«У меня есть бумажник, – сказал себе Хьюстон. – У меня есть банковские карточки и девяносто три доллара наличными. И еще обручальное кольцо.

А мои наручные часы… Где мои наручные часы?»

Их не было ни на запястье, ни в одном из его карманов. Хронограф «Конкорд Саратога» с серебристо-черным циферблатом в корпусе из матированной нержавеющей стали и черным силиконовым ремешком. Подарок к его дню рождения от Клэр и детишек. Все его прекрасные личные вещи были подарками от Клэр и детей. Но где эти часы теперь? Ведь они были у него на руке еще вчера… Или позавчера?

Хьюстон вспомнил, как ложился в постель вместе с Клэр в тот последний субботний вечер. Он разделся, посмотрел на часы и решил не снимать их, потому что собирался потом поработать еще немного. Он не хотел чрезмерно увлечься и просидеть за рабочим столом всю ночь. В его кабинете часов не было, только компьютер. И Хьюстону нравилось то и дело поглядывать на свой хронограф. Он видел в нем не столько точное время, сколько доказательство любви его семьи. И эту любовь он носил на своем запястье практически постоянно.

Итак, часы были на его руке, пока он занимался с Клэр любовью. А потом он дождался, когда она заснет, выскользнул из постели и снова тихо оделся. Хьюстона беспокоил невынесенный мусор; а в голове вертелись кое-какие мысли. И он хотел их записать прежде, чем они ускользнут от него. Правда, мысли эти были еще не оформленные; они кружились, наталкивались друг на друга, конфликтовали и кристаллизовались, пока он, опорожнив мусорное ведро, неспешно прогуливался в ночи. Надышавшись свежего, бодрящего воздуха, Хьюстон вернулся в свой кабинет и некоторое время что-то писал в своем дневнике.

«Что я там написал? – наморщил лоб Хьюстон, пытаясь припомнить. – Ты написал: „Он понял, что должен сделать“. Та сцена, вступительные строки, помнишь? А затем ты написал про Клэр, так ведь?»

Те предложения о Клэр зародились у него в тот самый момент, когда он лег в постель и посмотрел на обнаженную жену. И вызревали и выстраивались у него в голове все то время, пока они занимались любовью. «Она – темноволосая женщина с зелеными глазами, полная тайн. Ее губы чувственные, но грустные, ноги и руки длинные и изящные, все движения медлительные и томные. Даже ее неспешная улыбка подернута печалью».

Внезапно Хьюстон испытал прилив жуткой паники – тот ужас, который может захлестнуть только писателя. «Ты точно это записал?» Да, записал. Он был в этом уверен. Он записал даже больше. Еще длинный описательный кусок, который планировал откорректировать позднее, разбавив сочными мазками. А затем…

«Нет! – одернул себя Хьюстон. – Остановись. Не вдавайся в воспоминания. Сосредоточься на том, что имеет значение здесь и сейчас. Часы исчезли. И уже не важно – где, когда и как. Все исчезло. Прошлое – уже история. Страницы, вырванные из книги. Не погружайся в него. Оставайся тут. Только тут. У тебя есть немного денег и кредитные карточки. Ты можешь купить себе еду. Подумай о том, куда ты пойдешь, чтобы купить еду!»

Выглядывая из-за шеренги деревьев, начинавшейся всего в десяти ярдах от Норт-стрит, Хьюстон анализировал варианты. На другой стороне улицы и справа от него, примерно шагах в тридцати, находилась «Кантри-Фейр», ночная АЗС с магазинчиком. Рядом с ней стояла закусочная «Бейсик Нидз», специализировавшаяся на домашней выпечке и круассанах. Но окна в закусочной были темны, как и в «Джант Игл» в полутора кварталах на восток. «Значит, сейчас не меньше девяти часов вечера», – сообразил Хьюстон. – «Возможно, уже десять или даже одиннадцать, судя по малочисленности машин».

Хьюстон снова переключил внимание на ночной магазинчик. На заправке стояли всего два автомобиля. Один мужчина заливал бензин. Другая машина вообще пустовала. «Наверное, все пассажиры пошли в магазин», – подумал Хьюстон. Он выжидал и наблюдал. Через несколько минут из магазина вышли, посмеиваясь, парень с девушкой. Оба несли в руках по большому пластиковому стаканчику, потягивая из соломинок какой-то напиток. Девушка села за руль, парень – рядом. Двигатель машины загудел, фары вспыхнули, маленький синий автомобиль тронулся с места и помчался по улице вниз, увозя с собой счастье и беззаботность юности.

Насколько Хьюстону помнилось, он никогда прежде не бывал в этом магазинчике. Заправлялся он всегда на колонке «Бритиш Петролеум» рядом с домом, а продуктами закупался в крупном торговом центре «Америкос» на окраине городка. Они с Клэр ездили туда по утрам почти каждую субботу и по отдельности бродили по магазину с тележками и корзинками, переговариваясь по мобильному телефону. Как же ему нравилось это совместное блуждание мимо витрин с овощами и фруктами под музыку Андре Превина, Джона Теша или Янни, разносившуюся над головой. Стойки с оливками, полки с рогаликами и круассанами, стеллажи с аппетитными багетами, соблазняющими хрустящей корочкой, хлеб, выпеченный пекарями высшего класса, контейнеры с сырами стилтон, эйшаго, фонтина, пекорино, бушерон и шропшир блю. Прилавки с мясом и деликатесами, тридцать разновидностей морепродуктов на лотках из искрящегося льда. И Клэр, прекрасная Клэр где-то рядом… Ее голос в телефоне: «Эти дандженесские крабы такие огромные!»

