VII. Мозгократия

Лучшим в сочетании безразличия и презрения, с которым мои идеи встречала Кремниевая долина, было то, что моей предпринимательской блажи быстро пришел конец. Это означало, что скоро у меня появится достаточно свободного времени, чтобы обдумать и изучить вопиющие несправедливости, свидетелем которых я стал, совершённые в большинстве своем классом управленцев, свято верившим, что его беспощадные спекуляции делают мир лучше. Более того, это значило, что я больше ни секунды не проторчу в душном конференц-зале, выслушивая россказни какого-нибудь технаря о его страсти к бизнес-метрикам или грандиозной концепции очередного мобильного приложения, призванного сделать корпоративную рекламу еще навязчивее и агрессивнее, чем она уже есть. Тратить столько времени на этих истеричных оптимистов было утомительно — вот почему я так дорожил мимолетными встречами с Лоуренсом. Я не утверждаю, что из него вышел бы лучший сосед на свете, но в малых дозах он был занятен, а его своеобразные фантазии были не из тех несбыточных надежд, что угрожали всеобщим порабощением. Однако его нью-эйджевским небылицам о достижении успеха путем культивирования внутреннего покоя я не верил. Когда речь заходит о том, почему некоторые наслаждаются черной икрой и шампанским, пока иные умирают от голода на улице, я склонен соглашаться с профсоюзным лидером Роумом: разгадка не изнутри, а снаружи. Политика создала этот мир — даже цифровой.

В краях праведных инженеров это незамысловатое наблюдение считалось своего рода ересью. Веру Лоуренса в материальный успех как проявление внутренней просветленности, убеждений или драйва разделяла чуть ли не вся техтусовка. Кремниевая долина любит истории предпринимательского успеха, достигнутого вопреки всему и отмеченного драматическими моментами озарения в мифической традиции Исаака Ньютона и Будды. Я же видел это как повторяющийся из поколения в поколение извращенный бизнес по продаже лопат, восходящий к золотой лихорадке. В коде нет грязи — зато в политике ее навалом. Чайник в компьютерах, Роум понимал природу техиндустрии лучше, поскольку не гнушался пыльной работенки по выяснению того, кто, сколько, когда и как получает. «Нам надо было вправить мозги одному конгрессмену, который ляпнул о шеринговой экономике что-то хорошее, — говорил он во время нашего разговора. — Мы сказали: „Чё за херь? Совсем, что ли, не врубаешься?”»

«Что-что вы ему сказали?» — уточнил я.

«Мы сказали: „Ничего эта экономика не шерит, а снимает ответственность с работодателей и целиком перекладывает на плечи рабочих”».

Диагноз Роума настолько прост и ясен, что дошел бы даже до члена Конгресса. Конечно, упомянутое лицемерие не ограничивается липовой «шеринговой экономикой». Оно пронизывает всю индустрию. Точно так же взгляды техбизнеса разделяют американские политические институты, начиная с обеих основных партий.

«Я смотрю на демократов как на мафию, — сказал Роум. — Они вынуждают платить им за защиту, но ни черта не делают. А республиканцы готовы просто перемочить нас, вот и приходится поддерживать демократов, чтоб сохранить то, что у нас есть». Неудивительно, что столько политиков служат шестерками корпораций с несравненными бюджетами и долгосрочными стратегиями господства, а не поддерживают рабочих, которых практически повсюду сравняли с землей. Профсоюзы занимают заведомо невыгодное положение. Государство осуждает выражения солидарности, в то же время потворствуя любым лохотронам корпораций — например, пузырю стартапов как таковому. Техкомпании в особенности — благодаря бездонным источникам финансирования и, что еще важнее, бесценным базам данных — подходят к политике с позиций силы. При этом у них обсессивное мышление Самоделкиных и задетые чувства самопровозглашенных аутсайдеров. Симбиоз власти и гиковства давал странные результаты, которые оказывались совсем уж стремными, когда дело доходило до практики.

Я увидел это воочию на конференции, где выступал некий Том Чи, недавно покинувший высокий пост в Google X — передовом отделе исследований и разработок корпорации. «В первый рабочий день, — вспоминал он, — я получил от Ларри и Сергея документ всего на страницу. Там была одна-единственная фраза: „Что нужно сделать, чтобы Google проник в твой мозг?"»

«Не пугайтесь», — добавил Чи. Нервный смех.

Его последним проектом был стартап по «радикальному изменению крупных организаций». Он был полусекретным. «Какое-то время мы работали в стелс-режиме», — сказал Чи. Не раскрыв имен партнеров, он огласил название таинственного проекта: «Фабрика».

По словам Чи, «Фабрика» была вдохновлена недавней научной работой, в которой доказывалось, что 737 организаций влияют на 80 % мировой экономики. Большинство из них были огромными международными корпорациями, такими как General Electric, Procter & Gamble, Sony, Verizon, Nike, Keurig и Wells Fargo (и Google, который Чи по какой-то причине не упомянул). «Если вы хотите изменить мир, — сказал Чи, — в первую очередь надо изменить образ мыслей лидеров этих компаний». Это и была тайная революционная миссия «Фабрики».

То, что описывал Чи, не было рядовым мастер-классом по лидерству. Как и радушной вечеринкой владельцев бизнес-джетов вроде конференций в Давосе или Аспене. В «Фабрику» брали исключительно из тех организаций, которые обладали колоссальным мировым влиянием, и только из рядов старших вице-президентов и выше. «Мы проводим двухдневный интенсив. В восемь утра первого дня вывозим их в парк на тренировку, как в армейском лагере», — продолжил он. Во время одной такой тренировки «двух участников вырвало — это вам не шутки». Он описал особняк «Фабрики» площадью 2300 м2 в Сан-Франциско и то, как на проект повлиял буддистский принцип «минимизации привязанности». А также упомянул любопытный ритуал, называвшийся «Плавильник». Если вкратце, он сводился к тому, чтобы взять этих влиятельных людей, сломить их эго и переплавить. «Это подрыв новейшего типа. Влияние на влиятельных, — объяснил Чи. — Популистская фаза Больших Технологий кончилась».

Дурость это или нет, но «Фабрика» воплощала низменные желания элит Кремниевой долины, которые те обычно стыдились признавать и уж тем более обсуждать в помещении, полном незнакомцев. Ясно, что за всем этим трепом об осознанном капитализме (последний модный термин «исполнявших миссию» корпораций), спасении мира и бла-бла-бла скрывалась беспросветная тяга технарей к власти. Чтобы понять ее, следовало подобраться поближе к лидерам индустрии. Пришло время пуститься на юг, оставив сравнительную роскошь Сан-Франциско ради хаотично разраставшихся пригородов. И снова я оказался в поисках жилья. Лучшее сочетание цены, местоположения и качества на Airbnb было у «садовой палатки около Google, завтрак вкл!».

Любите сон на свежем воздухе, но с удобствами в виде душа, завтрака, быстрого доступа к G-plex и основным видам транспорта? Двуспальный надувной матрас или индейский гамак XXL. Место для костра и вайфай прилагаются!

Да, это была палатка. С другой стороны, на дворе стоял август. А главное — она стоила 35 долларов за ночь. Индейский гамак меня окончательно покорил. Я упаковал пожитки и двинул в Маунтин-Вью — обитель Google и «сердце Кремниевой долины». Хоть свежим воздухом подышу в палатке. Да и завтрак включен!

Я покинул Сан-Франциско около семи вечера. На станции Caltrain на Четвертой улице было столпотворение . Железнодорожный служащий пытался перекричать толпу: «Разрешается умеренно выпивать, но пьяное поведение категорически запрещено… Мы вызовем полицию… Пожалуйста, не ругайтесь при детях». Все это было как об стенку горох. Электричка превратилась в балаган: вопящие молодые технари, которые разрывали упаковки с пивом, будто рождественские подарки, раскладывали покер на столиках для еды и слушали на весь салон дешевую попсу. Видимо, технари понимали, что угрозы вызвать полицию ничего не стоят. В лучших традициях подспудно дискриминационных двойных стандартов Западного побережья сброду фанатья, возвращавшегося после крупных спортивных состязаний в «послематчевых» электричках, пить было нельзя, а большей частью белым, обеспеченным технарям, ежедневно ездившим этим маршрутом на работу и обратно, можно — по крайней мере, до девяти вечера. Поезд еле полз, приехав в Маунтин-Вью лишь в десять вечера. Соседи по вагону, само собой, всю дорогу бухали. Привокзальная площадь кишела пьяными принцами и принцессами с болтавшимися на шеях бейджами. Когда я подошел к стоянке такси, на перекрестке одновременно остановились две белые машины Google. Одна была съемочным фургоном Street View. На другом было написано «БЕСПИЛОТНЫЙ АВТОМОБИЛЬ» — должно быть, прототип. Я взял старомодное такси, водитель которого заблудился в поисках моего нового дома. Когда я наконец приехал, хозяйка, Джинни . бродила по неосвещенной улице в поисках своего кота. Было уже поздно, поэтому она сразу проводила меня до палатки.

В темноте летней ночи я на цыпочках крался по опавшим семенам и высохшим сосновым иголкам. Палатка фирмы Coleman выглядела просторной, как и было обещано. Заглянув внутрь, я подметил удобства, которых Джинни не упомянула, в том числе встроенные подстаканники. К счастью, я прихватил с собой штопор и фонарик, чьим ярким белым лучом высветил изгиб красного удлинителя — главнейшую линию снабжения для прокрастинации в интернете. На стуле возле палатки я нашел штепсель, а рядом с ним маленького таракана. Таракан замер в ослепительном свете фонаря. Я послал ему — или ей? — телепатическое мирное соглашение: он не позовет своих друзей, а я его не раздавлю. Сняв ботинки, я полез внутрь. Погрузившись ногами в сдувшийся матрас глубже, чем ожидал, я чуть не упал лицом вперед, еле избегнув того, чтобы потянуть за собой с грохотом и клубами пыли весь каркас. Еще один успех!

Несмотря на все свои недостатки, палатка была самым удобным жилищем за время моих скитаний по Калифорнии, что больше говорит о качестве предложений на Airbnb, чем о ней самой. Крепко проспав до 4:51, я почуял зов природы, который игнорировал так долго, как только мог.

Я тихонько миновал сад и аккуратно открыл стеклянную дверь. Черный кот — тот самый, с улицы — сидел, наблюдая за каждым моим шагом. Я прокрался через гостиную к занавеске, отделявшей комнату от ванной. Внезапно из проема стрелой ринулся огромный бородатый мужик, не на шутку перепугав меня. Грабитель? Нет, скорее парень Джинни, а значит, это не он, а я был странным мужиком, шарящим по дому в темноте.

Вернувшись в палатку, я ощутил всю боль семейной собаки, которую выгоняют на ночь из теплого дома. Пес хотя бы мог без стыда писать на улице. Закрыв глаза в тщетной попытке снова заснуть, я услышал шорохи и кашель из комнаты Джинни. Стены были тонкие. Вероятно, она тоже слышала каждое мое движение. Я постарался лежать неподвижно. А когда взошло солнце, понял, что слышу все происходящее в округе.

