Глава 27

Перекресток приближался; она увидела знак и отпустила педаль газа. Слегка занервничала. Пять лет. И все же ей казалось, что прошло не так уж много времени. Вокруг почти ничего не изменилось. Сначала – кубы гороховой фабрики среди полей. На парковке – машины очередной смены. Всего-то штук десять-двенадцать. Гораздо меньше, чем когда она сама работала здесь каждое лето. Наверняка почти всё теперь делают механизмы. Эффективнее, дешевле. Выгоднее для акционеров. Логотип на флажке выглядел иначе, чем в ее последний приезд, но девиз на ржавой жестяной вывеске остался тот же: Гороховая фабрика – спонсор конкурса «Мисс Горошина» с 1965 года!

Вероника подумала о матери, которая в свои семнадцать победила в самом первом конкурсе «Мисс Горошина». В начальной школе она гордилась этим титулом, несмотря на то, сколь прогнила сама идея конкурсов красоты. Ее мама красивее всех. Но она этого никогда не признавала, даже перед самой собой.

После поворота налево ее встретил кирпичный завод Рефтинге – большое красное здание. Издалека оно казалось довольно красивым, но с более близкого расстояния становились видны забитые досками окна и ограда с колючей проволокой, на которой развевались зацепившиеся за шипы пакеты. На растрескавшейся бетонной площадке лежали длинные белые цилиндры, ждавшие, когда из них соберут новых ветряных великанов. Они принадлежали мастерской братьев Стрид, которая располагалась по соседству с фабрикой и с восьмидесятых годов специализировалась на ветровых электростанциях.

Вероника хорошо помнила братьев Стрид. Эти двое квадратных мужиков с борцовскими шеями с трудом протискивались за поставленный дядей Харальдом стол с грогом и подолгу глазели на мать, когда думали, что этого никто не видит. Сколько ей самой было, когда мужчины начали смотреть так же и на нее? Пятнадцать-шестнадцать. Не больше.

Сразу после мастерской и автозаправки располагался стадион с деревянной трибуной, которая в восьмидесятые годы была местом, куда они бегали украдкой курить и целоваться. Помещения под трибунами запирались, но школьники легко перелезали через ограду и попадали в полутьму. Вероника помнила свое тогдашнее возбуждение, вкус и запах сигарет, другого человека рядом с собой. Чувство, что она делает нечто запретное, такое, что не понравится маме с папой. Чувство, что впереди вся жизнь и все возможно. Вероника улыбнулась воспоминанию, но к тому времени, как она добралась до крутого склона, ведущего вниз, в поселок, воспоминание улетучилось.

Поселок Рефтинге помещался в ложбине, рассекавшей равнину. В одном конце ложбина чуть заметно поднималась и в нескольких километрах к югу от поселка доходила до уровня земли. В другом своем конце она, становясь все уже, исчезала в Северном лесу и заканчивалась там крутым подъемом к горам, где когда-то добывали каменный уголь. Здесь была шахта, вот почему на гербе коммуны изображены и кукурузный початок, и кирка. Вероника слышала это объяснение на каком-то Дне родного края; глядя в зеркало заднего вида, она постаралась повторить фразу гнусавым голосом своей учительницы. Вышло достаточно похоже, чтобы вызвать короткую улыбку.

По дну ложбины, прямо через поселок, протекала, извиваясь, вялая речка, больше похожая на ручей, а параллельно ей тянулась железная дорога. Десять метров моста – больше и не надо, чтобы связать западную часть Рефтинге с восточной.

У склона, в начале главной улицы, которая, естественно, называлась Центральной, приезжих встречали две одинаковые рекламы-распорки, одна напротив другой: «Пицца-Кебаб-Салат». Когда Вероника ходила в школу, большей из двух пиццерий владела семья ее одноклассницы Лидии. Лидия была слишком толстой, чтобы мальчики интересовались ею самой, но достаточно заносчивой и острой на язык, чтобы кто-либо решался дразнить ее. К тому же у нее дома имелись видеоприставка, сифон для приготовления газировки и машина для попкорна, что вместе с бесплатной пиццей, которой оделял всех ее отец, делало Лидию одной из самых популярных девочек в классе.

Интересно, чем Лидия сейчас занимается, подумала Вероника. Осталась в поселке или уехала? Скорее, последнее.

