Ступни Томаса Хьюстона были синими, но не черными. Он постарался усесться внутри бетонной сточной трубы как можно выше, упершись ягодицами в одну ее стенку и ступней ноги в другую. Но все равно от тонкой струи воды, журчащей по трубе, его отделяли каких-то четыре дюйма. Рискуя потерять хрупкое равновесие, Хьюстон снял намокшие ботинки и носки и начал поочередно растирать свои голые ступни. Не будь он уверен, что это его собственные ноги, он принял бы их на ощупь за склизкие упаковки замороженного мяса. Наконец мучительное ощущение покалывания исчезло. Переведя дух, Хьюстон продолжил массировать ступни. И делал это до тех пор, пока не смог сгибать пальцы без опасения, что они отвалятся.

Он забрался в эту сливную трубу всего несколько минут назад. Неловко хлюпая ногами по водному потоку, он прошел по ней футов пятнадцать, примерно до середины асфальтированной дороги, бегущей наверху. Судя по его наручным часам, было уже без двадцати двенадцать дня. Хотя точное время и даже дата уже не имели для Хьюстона никакого смысла. Что-то случилось с его восприятием времени. Время будто бы треснуло, раскололось; и какие-то его фрагменты слились в один миг, а другие совсем утратились. Десять минут вмещали в себя боль целого месяца, а два дня казались мгновением – уколом стеклянного осколка в уголке его глаза, не более того. Возможно, он всегда сидел в этой сточной трубе. А возможно, он был героем в пьесе Беккета, и то, что он считал своей памятью, было всего лишь измышлением его создателя.

Хьюстон стянул воротник своей грязной куртки вокруг шеи и засунул обе руки в боковые карманы. И только тогда он понял, что на нем куртка и эта куртка не его! Хьюстон понятия не имел, откуда она взялась и когда он успел ее надеть. Эта вещь была ему слишком свободной в плечах и в груди. Она подошла бы по размеру более крупному мужчине. Старая стеганая куртка темно-зеленого цвета, заляпанная темными пятнами с душком моторного масла и с длинными прорезами в обоих рукавах, из которых проглядывал грязный белый ватин. Маленькие кусочки засохшей глины облепляли весь перед и рукава; они были везде, куда доставал его взгляд. Хьюстон понюхал один из них. И в голове всколыхнулись воспоминания о какой-то пещере. Они были смутными, призрачными, почти нереальными. Когда он был в той пещере? И с чего его туда занесло?

Что было непризрачным и реальным, так это – тяжелая, глубокая боль в груди, ощущение неизбывной тоски и горя, которое распирало ему голову и стесняло тисками дыхание так, что каждый вдох отзывался пронзительной резью. Хьюстону отчаянно хотелось заплакать, обрести в слезах хоть какое-то облегчение. Но почему – он не понимал.

Время от времени по асфальтовой дороге с грохотом проезжали машины. И всякий раз Хьюстон рефлексивно наклонял голову и втягивал ее в плечи. А после посмеивался над собой, сознавая всю бесполезность этих движений. Какая-то его часть безропотно подчинялась желанию принять поскорее защитную позу, а другая его часть не могла удержаться, чтобы не вышутить это.

Хьюстон сменил положение; теперь он упирался в стенки трубы обеими голыми ступнями, а ноги распрямил и согнул ровно настолько, чтобы они слегка пружинили и не оцепенели от неподвижности. Мокрые ботинки и носки Хьюстон пристроил на колени. Запах сырой кожи и намокшего сладковатого хлопка принес ему толику успокоения. Утренний забег закончился, и все, что теперь делал Хьюстон, казалось ему вполне заурядным, рутинным занятием. Вот сейчас он передохнет несколько минут и направится в душ, а потом оденется и пойдет к одиннадцати часам на занятие в колледж. «А какой сегодня день? – вдруг возник у него вопрос. – Если понедельник, то я веду „Современную литературу“. Если вторник – тогда „Ремесло сочинительства“».

Но он не мог больше не подпускать к себе правду. Она вернулась со скоростью и внезапностью пули, с жужжанием пронеслась по трубе и с силой врезалась в беглеца, отрезвив его сознание и заставив тело задрожать и скорчиться в конвульсиях от горя. «Мои дети, – застонал Хьюстон. – Мои дорогие, ненаглядные ребятишки…» Боль была слишком сильной, намного сильнее его. Она навалилась на него, сковала все туловище, сдавила веки. И он – как сидел, согнувшись в три погибели и обвивая руками колени, – так и погрузился в тяжелый, гнетущий сон.