Взревел мотор.

Защебетала птичка.

Белка обстреляла палатку желудями с дерева. Или это начался дождь.

Утром я застал Джинни дома за приготовлением для гостей завтрака с фруктами и выпечкой. Она представила меня еще одному гостю с Airbnb, Фрэнсису . занимавшему вторую спальню ее крошечной квартиры на первом этаже, и своему непослушному коту Горацию.

«Гораций уже звезда ютьюба?» — спросил я.

«Кота я еще не монетизировала. Думаю, это последний кусочек пазла», — ответила Джинни, тряся веревочкой перед мордой Горация.

Несмотря на диплом бакалавра Йеля, ученую степень в области права, должность юриста по интеллектуальной собственности в фирме, занимавшейся групповыми исками, и несколько фрилансерских подработок, Джинни едва сводила концы с концами. Недавно иностранный инвестор купил одноэтажный многоквартирный дом, в котором она жила, повысив арендную плату на 600 долларов. Ее сосед, бывший садовник, одновременно с увеличением аренды потерял работу. У двух других арендаторов рента выросла на 1000 долларов. «В юриспруденции это называют конструктивной эвикцией», — объяснила Джинни . Сдавать палатку на заднем дворе никогда не было ее мечтой.

Фрэнсис, второй гость, остановившийся во внутренней спальне, был англичанином из Портсмута, где я бывал. Он готовился переехать в Лондон и устроиться в стартап, выводивший на техконференциях видеотрансляции на стену. Звучало так себе, но я его все равно поздравил. В Америке он проводил отпуск мечты — «техпа-ломничество» по Кремниевой долине. Фрэнсис успел посетить родной дом Стива Джобса; гараж, в котором сооснователь Apple Стив Возняк собрал первый компьютер Apple; лабораторию Xerox PARC, где при государственной поддержке были изобретены многие современные функции персональных компьютеров, включая графический пользовательский интерфейс; кампус Hewlett-Packard, а также Googleplex, находившийся в шаговой доступности от дома Джинни. Восхищаясь золотистой листве над каждым высохшим калифорнийским холмом, Фрэнсис повсюду видел признаки гениальности. «Я встретил глухого парня на автобусной остановке, — сказал он. — Он изобрел новый вид бумаги!»

В голосе Джинни прозвучали скептические нотки. «Если у него такая умная идея, — спросила она, — почему он ездит на автобусе?»

Она была права, но ее возражение поднимало другие очевидные и озадачивающие вопросы, главным образом: если я такой умный, то почему живу в палатке? Мы разошлись по своим делам. Я отправился в собственное паломничество, чтобы узнать как можно больше о политической жизни этих краев. Для начала я пошел в музей компьютерной истории. Там я несколько часов осматривал поразительные экспонаты роботов, ракет и видеоигр, созданных при посредстве компаний уровня Microsoft и Google и впервые анонсированных на панельной дискуссии на таком неангажированном мероприятии, как Международная выставка потребительской электроники. Вероятно, на улице я узнал бы и того больше.

Я бродил по Маунтин-Вью, наслаждаясь погодой и гадая, когда же увижу гору, давшую название городу. На утыканной канцелярскими скобами доске объявлений я заметил листовку. Искали волонтеров со «здоровым мозгом» для неназванных экспериментов в Стэнфорде. Все отрывные полоски были разобраны. Я прошел к Googleplex по мосту над 12-полосной трассой мимо тянущегося во все стороны наземного паркинга, не встретив ни единого пешехода. Самым восхитительным в Маунтин-Вью было то, что несмотря на стекавшиеся сюда миллиарды долларов, активное строительство и растущее население, он по-прежнему напоминал задник съемочной площадки Universal Studios времен приспособленной под нужды автомобилистов семейной идиллии в духе сериала «Предоставьте это Биверу» . Мне подумалось, что объяснить это можно лишь желанием самих жителей Маунтин-Вью (или наиболее влиятельных из них), чтобы все выглядело именно так.

Google — ныне реструктурированный в холдинг Alphabet — это самая крупная и значимая техкомпания в мире с годовой выручкой 90 миллиардов долларов; 72 тысячами сотрудников, включая выдающихся выпускников в области компьютерных наук, инженерии, бизнеса, психологии и семиотики; проприетарными базами данных, в которых хранится архив частной корреспонденции около 500 миллионов пользователей Gmail (и любого, кто писал им), а также детальные поведенческие профили гораздо большего числа интернет-пользователей; а еще логами всего, о чем каждый из этих пользователей думает в любой момент времени, о чем свидетельствуют персонализированные записи поисковых запросов, которые обширная сетевая инфраструктура Google обрабатывает со скоростью сорок тысяч штук в секунду.

Вопреки репутации эксцентричного корпоративного Занаду . Googleplex со стороны практически не отличается от любого другого гнетущего пригородного бизнес-парка. Посетители, как правило, зацикливаются на конфетного цвета велосипедах и такой же уличной мебели, каких-нибудь веселеньких патио-зонтах, понатыканных по всему просторному кампусу, но я-то понимал, что главное скрывалось за тонированными окнами приземистых офисных зданий. За этими стенами осуществлялся тайный, амбициозный и во многом злонамеренный проект всемирно-исторического масштаба. Абсолютно все в жизни, что заслуживает любви, — тысячелетия искусства и культуры, чувства свободы и удивления, тело и дух — систематически деконструировалось и оцифровывалось. Абсолютно все в мире, что могло оказаться в интернете, оказывалось в интернете, а сам интернет, вне всяких сомнений, был царством Google. Пока органические оригиналы увядали за недостатком внимания, кругом расцветали пиксельные копии — якобы забесплатно, но все, кто принимал условия Google, платили в итоге своей частной жизнью и независимостью. Компания заявила свое право на «мировую информацию» — иными словами, на весь мир. Зато бонусы-то какие! Кафешка так вообще легендарная.

Среди наиболее ценной информации, попавшей в распоряжение Google, оказалась физическая география планеты. Безобидные белые седаны корпорации, беспрестанно снующие взад-вперед по городским улицам и загородным шоссе, на данный момент собрали более двадцати петабайтов цифровых фотографий (достаточно, чтобы заполнить жесткий диск моего ноутбука сорок две тысячи раз) для функции панорамного обзора сервиса Google Maps. Но эти машины не ограничиваются тем, что просто фотографируют. В течение некоторого времени автомобили Google шпионили за интернет-трафиком всех незащищенных беспроводных сетей, попадавшихся им на пути, — занимались так называемым вардрайвингом . Благодаря этому гигантская корпорация, отслеживая поведение своих пользователей более эффективно и всесторонне, чем любое тоталитарное государство в истории, обошлась без фигового листка согласия, предполагаемого ее односторонними условиями о «предоставлении услуг». Незапертую дверь она сочла приглашением порыться в личных вещах. И хотя Google в конечном итоге проиграл гражданский иск о нарушении федерального закона «О прослушке» (утверждая, что сбор данных был непреднамеренным), бизнес компании не пострадал.

Во время прогулки по остаткам прибрежной полосы Маунтин-Вью я заметил вдоль пешеходной тропы несколько больших красивых деревьев, относившихся к природному наследию, которые были отмечены желтыми ленточками под вырубку — наверняка чтобы освободить побольше места для броской пластиковой мебели. Позади Googleplex грунтовая дорожка выходила к бесплодному бетонному «коридору дикой природы», где чаще встречались электроскейты, чем млекопитающие или птицы. На востоке виднелась громадная автостоянка, окруженная бетонными заграждениями и оградой с колючей проволокой. Это была часть федерального комплекса, вмещающего Исследовательский центр Эймса (отделение НАСА) и странноватое маленькое учреждение под названием Университет сингулярности, которое было не столько университетом, сколько ждавшей судного дня паствой очкариков, спонсируемой крупнейшими финансовыми и технологическими компаниями, включая Google. Сингулярность — гипотетический момент в будущем, когда вычислительная мощность машин, поглотив всю жизнь, энергию и материю, объединится в единое всемогущее мировое сознание, — служит в Кремниевой долине ближайшим аналогом официальной религии, безоговорочно разделяемой многими лидерами техиндустрии. Но об этом позже!

Наряду с засекреченными военными агентствами, финансировавшими разработку смартфона, персонального компьютера и интернета, эти учреждения — да, даже НАСА — преследовали ряд общих целей: предоставить машинам доступ ко всем сферам человеческой деятельности; обеспечить за этими машинами частный контроль, не подотчетный широкой общественности; автоматизировать бесчисленные индивидуальные политические и экономические решения, образующие номинально свободное общество; ах да, ну и стать богаче Медичи. Правящие этой землей техмагнаты придали новое измерение своим прозаичным замыслам с помощью религиозного мифа. Сингулярность стала их теологической основой, но они писали и собственную историю, которую я наблюдал в музее. Они предпочитали благоговейное созерцание возвышенного свода научного прогресса и проповеди о стойкости первопроходцев отрасли — Отца Гейтса, Святого Маска. Откуда у них время на вульгарные проблемы неблагополучных масс; жилье, зарплаты, полицию, долги, лекарства, болезни? Здесь воплощалась мечта о новом мировом порядке, одновременно футуристическая и старая как мир: словно феодальная фантазия, разыгранная в научно-фантастическом антураже, обманчиво напоминавшем любую другую закатанную в асфальт площадку в Америке.