Чуть дальше, после ряда трехэтажных таунхаусов, располагался поселковый центр. Администрация, полицейский участок, поликлиника, библиотека и школа. За ними – площадь с местным кабачком, цветочным магазином и единственным оставшимся в живых продуктовым. Вероника была уверена, что в нем все еще хозяйничают тетя Берит и дядя Сёрен. Трудно представить их за каким-то другим занятием. Когда Вероника проезжала мимо, магазинчик показался ей значительно меньше, чем помнилось. Может, память ее обманула, а может, просто магазин уменьшили. Может, он медленно усыхает, как и весь остальной поселок. Банк и почта исчезли в начале девяностых, фотоателье, где сделаны хранящиеся в ее скорбной коллекции семейные портреты, закрылось; мебельный магазин тоже закрыли, когда в соседнем городе появилась «Икея». Теперь приземистое строение приютило сразу несколько блошиных рынков, объединенных маркой спортивного клуба: открыто в нечетные недели по пятницам, как сообщало объявление в окне.

Вероника опустила боковое окно и положила локоть на раму. Улица перед ней была пуста, за исключением старика, который так медленно крутил педали дамского велосипеда, что это казалось почти невозможным физически. Не многое происходит в Рефтинге летним субботним днем. Да и в другие дни тоже, если честно.

Почти в конце Центральной улицы, неподалеку от станции, поезда на которой не останавливались с семидесятых годов, расположился киоск-гриль, бывший самым настоящим сердцем поселка. Здесь хотя бы виднелись признаки жизни.

На гравийной площадке перед киоском Вероника насчитала два трактора и три пикапа, все одинаково зеленые. На дверцах – хорошо знакомый логотип. «Аронсон фарминг». Фирма дяди Харальда, которую он окрестил так после того, как в конце восьмидесятых с образовательной целью съездил в США. Поездка с тех пор стала обязательной темой для бесед во время семейных сборов. Вот в Америке, знаете, там…

Несколько мужчин во фланелевых рубашках с закатанными рукавами теснились в тени под козырьком киоска. Машину Вероники они проводили сердитыми взглядами. Рабочие дяди Харальда трудятся в этакую жару, хотя сегодня и суббота. Растениям все равно, какой нынче день недели. В этих краях лето и осень – одна долгая череда сбора урожая, начиная клубникой и молодой картошкой в июне и заканчивая сахарной свеклой в ноябре.

Вероника проехала мост, миновала маленькое пожарное депо и двинулась дальше, через район частных домов. Потянулись ряды одинаковых одноэтажек из красного кирпича, за ними стояли полутораэтажные дома семидесятых, с более темными, более мрачными фасадами. Здесь жила примерно половина ее одноклассниц. Остальные – кто в крестьянских усадьбах, кто на съемных квартирах.

Дорога опять побежала по равнине. Белая церковка, умостившаяся на ее восточном возвышении, построена в 1100-е годы, сказал тот же педантичный голос учительницы средних классов в голове у Вероники, и она быстро сделала радио погромче, чтобы не дать голосу разболтаться. Попала на середину Self control Лоры Брэниган. Одна из ее любимых.

Они ходили в церковь каждое воскресенье, всей семьей Нильсон-Аронсон. Она, мама, папа, Маттиас, Билли, даже дядя Харальд. Нарядные, как хотелось маме. Никто не отваживался протестовать против этого. Они с Маттиасом высиживали псалмы и проповедь, поглядывая на потолочную роспись, которую можно было рассмотреть только с самых первых рядов. Козлиная голова с изогнутыми рогами. Наверное, кто-то из рабочих, заштукатуривавших в XVIII веке следы католицизма, решил оставить эту отвратительную голову. Может, в шутку. Во всяком случае, они с Маттиасом так думали. Но глумливо ухмылявшаяся голова там, наверху, могла оказаться и предостережением. Напоминанием о том, что прошлое существует, даже если его удалось скрыть.

Папа перестал ходить в церковь сразу после исчезновения Билли, так что с тех пор Вероника была там всего дважды: на отпевании мамы и на свадьбе Маттиаса. Церемонии разные, но одинаково ужасные.

Вероника снова подумала про лед, про маму. Сделала радио еще громче, чтобы прогнать мысли. На короткий миг опять перенеслась в приятную темноту под трибуной. В чувство, что она юна и полна надежд. Бессмертна.

