Глава двенадцатая
Я проснулся от того, что солнце горело красным под моими зажмуренными веками. Я озяб, правое плечо холодил ветер из окна – того самого, что выходило на море. Постель со мной рядом была пуста, но подушка еще хранила его очертания, и простыни пахли нами обоими.
Я столько раз просыпался здесь один, когда он навещал мать, что и теперь не удивился его отсутствию. Я закрыл глаза и снова погрузился в рой сонных мыслей. Время шло, жаркое солнце перевалилось через подоконник. Проснулись птицы и слуги, и даже воины. Их голоса доносились с берега, с тренировочной площадки – звуки повседневных хлопот. Я поднялся, сел. Его сандалии – перевернутые, позабытые – валялись возле постели. Тоже ничего необычного: он почти везде ходил босиком.
Наверное, он ушел завтракать, догадался я. Дал мне поспать. Я подумывал, не остаться ли мне в покоях до его возвращения, но это во мне говорила трусость. Теперь я мог восседать рядом с ним по праву, и взгляды слуг меня не отпугнут. Я натянул хитон и отправился искать Ахилла.
Его не было в трапезной, где слуги убирали со стола все те же знакомые чаши и блюда. Его не было в приемной зале Пелея, увешанной багряными коврами и оружием древних царей Фтии. И его не было в комнате, где мы с ним играли на лире. В самом ее центре одиноко стоял сундук, где когда-то хранились наши инструменты.
Не было его и во дворе, среди деревьев, по которым мы с ним лазили. Не было его у моря, на проступающих из воды валунах, где он дожидался матери. И на поле для тренировок, где потные мужчины с треском бились деревянными мечами, его не было тоже.
Стоит ли говорить, как расползалась во мне паника, как она вдруг ожила – увертливая, не внемлющая голосу разума. Я ускорил шаг: кухня, подвалы, погреба с амфорами вина и масла. И нигде я не мог найти его.
В полдень я отправился к Пелею. Вот до чего дошла моя тревога, раз я пошел туда: прежде я никогда не говорил со стариком один на один. Стоявшие у его дверей стражники остановили меня. Царь почивает, сказали они. Он один и просил никого к себе не пускать.
– Но Ахилл… – Я сглотнул, изо всех сил стараясь не выставить себя на посмешище, не потворствовать любопытству, которое я заметил в их взглядах. – С ним ли царевич?
– Он один, – повторил кто-то из стражников.
После этого я пошел к Фениксу, старому советнику, который был воспитателем при маленьком Ахилле. Я шел в его покои – скромную квадратную комнатку в самом центре дворца, почти задыхаясь от страха. Он разложил перед собой глиняные таблички, на них вчера ставили отметки – угловатые, скрещенные – мужи, присягавшие, что отправятся воевать против Трои.
– Царевич Ахилл… – начал я. Я говорил запинаясь, хриплым от паники голосом. – Я нигде не могу его найти.
Феникс с удивлением поднял голову. Он не слышал, как я вошел: он был туговат на ухо и глядел на меня слезящимися, мутными бельмами глаз.
– Так, значит, Пелей тебе не сказал, – мягко произнес он.
– Нет.
Язык у меня во рту был как камень, такой огромный, что я с трудом им ворочал.
– Бедняга, – добродушно сказал он. – Мать забрала его. Вчера ночью, пока тот спал. Они исчезли, и где они теперь, никто не знает.
Я не сразу замечу красные отметины на ладонях – следы от ногтей. Где они теперь, никто не знает. Может быть, на Олимпе, куда мне путь заказан. Или в Африке, или в Индии. В какой-нибудь деревне, где мне и в голову не придет их искать.
Я вернулся в покои, куда меня, заботливо поддерживая, сопроводил Феникс. Мой разум отчаянно метался от одной мысли к другой. Я вернусь к Хирону и спрошу его совета. Я обойду все близлежащие деревни, выкликая его имя. Она, наверное, чем-то подпоила его или увела хитростью. Он бы не пошел по своей воле.