Чтобы получить более глубокое представление об истории Кремниевой долины, я поехал на велосипеде в Пало-Альто, получил гостевой пропуск в главную университетскую библиотеку Стэнфорда и углубился в книги на полках. Здесь я узнал, что основатель университета Леланд Стэнфорд был продажным и отталкивающим человеком, некомпетентным эгоистом, ответственным за множество человеческих мучений. Никому не известно, сколько китайских рабочих погибло при прокладке железных дорог, — но их кости везли из рабочих лагерей вагонами. Первый стэнфордский президент Дэвид Старр Джордан, в свою очередь, преподавал обязательный курс по эволюции, в котором пропагандировал идеи превосходства белой расы, и был автором евгенической брошюры «Кровь нации: как выживание непригодных приводит к упадку рас». В речи перед выпускниками Стэнфорда 1907 года Джордан описал своего идеального мужчину: «свободнорожденного индивидуалиста» (англосаксонского происхождения, само собой), который во всех отношениях отвечает мифическому архетипу героического предпринимателя Кремниевой долины. Именно таких людей стремился выпускать Стэнфордский университет — поскольку именно таких людей праотцы Кремниевой долины считали прирожденными правителями. «Мозгократия — конечная цель демократии», — говорил Джордан. А равенство, полагал он, для тряпок. Бедность он называл причиной деградации человеческой породы. Прогресс, следовательно, требовал прореживания человеческого рода и защиты «поголовья свободнорожденных рас» от «мулатской скверны». Такие идеи легли в основу жестокого и варварского эксперимента в Калифорнии . опыт которого, в свою очередь, партия нацистов положила в основу немецкой законодательной базы — расистской и в конечном счете приведшей к геноциду. Отношения между калифорнийским интеллектуальным авангардом евгенического течения и его самым агрессивным политическим выражением в Германии сохранялись на протяжении XX века. Скажем, прославленный стэнфордский профессор химии Роберт Суэйн после визита в гитлеровскую Германию взахлеб рассказывал о «заметном развитии и прогрессе», а также «спокойном и уверенном в себе немецком народе». Не исчезли эти связи и после Второй мировой. На протяжении десятилетий после поражения нацистов виднейшие ученые и инженеры — в том числе нобелевский лауреат, изобретатель транзистора и стэнфордский профессор Уильям Шокли — продолжали нести эстафету евгеники среди тихих плодородных земель Калифорнии. Одним из первых политических воротил Кремниевой долины был Отто фон Большвинг — амбициозный и влиятельный офицер СС, который отчитывался непосредственно перед Адольфом Эйхманом, директором Холокоста по логистике. После войны фон Большвинг сошелся с ЦРУ и переехал в Соединенные Штаты, в 1969 году присоединившись к TCI, инвестиционной фирме из Сакраменто с дочерними компаниями в Пало-Альто и Маунтин-Вью. Теперь, в эпоху интернета, техмаг-наты Кремниевой долины, многие из которых учились в Стэнфорде, основали компании, обеспечившие идеальную платформу для белых супрематистов, неонацистов и прочих экстремистских группировок. Даже если мы обязаны этим не зловещему криптофашизму, а искреннему и недальновидному либертарианскому абсолютизму, превозносящему свободу слова, результат тот же: сайты вроде Facebook и Twitter мало что делали, чтобы пресечь использование расистами своих сервисов в организационных и пропагандистских целях. Google любезно индексирует ахинею отрицателей Холокоста, придавая их смертоносной лжи такой же (а иногда и более высокий) вес, как и другим поисковым результатам. Десятилетиями распространение фашистских идей было табуировано в нашем мире, благодаря чему они оставались заслуженно незаметными — пока Кремниевая долина в очередной раз не подорвала норму.

Когда я вернулся в Маунтин-Вью, солнце уже садилось, окрашивая улицы в темно-пурпурный цвет. Миновав железнодорожный переезд, я свернул на Штирлин-роуд, увидев сине-красные мигалки перегородившего дорогу патруля. Я подъехал к стоявшему посреди улицы офицеру. В руках у него была штурмовая винтовка, что выглядело как-то чересчур. Он поднял свободную руку, приказывая остановиться. Вокруг стояло еще с десяток местных полицейских и сотрудников охранных агентств. Одни в полевой форме, другие в тяжелом защитном снаряжении. Бронированные спортивные внедорожники перекрыли движение с прилегающих улиц. Полицейский оказался довольно вежливым. Он попросил пешком катить велосипед по тротуару либо найти обходной путь. Странная была сцена. Вокруг ни души. На улицах тишина. Желтой ленты вокруг недавнего места преступления нигде не висело. Что происходило? Я полюбопытствовал.

Визит высокопоставленного лица, сказал офицер. Чей? «Неоднозначного» политика из Европы, объяснил он. Я двинулся дальше — в сторону щегольски одетых парковщиков, прохлаждавшихся в стороне. Парковка напротив конференц-холла была заполнена; судя по наклейкам на бамперах, проходил съезд Национальной стрелковой ассоциации. Парковщики знали немногим больше полицейского. Они даже точно так же назвали визитера «неоднозначным». Я достал телефон и нагуглил, кем был почетный гость. Оказалось, «неоднозначный» — это весьма жалкий эвфемизм для главы прославленной неонацистской партии, членов которой видели отдающими нацистское приветствие. Спустя 70 лет после того, как бывший мэр Пало-Альто и президент Стэнфорда похвалил «прогресс при гитлеровском режиме», сотни человек собрались в Маунтин-Вью, чествуя еще одного омерзительного фашистского лидера из Европы.

Вот что они слушали в тот вечер, сидя в Португальском центре IFES на выступлении, которое спонсировал «Консервативный форум Кремниевой долины»:

Все мы жертвы исламизации. Посмотрите вокруг. Это здание окружено вооруженными до зубов сотрудниками правоохранительных органов. Наша встреча сегодня надежно защищена. Почему? Мы не преступники.

Вот почему: потому что ислам проник в Америку и захватывает Европу… Исламские гетто ширятся и ширятся… Европа стала континентом хиджабов и мечетей… У нас всех есть общая проблема. И имя ей — ислам. Проблема растет. Мы больше не можем позволять себе ее игнорировать — под угрозой само наше существование.

У вас, в Соединенных Штатах, проблема с нелегальной иммиграцией из Мексики. Представьте на секунду, что Мексика — мусульманская страна, а границу переходят миллионы иммигрантов-мусульман… Именно это сейчас происходит в Европе…

Наши политические лидеры, ваш президент Барак Обама, британский премьер Дэвид Кэмерон, канцлер Ангела Меркель, наш голландский премьер-министр Марк Рютте — все они по-прежнему называют ислам мирной религией.

Позвольте мне сказать вам: они не правы!

Хватит кланяться исламу! Больше никакой толерантности!

Джихадисты и их пособники не принадлежат нашему обществу.

Я призываю: пора вернуть себе свободу!

Выступал лидер крайне правой нидерландской Партии свободы Герт Вилдерс — раздосадованный потомок колонизаторов Индонезии и, по его собственным словам, борец за свободу, подвергавшийся угрозам со стороны исламских террористов, которых он приравнивал к мусульманской религии в целом. Newsweek называл его «заклятым врагом ислама в Европе» и потенциальным премьером Нидерландов.

Визит демагога состоялся в августе 2015 года, когда его еще не боялись называть фашистом оппоненты из нидерландской Партии труда. Прошло всего два месяца после того, как Дональд Трамп объявил о своей президентской кампании, которую либералы и консерваторы тогда в равной степени сочли неудачной шуткой. Неприкрытый расизм в устах серьезных политиков на тот момент еще считался табу. Но когда толерантно относиться начали даже к риторическим приемам возрожденного фашизма, Кремниевая долина снова заняла передовые позиции.

«Если я стану премьером Нидерландов, — пообещал Вилдерс слушателям в Маунтин-Вью, — вот что я сделаю: гарантирую свободу слова. Это будет европейская Первая поправка к конституции». Одновременно другим уголком рта он говорил: «Я сыт по горло Кораном… Почему бы нам не запретить эту жалкую книжку?»

Этого человека не встретили протестами. Вилдерс прибыл в Маунтин-Вью как почетный гость — охраняемый за государственный счет, с нарочитой демонстрацией силы. В который раз призвав выдворить миллион граждан Нидерландов из страны, он позировал для фотографий с сотрудниками улыбающейся, размахивающей оружием службы безопасности и обменивался любезностями с аудиторией.

За месяцы, проведенные в Кремниевой долине, я смирился со многими глупостями — и даже совершил несколько сам. Я поддерживал алчных владельцев трущоб, аферистов и мошенников своими деньгами. Вместо того чтобы критиковать невежественные и токсичные взгляды в расовых, гендерных и классовых вопросах, я их записывал. Как журналист, я должен был наблюдать и описывать. А как псевдопредприниматель — целовать задницы и водиться со злобными гадами всех сортов.

Но, черт побери, фашисты — это уже чересчур.

Не то чтобы все технари Кремниевой долины поголовно (или хотя бы их верхушка) поддержали бы фашистский слет, на который я набрел. Напротив, рядовые служащие техкомпаний, как и большинство их сверстников, стали значимой электоральной базой кампании Берни Сандерса в 2016 году. Было отрадно, что белые воротнички Google и Apple жертвуют по 25 или 100 долларов на поддержку признанного сторонника социал-демократии, однако нельзя было не заметить, что в это же время силу набирало пугающее контртечение.

После месяцев углубленных тревожных исследований самых убогих уголков интернета я убедился в следующем. Ботанская социопатическая клика мятежных реакционеров, часть которых пользовались большим влиянием, брюзжала, что Гитлера оклеветали, — в то же время мечтая промаршировать печатным шагом по Эмбар-кадеро . Эта кучка интриганов, подгруппа так называемых альт-райтов, казалась маленьким и бессильным меньшинством. Но эхо раздавалось все громче — и скоро донеслось бы до многих других. Вскоре множество людей с содроганием узрели бы то, что передо мной лишь стремглав промелькнуло: появление упорных строителей фашистского движения, перенесших свои организаторские усилия из онлайна в реальный мир. Они были частью широкой, но хлипкой сети, состоявшей из отчужденных, частично занятых переростков, запаренных геймеров-гинофобов и преуспевающих, симпатизирующих правым технарей. Осмелев, они повыпол-зали из андеграундных онлайн-притонов вроде Stormfront и 4chan на свет божий и (после избрания Трампа) городские площади — Беркли, Портленда, Нью-Йорка, Шарлотсвилла. Они размахивали военными флагами со странными идолами типа лягушонка Пепе и пели дифирамбы Кеку — древнеегипетскому богу, чей образ приглянулся интернет-расистам. Они боролись со студентами, активистами и всеми, кто критиковал их националистические взгляды. Они угрожали убить меня и мою жену в нашем доме.

Прежде чем мир успеет осознать их существование, натянувшие берцы технари приведут своего «бога-императора» к власти. Он тоже явился будто эхо минувших дней: бесстыжий расист, впаривавший миф об упадке нации с ножом в спине , выступал за массовую депортацию неугодного ему этнического меньшинства, обещал новые войны с захватом «трофеев» на чужбине и был заклеймен как без пяти минут авторитарный деспот даже консерваторами-империалистами. Некогда находившийся sub rosa фашизм мира технологий перестал быть субкультурой — и стал культурой. Или как минимум ее доминантной чертой.

Теми, из-за кого я лежал ночами без сна, вперившись в свод палатки в Маунтин-Вью, были не столько еще недавно разобщенные отморозки альт-райтного интернета, сколько их влиятельные потакатели и все прочие технари, начавшие поддакивать переработанным фашистским идеям. Сложно сказать, сколько их было на самом деле. Несмотря на то что руководители техкомпаний придерживались либеральных принципов, а сотрудники проявляли растущее любопытство к социал-демократическим реформам — как и большинство представителей своего поколения, молодые технари расплачивались по образовательным кредитам, — опыт показывал, что расизм, мизогиния и протофашистские позиции встречаются в техкомпаниях чаще, чем где-либо еще в корпоративной Америке. Google явно не испытывал мук совести, нанимая основателя 4chan Криса Пула, чей сайт служил основной организационной площадкой для альт-правых. Через год другого сотрудника Google, Джеймса Деймора, уволили после новостей о том, что он распространял между коллегами манифест против внутрикорпоративной политики разнообразия, который многие уязвленные белые мужчины поддержали. Независимо от точной численности фашистов в любой корпорации Кремниевой долины, тлетворные идеи, которые они пестовали, благодаря магии интернета вдруг оказались повсюду — и игнорировать их стало невозможно. В большинстве случаев их облекали в более удобоваримые и изящные формулировки. Идеи о расовой чистоте и превосходстве белых, замаскированные под гуманитарный крестовый поход во имя «биологических инноваций» и научной свободы проводить любые генетические эксперименты; о социальных достоинствах тотальной слежки, переименованной в открытость и транспарентность; о законном господстве технических специалистов и капиталистических магнатов; о вырождении художников и интеллектуалов.

