«Начинается трудное время», – подумал Демарко. Он вымыл и вытер тарелку, ополоснул и высушил руки и подлил в свой бокал еще виски. Не отходя от кухонной мойки, сержант кинул пронзительный взгляд в окно – на маленькую заднюю лужайку, погруженную в темноту. Когда Демарко был моложе, он любил сиживать летними вечерами на ступеньке крыльца, с кружкой пива или чашкой холодного чая в руке, и болтать с Ларейн, пока та облагораживала цветочные клумбы. Больше всего ей нравились желтые нарциссы, лилии и гладиолусы – высокие, величественные цветы, требующие особого внимания и ухода. А Демарко питал пристрастие к бархатцам, хризантемам, тунбергиям и подсолнечникам – ярким, эффектным, цветистым и пышным. А еще больше он любил наблюдать за изящными руками Ларейн, выдергивающими сорняки и рыхлящими почву. Тогда Демарко был искренне убежден, что такая забота о цветах отражает основательность натуры; ему даже в голову не приходило, что под ней может скрываться слабость и неустойчивость духа. Но это было давно, очень давно. И цветы уже больше не росли возле его дома.

Именно для Ларейн Демарко начал выкладывать плиткой дорожку, бегущую от заднего крыльца к маленькому, похожему на сарай гаражу. И ради нее он начал переоборудовать второй этаж гаража – под ее швейную мастерскую, тренажерный зал и читальню. «Ты тоже можешь ими пользоваться, – повторяла ему тогда Ларейн. – Я не хочу, чтобы ты считал все это только моим».

Но он так считал. Ведь все это делалось для нее. Но дорожка так и осталась невыложенной, а второй этаж гаража – незавершенным.

Демарко смотрел в темноту и мечтал найти в себе силы вернуться к этим работам. Ему хотелось зарядиться такой энергией, чтобы он мог работать по двадцать часов в сутки, доводить себя до полного изнеможения и забываться потом – на оставшиеся четыре часа – глубоким, мертвецким сном без всяких сновидений. Увы, его тело теперь уставало очень быстро, а внимание становилось рассеянным еще задолго до того, как он ощущал готовность заснуть. Так было и на этот раз. Демарко знал: если он ляжет сейчас в постель, все закончится как обычно – ему придется заглушать свои мысли каким-нибудь ночным ток-шоу на радио. Любимой передачей сержанта была программа, посвященная сверхъестественному – людям-теням, призракам, духам и демонам, полтергейсту и разным фантомам. Истории о счастливой или осознанной загробной жизни приковывали и будоражили его внимание; он вслушивался в каждое слово в надежде поверить в них и утешиться. А все остальные, как правило, навевали на него дрему, как бы ни стремились демоны и полтергейсты проникнуть в его мозг с радиоволнами.

Вот и сейчас Демарко понимал: он сумеет крепко заснуть, лишь убив каким-либо образом часа три. Можно было, конечно, напиться до беспамятства. Но расплачиваться за это ему бы пришлось весь следующий день. Да и, по правде говоря, ему совсем не хотелось терять головы; коварное похмелье могло перемешать и спутать в его мозгу разрозненные факты о Хьюстоне. А сержанту хотелось, чтобы они оставались там разложенными по полочкам, чтобы он смог в конечном итоге собрать из них весь пазл жизни главного подозреваемого.

На самом деле Демарко уже решил, как ему убить эти три часа; только отказывался себе в этом признаться. С регулярностью раз или пару раз в месяц сержант поддавался порыву сесть за руль и поехать в Эри. После таких поездок он всегда потом ненавидел себя несколько дней – как мальчишка, которого застали мастурбирующим на порнокартинки.

Уже осознав, что именно так он поступит и этой ночью, Демарко все же простоял еще минут пятнадцать у окна. А потом, признав свою слабость и смирившись с ней, как он делал это всегда, буркнул себе под нос: «Ну а почему бы, черт возьми, не взять и не поехать?»

Дорога от дома до наклонного въезда на И-79 заняла не больше двадцати минут; этого времени Демарко вполне хватило, чтобы настроиться на нужный темп езды под парами виски. Устремившись по межштатной магистрали на север под звуки кливлендского блюза, он время от времени вынимал из чашкодержателя стакан и отхлебывал из него по глотку. От виски по его языку и горлу разливалось тепло, а сердце постепенно примирялось с действительностью. И Демарко уже почти перестал обращать внимание на высвечиваемые фарами знакомые ориентиры, позволив мышцам шеи и плеч избавиться от напряжения, а рукам, яростно сжимавшим руль, ослабить свою хватку. Ему даже показалось, что машина едет сама, своевольно отстранив его от управления. И сержант охотно предался этой иллюзии, отложив разборки с ней на утро.

