Глава 47
Легкое марево вокруг луны обещало погожее окончание дня, но Демарко чувствовал лишь приближение зябкой ночи. Еще не было и шести часов вечера, а тусклое солнце уже низко висело над западным горизонтом, и на другом краю неба поднималась бледная растущая луна, заволоченная облаками.
Демарко присел на верхнюю ступеньку своего заднего крыльца, уперев ноги в горку кирпичей, которыми он начал выкладывать садовую дорожку еще десять лет тому назад. Он тогда снял дерн и пласт грунта, выровнял всю дорожку от крыльца до входа в гараж, в шестидесяти футах от дома, но успел выложить только три четверти пути. А потом все потеряло смысл. И эта дорожка тоже. И неиспользованные кирпичи, сложенные «елочкой», остались лежать возле крыльца. Демарко хотел выложить дорожку, чтобы Ларейн на пути от гаража к дому не приходилось перепрыгивать через лужи, образовывавшиеся на заднем дворе после сильных дождей. А теперь, когда шел дождь, последние пятьдесят футов траншеи заливала мутная вода, иногда даже с вырванными из притоптанной земли сорняками. Демарко уже не ставил машину в гараж, а оставлял ее прямо на улице. А гараж отпирал очень редко – да и то лишь затем, чтобы достать газонокосилку. В его темных углах до сих пор стояли старые, порванные мешки с семенами и почвосмесями, глиняные горшки, в которые Ларейн каждую весну высаживала садовые цветы, и тонкие полиэтиленовые пакеты с луковицами гладиолусов и почковидными, морщинистыми семенами настурции.
Демарко уже порядком поднадоели незаконченная дорожка и заросший травой двор, затянутая дымкой луна и лениво заходящее солнце. Ему очень хотелось вернуть ту энергию, буйство чувств и радость жизни, которые переполняли его в те дни, когда он начал мостить дорожку, обустраивать комнату на втором этаже гаража. Но это желание было сродни давней несбывшейся мечте. Его пронизывала ностальгия по прошлому, чувство утраты… и больше ничего.
Демарко погрузил край булки в пластиковый полулитровый контейнер, наполненный оливками Каламата, вялеными помидорами и обжаренными зубчиками чеснока. Но чесночное масло только едко щекотало ему язык – как воспоминание об утраченном наслаждении больно щекочет память. А пиво из коричневой бутылки с декором из стекляруса только слегка обжигало горло, не доставляя больше никакого удовлетворения.
Сержант целый день прождал результаты обыска дома Бонни. Он уже знал о лобковых волосах, найденных на простыни, и о крошечных капельках чьей-то крови, обнаруженных на унитазе. Но на проведение ДНК-анализов требовалось несколько дней. И даже готовые, они могли мало что рассказать ему за отсутствием образцов для сравнения. Но больше всего Демарко не терпелось узнать, чьи отпечатки пальцев остались на второй бутылке из-под пива на журнальном столике Бонни. По идее, они должны были принадлежать тому мужчине, с которым Бонни сейчас состояла в связи. Демарко не хотелось верить в то, что этим мужчиной был Хьюстон; и он не мог найти ни одной веской причины, объяснявшей такой выбор Хьюстона. Но он слишком хорошо изучил человеческую натуру и поведение, чтобы понимать: высокий уровень тестостерона порой выключает у человека всякую логику.
К сожалению, патрульный Кармайкл пока еще не смог пробить отпечатки пальцев по национальной базе дактилоскопических данных. Где-то зависли компьютеры. Между тем еще одна бригада экспертов-криминалистов производила обыск в «Уисперсе». Демарко ничего больше не оставалось, как сидеть и ждать. Боуэн приказным порядком отправил его домой, велев отдохнуть и «хотя бы чего-нибудь поесть». Так у сержанта образовалось несколько часов простоя.
Демарко разжевал оливку и выплюнул косточку в траву. «А вдруг тут вырастет оливковое дерево», – почему-то подумалось ему. Дерево жизни… И тогда он посадит рядом с ним яблоню – дерево познания. И у него будет свой собственный райский сад… «Мой собственный гребаный Эдем», – скривился Демарко.
Приглушенный джангл зазвонившего мобильника заставил его вздрогнуть. Демарко поспешно вытащил телефон из заднего кармана брюк и приложил к уху, даже не посмотрев, кто звонит.
– Ну, наконец-то, черт вас возьми, – рявкнул он.
– Простите, – удивился в ответ мужской голос. – Это сержант Демарко?
– Извините. Я ожидал другого звонка. Это вы, Нейтан?
– Да, я, сэр. Тут такое дело… Я пришел домой всего несколько минут назад и обнаружил на автоответчике тревожное сообщение. Я подумал, что вам следует о нем знать.
– Насколько тревожное?
– Оно от Томаса.
Демарко сел прямо.
– И?
– Сообщение пришло в 16:19. Меня не было дома весь день, и тут такое…
– Что он говорит, Нейтан?
– Подождите секундочку. Я включу вам его.
Щелкнула кнопка. Послышалось приветствие Нейтана. Потом гудок. А за ним хриплый голос Томаса Хьюстона, волнующий и пугающий своей напевной монотонностью:
Это было давно, это было давно,
В королевстве приморской земли:
Там жила и цвела та, что звалась всегда
Называлася Аннабель-Ли.
Я любил, был любим, мы любили вдвоем.
Только этим мы жить и могли.
И любовью дыша, были оба детьми
В королевстве приморской земли.
Но любили мы больше, чем любят в любви, —
Я и нежная Аннабель-Ли.
И, взирая на нас, серафимы небес
Той любви нам простить не могли.