Если, как выразился Том Чи из Google, «популистская фаза Больших Технологий кончилась», какой кошмар нам предстоял дальше?

В марте 2014 года программистка Google Джастин Танни создала на сайте Белого дома странную и в конечном счете обреченную на провал петицию. Она предложила вынести на национальный референдум три вопроса:

1. Увольнение всех госслужащих с выплатой полной пенсии.

2. Передача административных полномочий представителям техиндустрии.

3. Назначение [главы совета директоров Google] Эрика Шмидта главным исполнительным директором Америки.

«Пришло время правительству США вежливо сойти с исторической сцены на благо всей страны, — писала она. — Технологическая отрасль обеспечит нам надлежащее правление и предотвратит дальнейший упадок Америки».

Когда Танни запостила петицию, пресса приняла ее за ребяческий прикол — эпатажный акт корпоративного жополизания. Некоторые в недоумении отмечали, что Танни, называвшая себя антикапиталистической «транархисткой» (трансгендерной анархисткой), в свое время была видной, пускай и противоречивой фигурой движения «Оккупай Уолл-стрит». Но почти никто не заинтересовался, как именно она стала ультраправой провокаторшей после того, как, по ее собственным словам, «приняла красную таблетку». Это отсылка к сцене из «Матрицы», в которой Лоуренс Фишборн превращает Киану Ривза в бодхисатву кунг-фу дозой… чего-то там. Но в техтусовке словосочетание приобрело другое значение. Краснотаблеточной философией называли ряд блогов, посвященных мизогиническому мастерству пикапа, неофашистскому агитпропу и другим кошмарным реакционным клише. Как и подавляющее большинство пользователей, употреблявших в своих постах хэштег NRx (сокращение от «неореакции» ). Танни не скрывала, что послужило катализатором ее фашистского перерождения. «Читайте Менция Молдбага», — призывала она фолловеров в твиттере.

Кто такой Менций Молдбаг?

Звучит как магическое заклинание из произведений Алистера Кроули. Менций — это европеизированное имя древнекитайского философа Мэн-цзы, сторонника восстаний и «истинных правителей». Второе слово, очевидно, было неологизмом . Вместе они образуют сетевой псевдоним Кёртиса Гая Ярвина — сан-францисского программного инженера и противника демократии.

Своими многочисленными письменными и спорадическими устными выступлениями Ярвин подвигнул тысячи людей бичевать демократию и плюрализм как главные препятствия на пути новой аристократии — мозгократии. Естественно, самых благодарных слушателей он нашел среди устремленной в будущее элиты Кремниевой долины. В 2010 году Ярвин выступил на элитном «приеме старших сотрудников» в рамках ежегодной конференции Института предвидения . проходившей в пало-альтовском «Шератоне». Институт предвидения является престижной, но весьма чудной некоммерческой организацией, которая изучает и продвигает «технологии фундаментальной важности для человеческого будущего, главным образом нанотехнологические молекулярные машины, кибербезопасность и искусственный интеллект». На повестке дня была проблема госуправления будущего.

«Единственный выход — один сильный лидер», — заявил Ярвин.

Люди ищут алгоритмы, которые решат проблему принятия решений… Что ж, в частном секторе всем очевидно, что без руководителя, наделенного личным авторитетом, не обойтись. Для меня это очевиднейшее, бьющее в глаза решение, которое находится прямо перед нами.

Именно за такие разговоры малоизвестную шайку неореакционных диверсантов Ярвина и высмеяли как «гиков-монархистов». Ярлык подошел как нельзя лучше. Прежде чем стать интеллектуальной путеводной звездой зарождающегося технофеодализма, Ярвин жил неприметной, комфортной жизнью неудавшегося поэта, несостоявшегося ученого и типичного техчувака. Он родился в 1973 году в семье двух федеральных чиновников. Его отец — который, как и сам Ярвин, был чувствительным к обвинениям в антисемитизме евреем — работал мелким дипломатом Заграничной службы США. Как позднее стыдливо признавался Ярвин, он был единственным мужчиной среди ближайших родственников, не получившим Ph. D. Окончив бакалавриат Брауновского университета (альма-матер отца), в начале 1990-х он бросил аспирантуру Беркли, где изучал компьютерные науки. Будучи программистом в Заливе, во времена пузыря доткомов Ярвин заработал кучу денег, присоединившись к успешному стартапу за несколько месяцев до его выхода на IPO. «К успеху меня привело воровство, а не разбой», — писал он. После обвала рынка в 2002 году он купил себе дом за полмиллиона долларов в зажиточном районе Сан-Франциско. Расположившись с комфортом, Ярвин решил «выйти на пенсию как независимый ученый», посвятив все свободное время чтению маргинальных политических блогов и поискам на Amazon старых реакционных трактатов. По собственному признанию, он тратил на книги 500 долларов в месяц.

В 2007 году он заводит блог под псевдонимом Менций Молдбаг. Цель Ярвина: раскрутить «идеологию DIY … созданную одними гиками для других гиков». Воплощавшие ее трактаты во многом зиждились на творчестве Дж. Р. Р. Толкина и Джорджа Лукаса, в меньшем долгу находясь перед страдавшим расстройством пищеварения знаменитым викторианцем Томасом Карлейлем. Ярвин придерживался анахроничного, помпезного тона, вторя стилю любимых реакционных полемистов XIX века.

В амплуа Молдбага Ярвин нападал на «браминов» из «Собора» — так он называл репрессивную коммунистическую круговую поруку редакторов газет, университетских профессоров и государственных бюрократов вроде его собственных родителей. Нетрадиционный тезис Ярвина — хотя правильнее назвать его гипертрадиционным — сводился к тому, что современная западная цивилизация страдает от «хронического бесцарствия». Хотя его проза была противоречивой и временами абсолютно непроницаемой, Ярвин обрел небольшую, но верную фан-базу, подкрепив частные предрассудки определенного типа фрустрированных технарей, часть которых, как и аудитория Ярвина в Институте предвидения, билась над проблемами госуправления в стремительно меняющемся мире технологий.

В 2012 году читатели блога Молдбага Unqualified Reservations получили приглашения на конференцию в Лонг-Биче, где Ярвин согласился выступить «вопреки всякому здравому смыслу». Прежде чем перейти к сути его презентации, необходимо сказать кое-что о месте проведения. «Неконференция» BIL была бюджетной альтернативой престижной конференции TED и преследовала последнюю в духе эдинбургского фестиваля «Фриндж» по пятам. Название было идиотской шуткой, отсылавшей к «самой невероятной» комедии категории В «Невероятные приключения Билла и Теда» (это не акроним или скрытая аллюзия, а просто «Билл» с заглавных букв и с ошибкой). Тем не менее BIL не был каким-нибудь сумбурным «вечером открытого микрофона». Организаторы арендовали пришвартованный в порту Лонг-Бич плавучий конференц-зал на трансатлантическом лайнере «Королева Мэри». А предыдущей неконференции передовицу посвятила Wall Street Journal. Программа BIL была полна типично калифорнийских диковинок и в 2012 году включала столько «секс-позитивных» дискуссий — от «оргазмической медитации» до полиамории и секс-советов «гикам, интровертам и самостоятельно определившим у себя синдром Аспергера», — что под них отвели одну из бывших котельных лайнера. Но хлеб насущный BIL был типичным предметом несбыточных мечтаний Кремниевой долины: бесконечное продление жизни, сингулярность, генетическая инженерия и космические путешествия. Среди явных шизиков скрывался значительный контингент инженеров и топ-менеджеров аэрокосмической отрасли, включая гендира Virgin Galactic и бывшего главу администрации НАСА Джорджа Уайтсайдса. Короче, BIL был справочником «Кто есть кто» техфутуристского свободного рынка.

Ярвин знал, что среди слушателей и приглашенных лекторов будут его друзья, а множество других присутствующих просто в курсе, кто он такой. Тем не менее, учитывая провокационный и крамольный характер его речи, он не назвал своего настоящего имени ни со сцены, ни в программке конференции. Выступал Молдбаг. Тогда Ярвин еще пытался развести свое имя и свою политическую пропаганду по разные стороны. Тема его выступления была вполне безобидной: «Как перезагрузить правительство США». Но анонс предвещал неприятности:

Ваше правительство заражено вирусами, червями, вредоносным софтом, программами-шпионами?.. Вы чувствуете фрустрацию, замешательство, апатию и раздражение? У вас крутит живот каждый раз при слове «перемены»?

Сосед, мы можем предложить тебе только красную таблетку. Не спрашивай, что это. Тебе лучше не знать. Вот стакан воды — не думай, просто глотай.

С безвольным подбородком и разделенными посередке на прямой пробор волосами, Ярвин вышел на сцену в коричневой рубашке. Изысканное решение. Тратить время на главный вопрос — как перезагрузить государство? — он не стал. «Я люблю все упрощать, поэтому свел эту сложнейшую проблему к аббревиатуре из четырех букв: ГНеВ, — сказал Ярвин. — То есть „Госслужащих Необходимо Выгнать“». В толпе раздались редкие аплодисменты. «Все очень-очень-очень просто», — сказал явно довольный собой Ярвин.

Но как только Ярвин раскритиковал принятую «мифологию Второй мировой войны» (а именно — кто был виноват в конфликте), началось какое-то безумие. Сославшись на развенчанные ревизионистские теории, распространенные в послевоенные годы среди неонацистов, он выставил беспричинные вторжения немецкой армии простительными актами самозащиты. По его словам, этот факт замалчивался правящими Америкой коммунистами, которые разработали «чрезвычайно сложный механизм подавления расистов и фашистов» — политкорректность. Хотя он делал вид, что ему ничего неведомо о «красных угрозах» . Ярвин сетовал, что антикоммунистических чисток 1950-х было недостаточно. Как писал он в своем блоге, «маккартизм потерпел неудачу по множеству причин, но в первую очередь потому, что, как сказал Макиавелли, раз уж замахнулись на короля, убейте его». Однако перед камерой и живыми зрителями, высказывая те же мысли, он прикинулся скромником: «Следует ли перестать преследовать расистов и фашистов… или надо начать преследовать коммунистов и социалистов? Очень сложный вопрос», — сказал он.

Как и любой провокатор, он просто задавал вопросы.