Свернувшись калачиком в наших пустых покоях, я представлял себе, как все было: богиня, белая, холодная, склоняется над нами, над нашими теплыми спящими телами. Ее ногти впиваются ему в кожу, она поднимает его, и ее шея серебрится в лунном свете, падающем из окна. Его тело – спящее или усыпленное – обмякло у нее на плече. Она уносит его от меня, будто воин – труп с поля битвы. Она сильная, она поддерживает его одной рукой.
Нечего было и гадать, почему она его забрала. Я и так знал. Она хотела разлучить нас, при первой же возможности, как только мы спустимся с гор. Ну и глупцы же мы, злился я. Конечно же, так она и поступила, отчего-то это мне взбрело в голову, что мы в безопасности. Что защита Хирона будет действовать и здесь, чего прежде никогда не было.
Она заберет его в морские пещеры и научит презирать смертных. Она накормит его пищей богов и выжжет всю человеческую кровь из его вен. Она превратит его в фигуру, о которых слагают песни, которые рисуют на вазах, – чтобы он выступил против Трои. Я воображал его себе в черных доспехах, в темном шлеме, который полностью закрывает его лицо – есть только прорезь для глаз, в бронзовых поножах. Вот он стоит, держа в каждой руке по копью, и не узнает меня.
Время свернулось, сомкнулось надо мной, завалило меня. За окном луна сменила все свои формы и округлилась вновь. Я мало спал, а ел и того меньше, горе якорем пригвоздило меня к постели. И лишь неусыпная память о Хироне наконец заставила меня действовать. Впредь от своего не отступайся.
Я пошел к Пелею. Я опустился перед ним на колени, на шерстяном коврике, ярко затканном багрянцем. Он хотел что-то сказать, но я был быстрее. Одной рукой я вцепился в его колени, другой ухватил его за подбородок. Поза просителя. Я видел ее много раз, но сам прибег к ней впервые. Теперь я был под его защитой: по закону богов он был обязан обойтись со мной по справедливости.
– Скажи, где он, – попросил я.
Он не двигался. Я слышал приглушенное биение его сердца. Я и не думал, что просительство требует такой близости, что мы окажемся так тесно прижаты друг к другу. Его ребра впивались мне в щеку, кожа у него на ногах была мягкой, истончившейся от старости.
– Не знаю, – ответил он, и слова эхом разлетелись по комнате, потревожив стражников.
Я чувствовал, как они буравят взглядами мою спину. Просители во Фтии были редкостью, для такой отчаянной меры Пелей был слишком добрым царем.
Я дернул его за подбородок, притянул его лицо к своему. Он не сопротивлялся.
– Не верю, – сказал я.
Прошло несколько мгновений.
– Оставьте нас, – повелел он стражникам.
Потоптавшись на месте, они все-таки удалились. Мы остались наедине.
Он склонился к моему уху. Прошептал:
– Скирос.
Земля, остров. Ахилл.
Когда я встал, колени у меня ныли так, будто я простоял на них вечность. Я не знаю, сколько времени прошло там, в той длинной зале фтийских царей. Теперь наши глаза были на одном уровне, но он отводил взгляд. Он ответил мне, потому что был человеком благочестивым, потому что я был просителем, потому что того требовали боги. Иначе он бы этого не сделал. Воздух потускнел, в нем повисло что-то тяжелое, вроде гнева.
– Мне понадобится золото, – сказал я ему.
Не знаю, откуда взялись эти слова. Я никогда ни с кем так не говорил. Но теперь мне было нечего терять.
– Спроси Феникса. Он тебе даст.
Я еле заметно кивнул. Надо было поступить совсем иначе. Надо было снова преклонить колени, поблагодарить его, потереться лбом о дорогой коврик. Но ничего этого я не сделал. Пелей подошел к распахнутому окну; море пряталось за изгибом стены, но мы оба его слышали – далекое шипение трущихся о песок волн.
– Можешь идти, – сказал он мне.
Думаю, он хотел сказать это холодно, пренебрежительно, как недовольный царь – своему подданному. Но я в его голосе слышал только усталость.
Я еще раз кивнул и вышел.
