, в духовке. Но они трескались, крошились, некоторые противно воняли после усушки. Сергей облазил весь остров в поисках подходящего материала, чтобы сделать для Олеси бусы. И обязательно рябинового цвета, как у Куприна, чтобы они сказали то, на что он не отважился. О любви, конечно.

Искал долго, но нашел. Бусы получились такие, что Куприн бы позавидовал. Рябиновые бусы непонятного происхождения он передал с Викой, которая исчерпала этот остров, переросла его и пошла взламывать покой на большой земле.

Сергей почувствовал такое одиночество, что хоть вой. Зачем ему этот остров без Вики, без рябиновых бус и без Леси?!

На следующий день на деревянном щитке возле бара появилось объявление: «Продаются акваланг и фотоаппарат для подводных съемок. Срочно!»

Он торопился. Вместе со вкусом тропических фруктов к нему вернулся вкус к жизни.