На середине извилистого поворота у церкви она сообразила, что надо бы остановиться у могилы матери, но, не успев сбавить скорости, решила отложить это до завтра.

Миновав усадьбу священника и дом собраний, Вероника выехала из поселка и снова оказалась на нормальной высоте. Дорога сжалась, избавилась от разделительной полосы и понемногу выпрямилась. Стала тем, что ощущалось как бесконечная черта между хлебными полями и ветряными великанами.

Тут и там виднелись посыпанные гравием съезды и зеленые почтовые ящики, указывавшие, что между поселком и их собственным хутором есть другие дома. В ее детстве ящиков было десять, а когда она уезжала, осталось семь. Сейчас их было четыре. На полях виднелось несколько зерноуборочных комбайнов и тракторов. Почти все – того же цвета и с тем же логотипом, что и машины у киоска. Империя дяди Харальда явно продолжала расти.

Километрах в трех от поселка Вероника увидела покосившийся столб со знакомым почтовым ящиком и сбавила скорость. Излишне круто повернула, и ее слегка занесло. Сквозь деревья мелькала крыша дома. Роща теперь самая высокая точка Баккагордена. Силосную башню, на которой они с Маттиасом нашли ястребиное гнездо, давным-давно демонтировали.

На подъездной дорожке Веронике встретился еще один зеленый пикап. Водитель в бейсболке и очках-авиаторах говорил по мобильному телефону. Он кивнул ей, когда машины проплывали одна мимо другой на расстоянии вытянутой руки. Водитель показался ей смутно знакомым. Патрик, а дальше она не помнила. Один из соучеников Маттиаса; с именем пришло и подростковое воспоминание. Запах деревенской гостиной, шипит игла проигрывателя. Вкус слюны, табака и алкоголя, руки шарят по ее телу. Таких воспоминаний у нее имелось изрядно. Веронике удалось заставить мозг сменить направление мыслей до того, как он вызовет из небытия еще что-нибудь.

Поля между оградой и двором стояли уже обмолоченные. Большие круглые тюки соломы разбросаны по острой стерне. От жары горизонт был мутным, в небе кружили в восходящих потоках два коршуна. Круг, еще круг, они зорко смотрят вниз, на землю, ищут жертву. Веронике вспомнилась козлиная голова; она подавила дрожь. Соберись. Она поднимается кругами все выше, как перед сеансом групповой терапии. Возбуждение, предвкушение. Может быть, напряжение. Это все ради отца, сказала она себе.

Вероника въехала в тень каштановой аллеи, ведущей к дому. Пара деревьев засыхает, сухие голые ветки торчат в небо.

Постройки располагались вокруг двора подковой. Жилой дом помещался чуть сбоку от строений, в которых раньше были коровник и гумно, но которые последние двадцать пять лет стояли пустыми, за исключением тележного сарая, куда отец ставил машину, и мастерской рядом с ним. Вероника оглядела строения. На двери коровника красовался новый железный засов с большими висячими замками. Сама собой явилась мысль о маленькой доильне. Запах, темнота, сырость. Паника, когда стало ясно, что дверь не открывается.

Конек крыши на старом гумне заметно просел. Черепица была серой, и постройка казалась усталой, покорившейся судьбе. Из сточных желобов торчали солома и листья, на углах выросла высокая крапива.

Взгляд Вероники упал на большую зеленую канистру с дизельным топливом, на которой стоял логотип фермерского хозяйства Аронсона. В прошлый приезд Вероники канистры не было. Металлическая емкость разозлила ее, она сюда не вписывалась, выглядела слишком индустриально и современно. Еще один знак, что дядя Харальд здесь везде.

Дверь дома оказалась заперта. Вероника постучала, потом еще; никто не вышел, и это обеспокоило ее. Папа знает, что она приезжает, она звонила утром из мотеля. Он никогда не запирает дверь, когда он дома.

Запасной ключ, как всегда, был спрятан в цветочном горшке, свисавшем с ближайшего окна. Вероника отперла дверь. Навстречу поплыл хорошо знакомый запах. Тот самый, что за долю секунды превратил ее из Вероники Линд в Веру Нильсон. Запах дома. Она его ненавидела – во всяком случае, пыталась. Именно сегодня это далось ей труднее, чем обычно.