Хьюстону нравилось воспринимать сигналы, посылаемые его органам чувств со всех сторон. Ему нравилось улавливать сладострастие ее голоса и ощущение предвкушения. И все это в одночасье кануло в небытие. А сейчас вдруг снова всплыло в памяти и поразило, будто обухом по голове, так неожиданно, жестоко и больно, что он упал на тротуар под деревом и зарыдал, нашептывая то и дело одно слово: «Клэр…» – раздирая щеку о корявую кору.

Время шло.

Он дышал.

Он не мог заставить свое сердце остановиться.

Магазин через дорогу. Холодный свет фонарей, холодный асфальт.

Он наблюдал, как подъезжали и уезжали машины.

Господи! Как же он истосковался по своему уютному кабинету, знакомому зданию… Там в цокольном этаже имелись торговые автоматы, разменный автомат. Вторник еще не закончился. Протянет ли он на крекерах и леденцах до четверга?

Нет! Ключи от Кэмпбелл-Холла висели на его брелоке, а брелок болтался на крючке у кухонной двери. «И полицейские, – напомнил себе Хьюстон. – Они наверняка ведут наблюдение за зданием. И всем уже все известно. Весь городок, вероятно, все знает. Сегодня вторник. А все случилось в субботнюю ночь».

Каждый раз, когда субботняя ночь возвращалась к нему – а она теперь всегда была рядом, подстерегала его в призрачных тенях вокруг, – каждый раз она причиняла Хьюстону нестерпимую боль. И эта боль, как лютый и свирепый зверь, терзала его и разрывала на куски.

Хьюстон долго стоял под деревом, не в силах пошевелиться и пытаясь заставить свое сердце остановиться. Но у него это и раньше не получалось. Не получилось и теперь… Значит, ему придется еще некоторое время пожить. И как-то продержаться.

«Раздобудь какой-нибудь еды, – сказал себе беглец. – Делай то, что должен делать». Он посмотрел на магазинчик. Теперь у колонки стоял грузовой пикап.

Хьюстону захотелось, чтобы к нему вернулась бесчувственность – то странное ощущение отчужденности от самого себя, наблюдения за собой со стороны. Но оно почему-то покинуло его, две половинки снова слились воедино. Теперь Хьюстон понимал, что он – не вымышленный персонаж, припавший к вымышленному дереву и ожидающий, когда его создатель подскажет ему, что делать. Теперь на краю леса стоял именно он – Томас Хьюстон, грязный, замерзший и оголодавший. Чтобы убедиться в этом, ему достаточно было взглянуть на свои руки. Они были теперь запачканные и исцарапанные. Но все же это были руки Томаса Хьюстона, руки писателя и преподавателя, не покрытые мозолями от тяжелого физического труда, а привыкшие печатать и орудовать ручкой или куском мела. Ни один семестр не проходил без того, чтобы какая-нибудь студентка не рассыпалась в комплиментах о его руках. Одна из них даже написала в конце семестра в оценочной анкете в ответ на его вопрос «Что в этом курсе лекций вам понравилось больше всего?»: «Ваши руки. Ваш голос. И ваши ягодицы в облегающих синих джинсах».

Эти руки перед его глазами теперь – да, они были его. Но он ненавидел их, желал отрубить… И жалел, что не сделал этого неделю назад. Неужели они действительно когда-то держали перо? Или субботняя ночь все перечеркнула? Они действительно когда-то гладили волосы сладко пахнущей женщины? Вычерчивали круг страсти на ее груди, ощущали легкое поднятие ее живота, плавный изгиб ее бедер? Неужели эта рука когда-то проникала в ее бархатистую теплую расщелинку, чувствовала, как ритмично пульсируют и сжимаются ее мышцы вокруг его пальцев? Как бы он хотел, чтобы тело Клэр было снова с ним рядом, чтобы ее грудь упиралась в его грудь. Как бы ему хотелось снова погрузить свой член в ее рот, ощутить вкус ее лона и почувствовать, как ее тело сотрясается волнами и эти волны уносят его в сладкое небытие. Он желал всего этого страстно и истово. Но испытать уже никогда не мог. Только такой человек, как Томас Хьюстон, заслуживал такое. А кем он был теперь, беглец не знал. И из его глотки вырывались наружу лишь скулящие звуки. Это были не его звуки. Он никогда раньше не слышал таких звуков.

«Ну почему, почему ты покинул ее постель? Это все твое чертово сочинительство. И твои гребаные слова!»

Ему снова стало трудно дышать. Воздуха не хватало. «Дыши, – скомандовал себе Хьюстон. – Вдыхай. Выдыхай!» Больше ничего не получалось естественно. Ничего не происходило само по себе.

Он обмяк, прилип к дереву, силясь оттолкнуть от себя ужасные образы и нараспев читая коре: «Она – темноволосая женщина с зелеными глазами, полная тайн. Ее губы чувственные, но грустные, ноги и руки длинные и изящные, все движения медлительные и томные…»