Золота, что дал мне Феникс, хватило бы на то, чтобы дважды довезти меня до Скироса и обратно. Капитан вытаращил глаза, когда я протянул ему монеты. Он впился в них взглядом, взвешивая, прикидывая, что сможет на них купить.
– Возьмешь меня?
Мое нетерпение пришлось ему не по душе. Ему не нравилось, когда люди так отчаянно стремились попасть на корабль; за спешкой и щедростью, как правило, таилось какое-нибудь преступление. Но в конце концов золото взяло верх. Он неохотно буркнул что-то в знак согласия и указал мне место на борту.
Прежде я не выходил в море и теперь дивился тому, как медленно мы плыли. Корабль – пузатое торговое судно – лениво обходил острова, торгуя с более уединенными царствами овечьей шерстью, маслом и сделанной на большой земле резной мебелью. Каждый вечер мы причаливали в каком-нибудь новом порту, чтобы пополнить запасы пресной воды и разгрузить трюмы. Днем я стоял на носу корабля, глядя, как его просмоленный каркас взрезает волны, и дожидаясь, когда впереди покажется земля. В других обстоятельствах меня бы все это заворожило: названия разных частей корабля – фал, мачта, корма; цвет воды, продирающий начисто запах ветра. Но теперь я почти ничего не замечал. Я думал только о подманивавшем меня островке и о светловолосом юноше, которого я надеялся там отыскать.
Гавань Скироса была до того мала, что я увидел ее, только когда мы обогнули южный край этого скалистого острова и почти причалили. Наш корабль с трудом втиснулся промеж двух береговых выступов: моряки, перегнувшись через борта, затаив дыхание, следили за проплывающими мимо валунами. Но в самой гавани воды были спокойными, и гребцам пришлось приналечь на весла. В узкой гавани было не развернуться, я сочувствовал капитану, которому еще придется отсюда выплывать.
– Приплыли, – угрюмо сообщил он мне.
Я уже стоял на сходнях.
Передо мной возвышался утес. Вырезанные в камне ступени, извиваясь, вели ко дворцу, по ним я и поднялся. Наверху оказались низкорослые деревца, козы – и сам дворец, маленький и невзрачный, выстроенный наполовину из камня, а наполовину из дерева. Не будь он единственной постройкой в округе, я бы и не подумал, что это царское жилье. Я вошел во дворец.
Общая зала была узкой, темной, в воздухе стоял застарелый запах еды. В дальнем конце возвышались два пустых трона. Несколько стражников бездельничали за столами, играли в кости. Они поглядели на меня.
– Ну, чего? – спросил один.
– Мне надобно увидеть царя Ликомеда, – ответил я.
Я вздернул подбородок, чтобы меня приняли за важную персону. Я надел самый красивый хитон, какой только смог отыскать, – прежде его носил Ахилл.
– Я схожу, – сказал один стражник другим.
Он с грохотом бросил на стол кости и, шаркая, вышел из залы. Пелей бы не потерпел такой непочтительности; он хорошо относился к своим людям, но и взамен ожидал от них многого. Все в помещении казалось серым, ветхим.
Стражник вернулся.
– Идем, – сказал он.
Я пошел за ним, сердце у меня забилось быстрее. Я уже давно обдумывал, что скажу. Я подготовился.
– Сюда.
Он указал на распахнутую дверь, затем развернулся и пошел обратно – играть в кости.
Я переступил порог. В комнате, подле чадящего очага, сидела молодая женщина.
– Я Деидамия, царская дочь, – объявила она.
Говорила она звонко и громко, почти по-детски – очень неожиданно, после унылого коридора. У нее был вздернутый нос и заостренное, лисье личико. Она была хорошенькой и знала об этом.
Я вспомнил о вежливости, поклонился.
– Я странник и пришел просить твоего отца о милости.
– Отчего же ты не попросишь милости у меня?
Она улыбнулась, наклонила голову. Она была удивительно маленькой – мне, наверное, и до груди не достанет.
– Мой отец стар, ему нездоровится. Можешь обратиться с прошением ко мне, и я тебе отвечу.
Она приняла царственную позу, старательно усевшись так, чтобы ее обрамлял падавший из окна свет.