– Папа, привет!

Никто не ответил. Вероника вошла, закрыла и заперла за собой дверь. На улице была жара, но в старом каменном доме стояла прохлада, и от внезапной смены температуры Вероника покрылась гусиной кожей.

Комната слева использовалась раньше как курительная, обои до сих пор пахли дедушкиными сигарами. Дальше – гостиная с тяжелой темной мебелью и маминым пианино, которое молчало уже двадцать лет. Вероника прошла направо, через столовую, в кухню. На кухонном столе – развернутая газета, рядом чашка с остатками холодного кофе. Папы нет.

В доме стояла почти мертвая тишина, ее нарушали только тиканье стенных часов в столовой и жужжание большой мухи у кухонного окна. Муха упорно билась о стекло, не понимая, почему не может улететь. Она раз за разом падала на подоконник, какое-то время лежала, измученная борьбой, после чего собиралась с силами и снова приступала к тщетным попыткам вырваться на волю.

Вероника заглянула в кабинет. На письменном столе громоздились кипы бумаг. На большинстве красовалась эмблема фермерского хозяйства Аронсона, на других стояли логотипы электростанции или коммуны. Некоторые, кажется, были договорами и документами, касающимися застройки.

Вытертый кожаный диван так и стоял у стены; новым здесь был громоздкий телевизор. Большой экран того нового формата, к которому она никак не могла привыкнуть. Интересно, когда папа его купил? Возле дивана лежала стопка пледов и подушек, на подлокотнике стоял пузырек с таблетками. Вероника не удержалась от соблазна рассмотреть их поближе. Снотворное, прописано около месяца назад. Странно; насколько она знала, у отца никогда не было проблем со сном. Вероника попыталась припомнить, как обстояли дела с его здоровьем сразу после исчезновения Билли, но вспомнила только маму. Это вокруг матери все ходили на цыпочках. Мама не в силах была выбраться из кровати, и ради нее все говорили шепотом. Они продолжали шептать и спустя несколько недель после того, как мать перебралась в Дом, который следовало называть так и только так. Дом – а не тем словом, которое вся округа использовала для обозначения подобного рода заведений. Клиника для душевнобольных. Психушка.

Окно было приоткрыто, и Вероника уловила слабый звук, шедший из сада. Высокие ясени стояли почти неподвижно. Даже здесь, на равнине, было до странности безветренно. Звук послышался снова, на этот раз чуть громче. Какой-то металлический инструмент ударялся о землю и камни.

Вероника вернулась на кухню, открыла дверь и вышла на террасу, тянувшуюся вдоль задней стены дома. Оставила дверь приоткрытой, чтобы дать мухе последний шанс обрести свободу.

Отсюда был виден почти весь сад. Заросшая сорняками лужайка, плодовые деревья, шалаш, который построили они с Маттиасом, и дуплистый вяз, о котором говорил блондин во время сессии. Веронике трудно было думать про него как про Исака, но называть его по-другому пока не получалось.

За плодовыми деревьями начинались заросли, которые тянулись до ограды, а дальше угадывалось кукурузное поле. На горизонте виднелись белые верхушки двух ветряных великанов, первых в поселке – дядя Харальд возвел их всего через несколько месяцев после исчезновения Билли. Вероника сошла с террасы, чтобы не видеть их.

Справа был обнесенный стеной розовый сад. Вообще-то изначально прадед устроил здесь, в южной части усадьбы, огород, но папа вскоре после свадьбы все переделал на свой вкус. Возвел оштукатуренную белым стену, чтобы она лучше защищала от равнинного ветра. Построил парники и беседку, выложил дорожки камнями, а главное – посадил эти прекрасные розовые кусты, запоздалый свадебный подарок молодой жене. Мама очень любила розы. Она открывала окно спальни – и сразу видела их, чувствовала аромат.

Веронике нравилась эта история. Нравилось думать, что розовый сад символизирует папину любовь к матери. После исчезновения Билли и маминой смерти сад стал для отца убежищем. Местом, где можно укрыться. Может быть, теперь все изменится?

Деревянная калитка в длинной части стены была закрыта, но звук доносился именно из-за нее. Щеколда поднята. Вероника приоткрыла дверь и заглянула в сад. Ее, как волной, окатило тяжелым ароматом роз, и она замерла. Так пахло в маминой спальне.