Спустя некоторое время его сцепленные руки разомкнулись, и Хьюстон резко проснулся, судорожно глотая ртом воздух – теперь уже серый, тусклый и влажный. И первым образом, промелькнувшим в его мозгу, стал нож, воткнутый в грудь Дэви. Не в силах удержать в себе боль, Хьюстон снова пронзительно закричал. Этот крик отскочил от бетона, раздвоился, срикошетил эхом от стен трубы и пронесся по ней, отдаваясь в его голове ударами молота.

Какое-то время Хьюстон мог только рыдать, дыша тяжело и прерывисто. Наконец та его часть, что оставалась обособленной и беспристрастной, заявила писателю, что в таком состоянии он ни на что не годен. Пока Хьюстоном управляла боль, он ничего не мог предпринять. Ему следовало вернуться в роль своего героя. Потому что как Томас Хьюстон он – человек, чья семья была зверски убита и в чьем теле больше не билась жизнь – являл теперь собой ходячий труп, презренный смертью и пропитанный ядом горя.

Хьюстон все это сознавал и даже поражался такому очевидному раздвоению своей психической личности, или, говоря научным языком, диссоциативному расстройству идентичности, позволявшему ему испытывать боль и в то же время воспринимать и оценивать ее с расстояния. Он совмещал в себе одновременно и правду, и вымысел. Но из двух этих сущностей сильней была правда; она мучила, терзала и душила его, и именно из-за нее он чувствовал себя больным, разбитым и опустошенным.

Голод тоже мучил его; и Хьюстон понимал, что должен что-то поесть и как можно скорее. Хотя сама мысль о еде была тошнотворной.

Зато с водой проблем не было. Вся земля вокруг него была сырой, как тайга Аляски, пропитанной сотнями маленьких прудов, болот и водных потоков. Перед тем как покинуть последний ручей, Хьюстон сложил руки пригоршней, зачерпнул из него воды и поднес к своим губам. Он помнил, как пил эту воду. Она была настолько холодной, что обжигала ему горло и вызывала головокружение. И, невзирая на это, он делал глоток за глотком, наполняя водой свой желудок.

Но еду все равно нужно было найти. А теперь, когда терморегуляция тела нарушилась, ему следовало подыскать себе также более надежное и комфортное укрытие. И там собраться с силами и выстроить дальнейший план действий.

«А не попытаться ли мне добраться до Онионтауна и О’Пэтченов?» – подумал Хьюстон. Но до Онионтауна было не меньше двадцати миль, а Эд О’Пэтчен вполне мог при встрече пристрелить его – без малейшего колебания.

У Хьюстона сохранились бумажник, банковские карточки и, наверное, немного наличности. Но все это принадлежало другой жизни – жизни порушенной и перечеркнутой.

А жить дальше ему уже не хотелось. И Хьюстон хорошо это понимал. Но прежде чем прервать свою жизнь, он должен был сделать одну вещь…

Хьюстон подумал о коллегах, с которыми работал, и о студентах, которых учил. Может ли он положиться на кого-либо из них и попросить о помощи? Едва ли… Они уверяли его в своей любви и восхищались им. Но это было вчера или днем раньше. Это было в том, закончившемся сне.

Неужели ему некому довериться?

Да, есть, конечно, Нейтан. Но не стоит вовлекать его во все это. Пусть живет своей жизнью. Ему и собственных трудностей хватает. Остается только Аннабел. Только Аннабел сможет понять его. Только Аннабел он сможет все рассказать. Возможно, она не захочет ему помочь. А вдруг захочет? Она стольким ему обязана! Он помогал ей всегда, когда она нуждалась в помощи. И не с легким сердцем, а с печалью в обоих их сердцах. И он верил, что она тоже захочет ему помочь. То, что случилось с ним, было ужасно. Ужасней некуда. Но он должен попробовать встретиться с Аннабел.

Но как с ней связаться не на работе, Хьюстон не знал. И Аннабел не работала по вечерам во вторник, пятницу и субботу, не считая выходных. Сколько дней осталось до вторника?