– Я ищу своего друга.
– Вот как? – Она вскинула бровь. – И кто же он, твой друг?
– Один юноша, – осторожно ответил я.
– Ясно. Юноши у нас имеются. – Говорила она игриво, явно забавляясь.
Темные густые кудри спадали ей на спину. Она повела головой – волосы взметнулись – и затем снова улыбнулась мне.
– Может, для начала скажешь, как тебя зовут?
– Хиронид, – ответил я.
Сын Хирона.
Незнакомое имя – она наморщила нос.
– Хиронид. И что же?
– Я ищу своего друга, он прибыл сюда с месяц назад. Он из Фтии.
Что-то промелькнуло в ее глазах, хотя, может, мне и показалось.
– И почему же ты его ищешь? – спросила она.
Голос ее уже не был таким беззаботным.
– У меня есть послание для него.
Как бы мне хотелось, чтобы меня отвели к старому и немощному царю, а не к ней. Лицо у нее было как ртуть, ни одно выражение на нем не задерживалось. Мне от нее было не по себе.
– Хмммм. Послание, значит. – Она лукаво улыбнулась, постучала по подбородку разукрашенным ноготком. – Послание другу. И с чего бы мне открыть тебе, знаю я этого юношу или нет?
– Потому что ты всевластная царевна, а я лишь смиренный проситель.
Я встал на колени.
Этим я ей угодил.
– Что ж, может, я и знаю такого юношу, а может, и нет. Нужно подумать. Останься, отужинай с нами, а я тем временем приму решение. Если повезет, я, может, для тебя еще и станцую, вместе с моими прислужницами. – Она вдруг склонила голову набок. – Ты слышал о прислужницах Деидамии?
– К сожалению, нет.
Она состроила недовольную гримаску.
– Все цари отсылают сюда дочерей на воспитание. Об этом известно всем, кроме тебя.
Я горестно склонил голову.
– Я долго жил в горах и почти не знаю мира.
Она слегка нахмурилась. Потом махнула рукой в сторону двери:
– Увидимся за ужином, Хиронид.
Весь день я просидел на пыльном дворе. Дворец, возведенный на самой высокой точке острова, упирался в небесную синеву, и, несмотря на его невзрачность, вид открывался прекрасный. Я пытался вспомнить все, что слышал о Ликомеде. Говорили, что он царь добрый, но слабый, ничем особенно не богатый. Эвбея на западе и Иония на востоке давно зарились на его земли, вскоре кто-нибудь из них да развяжет войну, не убоявшись суровой прибрежной полосы. Война начнется еще раньше, если они узнают, что тут правит женщина.
Когда зашло солнце, я вернулся в общую залу. Зажгли факелы, но от них стало как будто еще мрачнее. Деидамия, с золотым венцом в волосах, ввела в залу сгорбленного старика. Он был так укутан в шкуры, что под ними не видно было его тела. Она усадила его на трон, величественно махнула рукой слуге. Я стоял у стены вместе со стражниками и еще какими-то мужчинами, чья роль была мне не совсем ясна. Советники? Родственники? Вид у них был потрепанный, под стать обстановке. Одну Деидамию с ее блестящими волосами и румяными щеками это как будто миновало.
Слуга указал на растрескавшиеся скамьи и столы, я сел. Царь и царевна так и остались сидеть на тронах, на другом конце залы. Принесли еду – кормили тут щедро, но я все поглядывал в сторону тронов. Я не знал, нужно ли мне напомнить о себе. Не забыла ли она обо мне?
Но тут она встала и обернулась к сидящим за столами.
– Странник с Пелиона, – окликнула она меня, – теперь ты не скажешь, что никогда не слышал о прислужницах Деидамии.
Она снова повела унизанной браслетами рукой. В залу, тихо переговариваясь, вошли девушки – десятка два, наверное, – волосы собраны в узлы, увязаны под платками. Они встали в круг в центре – теперь я понял, что тут место для танцев. Мужчины достали барабаны, флейты, один вытащил лиру. Деидамию, похоже, не заботило, услышал ли я ее и скажу ли что-то в ответ. Она сошла с помоста и подошла к девушкам, выбрав себе в пару прислужницу повыше.
