Глава XXIX
Рокамора
— Там была девушка? Коротко стриженная? — Рокамора кашляет через слово. — Аннели?
Мне надо задушить его сейчас, но я весь израсходован на Пятьсот Третьего. Я слишком занят тем, что заржавело, и туго понимаю: Пятьсот Третьего я только что бесповоротно убил. Все кончено между мной и ним. Конец истории, которая длилась четверть века, — и такой скомканный конец.
И ребенок плачет.
Я укачиваю, баюкаю ее. Рокаморе приходится тормошить меня, чтобы задать свои дурацкие вопросы.
Он все еще в этом своем плаще на два размера больше; исхудал, истаскался — весь лоск с него стерся, облетел. Но он все так же юн, как и в нашу первую с ним встречу. Почти мальчишка.
— Она же была с вами в этом сквоте? Да? Я знаю. Вы можете мне доверять, я свой. Я ее муж…
— Муж? — переспрашиваю я.
— Муж, — твердо говорит он.
Не могу ее никуда положить даже на секунду. Кругом голый холодный пол и обезумевшая саранча.
— У нее не было мужа. Она была одна.
— Мы расходились… Ненадолго. По глупости. Где она?!
— Расходились, — киваю ему я, укачивая вопящего ребенка; кто бы сейчас укачал меня. — Ненадолго. Может, ты бросил ее?
Я должен кричать это, должен швырять обвинения ему в лицо — но весь кипяток я выплеснул в Пятьсот Третьего. Выходит тихо, безразлично.
— Какая тебе разница? — Он поднимается. — Она ушла сама. Где она? Ты знаешь или нет?!
— Может, ты ее бросил, когда ее насиловали Бессмертные? — спрашиваю я.
— Она такое говорила?.. Я не верю!
— Может, ты сбежал, чтобы спасти свою драную шкуру? Может, она тебя так за это никогда и не простила?
— Заткнись! — Он делает ко мне шаг; но ребенок в моих руках мешает ему сделать еще один, и мешает мне придушить эту гниду. — Где она?! Она была там?!
— А где ты был — целый год?
— Не прошло года! Десять месяцев, меньше! Я искал ее! Все это время! У нее был отключен комм! Как еще ее найти?!
— Комм был отключен, потому что она не хотела, чтобы ты ее находил. Ты ей был не нужен.
— Ты кто такой, а?! — Он включает фонарь в своем коммуникаторе, светит мне в лицо. — Кто ты такой?!
— Да и она никогда не была тебе нужна, а? Ты ею просто баловался, да ведь? Она просто напоминала тебе какую-то твою старую подружку, которая сто лет уже как околела? Тебе ведь она была нужна, а не Аннели, а?
Не вижу его лица: в кромешной темноте этой комнатенки комм в его руке горит ярко, как звезда. Кузнечики из тоски прыгают на эту холодную звезду.
— Я тебя знаю?.. — отмахиваясь от напасти, говорит Рокамора. — Где я тебя видел? С какой стати она тебе это рассказала?!
Вопли снаружи не стихают. Кто-то колотит в запертую дверь; мы не шелохнемся. Там два десятка сквотеров, звено Бессмертных и двое полудохлых боевиков; проситься к нам в домик может кто угодно. Рулетка.
— Ей нужна помощь! Ее укололи! Она беременна! — Он делает еще одну попытку.
— А ты что, можешь ей помочь? — спрашиваю я. — У тебя, может, лекарство есть?
— Что с ней случилось?! Где она?!
— Что ты так о ней печешься? Может, это был твой ребенок? Твоим ребенком она была беременна?
— Да какое тебе дело?! Что значит — была?!
В дверь все еще скребутся — отчаянно, истерически. Женский голос; кажется, это Берта.
— …моля… жалу…
— Кто там? — говорю я двери.
— …я!.. ерт!..
У нашего разговора не должно быть свидетелей. Но Берта… Берта.
— Ты что делаешь?! Тут же сейчас…
Поздно. Щелкаю замком. Внутрь вваливается — Берта, панцирем, иглами наружу свернувшаяся вокруг своего Хенрика. Мальчик плачет: жив.
— Ян! Ты… Слава богу!
Надо запереться — но в щель клином входит штурмовая бутса, врезается, не пускает, а за ней лезет черное плечо.
— Дверь. Дверь! — кричу я оцепеневшему Рокаморе. — Помоги, кретин!