Маленький Кейп-Код окутывала темнота; только в восточном окне первого этажа мерцал слабый огонек. «Светильник над плитой», – сказал себе Демарко. Только его оставляла горящим Ларейн, уходя вечером из дома. Этого светильника вполне хватало, чтобы осветить ей по возвращении путь до лестницы и наверх, в темноту.

Демарко проехал мимо ресторана «У Молли Бренниган» на Стейт-стрит, но белой «Максимы» Ларейн нигде не приметил. Похожая машина была припаркована у пожарной станции на Старой Французской дороге. Но номерной знак на ней был другим. Демарко продолжил петлять по городку, следуя проторенным Ларейн путем к ее излюбленным ночным заведениям. Его автомобиль катился как на автопилоте. Принудив себя сбавить обороты, Демарко постарался отбросить неприятные предчувствия и не думать о неизбежном.

На Восточной 18-й улице, всего в квартале от того маленького театра, где они с Ларейн частенько гуляли в первые пять лет брака – единственном счастливом периоде за восемнадцать лет их совместной жизни – Демарко остановился. Как можно дальше от ближайшего уличного фонаря, но в пределах видимости белой «Максимы», припаркованной на приподнятой стоянке отеля «Холидей Инн» через дорогу. «Могла бы припарковаться и не так приметно», – пробурчал себе под нос сержант. Ларейн никогда не пряталась от людских глаз. Демарко признал этот факт, но предпочел не зацикливаться на нем. Размышлять лучше ясным днем на свежую голову. А напрягать мозги ночью чревато последствиями.

Глядя на белую «Максиму», Демарко старался не думать о том, что Ларейн поджидает какого-то мужчину в баре отеля. Или уже не поджидает. Оба предположения причиняли ему боль. И Демарко попытался переключить мысли на маленький театр-студию рядом с отелем. «Интересно, он еще работает?» Они с Ларейн провели в его темном зале много счастливых часов, посмотрели там много спектаклей. Первым был «Гадкий койот». Демарко улыбнулся, вспомнив, как была шокирована Ларейн, когда во втором акте ведущая актриса труппы вышла на сцену практически голой.

«Как быстро все меняется», – подумал сержант.

А потом начал вспоминать: «А что мы еще там смотрели? Мы смотрели там „Американцев“, „На волосок от гибели“, „Американского бизона“, „Большого тунца“ и еще пьесу „Дети меньшего бога“».

Именно Ларейн познакомила его с театром. А также с поэзией и литературой вообще, с этой волшебной магией печатных слов. Сейчас он мог по малейшему поводу, да и без повода, процитировать Рильке или Маркеса. Только вот нынешняя культурная жизнь самой Ларейн состояла из повторных просмотров одной дрянной сцены, снова и снова прокручивающейся в ее мозгу. Демарко знал, какое кино она видит теперь постоянно в своей голове. Потому что он сам его тоже частенько видел.

Эта сцена всегда начиналась с длинного кадра, в котором красный грузовой пикап несся прямо на них по темной, залитой дождем улице – торпеда массой в две тысячи футов с одной лишь горящей фарой. Ларейн заметила этот пикап раньше его. Демарко смотрел прямо перед собой, проезжая перекресток слишком медленно и думая не о переключении светофора с желтого на красный, а об экзамене, который ему предстояло сдавать на следующий день, и о возможном повышении по службе. «Быстрей!» – закричала Ларейн. Но он сначала посмотрел направо и увидел, как она цепляется руками за приборную панель, выглядывая из своего бокового окошка. И только потом заметил надвигающийся на них свет одинокой фары и надавил на газ.

Очнулся Демарко от стука людей по ветровому стеклу. «Форд Торес», которым он управлял в ту ночь, вылетел на тротуар и впечатался в магазин одежды. Демарко помнил, как повернул свою голову налево и посмотрел в окошко на манекен в бикини, глядящий на него сверху вниз. Бикини было красное, цвета пожарной машины. Волосы у манекена были рыжие, ногти выкрашены в красный цвет, и кожа из стекловолокна тоже была светло-красной. На самом деле красный цвет заливал все, куда достигал его взгляд. Струйка, стекавшая сбоку по его лицу, и влага, сочившаяся из его левого глаза, тоже были красными. Пьяный водитель красного пикапа, врезавшегося в их «Торес», теперь лежал лицом вниз на капоте своей машины, наполовину вывалившись из своего лобового стекла, и его голова тоже была залита красным. С двух сторон к ним подъезжали автомобили. Их мигалки также были красными; их сирены были красными, и крики Ларейн, боровшейся со своим ремнем безопасности, были такими же красными, как и ее безвольно свисающая правая рука. Боковина ее желтого летнего платья покрывалась красными, в цвет бикини, пятнами; и они все увеличивались в размерах, пока она пыталась отстегнуться и перебраться на заднее сиденье, протягивая свободную руку к Райану, сидевшему позади Демарко. Пока Ларейн не дотронулась до мальчика, на нем не было ни одной красной капли. И он не пробуждался, а продолжал мирно спать; только слишком сильно почему-то склонял голову на бок. Его пряди золотистых шелковистых волос оставались такими же желтыми, как бледный солнечный свет, и такими же живыми, как лето. Если не считать тех красных мазков, которые Демарко видел везде, когда смахивал ресницами очередную красную слезу, стекавшую из левого глаза.