Думаю, все в этом зале росли с верой в демократию. Вот занятный вопрос для тех, кто верит в демократию… Почему вы верите демократии? Почему люди, выросшие в Советском Союзе, верят в коммунизм?

Если вам кажется, что таков моральный долг, то почему? Почему у людей есть право на политическую власть? Опять, скажу я вам, сложный вопрос.

У Ярвина было наготове решение. «Если вы действительно хотите изменить политическую систему, вам нужно от нее отречься. Вы должны выйти из нее, перестать голосовать, сказать себе: „Я не верю во всю эту шнягу“», — объяснил он.

Ярвин считал демократию мифом, от которого давно пора избавиться. «Правительство — это просто корпорация, владеющая страной, — сказал он. — Но так уж вышло, что наша суверенная корпорация управляется из рук вон плохо. Самый простой способ изменить это ничем не отличается оттого, что делают с любой неудачной корпорацией: ее просто удаляют». Иными словами: Госслужащих. Необходимо. Выгнать. Ярвин допускал, что полицию и армию придется оставить, — но все некоммерческие организации и университеты должны исчезнуть.

В заключение он повторил свой призыв к революционной деспотии. «Если американцы хотят изменить политическую систему, они должны преодолеть свою боязнь диктаторов», — сказал он. Наконец-то обнажилась суть его доводов. По залу пронесся тихий ропот.

За восемнадцать минут выступления время Ярвина подошло к концу. Модератор объявил, что программа отстает от графика, поэтому на вопросы аудитории времени нет. Ярвин покинул сцену под громкие, если не оглушительные аплодисменты.

Что еще важнее, его никто не освистал.

Подобно прочим авторам расцветающего неореакционного течения, Ярвин был сторонником «человеческого биоразнообразия» — по сути, расизма в лабораторном халате. Отталкиваясь от этой концепции, его единомышленник, псевдоинтеллектуал Ник Лэнд — бывший университетский преподаватель из Великобритании, живущий в Шанхае, — предвещал надвигающееся всемирное господство «аутичных нердов, которые одни могут эффективно участвовать в передовых технологических процессах, свойственных зарождающейся экономике». О чем бы ни шла речь, ЧБР (распространенная аббревиатура призвана была еще сильнее затушевать расистский смысл «человеческого биоразнообразия») неизменно отсылает к предполагаемым различиям в интеллекте между расами. Это настолько неправдоподобно, что соответствующая статья «Википедии» была удалена, так как описывала, по словам одного из редакторов, «сугубо интернетную теорию», которую не признавали даже настоящие ученые, склонные к генетическому детерминизму в объяснении человеческого поведения.

Приверженность Ярвина ЧБР определяла его политические взгляды. Он писал, что американская гражданская война привела не к освобождению рабов, а к их «национализации» как «зависимых» подопечных государства. В другом тексте он называл рабовладение «естественной формой человеческих отношений» — сродни «отношениям патрона и клиента».

«Я не белый националист, но читаю блоги белых националистов и не боюсь ссылаться на них, — писал Ярвин. — У меня нет аллергии на подобные вещи». И впрямь. Блогера, выступавшего за депортацию мусульман и закрытие мечетей, он хвалил как, «вероятно, самого оригинального и интересного правого писателя планеты». Профессора истории Суортмор-колледжа троллил в его личном блоге, воспевая в комментариях великолепие колониальных режимов Южной Африки. С особым теплом он отзывался о бывшей британской колонии Родезии, где богатство и землевладение были необходимым условием предоставления избирательных прав.

Еще Ярвин доказывал, что в ЮАР чернокожим жилось лучше при апартеиде.

Чем больше людей слышали о Молдбаге, тем больше проблем у Ярвина возникало в неоднородных компаниях.

В 2015 году организаторы программистской конференции Strange Loop в Сент-Луисе, Миссури, отменили запланированное выступление Ярвина, чтобы его политическая позиция «не стала главной темой» встречи. В ответ Ярвина подняли на щит борцы за свободу слова особого рода — те, кто чуть что бросается отстаивать права белых и правых. В статье Slate программист и писатель Дэвид Ауэрбах раскритиковал «трусливое и безответственное» решение организаторов как «цензуру», заметив, что «в науку внесли вклад десятки неприятных людей» (не важно, что вклад Ярвина стремился к нулю). В National Review Дэвид Френч — юрист и писатель, которого Уильям Кристол и Митт Ромни недолгое время продвигали в качестве возможного кандидата от третьей партии на президентских выборах 2016 года, — назвал Ярвина жертвой «левацкой нетерпимости», ужасаясь очередным бесчинствам политкорректности (ни Ауэрбах, ни Френч не разделяли политических взглядов Ярвина).

В 2016 году история едва не повторилась, когда Ярвин подал заявку на другое программистское мероприятие — LambdaConf в Боулдере, Колорадо. После долгих сомнений организаторы внесли Ярвина в программу. Тогда множество спонсоров и докладчиков отказались от участия. Почуяв угрозу своей профессиональной репутации, Ярвин пошел на попятную и начал заметать следы гнусной пропаганды, которую распространял под именем Молдбага. «Я не „откровенный сторонник рабства", расист, сексист или фашист», — убеждал он в открытом письме по поводу конфликта вокруг LambdaConf.

Я не замышляю никакого глобального переворота. Не являюсь ни лидером, ни [sic!] членом какой-нибудь диверсионной реакционной организации.

Я всего лишь писатель и разделяю практически все ваши ценности. Я выступаю против того же, против чего вы. Просто иными средствами.

Передергивания Ярвина и его заступников в целом сработали: хоть организаторы и поддались давлению, отозвав его приглашение, последовавшее освещение скандала было крайне амбивалентным. В типичной манере юлил журнал Inc., писавший, что «тексты Ярвина проинтерпретировали как оправдание института рабства», хотя они и вправду были оправданием рабства. Подписавшие петицию против Ярвина были внесены в «список стопроцентных SJW» — social justice warriors, «борцов за социальную справедливость», которые поддерживают феминизм, либерализм, расовое равенство, расширение возможностей низших классов и прочие проявления так называемого культурного марксизма, — список, составленный альт-райт-блогером для тех, «кто хочет оградить свои организации от этих тварей».

Несмотря на всю шумиху вокруг отстранения Ярвина, его прав на свободу слова оно не нарушало. Хотя, само собой разумеется, ни одна частная площадка, виртуальная или физическая, не обязана принимать чужую точку зрения.

Так или иначе, успешно выдав себя за жертв либеральной тирании, неореакционеры сорвали куш. Им не требовалось убеждать кого бы то ни было в преимуществах монархии белых супрематистов — все равно никого не убедили бы, — но требовались пользующиеся уважением покровители и, как выразился Ярвин, новобранцы. За шесть лет с запуска блог Ярвина (по его подсчетам) посетили полмиллиона пользователей. Но значение имел не размер аудитории, а ее характер. Чтобы достучаться до влиятельных читателей, Ярвин лез из кожи вон. Формально отвергая антисемитизм и обернув самые свои токсичные тезисы в плотную пелену «пурпурной прозы» и кодовых слов, он обращался за пределы фашистского подполья к социально более приемлемым группам защитников «прав мужчин», фанатов оружия, отчаявшихся «оккупайщиков» и авторитетных предпринимателей Кремниевой долины.

Мало-помалу молдбагианские идеи и словечки начали просачиваться в лексикон правого мейнстрима. Первыми неприкрашенный неореакционный жаргон переняли такие консервативные медиа, как Breitbart News, Daily Caller, American Conservative и National Review. Менее чем за десять лет слабо консолидированное неоре-акционное сообщество выросло настолько, что пережило бы потерю любого своего члена, а спустя еще несколько лет странное и, казалось бы, антиобщественное движение даже заняло плацдарм в Белом доме.

Первое свидетельство популяризации этой эзотерической школы пришло от Пэтри Фридмана, внука знаменитого экономиста Милтона Фридмана. В начале 2014 года молодой баловень свободного рынка похвалил Молдбага за то, что тот вдохновил «целое направление краснотаблеточной политической философии». Стремясь улучшить имидж неореакционеров, Фридман употреблял рассчитанные на широкую аудиторию модные термины вроде «конкурентного управления», не ссылаясь непосредственно на их идеал корпоративной диктатуры. У себя в фейсбуке он призвал к «более политкорректному» неореакционному течению, где найдется место женщинам и участникам иного цвета кожи, что выглядело попыткой скрыть токсичные идеи за внешним лоском толерантности и языком университетских либералов. Эта кампания по «промывке здравомыслия» . выражаясь словами Дейла Каррико (оратора из сан-францисских академических кругов, одновременно скептического и близкого наблюдателя за техноутопистами и футурологами, которых он называл «сектантами культа роботов»), увенчалась успехом. Апологеты грядущего мирового порядка, который ставил техпредпринимателей на первое место, отмыли и начистили до блеска неореакционные идеи для приличного общества, а затем распространили в соцсетях среди массовой аудитории. Некоторые из этих апологетов признают, что приход к власти Кремниевой долины ознаменует возврат к феодализму, но ведь, добавляют они, альтернативы нет. «Техтитаны могут спасти нас от глобальной катастрофы. Увы, мы больше боимся аристократии, чем апокалипсиса», — сокрушался в твиттере молодой консервативный автор Джеймс Пулос. Свою мысль он развил в статье для The Week. Это был ободряющий призыв ко всему обществу передать власть «техтитанам», которые, утверждал он, «безусловно достойнее и лучше», чем «мы, пешки». Из-за врожденного превосходства технарей технофеодализм наступит неизбежно, доказывал Пулос, но из-за неспособности демократии контролировать изменения климата он должен наступить незамедлительно.

Почему бы нам не превратить Вашингтон в крупнейшего венчурного капиталиста планеты, который выпишет Кремниевой долине чек с пометкой «климат» без указания суммы? Потому что это сделает их властелинами Вселенной…

Покуда мы не преодолеем это злопамятное отвращение к новому правящему техноклассу, от которого нам в любом случае никуда не деться, мы так и будем задыхаться от загрязнения атмосферы.

Иными словами, сопротивление бесполезно. Не то чтобы это кого-то беспокоило. На фоне росших в последние годы настроений против истеблишмента техэлитам каким-то образом повезло стать исключением. Согласно опросу Gallup 2012 года, подавляющее большинство американцев «безоговорочно» доверяли одному институту — вооруженным силам, получившим 75-процентный рейтинг одобрения. Наименьшим доверием пользовался Конгресс, чью деятельность одобрили 13 % респондентов. Большинство опрошенных с недоверием относились к религиозным организациям, системе здравоохранения, президенту, Верховному суду, государственным школам и газетам. Четверо из пяти не доверяли таким экономическим институтам, как профсоюзы, банки и крупный бизнес. Однако согласно другому опросу того же года, 82 % американцев положительно относились к Google. Две трети были положительного мнения об Apple. Почти три пятых одобряли Facebook. Цукерберг был важнее Иисуса. Когда Gallup повторил свой опрос в 2015 году, доверие к правительству и большинству остальных институтов упало еще ниже, в то время как второй опрос о потребительских брендах показал столь же высокий уровень общественного одобрения Google, Apple и Facebook. Американцы ненавидят правительство и недолюбливают большие корпорации, но годы пропаганды убедили их, что техкомпании чем-то отличаются, что знать Кремниевой долины на редкость просвещен-ная, великодушная и крутая — не то что эти козлы, простые миллиардеры!