Но он слишком туго соображает — и черная фигура успевает вломиться к нам, в нашу комнатушку три на три. К лицу приклеился Аполлон, но я узнаю его по пистолету — моему, маленькому. Это Эл.
Я вжимаю створку спиной — хруст, — она становится на место. Берта со своим мальчиком сползает по стене на пол, Хенрик вопит, моя надрывается. Эл с ходу тычет стволом в Рокамору. Хорошая реакция.
— Руки! — И орет в свой комм: — Тут Рокамора! Я взял Рокамору!
Тот делает шаг назад, еще один — достигает стены, упирается спиной и распахивает свой плащ; под ним — широкий черный пояс с карманами, по которым рассованы обмотанные проводами брикеты. Рокамора медленно поднимает руки вверх — в пальцах зажато нечто, похожее на ручной эспандер.
— Давай! — говорит он. — Отпущу — мокрое пятно от тебя останется. От всех нас. Если это и вправду взрывчатка, ее хватит, чтобы снести весь цех.
По Элу не скажешь, но, уверен, он сейчас вспотел. Я вспотел. Рокамора вспотел.
— Не смей, — говорю я ему.
— Ай, не надо! — плачет Берта. — У меня тут маленький! Не надо!
— Эй, друг! — Эл не сводит с него дула. — Не нервничай. Я тебе ничего не сделаю. Такие шишки, как ты, живыми нужны.
— Живым вы меня не возьмете, — мотает головой Рокамора.
— Не надо! Не нужно! Пожалуйста! — подначивает Берта.
— Что там? Что там у тебя? — бухтит чей-то голос у Эла в коммуникаторе.
— Скажи там, нашел Рокамору! И Нахтигаль тоже тут! Да, Ян! C ребенком! Плюс какая-то баба с сосунком.
— Нахтигаль? — переспрашивает Рокамора. — Ян Нахтигаль?
— Привет, Эл, — говорю я Элу.
— Доложили командованию! Держись! — шипит коммуникатор.
— Положи пистолет на пол! — перекрикивает комм Рокамора. — Положи его на пол, скотина, или я отпускаю! Раз…
— Кишка тонка!
Мой ребенок заходится в визге:
— Ааа-а. Ааа-а.
— Они все равно убьют меня, как только оцифруют! Лучше так! Два!
— Ладно. Ладно. Только тебе это не поможет… — Эл приседает и кладет пистолет на пол.
— И скажи своим, скажи! Давай! — Рокамора играет детонатором, будто это и вправду эспандер.
— Потише там! — кричит Эл в комм. — Этот псих весь обмотан взрывчаткой! Погодите со штурмом!
— Пятеро заложников, двое детей, у Рокаморы бомба, принято, — гундосит комм.
— Подержи мою тоже. — Я сажусь рядом с подвывающей Бертой. — Никак не могу успокоить ее. Ну-ну, не волнуйся. Все будет хорошо.
Эл играет в гляделки с Рокаморой. Я обнимаю его сзади, стальной зажим, отвожу назад, укладываю на пол. Он сучит ногами, Берта рыдает, дети визжат, саранча мечется туда-сюда, Рокамора удивленно лупает своими глазами, я нашариваю пистолет — клейкий, перемазанный — и одним ударом успокаиваю Эла. Потом нахожу у него в кармане наручники-ленту, стягиваю его запястья, пристраиваю его, мешок, в углу.
— Нахтигаль, — повторяет Рокамора, тупо наблюдая за моими манипуляциями. — Тот самый Нахтигаль. Герой освобождения Барселоны. Тысячник. Ублюдок.
— Слушай, ты! — Я выставляю ствол, до его лба — полметра, но риск все равно слишком велик. — Да. Я там был. Был в Барсе. Я все видел. Слышал. Я открыл ворота, правда. Но убил их ты. Все пятьдесят миллионов человек. Подставил их. Использовал. Привел на бойню. Я там был, когда ты их подзуживал…
— Ложь! Я хотел освободить их! Они заслуживали справедливости! Я только…
— Был там, когда ты врал про Аннели.
— Что?!
— Когда ты клялся ей в любви, говорил, что мечтаешь все вернуть…
— Я не врал! Какое тебе дело до этого?! Кто ты?! Где она?! Я молчу.
— Где она?!
— Это наша-то Аннели? — помогает притихшая было Берта. — Умерла она. Родами умерла, третий месяц пошел как.
Рокамора вздыхает-смеется-всхлипывает.
— Что?
— Ты успокойся только, не взрывай нас, ладно? Умерла. У него вон спроси, ребеночек-то ее ведь. Любил ты ее, Аннели? Не погубишь же ребеночка ее?