Здесь, за высокими стенами, не было и следа упадка, царившего во всем остальном саду. На клумбах росли ухоженные плетистые розы, которые карабкались по стене или по металлическим подпоркам. Между камнями дорожки не было ни травинки, а стоявшая у короткой стены, ближе к дому, беседка почти полностью утопала в великолепной зелени. У небольшого строения практически не было крыши, ее заменяли несколько поперечных балок, густо обвитых розами.

Поодаль от беседки, под окном маминой спальни, стоял на четвереньках отец. Он по пояс заполз под один из самых больших кустов.

Вероника несколько секунд глядела на него, не шевелясь. Отцу было всего пятьдесят восемь, но после материной смерти его движения так и остались сдержанными, медленными, словно каждое требовало усилий. Однако сейчас он двигался ловко, почти гибко. Руки в садовых перчатках летали туда-сюда, вырывая пучки сорняков и бросая их в стоявшую рядом бадью. Они водили грабельками по крупному гравию. Разглаживали неровности, пока камешки не ложились безупречно и не начинали сиять. Такие же белые, как розы у отца над головой.

Вероника толкнула калитку, шагнула в сад и открыла рот, чтобы позвать отца, но не успела: старая кованая петля громко скрипнула.

Внезапный звук заставил отца резко обернуться. Глаза у него расширились, но выражение лица изменилось, как только он увидел Веронику. На лице появилась знакомая мягкая улыбка.

– Здравствуй, Вера, уже приехала? Ты ведь собиралась быть только после обеда?

Отец встал на колени, а потом с видимым усилием поднялся на ноги. Отряхнул брюки и пошел ей навстречу. Движения снова стали тяжелыми и напряженными.

– Уже почти два. – Вероника обняла его и поцеловала в щеку. От отца пахло землей, лосьоном после бритья и еще чем-то, от чего ей сделалось грустно. Может быть, это и есть запах старого человека.

– Ох, я, кажется, забыл о времени. Ты ела? Хочешь, я что-нибудь приготовлю?

– Нет, спасибо, чашки кофе будет достаточно. – Ее выговор, как всегда, изменился, а она этого даже не заметила.

Отец обнял ее и бережно повел к калитке. Но Веронике не хотелось уходить отсюда. Она остановилась перед кустом с ярко-розовыми розами, росшим возле беседки; зелень от него тянулась до самого верха постройки.

– Какой он стал красивый, – сказала она. – И большой.

Вероника посмотрела на латунную табличку, воткнутую в землю под кустом. «Магдалена». Мамины розы, которые отец вывел сам. Уходу за которыми посвятил последние двадцать лет.

– Вон те белые тоже красивые.

Она указала на большой куст, который отец только что так энергично пропалывал. Вероника знала, что отец гордится своим садом, и похвалить его – самый простой, но действенный способ поднять папе настроение.

– Они ведь тоже твои, да?

– Угу. – Отец с довольным видом кивнул.

Вероника чувствовала его печаль, могла угадать ее еще от калитки, может даже, с другой стороны стены. Это не пугало ее, потому что его печаль была ее печалью. Папа позволил печали стать его сутью. Огородил стенами сада и возделывал старательно, как розы. Вероника же предпочитала иное.

Ей сейчас страшно не хватало групповой терапии. Пришло нечто вроде ломки, и это чувство все усиливалось, пока Вероника стояла рядом с отцом, вдыхая аромат роз. Она отвернулась и зажмурилась, пытаясь избавиться от неприятного ощущения. Отцовская рука неловко коснулась ее спины. Это помогло – во всяком случае, немного. Вероника открыла глаза, положила голову отцу на плечо, украдкой посмотрела на него.

Отец выглядел как обычно. И все же это выражение на его лице, когда он повернулся и еще не успел понять, кто именно стоит у калитки… Вероника не могла вспомнить, бывало ли такое раньше, но может быть, с ней сыграли шутку тени куста.

Они с отцом направились к дому. И чем ближе подходили они к кухонной двери, тем старательнее Вероника убеждала себя, что все так, как должно быть. Что ей просто померещилось.

Потому что иначе ей придется думать, что на лице отца она увидела страх.