Заиграла музыка. Танец был затейливым, но девушки двигались очень ловко. Я невольно засмотрелся на них. Вихрились юбки, кружились сами девушки, и вместе с ними вертелись украшения у них на руках и ногах. Танцуя, они вскидывали головы, будто разгоряченные лошади.
Конечно, не было никого прекраснее Деидамии. Она – в золотом венце, с распущенными волосами – притягивала к себе все взгляды, изящно посверкивая запястьями. Она разрумянилась от удовольствия и, пока я смотрел на нее, сияла все ослепительнее. Она улыбалась танцевавшей с ней девушке, чуть ли не заигрывая с ней. То вскинет на нее глаза, то подступится ближе, будто бы желая раздразнить ее своими прикосновениями. Я с любопытством вытягивал шею, пытаясь разглядеть вторую танцовщицу, но ее от меня заслоняло смешенье белых одежд.
Прозвучали последние трели, окончился танец. Деидамия выстроила девушек перед нами в ряд, чтобы мы могли воздать им похвалу. Подле Деидамии, склонив голову, стояла танцевавшая с ней прислужница. Она поклонилась вместе с остальными, а затем подняла голову.
У меня вырвался какой-то звук, вдох застрял в горле. В тишине этого оказалось достаточно. Девушка взглянула в мою сторону.
И тут одновременно произошло много всего. Ахилл – а то был Ахилл – выпустил руку Деидамии и радостно напрыгнул на меня, сбив меня с ног мощью своих объятий. Деидамия вскрикнула: «Пирра!» – и разрыдалась. Ликомед, оказавшийся не таким дряхлым старцем, каким его выставляла дочь, вскочил на ноги:
– Пирра, что это значит?
Но я почти ничего не слышал. Мы с Ахиллом вцепились друг в друга, от облегчения утратив дар связной речи.
– Моя мать, – шептал он, – мать, она…
– Пирра! – Голос Ликомеда разнесся по всей зале, заглушив шумные всхлипывания дочери.
Я понял, что он обращается к Ахиллу. Πύρρα. Огневласая.
Ахилл даже не посмотрел в его сторону, Деидамия завыла еще громче. Царь, выказав удивительную рассудительность, оглядел всех собравшихся в зале мужчин и женщин.
– Вон, – приказал он.
Нехотя повиновавшись, они удалились – то и дело оглядываясь.
– Так.
Ликомед сошел к нам, и я впервые увидел его лицо. Пожелтевшая кожа, седая борода похожа на свалявшуюся овечью шерсть, однако взгляд проницательный.
– Кто этот человек, Пирра?
– Никто!
Деидамия вцепилась в руку Ахилла, тянула его за собой.
Одновременно с ней Ахилл холодно ответил:
– Мой муж.
Я захлопнул рот, чтобы не хватать воздух, будто рыба.
– Нет! Это неправда!
Голос Деидамии взвился так высоко, что распугал гнездившихся на стропилах птиц. На пол слетело несколько перышек. Не знаю, хотела ли Деидамия сказать что-то еще, – она рыдала так бурно, что толком не могла ничего вымолвить.
Ликомед обернулся ко мне, словно бы ища убежища, как мужчина у мужчины.
– Господин, это правда?
Ахилл стиснул мои пальцы.
– Да, – ответил я.
– Нет! – взвизгнула царевна.
Она продолжала дергать Ахилла за руку, но тот, не обращая на нее никакого внимания, грациозно склонился перед Ликомедом.
– Муж пришел за мной, и теперь я могу покинуть твой двор. Благодарю тебя за гостеприимство.
Ахилл присел в низком поклоне. Я безотчетно, мельком отметил, как ловко у него это вышло.
Ликомед упреждающе вскинул руку:
– Сначала нужно спросить твою мать. Это она отдала тебя мне на воспитание. Она знает об этом твоем муже?
– Нет! – снова сказала Деидамия.
– Дочь! – Ликомед нахмурился – Деидамия, похоже, переняла эту его привычку. – Прекрати. Отпусти Пирру.