«А может, только я один вижу этот чертов фильм? – подумал внезапно Демарко. – Может, Ларейн больше его не видит? Может, ей удалось стереть эти жуткие кадры?»

Едва ли… Иначе она бы не приезжала в «Холидей Инн» чуть ли не в полночь в разгар рабочей недели и не стояла бы возле своей машины, пока какой-то мужчина, которого Демарко никогда раньше не видел, тискал одной рукой ее груди и залезал ей под блузку, а другой проводил между ног. Демарко всегда интриговал тот апломб, с которым Ларейн позволяла себя лапать и тискать. Ее руки вяло лежали на плечах мужчины. И стояла она неподвижно и величаво, как гладиолус, пока чужие руки скользили по ней.

Спустя пять минут машина Ларейн выехала с гостиничной парковки, а за ней следом тронулась с места темно-зеленая «Хонда». Ларейн поехала медленно – как всегда. А Демарко помчался по знакомым проулкам как сумасшедший – лишь бы добраться до Кейп-Кода раньше ее.

Он остановился в полквартале от дома.

Подождал, когда Ларейн отопрет входную дверь и зайдет со своим другом внутрь. Затем подъехал ближе и припарковался у поребрика перед ее домом. Вышел из машины, подошел к двери и нажал на звонок.

Ларейн открыла дверь и замерла, глядя на него хмельными, равнодушными глазами. На ее лице не промелькнуло ни тени удивления или гнева.

– Ты его хотя бы знаешь? – спросил Демарко.

Она ничего не ответила. Только моргнула один раз и снова застыла, как каменная.

– Ты должна прекратить все это, – сказал сержант. – Ты же не знаешь, кто эти парни и на что они способны. Рано или поздно ты можешь попасть в беду.

Теперь Ларейн улыбнулась, как будто в этих словах было что-то смешное.

– Я буду в своей машине, – буркнул Демарко. – На случай, если понадоблюсь.

Во взгляде Ларейн не отразилось никаких эмоций.

Она закрыла дверь на замок, а он вернулся в машину. Откинул сиденье назад, устроился в нем поудобнее, посмотрел на темный дом и закрыл глаза. Минут двадцать он слушал музыку – агонизирующую гитару Рая Кудера из Техаса, Нору Джонс, Дину Вашингтон, Клэптона и Рэйтт и Джона Ли Хукера. А потом резко выключил радио; ему не нужен был саундтрек того, что он чувствовал.

Следующие полчаса Демарко провел, декламируя самому себе отрывки из прозы и поэзии – фразы, которые он впервые услышал из уст жены, читавшей ему их в постели. Ларейн любила «музыку слов», и, когда она читала ему, он слышал эту музыку тоже. Позднее, когда жена ушла и в его доме поселилась тишина, Демарко сам начал читать те же книги вслух. И всегда слышал в них голос Ларейн. Только в ее голосе теперь звучала грусть, и эта грусть отзывалась в его сердце тоскливой печалью. Потому что он не знал, заговорит ли она с ним когда-нибудь вновь.

«Моя мать – рыба», – написал Фолкнер. «Петухи портятся, если их долго разглядывать», – утверждал Маркес. Демарко помнил наизусть весь первый абзац из рассказа Хемингуэя «В чужой стране». И слова из «Первой элегии» Рильке: «А, ну и ночь, эта ночь, когда лица нам рвет вихрь вселенский…». Но он никак не мог вспомнить строчки, следовавшие за этими словами.

Спустя некоторое время новый приятель Ларейн неторопливо вышел из дома. В дверях он обернулся, чтобы поцеловать Ларейн, но она бросила ему с улыбкой: «Пока!» – и хлопнула дверью. Мужчина постоял в растерянности несколько секунд, недоумевая, что он сделал не так. «Они всегда недоумевают», – хмыкнул Демарко, допивая последний глоток своего бледного виски. Наконец мужчина развернулся, пересек улицу, сел в свою «Хонду» и уехал.

А еще через несколько минут в ванной комнате на втором этаже мигнул свет. «Сейчас она примет душ, – сказал себе Демарко. – Потом подсушит полотенцем волосы, почистит зубы и ненадолго включит фен». Главное, Ларейн была теперь в доме одна, в полной безопасности за запертой дверью. Сержант завел мотор и снова включил радио. И был благодарен ему за компанию по дороге домой.