Было одновременно любопытно и поразительно, у скольких технофеодальных чирлидеров был общий суверен. Этот неореакционный герой воплощал в себе все, что авторы вроде Молдбага ждали от короля: состоятельный, коварный, безжалостный, консервативный, белый нерд. Им был основатель PayPal, член совета директоров Facebook, мажоритарный акционер финансируемой ЦРУ компании, партийный делегат Дональда Трампа, почетный выпускник Стэнфорда, венчурный капиталист и миллиардер Питер Тиль. Тот самый богатый и влиятельный мужчина, в глазах многих — публичный интеллектуал, который за три года до того, как советник Белого дома Стив Бэннон объявил войну «административному государству», за милую душу назвал правительство «монолитным чудовищем», чье «разрушение — это, вероятно, только улучшение».

Самый опасный миллиардер мира технологий родился в Германии в семье консервативных евангельских христиан. Его отец работал инженером-химиком на международные горнодобывающие компании. Маленький Тиль сменил несколько школ в ЮАР эпохи апартеида, где отец был занят добычей урана, прежде чем семья наконец-то обосновалась в Фостер-Сити, Калифорния. Тиль поступил в местную государственную школу как раз к половому созреванию. Будучи неуклюжим толкинистом, популярен Тиль не был. Зато был хорош в математике. «Мой путь был настолько ясен, что в моем памятном альбоме на окончание восьмого класса один из моих приятелей уверенно — и совершенно точно — предсказал: через четыре года я буду второкурсником Стэнфорда!» — вспоминал Тиль.

В Стэнфорде Тиль соосновал студенческий шахматный клуб. На втором году обучения, возмущенный отсутствием признания со стороны сверстников, он выдвинулся в студенческий совет с протестной повесткой. «Смотря на нынешнее студенческое правительство как посторонний наблюдатель, я испытываю отвращение, — писал Тиль в заявлении кандидата, напечатанном в студенческой газете. — Как член нескольких студенческих организаций, лишившихся финансирования (якобы из-за „отсутствия средств"), я в бешенстве». Тиль вел яростную кампанию против «мультикультурного перегиба» студенческих ассоциаций меньшинств, добивался урезания бюджета Альянса прочойсеров и Центра женского коллектива и требовал политически конъюнктурного «расследования» в отношении кандидата в преподаватели китайского происхождения, когда-то написавшего статью для коммунистического журнала: выдвиженец сравнивал его с «преподающим германистику нацистом» и отвергал все обвинения в маккартизме.

Пять лет спустя Тиль, уже учащийся магистратуры по праву, все еще состоял в студенческом правлении Стэнфорда. Издательский комитет совета рекомендовал не выделять средств Stanford Review — консервативной университетской газете, которую учредил Тиль при поддержке консервативной «Студенческой сети» (финансируемой, в свою очередь, Фондом Коха и Фондом Скейфа) . Но Тиль, являясь председателем Комитета по ассигнованиям, аннулировал рекомендацию, выделив Review четыре тысячи долларов из бюджета студсовета. Это было его «первое предпринимательское начинание» — и в своей лицемерной ставке на административную субсидию вкупе с реакционным уклоном оно отражало закономерность.

Окончив школу права, Тиль написал в соавторстве книгу «Миф разнообразия», в которой обрушился на потворство Стэнфорда позитивной дискриминации, феминизму и ЛГБТ-активизму. Тиль сам был гомосексуалом, хотя позже говорил, что на момент написания книги не осознавал этого. Его упорная культурная борьба окупилась: Тиля позвали на собеседование с членами Верховного суда США Антонином Скалиа и Энтони Кеннеди на должность секретаря судебной канцелярии . Хотя ни тот ни другой не наняли его, он все равно приземлился на золотую подушку в белоботиночной юридической фирме Sullivan & Cromwell в Нью-Йорке. Первую настоящую работу Тиль бросил через семь месяцев и три дня. Немногим дольше он продержался на своей второй должности трейдера деривативов в Credit Suisse, прежде чем снова уволился и вернулся в Калифорнию — «лучший штат страны», где открыл Thiel Capital со стартовым капиталом в миллион долларов, по большей части одолженных у родственников.

Его первый стартап, который впоследствии стал компанией PayPal, был подрывной политической авантюрой с самого начала. PayPal был призван приватизировать саму валюту, чтобы, как говорил Тиль, «коррумпированным властям было практически невозможно обкрадывать граждан прежними средствами». А законным властям — практически невозможно законным образом взимать налоги с дельцов теневой экономики. Кто был среди первых крупных клиентов, которых переманил PayPal? Офшорные казино. Как писал позднее Тиль, «великая компания — это заговор с целью изменить мир». В его компании даже составляли график роста под названием «Индекс мирового господства». Роман Нила Стивенсона «Криптономикон» 1999 года Тиль считал «обязательным чтением» для сотрудников: одной из сюжетных линий 900-страничной книги было изобретение цифровой валюты вне государственного контроля.

Отвращение Тиля к госрасходам не распространялось на те случаи, когда они шли на него самого. Его следующий крупный стартап Palantir (название из Толкина) целиком зависел от наименее прозрачного, наименее подотчетного и наиболее расточительного органа федерального правительства: Центрального разведывательного управления. В проект Тиля инвестировал фонд ln-0-Tel, служивший венчурным прикрытием разведуправления в Кремниевой долине. Благодаря Palantir этот «либертарианец в штатском», как он величал себя сам, стал важным игроком в разрастании засекреченной, всюду проникающей и явным образом нарушающей конституцию системы глобальной слежки. В 2014 году на вопрос в интернет-чате, является ли Palantir «фасадом ЦРУ», Тиль ответил: «Нет, это ЦРУ служит фасадом для Palantir». Учитывая, что 70 % бюджета американских спецслужб оседают в частном секторе, эта пренебрежительная острота была не столько решительным «нет», сколько лукавым подмигиванием, намеком на степень корпоративного доминирования даже над самыми могущественными федеральными агентствами.

В 2012 году в рамках проекта Пентагона общей стоимостью 10,6 миллиарда долларов Palantir конкурировал с консорциумом более известных подрядчиков (включая General Dynamics, Northrop Grumman, Lockheed Martin и SAIC) за заказ на разработку «разведывательно-боевой» программы, которая помогала бы солдатам определять местонахождение спрятанных бомб. Один из ключевых заказчиков, сухопутные войска, склонялся к предложению конкурентов. Пытаясь повлиять на исход тендера, Palantir нанял лоббиста Терри Пола — бригадного генерала морской пехоты в отставке — с окладом в 320 тысяч долларов в год. Пол был «близким другом семьи» и личным «ментором» Дункана Хантера-младшего — республиканца из комитета Палаты представителей по вооруженным силам, который вскоре уладил проблемы Palantir. Их узы были таковы, что, когда Хантер решил идти в морскую пехоту, первым делом он обратился за советом к Полу.

Конгрессмен делал все возможное, чтобы армейские контракты отвечали интересам Palantir, отчитав начальника штаба сухопутных войск Рэймонда Одиерно за то, что армия выделяла недостаточно денег компании. В конечном счете генерал прорычал: «Мне надоело то и дело выслушивать, что мне плевать на наших солдат». В 2015 году он ушел в отставку, а цена подрядов Palantir пошла вверх сквозь армейскую бюрократию. После победы Трампа в 2016 году давний сотрудник Palantir и партнер принадлежавшего Тилю Founders Fund Трей Стивенс вошел в президентскую переходную команду с полномочиями, позволявшими ему «формировать политику и инспектировать кадры Минобороны». Когда Трамп объявил об ужесточении мер против иммигрантов, это только сыграло на руку компании Тиля, к тому моменту проводившей разведывательный анализ по контрактам, среди прочих, агентств Министерства внутренней безопасности, иммиграционной и таможенной полиции. Как и другая оборонная компания, вышедшая из инкубатора Founders Fund, — Anduril Лаки Палмера, название которой в мифологии Толкина означает «Пламя Запада».

Организации Тиля не просто оказывали политическое влияние, нанимая лоббистов с хорошими связями. Ко всему прочему он был главным спонсором технофеодалов и неореакционеров — как в Кремниевой долине, так и за ее пределами.

Тиль жертвовал средства конторам, по приглашению которых Кёртис Ярвин выступал со своими полоумными политическими идеями: Институту предвидения и еще одному, ныне известному как Институт исследования машинного интеллекта , который занимался продвижением ИИ и поддерживал конференции BIL. А в 2013 году Тиль взял Ярвина под непосредственный патронаж. Его Founders Fund вместе с венчурным фондом Andreessen-Horowitz стали главными игроками посевного раунда размером 1,1 миллиона, проведенного непонятным стартапом Ярвина Tlon. Название отсылало к рассказу Хорхе Луиса Борхеса, в котором «тайное общество астрономов, биологов, инженеров, метафизиков, поэтов, химиков, алгебраистов, моралистов, художников, геометров… руководимое неизвестным гением» строит «дивный новый мир», уничтоживший старые культуры и государства. Должность Ярвина в Tlon называлась соответствующе: «пожизненный милостивый диктатор». Сооснователем был юноша по имени Джон Бёрнэм, в 18 лет получивший от Тиля 100-тысячный грант, по условиям которого должен был бросить колледж и открыть бизнес. Однако вместо того, чтобы заняться промышленным освоением астероидов, как он изначально планировал, Бёрнэм кончил тем, что связался с Ярви-ном. Когда Тиль инвестировал в Tlon, у стартапа еще не было продукта — по крайней мере, в привычном понимании. Вся его деятельность сводилась к завершению некой необъятной платформы Urbit, представлявшей из себя, в сущности, попытку переизобрести основы кода, позволявшего компьютерам связываться и взаимодействовать друг с другом.

Хотя Ярвин настаивал, что его работа над софтом не имеет ничего общего с напыщенной агитацией Молдбага, наблюдательные техобозреватели нашли в открытом исходном коде Urbit целую россыпь идеологических аллюзий. Скажем, в качестве символьной основы Urbit Ярвин использовал не латиницу, кириллицу или греческий, а некие «руны» в духе традиции фёлькише .

Следует сказать, публично Тиль никогда не поддерживал Ярвина или неореакционную программу. Но также и не осудил ее, когда была возможность. В 2014 году во время сессии вопросов-ответов на сайте Reddit пользователь ExistentialDread напрямую спросил Тиля: «Как вы относитесь к неореакции?» Тот виртуально подмигнул: «Какое-то внутреннее противоречие: раз вы реакционер, зачем приставка, нео“?» Экс-сотрудник Института сингулярности . который финансировал Тиль, описал его после личного общения как «честного парня», который «противостоит мультикультурализму» и «имеет мужество поддерживать „дурацкие" идеи». И добавил: «Не удивлюсь, если он читает Молдбага. По крайней мере, они точно знакомы».