У Деидамии вздымалась грудь, лицо опухло от слез и пошло красными пятнами.
– Нет! – Она повернулась к Ахиллу. – Ты лжешь! Это предательство! Ты чудовище! Бесчувственный!
Ликомед замер. Ахилл еще крепче стиснул мои пальцы.
– Что ты сказала? – медленно спросил Ликомед.
Побледневшая Деидамия воинственно вздернула подбородок, и голос ее не дрогнул.
– Это мужчина, – сказала она. – Мы женаты.
– Что?! – Ликомед вскинул руки к горлу.
Я онемел. Только рука Ахилла удерживала меня на земле.
– Не говори ничего, – сказал ей Ахилл. – Прошу тебя.
В ответ она разъярилась.
– Нет, я скажу! – Она повернулась к отцу. – Ты глупец! Одна я знала! Одна я! – Для пущей выразительности она ударила себя в грудь. – А теперь я всем расскажу! Ахилл!
Она закричала так, будто хотела пробить его именем крепкие каменные стены, чтобы оно долетело до самих богов.
– Ахилл! Ахилл! Я всем расскажу!
– Не расскажешь.
Голос был холодным и острым как нож, он с легкостью взрезал крики царевны.
Этот голос бы мне знаком. Я обернулся.
В дверях стояла Фетида. Лицо ее сияло голубоватой белизной, какая бывает в самом сердце пламени. Черные глаза зияли на лице будто раны, и она казалась еще выше прежнего. Ее волосы были столь же гладкими, как и всегда, а наряд – столь же прекрасным, но теперь что-то дикое носилось вокруг нее невидимым ураганом. Она напоминала эринию, злобное создание, жаждущее человеческой крови. Мне почудилось, будто кожа вот-вот сползет у меня с черепа, и даже Деидамия замолчала.
Какое-то время мы просто молча глядели на нее. Затем Ахилл сорвал покрывало с волос. Ухватил платье за ворот, рванул, обнажив грудь.
Отблески огня в очаге скользнули по его коже, вызолотив ее теплом.
– Хватит, мама, – сказал он.
Что-то промелькнуло у нее на лице, будто спазм. Я даже подумал, она его ударит. Но она только глядела на него неспокойными черными глазами.
Ахилл обратился к Ликомеду:
– Мы с матерью обманули тебя, и за это я прошу у тебя прощения. Я Ахилл, сын царя Пелея. Мать не хотела, чтобы я шел воевать, и спрятала меня здесь, среди твоих воспитанниц.
Ликомед сглотнул, но ничего не ответил.
– Мы сейчас уйдем, – тихо сказал Ахилл.
Услышав это, Деидамия будто очнулась.
– Нет, – сказала она, вновь возвысив голос. – Ты не можешь уйти. Твоя мать произнесла над нами слова обряда, мы женаты. Ты – мой муж.
Дыхание Ликомеда громким скрежетом разносилось по зале, он глядел только на Фетиду.
– Это правда? – спросил он.
– Да, – ответила богиня.
В моей груди будто что-то рухнуло с огромной высоты. Ахилл повернулся ко мне и хотел было что-то сказать. Но мать его опередила:
– Теперь ты породнился с нами, царь Ликомед. Ты и дальше будешь укрывать здесь Ахилла. И будешь молчать о том, кто он такой. В награду за это твоя дочь когда-нибудь сможет заявить о своем праве на прославленного мужа. – Она взглянула куда-то поверх головы Деидамии, отвернулась и прибавила: – На большее она вряд ли могла бы рассчитывать.
Ликомед потер шею, словно хотел разгладить морщины.
– У меня нет выбора, – ответил он. – И ты это знаешь.
– А если я не стану молчать? – Деидамия раскраснелась. – Ты и твой сын, вы меня опозорили. Я разделила с ним ложе, как ты мне велела, я лишилась чести. И поэтому свои права на него я заявлю сейчас, перед всеми.
Я разделила с ним ложе.
– Глупая девка, – сказала Фетида.
Каждое слово было похоже на взмах топора – оно резало, рубило.