Некоторые вещи Хьюстон представлял себе очень четко. Другие воспринимал так, словно смотрелся в осколки разбитого зеркала. Эта куртка, к примеру. Ее происхождение было ему неясно. Откуда она взялась?

«Какой сегодня день?» – снова задался вопросом беглец. И мысленно вернулся назад, в поздний субботний вечер. Ему это стоило немалых трудов, но еще труднее оказалось войти в дом. Он не захотел этого делать в своих воспоминаниях. И теперь блуждал по окрестным улицам… человек с ножом в руке. Большим, отвратительным ножом, которым он рассекал темноту, а потом туман и который тянул его вниз своей тяжестью. Хьюстон вспомнил, как нож вонзился в водную гладь, распорол ее почти без брызг, уверенно устремился ко дну и исчез в темноте.

«Нет, подожди, – сказал себе Хьюстон. – Разве это было не на следующий день? Да. Да! Воскресную ночь я провел в пещере. Как я в нее попал? Я не знаю. По-видимому, я долго шел. Весь день. И потом нашел эту пещеру, нарезал веток и заполз внутрь. Значит, нож был тогда при мне. А куртка? Я не помню, откуда она взялась, но нож у меня точно был. Я хотел порезать им себя, – это я помню. Я хотел вскрыть им вены на запястьях и наполнить пещеру кровью. И я почти сделал это, разве нет? Или это мне только приснилось? Нет, я почти сделал это. Я приложил нож к запястью. Я хотел сделать это. Боже, как я хотел сделать это!

А затем наступило утро… понедельника. Да, понедельника. Я вышел к дороге. Я собирался поймать машину и вернуться домой. Я хотел все вернуть назад. Но никто не хотел останавливаться, видя в моей руке нож. И я выбросил его в воду. Я стоял и смотрел, как он падает вниз. Я ненавидел его, но не хотел расставаться с ним. Почему мне было так тяжело расстаться с этим проклятым ножом?

Это было в понедельник, так? Или все же в воскресенье?»

Хьюстон поежился.

«А что ты сделал потом? А потом ты вспомнил, что не можешь вернуться домой. Там не было ничего и… никого. И ты снова пошел. Ты пошел к болоту. Прошел вниз по течению ручья. И вышел к дороге и водоотводной канаве. Ты больше не мог идти и поэтому залез в водосливную трубу. А дальше? Что было дальше?

Ты нашел куртку. Ты был в нее одет. Ты обнаружил эту куртку, когда понял, что одет в нее.

А затем ты проспал всю ночь.

Нет, – вспомнил Хьюстон. – Сначала я увидел свои посиневшие ноги. Я держал их в руках, как куски замороженного мяса. И какое-то время я их растирал. А потом мне стало все равно, и я заснул. Когда я проснулся, было темно. Темно везде, и я весь дрожал. Я подумал, что нахожусь под водой, и попытался всплыть на поверхность, но ударился головой о трубу и снова заснул. Отключился… еще на какое-то время я отключился.

А сейчас опять светло. Опять утро. Значит, сейчас – утро вторника».

Хьюстон посмотрел на свои ноги без ботинок. Дотронулся рукой до каждой ступни. Носки уже не были мокрыми, а ступни на ощупь не были ледяными. Он где-то потерял большую часть дня. Может быть, этот день в водосливной трубе унесла струя воды под его ногами? Интересно, куда текла эта вода? Хьюстон некоторое время смотрел на эту струю – и видел себя, уносящегося куда-то вместе с ней.

А затем он пришел в себя.

«Сегодня вторник, – повторил он себе. – „Ремесло сочинительства“. Но урока сегодня, скорее всего, не было. Ведь меня там не было. Значит, и урока быть не могло, если только меня не подменил Дентон. А кого еще они могли попросить? Не Конеску же, в самом деле. Дворник и то лучше его».

«Это не важно! – сказала Хьюстону его вторая половинка. – Тебе нужно поговорить с Аннабел».

Но Аннабел он мог увидеть в четверг. Он знал, где ее найти в четверг. А сегодня был только вторник.

«Значит, надо подождать, – принял решение Хьюстон. – Надо оставаться живым и ждать».

Еще два ужасных, невыносимых дня. Он снова скрючился, обхватил руками колени, затрясся в рыданиях и громко пробормотал:

– Еще целых два дня, два гребаных, чертовых дня.