Оттого и случилось когда-то давно,
В королевстве приморской земли, —
С неба ветер повеял холодный из туч,
Он повеял на Аннабель-Ли;
И родные толпою печальной сошлись
И ее от меня унесли,
Чтоб навеки ее положить в саркофаг,
В королевстве приморской земли.
Половины такого блаженства узнать
Серафимы в раю не могли, —
Оттого и случилось (как ведомо всем
В королевстве приморской земли), —
Ветер ночью повеял холодный из туч
И убил мою Аннабель-Ли.
Но, любя, мы любили сильней и полней
Тех, что старости бремя несли, —
Тех, что мудростью нас превзошли, —
И ни ангелы неба, ни демоны тьмы
Разлучить никогда не могли.
Не могли разлучить мою душу с душой
Обольстительной Аннабель-Ли.
И всегда луч луны навевает мне сны
О пленительной Аннабель-Ли:
И зажжется ль звезда, вижу очи всегда
Обольстительной Аннабель-Ли;
И с приходом ночи лягу я рядом ней, я все с ней,
С незабвенной – с невестой – с любовью моей, —
Рядом с ней распростерт я вдали,
В саркофаге приморской земли.
За декламацией стиха последовало молчание, а потом новый гудок просигнализировал об окончании записи.
– Вы хорошо его слышали? – спросил Нейтан.
– Хьюстон зачитал стихотворение, так?
– Да. «Аннабель-Ли», последнее стихотворение Эдгара По.
– Почему он это сделал? Почему Хьюстон позвонил вам только для того, чтобы продекламировать стихотворение?
– Я и сам пытаюсь это понять. Мне кажется, в нем кроется какое-то послание.
Демарко вскочил на ноги. И почему-то взглянул на затуманенную луну.
– Продолжайте, – подбодрил он Нейтана.
– Я думаю, что под Аннабель-Ли подразумевается Клэр, жена Томаса.
– Но вы вроде бы говорили, что его Аннабел отчасти писалась с танцовщицы клуба?
– Да, так и есть. Аннабел из его нового романа. Но под описание в стихотворении больше подходит Клэр. Я хочу сказать, что они с Томасом поженились рано, и умерла Клэр тоже рано. Такая параллель мне представляется очевидной. К тому же они оба выросли в краю, расположенном не у моря, но у озера Эри, которое с некоторых скалистых местечек кажется таким же обширным, как море. Так что первую строфу Томас вполне мог считать автобиографической.
– Хорошо, согласен. Продолжайте.
– Конечно, все стихотворение нельзя считать автобиографическим, потому что его написал не Томас. Но в нем есть отдельные строки, наводящие на размышления. Строки об ангелах, которые убили героиню, потому она была такой красивой. Не знаю, содержится ли в них намек на то, кто убил Клэр. Но она умерла, как и Аннабель-Ли. И мне кажется, что Томас очень скорбит по ней. Возможно, он и хотел выразить этим стихотворением всю свою скорбь и только. Но в нем есть четыре строки, от которых меня пробрало до дрожи. Это строки в самом конце стиха. На пленке голос Томаса при их чтении замедляется и прерывается рыданием. Такое впечатление, что он задыхается от своего горя. А затем он произносит: «И с приходом ночи лягу я рядом с ней, я все с ней, / С незабвенной – с невестой – с любовью моей…»
– Вы видите в этом какой-то особый смысл, Нейтан?
– Дело в том, что у По написано по-другому.
– По-другому?
– Да. У По эта строка звучит так: «И в мерцанье ночей я все с ней, я все с ней…» Ну и так далее.
– А как прозвучало у Хьюстона?
– «И с приходом ночи лягу я рядом с ней…»
Демарко задумался.
– А не мог Хьюстон просто подзабыть стихотворение?
– Исключено. Я слышал, как Томас декламировал его на занятии. Он знает десяток стихотворений По наизусть: «Ворон», «Линор», «Озеро», «К Анни»… Десяток, если не больше. Иногда мне даже казалось, что у него какая-то тайная связь с По.
Демарко промолчал. Он медленно повернул голову с востока на запад, обводя взглядом пустое небо. Опустившееся за горизонтом солнце оставило за собой широкий, неровный шлейф цветовых оттенков – розового, алого, сливового, постепенно смешивающихся друг с другом и приглушаемых облачной дымкой. Как этот шлейф похож на кровь, проступающую через бинтовую повязку! – поежился Демарко.
– Сержант? – окликнул его Нейтан. – Вы подумали об этой подмене слов то же, что и я?
– Боюсь, ваша догадка верна, – пробормотал Демарко.
Молодой человек зарыдал.
– Он позвонил, чтобы сказать мне, что собирается покончить с собой. Сегодня, с приходом ночи? Так получается?
– А других сообщений не поступало?
– Нет, только это стихотворение. Даже «Прощай» не сказал. Господи! А ваши ребята никак не могут отследить это сообщение? Покопаться в моем телефоне или еще что-то сделать, чтобы выяснить, откуда поступил звонок?
В рыдании Нейтана зазвучало отчаяние:
– Уже поздно его остановить? Да? И все потому, что я не был дома… Ну почему я не вернулся на пару часов раньше!
– Послушайте, Нейтан! Он вышел на связь. Вот что важно. Возможно, он свяжется с вами снова. Сидите у телефона! Договорились?
– Да.
– А я постараюсь что-нибудь предпринять. Но если он вам снова позвонит, вы сразу же сообщите об этом мне. Сразу же! Вы меня поняли, Нейтан?
– Да, конечно. Клянусь вам, я так и сделаю.