– Нищая простушка, ты просто вовремя подвернулась мне под руку. Ты не заслуживаешь моего сына. И ты будешь молчать, не то я сама закрою тебе рот.
Деидамия отшатнулась, глаза у нее расширились, губы побелели. Руки затряслись. Она вскинула руку к животу, зажала в кулак платье, будто пытаясь удержаться и устоять на месте. Было слышно, как снаружи, где-то за утесом огромные волны бьются о скалы, дробят береговую линию.
– У меня будет дитя, – прошептала царевна.
Когда она это сказала, я глядел на Ахилла – и увидел ужас у него на лице. Ликомед застонал, будто от боли.
Мне вдруг показалось, будто у меня в груди, под скорлупкой кожи, больше ничего нет. Хватит. Может, я сказал это вслух, а может, только подумал. Я выпустил руку Ахилла и пошел к двери. Фетида, наверное, посторонилась, чтобы дать мне пройти, иначе я бы с ней столкнулся. Я ступил во тьму – один.
– Постой! – крикнул Ахилл.
Долго же он меня догонял, отстраненно отметил я. Наверное, запутался в юбках. Он поравнялся со мной, ухватил за руку.
– Пусти, – сказал я.
– Прошу тебя, постой. Дай объяснить, пожалуйста. Я не хотел этого. Мать… – Он хватал ртом воздух, почти задыхаясь.
Я никогда не видел его в таком отчаянии.
– Она привела ее ко мне в покои. Она меня заставила. Я не хотел. Мать сказала… она сказала… – он с трудом мог говорить, – сказала, что, если сделаю, как она велит, она скажет тебе, где я.
И что же, по мнению Деидамии, должно было произойти, думал я, когда она вывела своих прислужниц танцевать для меня? Неужели она и вправду думала, что я его не узнаю? Я бы узнал его по прикосновению, по запаху, я узнал бы его вслепую – по тому, как он дышит, по тому, как его ноги ступают по земле. Я узнал бы его даже в смерти, на самом краю света.
– Патрокл, – он приложил ладонь к моей щеке, – ты меня слышишь? Скажи что-нибудь, прошу.
Я не мог отделаться от мыслей о ее коже подле его кожи, о ее налитых грудях и крутых бедрах. Я вспомнил долгие дни, когда я горевал по нему, когда цеплялся за воздух пустыми, праздными руками – будто птица, что клюет сухую землю.
– Патрокл?
– И все было зря.
Я говорил таким безжизненным голосом, что он вздрогнул. Но как еще мне было говорить?
– О чем ты?
– Твоя мать не сказала мне, где ты. Сказал Пелей.
Он побледнел, кровь начисто схлынула с лица.
– Она тебе не сказала?
– Нет. А ты что, правда думал, что скажет? – Вышло резче, чем мне хотелось.
– Да, – прошептал он.
Я мог бы отыскать тысячи слов, чтобы упрекнуть его в наивности. Он всегда был слишком доверчив, ему ведь так редко приходилось кого-то бояться или быть настороже. До того, как мы подружились, я почти ненавидел его за это, и какая-то искорка той ненависти снова вспыхнула во мне, пытаясь разгореться. Да кто угодно понял бы: Фетиде важно только то, чего хочет она. Как можно быть таким глупцом? Злые слова искололи мне весь рот.
Но едва я попытался их произнести, как понял – не смогу. Его щеки горели от стыда, а под глазами залегла усталость. Доверчивость была частью его, такой же, как его руки или чудесные ноги. И хоть он причинил мне боль, мне не хотелось, чтобы он перестал доверять людям, чтобы стал таким же боязливым и настороженным, как и все мы, – чего бы это ни стоило.
Он пристально вглядывался в меня, вчитывался в мое лицо, будто жрец, что пытается разгадать предсказание. На лбу пролегла тонкая морщинка – знак предельной сосредоточенности.
И тут что-то во мне сдвинулось, будто заледеневшие воды Апидана по весне. Я видел, как он смотрел на Деидамию, точнее – как он на нее не смотрел. Он так же глядел на мальчишек во Фтии: равнодушно, не замечая никого. Он никогда, ни разу не смотрел так на меня.