Я могу подтвердить: Тиль обсуждает с Ярвином политические вопросы. Узнав от нашего общего знакомого о моей работе над книгой, он передал это Ярвину, после чего тот поздравил меня по электронной почте. Я надеялся встретиться с ним за ланчем — по его же предложению, — но со временем оно исчезло в мутной дымовой завесе отмазок и оскорблений.

После того как в Baffler вышла моя статья о некоторых связях Тиля с неореакцией, он дал комментарий New York Times, назвав ее «лестной», но «полнейшей конспирологией». Едва ли он мог сказать что-нибудь более бесстыдное, учитывая его общеизвестную одержимость «мировым господством», да еще и после чистосердечных признаний в организации тщательно продуманного заговора для уничтожения вражеского издания Gawker. На мою просьбу о более подробном комментарии он не ответил. Позже, в 2017 году, BuzzFeed опубликовал переписку Ярвина, где тот рассказывает, как смотрел президентские выборы в гостях у Тиля, и называет себя политическим коучем венчурного миллиардера, которого превозносит как «полностью просвещенного» (мне неизвестно, разделяет ли Тиль его взгляды на Гитлера или рабство).

От заявлений Тиля определенно несло молдбаговским душком. Он был не только спонсором неореакционеров, но также источником интеллектуального вдохновения для них. Ник Лэнд назвал антидемократическую критику Тиля «ключевым катализатором Темного Просвещения», под которым неореакционеры понимали расцвет собственного движения.

В 2012 году Тиль прочел лекцию в Стэнфорде, изложив свои взгляды на божественные права исполнительных директоров Кремниевой долины. Номинально она касалась концепций исторического «мимесиса» , принадлежавших его любимому профессору Философии — старику Рене Жирару. Но выла в ней и немалая доля неомонархизма:

Стартап в целом устроен как монархия. Конечно, мы его так не называем. Это звучало бы дико устаревшим. И все, что не демократия, доставляет людям дискомфорт. Наши взгляды смещены к демократически-республиканской стороне спектра… Но правда в том, что стартапы и основатели склоняются к диктаторской стороне, потому что такое устройство лучше для стартапов.

Мог ли диктаторский подход, по мнению Тиля, быть лучше и для всего общества? На лекции он этого не говорил (он сказал, что чистая диктатура — не лучшая структура компании, хоть и провозгласил техпредпринимателей наследниками мифических «богов-царей» наподобие Ромула). Несмотря на всю свою вспыльчивость, Тиль был опытен. Он знал, где провести черту в публичном выступлении. Знал, что обычные люди «испытывают дискомфорт», когда всесильные миллиардеры берутся рассуждать об устаревании представительного правления и «бездумном демосе», как он выразился в эссе 2009 года для либертарианского журнала Cato Unbound. В этом печально известном тексте Тиль осудил то, что ему казалось последствиями женского избирательного права, и заявил: «Я больше не верю, что свобода и демократия совместимы». Позже он смягчил позицию, но от своих тезисов не отказался. «Была уже глубокая ночь. Я по-быстрому дописал ее», — рассказал он блогеру Тайлеру Коуэну в интервью 2015 года. И все равно подчеркнул: «Если что-то написал, от этого уже никогда не отречься».

Подъем неореакционеров не сводился к организованному сверху перевороту влиятельных, имевших связи гиперлибертарианцев вроде Тиля, Пэтри Фридмана и техмиллиардера Роберта Мерсера, спонсора кампании Трампа. Это было также низовое движение, включавшее тысячи — а в результате, может, и миллионы — разочарованных молодых людей. Если свои цели неореакционеры расписывали с невыносимой дотошностью, личные мотивы раскрывались редко. Одну такую возможность заглянуть внутрь неореакционного разума предоставила Джастин Танни, разработчица Google и молдбагианка. В 2014 году она посвятила «Кремниевой долине и гикам вообще» пост в своем блоге, призвав к новому «национализму нердов», мотивированному в первую очередь ее личной обидой. «Мы не вписываемся в это общество — и никогда не впишемся», — жаловалась она.

Нас посылают в государственные школы, где мы скучаем — либо терпим нападки и насмешки одноклассников. Нам трудно заводить потомство, так как общество считает нас уродливыми. Нас высмеивает пресса. Нас отвергает ближайшее окружение. Злобные дети закидывают кирпичами наши автобусы, когда мы едем на работу. Мы лишены голоса в нашем правительстве.

Но занимался новый день. «Техиндустрия наделила нас властью, — писала Танни. — Во многом гики уже рулят миром, я чувствую. Просто мы еще не поняли, как им править. Пора вступить в игру, разобраться, что к чему, и спросить себя, как вселить страх во всех этих людей».

Кем были «все эти люди», обреченные трястись от страха? Это было не очень понятно. В другом месте упоминались «нормальные люди» — в неореакционной терминологии «нормис» или «нормалфаги». Для Танни нормис были «гопниками», которые «презирали» или притесняли таких «суперумных, социально беспомощных нердов», как она. Еще на сайте имелся разбор врожденного когнитивного «алгоритма», посредством которого люди оценивают и классифицируют друг друга исходя из интеллекта, богатства, силы и (как полагала Танни, самого бесполезного качества) «харизмы» или «привлекательности». Тот, кто преуспевал за счет внешности или обаяния, был, с ее точки зрения, «неквалифицированным невежественным паразитом». В защиту паразитов замечу, что не каждому дано быть умным, как нелюдимые властители дум, от заката до рассвета замышляющие месть нердов в реале.

Неореакционеры не нашли одного козла отпущения. Оголенная линия высоковольтного гнева разражалась громом и молнией над всяким, кто, как им казалось, пользовался привилегиями. Чернокожие и латиноамериканцы, мусульмане и евреи, леваки и девушки — любой, кто хоть как-то угрожал хрупкому эго мстительного нерда, мог притянуть разряд. Однако следует помнить: в большинстве своем неореакционеры были молодыми белыми мужчинами, выведенными из себя «политкорректностью», которая символизировала предполагаемую потерю их социальных преимуществ перед недостойным сбродом оболваненных борцов за справедливость. Примечательно, что эта радикализированная молодежь чувствовала в футуристических замыслах Питера Тиля, Илона Маска и им подобных мировоззрение, полностью совместимое с собственной идеологией расового превосходства, и ждала личных выгод от нового мирового порядка техтитанов. Для части фанатов Маска его мечта о колонизации Марса была шансом покинуть эти отсталые края, оставив здесь прозябать своих стремных врагов в финальном акте отмщения технически продвинутой расы господ. «Последний раз говнокожие увидят белую расу, когда разверзнется зияющая бездна, из которой космический корабль колонистов устремится к звездам», — написал какой-то аноним на популярном неореакционном форуме. Эти молодые люди были убеждены, что владеют тайными знаниями — скрытой историей, научными фактами и политическими свидетельствами, — которые утаивала гнусная десница Собора. Именно в этом заключалась мистическая сила «красной таблетки». С помощью закодированного языка и символов единства эта идеология превратила сугубо личное недовольство в новое братство, в общий смысл жизни.

Не все схемы спасения и возмездия, выношенные этим онлайн-движением, были химерами. В последние годы многие американские террористы, по их же признанию, радикализировались в интернете, где им внушили крайние формы мизогинии, псевдонаучного расизма, нацистского исторического ревизионизма и прочие элементы краснотаблеточной философии. Женоненавистник и массовый стрелок Эллиот Роджер, убивший в 2014 году шесть человек возле Калифорнийского университета в Санта-Барбаре, был краснотаблеточным «инцелом» и самопровозглашенным фашистом, не говоря уже о том, что еще и ютьюб-влогером, чьи видео после преступления набрали миллионы просмотров. Дилан Руф — безработный расист с девятью классами образования, убивший в 2015 году девятерых чернокожих прихожан церкви в Чарлстоне, Южная Каролина, на своем сайте «Последний родезиец» постил зашифрованные призывы славить Гитлера. По словам убийцы, его расистское пробуждение началось после поискового запроса «преступления черных против белых» в Google. «С того дня я преобразился», — вспоминал он. Крис Харпер-Мерсер, через несколько месяцев после погрома Руфа открывший беспорядочную стрельбу в Розбурге, штат Орегон, вел в соцсетях несколько аккаунтов нацистского содержания и, по заявлению полиции, писал в поддержку тех, кто обвинялся в преступлениях на почве расовой ненависти. Новости о массовом расстреле Харпер-Мерсера, унесшем жизни десяти человек, вызвали на неореакционных форумах предположения, что началось-таки долгожданное «бета-восстание»  девственных затворников. Тогда еще нет. А вот в августе 2017-го в Шарлотсвилле, Вирджиния, тысячи американцев стали свидетелями настоящего восстания «бет» во время жестокой нацистской акции, участники которой парализовали весь город, терроризировали местное население и в довершение убили левую активистку Хизер Хейер. Она погибла под колесами автомобиля, въехавшего в толпу антифашистских демонстрантов, многие из которых получили ранения. Террористом был двадцатилетний нацист Джеймс Алекс Филдс-младший из Огайо, чей фейсбук пестрил мемами со свастикой, ухмыляющимся Пепе и прочей, теперь уже всем известной неонацистской символикой. Без сомнения, эти психически неуравновешенные молодые убийцы, что еще важнее, были целевой аудиторией обширной и изощренной онлайн-пропаганды.

Прототипом для всех этих стрелков был Андерс Брейвик, в 2011 году устроивший в Осло кровавую расправу над юными левыми. Его пространным манифестом активно делились на фашистских форумах, где вырабатывалась стратегия и обсуждалась тактика. Кёртис Ярвин тоже писал о Брейвике. Его неодобрение массового убийства в Осло сводилось к тому, что этого было недостаточно, чтобы «освободить Норвегию от еврокоммунизма». Террористическое насилие — или «народный активизм», как Ярвин предпочитал выражаться, — не было «в своей основе неправильным». По его словам, проблема терроризма в том, что он сейчас неэффективен, если исходит от правых. «Было множество исторических контекстов, когда правый терроризм работал. Например, Германия 1920-х. В том контексте это было законно», — писал Ярвин. У него был план получше: «Изнасилование — это бета. Совращение — альфа. Не вырезайте молодежный лагерь — завербуйте его».

Самое успешное совращение красной таблеткой состоялось в 2014 году в рамках так называемого геймергейта, который продемонстрировал, как сочетание мизогинистского пикаперства, активизма в защиту «прав мужчин», псевдонаучного расизма, неофашистского исторического ревизионизма и нового «национализма нердов» может обернуться кампанией жесточайшего, беспощадного и насильственного запугивания. Как признался блогер Стив Александер на «геймерском сайте для мужчин» Reaxxion, «до геймергейта я не знал, что такое красная таблетка».