– Прости меня, – снова сказал он. – Я не хотел. Это не был ты. Мне не… мне не понравилось.
Едва я услышал это, как сгладились последние следы занозистой тоски, снедавшей меня с того мгновения, когда Деидамия выкрикнула его имя. Слезы комом подступили к горлу.
– Нечего прощать, – ответил я.
Вечером мы вернулись во дворец. В большой зале было темно, пламя в очаге прогорело до углей. Ахилл, как сумел, подлатал платье, но дыру до самой талии было не заделать, и он придерживал разорванные края, на случай если мы наткнемся на засидевшегося допоздна стражника.
Мы вздрогнули, когда из тени раздался голос:
– Вы вернулись.
Лунный свет не дотягивался до помоста с тронами, но в полумраке угадывались очертания фигуры, укутанной в шкуры.
Его голос теперь казался ниже, мрачнее.
– Вернулись, – ответил Ахилл, слегка запнувшись.
Он не ожидал так скоро снова встретиться с царем.
– Твоя мать ушла, куда – не знаю.
Царь помолчал, будто ожидая ответа.
Ахилл ничего не сказал.
– Моя дочь, твоя жена, плачет у себя в покоях. Она надеется, ты придешь к ней.
Вина судорогой прошла по Ахиллу. К этому чувству он не привык и поэтому сухо ответил:
– Жаль ее надежд.
– Да, жаль, – сказал Ликомед.
Снова наступила тишина. Затем Ликомед устало вздохнул:
– Наверное, и твоему другу нужно отвести покои?
– Если ты не против, – осторожно ответил Ахилл.
Ликомед тихонько рассмеялся:
– Нет, царевич Ахилл, я не против.
И опять молчание. Было слышно, как царь взял со стола кубок, отпил из него, поставил обратно.
– Ребенок должен носить твое имя. Это ты понимаешь?
Так вот чего он дожидался в этой темноте, под своими шкурами, подле затухающего огня.
– Понимаю, – тихо сказал Ахилл.
– И поклянешься, что так будет?
Еле заметная – с волосок – пауза. Мне стало жаль старого царя. И я обрадовался, когда Ахилл ответил:
– Клянусь.
У старика вырвался какой-то звук, похожий на вздох. Но когда он заговорил вновь, голос его звучал церемонно, он снова был царем.
– Желаю вам обоим доброй ночи.
Мы поклонились и вышли.
В недрах дворца Ахилл отыскал стражника и попросил проводить нас в покои, отведенные для гостей. Он говорил с ним высоким, певучим голосом, своим девичьим голосом. Стражник то и дело косился на него, отмечая рваные края платья, взлохмаченные волосы. Он улыбнулся мне во весь рот.
– Сию минуту, госпожа.
В наших легендах богам под силу замедлить движение луны, спрясть одну ночь из множества ночей. И такой была эта ночь, неиссякаемым изобилием часов. Мы глубоко, жадно пили все то, что упустили за время нашей разлуки. И только когда небо наконец прояснилось до серого, я вспомнил, что Ахилл сказал Ликомеду тогда, в зале. Дитя Деидамии, его брак, наше воссоединение – немудрено было позабыть обо всем другом.
– Твоя мать хочет укрыть тебя от войны?
Он кивнул:
– Она не хочет, чтобы я ехал в Трою.
– Почему?
Я всегда думал, она хочет, чтобы он сражался.
– Не знаю. Говорит, я еще слишком юн. Говорит, еще рано.
– И это она придумала? – Я указал на разорванное платье.
– Конечно. Мне бы такое и в голову не пришло.
Он сморщился, подергал себя за волосы, которые по-прежнему висели девичьими кудряшками. Другой мальчишка на его месте сгорел бы со стыда, Ахилл же только досадовал. Он не боялся позора, он никогда не знал его.
– Да и вообще, это только до тех пор, пока войска не выступят в поход.
Понять это было непросто.
– Так она и вправду тебя из-за этого забрала? Не из-за меня?
– Деидамия – вот это, кажется, из-за тебя. – Он разглядывал свои руки. – Но в основном – из-за войны.