Эта болезненная история раскрылась во всем ужасе, когда обозленный молодой человек подговорил завсегдатаев 4chan (заполненного троллями имиджборда, который «нормис» обходят стороной) заняться харассментом и сталкингом его бывшей девушки. Жертвой была Зои Куинн, независимая разработчица видеоигр, чей недавний проект — созерцательный и сильно отличавшийся от обычных стрелялок — был хорошо принят критиками, но вызвал отвращение у геймеров-мизогинов с 4chan. Провозгласив себя геймергейтерами, они сплели грандиозную конспирологическую теорию об «этике в игровой журналистике», согласно которой Куинн «подкупила СМИ своей вагиной». Используя личные данные, предоставленные остервенелым бывшим девушки, геймергейтеры сталкерили и оговаривали Куинн, а также угрожали ее друзьям и защитникам — «борцам за социальную справедливость». Они преследовали и любую другую женщину, которая, как им казалось, воспользовалась преимуществами своего гендера, — да и вообще всех, кто критиковал сексистскую, расистскую и нетерпимую во многих иных отношениях культуру видеоигр, чью сущность можно передать двумя словами, описывающими содержание большинства массовых продуктов этого рынка: сиськи и стрельба. Дома некоторых женщин даже штурмовал спецназ из-за ложных экстренных вызовов геймергейтеров. Куинн и ее семье пришлось переехать, чтобы спастись от волны харассмента, которую не в силах были остановить ни полиция, ни суд. Другая жертва озлобленной толпы, Анита Саркисян, выступавшая на ютьюбе с феминистской критикой видеоигр, была вынуждена отменить лекцию в университете после того, как аноним пригрозил устроить «самый кровавый массовый расстрел за американскую историю», если она появится в кампусе. Для его жертв геймергейт был долгим, напряженным и пугающим опытом. Для преследователей… Чем-то вроде игры. Почти для всех остальных — еще одним загадочным и малопонятным проявлением интернет-культуры. Я тоже думал, что это какая-то ерунда, пока не вник в детали.

Пресса совершила много ошибок в освещении этих событий, но главная не имела ничего общего с тем, в чем геймергейтеры обвиняли журналистов. Ошибкой было, что журналисты взяли за основу для своих текстов вводящий в заблуждение язык преследователей — начиная со слова «геймергейт». Оно сигнализировало любому, кто не погружен в подростковую субкультуру видеоигр, что это какой-то балаган, не заслуживающий внимания. До многих журналистов массовой прессы не дошло, что одним из основных компонентов геймергейта была продуманная попытка ввести в заблуждение СМИ, застращать критиков и обрести новых союзников, закинув в культурное пространство краснотаблеточные идеи. И это не только мемы с Пепе и кеками, но и сомнительные графики, призванные показать рост «геноцида белых», многословные нравоучения о «западной цивилизации» и лицемерная апология права на свободу слова вооруженных нацистов, которым якобы угрожают тощие студенты-леваки. Под влиянием сообществ троллей вроде 4chan, представлявших собой фашистскую пропагандистскую сеть, радикализированные геймергейтеры считали себя вовлеченными в некий политический проект, — одновременно публичный и подпольный. Публичная сторона вела до нелепого высоконравственные дискуссии об «этике в игровой журналистике». Подпольная же, сформированная самыми идейными партизанами, была насквозь расистской и неореакционной. Для нее игры были продуктом «высокоуровневого мужского арийского программирования», подвергавшимся нападкам бойцов социальной справедливости по приказу заговорщиков-евреев. В конце концов, именно геймерская среда произвела на свет самого успешного влогера ютьюба PewDiePie, который «шутил» про Гитлера и Холокост, при этом выступая в образе белой жертвы перед миллионами подростков (о чем большинство родителей даже не подозревало), даже когда показывал, как убивать виртуальных монстров и покорять пышногрудых виртуальных героинь. То, что пресса услужливо низвела до «геймергейта», на самом деле было первой неореакционной террористической кампанией. В самый ее разгар федеральная судья Кэтрин Болан Форрест получала угрозы убийством, став мишенью наиболее страшной ударной бригады геймергейтеров — онлайн-группировки Baphomet с имиджборда 8chan, более агрессивного побратима 4chan.

До чего точно все это предвещало риторику кампании и президентства Трампа: фальшивые новости, фальшивые судьи, права мужчин, белая власть, лобовая атака — и никаких извинений, никогда! Эти горькие плоды имеют общий корень. Писатель Панкаж Мишра убедительно продемонстрировал в Guardian связь между бойней в Чарлстоне, зверствами Исламского государства и различными сепаратистскими движениями, к которым можно причислить как трампизм, так и Брекзит. Подобные смуты, писал Мишра, плоть от плоти «эпохи предпринимателей». Ключевая проблема, на его взгляд, заключается в том, что глобализированный капитализм породил слишком много «лишних молодых людей» — то есть лузеров. Разрыв между ожиданиями и реальностью создал «закипающие резервуары цинизма и недовольства». В этом новом мировом порядке «каждый должен быть предпринимателем», однако гораздо распространеннее опыт «поражения и унижения». Это противоречие подпитывает «апокалиптические и нигилистические настроения», периодически выливающиеся в бездушные вспышки ярости. Словно зеркальное отражение восходящих молодых соперников-социалистов в США, Великобритании и Европе, воинственная альт-правая молодежь отвергла капитализм в пользу фашистской альтернативы. Пресса по большей части пропустила эту историю, покуда она только начиналась, однако молодые проводники перемен четко обозначили и свои цели, и роль глобализированного капитализма в создании подходящих условий для экстремистских движений.

Нет лучшего примера дрейфа вправо реакционных интернет-самоучек, чем Майкл Анисимов — не по годам развитой футуролог и подопечный Тиля. Родившийся в 1984 году в Области залива, он стал одержим погоней за техутопией в одиннадцать лет, прочитав книжку о нанотехнологиях: крошечных роботах, которые, согласно избитой научно-фантастической футурологии, могут спасти мир либо положить ему конец. С юных лет Анисимов без устали трудился над тем, чтобы снискать расположение таких техфутурологов, как Тиль и Курцвейл, охотно записываясь волонтером в их организации и продвигаясь по служебной лестнице. Его карьерные перспективы казались радужными вплоть до конца 2012 года, когда он потерял работу в Институте сингулярности, финансируемом Тилем. Новоиспеченный безработный Анисимов затаил злобу на своих старых наставников и перешел на сторону потемнее. Вскоре он публично и «от всего сердца» принял постулаты неореакции, — в особенности расистские. Как объяснял он в блоге, этот идеологический сдвиг был «абсолютно естественным» результатом «долгих и напряженных размышлений… и мягкого реакционного влияния Менция Молдбага».

Политическое странствие Анисимова началось с «изучения открытых современной когнитивной наукой недостатков человеческого мышления» и привело к сочинениям «серьезных джентльменов XIX века, осуждавших демократию», как он и его новые дружки-неореакционеры писали в своем коллективном блоге More Right. Название было камнем в огород сайта Less Wrong . а также отсылало к книге нового интеллектуального фаворита Анисимова, итальянского фашистского оккультного писателя Юлиуса Эволы. Кумир послевоенных фашистских террористических группировок по всей Европе, он написал трактат «Фашизм: критика справа», в котором утверждал, что Гитлер и Муссолини потерпели неудачу, так как были в большей степени популистами, а в меньшей — экстремистами. Американский мейнстрим услышал это имя, когда председатель совета директоров ультраправого издания Breitbart Стив Бэннон (впоследствии главный стратег избирательной кампании Трампа и президентский советник) упомянул доселе мало кому известного писателя в интервью BuzzFeed. Как позже сказал New York Times один исследователь правого традиционализма, «факт, что Бэннон даже знает Эволу, весьма примечателен». Более чем примечателен — он вызывал тревогу.

Те, кто внимательно следил за техноутопическим сообществом, не особо удивились, что Анисимов, давно прослывший восходящей звездой, ударился в нацизм.

Ознакомившись в 2014 году с одной из его неореакционных тирад, научный блогер Дейл Каррико написал следующий я-же-вам-говорил-пост:

На протяжении многих лет до того, что вы зовете «дрейфом вправо» Анисимова, я обвинял его в поддержке реакционной политики плутократического корпоративизма, фетишистского милитаризма и антидемократического евгенического и технократического элитизма… Конечно, он мямлил что-то и отрицал все как клевету, но никогда не отвечал по сути. Теперь он расправил свое уродское фашистское знамя — не могу сказать, что меня это хоть сколько-то удивило.

Твиттер Анисимова был полон параноидальных разглагольствований на тему превосходства белых. Почему, недоумевал он, у «черных есть собственный континент»? «Белых европейцев вытесняют и уничтожают „разнообразием"», — жаловался микроблогер. Осудив смешанные браки, он заявил, что место женщины на кухне. Когда его аккаунт заблокировали из-за обвинений в харассменте, Анисимов перешел в соцсеть Ask.fm, где ответил на сотни подробных вопросов о себе и своих взглядах. Он объяснил, как зарабатывает на жизнь: «Мне платят за научные статьи. Большинство из них подписаны не моим именем. О клиентах я не распространяюсь, поэтому политические противники не могут добиться моего увольнения или еще как-то напортачить». Назвал любимую политическую партию: греческая «Золотая заря». Перечислил любимых «ученых», включая Молдбага, Эволу, Шопенгауэра и Адольфа Гитлера. «Евреи, — сетовал он, — сочинили кучу историй, чтобы дискредитировать Гитлера».

Смехотворные исторические познания Анисимов почерпнул из интернет-источников (откуда же еще?). Он прослушал несколько курсов информатики университетского уровня, но так и не получил диплом. Зато где-то на этом пути воссоединился (по крайней мере, у себя в воображении) со своими «белыми русскими» истоками. Анисимов хотел возродить аристократию, внушающую «чувство взаимоуважения, понимания и товарищеского духа, по поводу которого нынешние политики лишь в недоумении хлопают глазами». На его взгляд, «традиционная» социальная иерархия, в отличие от «сверхэгалитарного» статус-кво, служила лучшим буфером против «гиперэмансипированных масс». Он чувствовал: лишь старый добрый авторитаризм спасет мир от террористов, завладевших футуристическим оружием массового поражения:

Неотслеживаемые киберкомары-киллеры для анонимных убийств. Гангстеры с фуллереновыми мускулами в сотни раз крепче стали. Ядерные центрифуги, которые могут уместиться в вашем подвале. Помножьте это на почти неограниченную, ничем не сдерживаемую анархо-капиталистическую или попросту неолиберальную систему — и перед вами готовый рецепт катастрофы. Только приняв структуры и паттерны Традиции, я увидел выход из этого тупика.

Он не видел противоречий между своими новыми гипертрадиционалистскими социальными взглядами и залихватской футурологией, которую поддерживал давно. Для него это были две стороны одной монеты — и хотя бы в этом наконец-то он был прав.