— Умерла?
— Умерла, — признаю я.
Эл возится в углу, бурчит что-то.
— Почему у тебя ее ребенок? — Рокамора перекатывает на меня выпученные красные шары. — Почему ты все про нее знаешь… Это ты, да? Это ты с ней там. Это от тебя она.
Его пальцы оскальзываются на пружинной рукояти детонатора, и он еле перехватывает ее. Я все держу его лоб на мушке.
— От Бессмертного. От выродка. От убийцы.
— А должна была? От труса? От предателя? От слабака? — спрашиваю его я. — Гляди-ка! Может, узнаешь меня?! — Я срываю маску Эла, тот пьяно моргает, прикладываю ее к своему лицу. — Помнишь, как ты мне рассказывал, что там, под маской, я нормальный парень, что я не хочу тебя убивать? Твою жену драли Бессмертные, а ты поджал хвост и сбежал, как только я тебя отпустил! Помнишь?! Вот он я! — Я снимаю маску. — Вот он я, нормальный парень! Я должен был тебя год назад пришить, прямо там!
— Ты? Это — ты?
— Что же ты оставил ее тогда?! Почему не забрал, раз так любил?! Почему дал мне ее убить?! Дважды дал! Бросил ее там и ждал! Чего ждал?
— Я отправлял за ней людей!
— Если бы ты пришел сам — я бы не смог ее увести! Но ты слишком печешься о своей шкуре. Ты себя любишь, а не ее! У тебя права на нее нет!
— Заткни свою пасть, понял?! — Он шагает ко мне, забыв о бомбе, о пистолете. — Я ее любил! Я ее люблю!
— Не ее! Какую-то другую бабу! Ты же признался ей? Признался! Она была просто похожа на кого-то! Ты ее как эрзац пользовал!
— Да что ты понимаешь, щщщенок?! — рычит он.
Берта дает ей грудь, и она наконец умолкает. Саранча стрекочет. Эл стонет и мычит. У него опять пробуждается коммуникатор.
— Мы доложили командованию. Просят соединить. Сенатор Шрейер на линии. Прими вызов!
— Отмени! — Я перевожу ствол на Эла; но тот ничего еще не соображает.
— Хесус! Ты там? — говорит Шрейер из руки Эла.
— Шрейер?! Почему Шрейер?! — Рокамора облизывает губы, утирает пот со лба рукой, в которой зажат детонатор. — При чем тут Шрейер?!
— Ты там, Хесус? — продолжает сенатор. — Какая удача! Искал Яна, а нашел тебя. Вот подарок! После стольких лет! Что ты там делаешь? Встретились обсудить свои чувства к этой бедняжке? Как ее — Аннели?
— Откуда он знает? Откуда он все знает?!
— Я слышал, ты собираешься подорваться? — В голосе Шрейера — вежливый интерес: еще одна светская беседа, и только.
— Выруби! Выруби его! — требует Рокамора.
— Не спеши, — говорит сенатор. — У меня для тебя столько нового! И для тебя, Ян. Прости, кстати, что не перезвонил раньше, был плотный график.
За дверью слышна какая-то возня; потом — пробный удар чем-то тяжелым.
— Что они там делают? Отзови их! Отзови своих псов, Шрейер! — кричит Рокамора. — Сейчас тут все на воздух взлетит! Слышал?! Я за себя не отвечаю!
— Не нужно, не нужно, — уговаривает себя Берта.
— И никогда не отвечал, а? — замечает Шрейер и добавляет куда-то в сторону: — Риккардо, поставьте ребят на паузу. Попробую провести с террористом переговоры.
— С террористом?!
— Ну да. Включи новости. Хесус Рокамора взял пятерых заложников и угрожает подорвать себя вместе с ними. Среди захваченных — женщина и двое грудных детей. Прекрасно, разве нет? Главарь Партии Жизни убивает двух младенцев. Достойный финал.
Удары прекращаются, но теперь из-за двери раздается глухой скрежет, будто по полу тащат что-то тяжелое.
— Это ложь! Никто не поверит!
— Думаешь, тебе кто-то даст выступить с опровержением? Это конец, Хесус, и ты сам загнал себя в тупик. Вопрос только в том, хочешь ли ты уйти, как террорист, или сдаться и раскаяться.
— Раскаяться?! В чем?! В том, что тридцать лет спасал человеческие жизни?! В том, что боролся с людоедами?! Пытался уберечь детей от ваших костедро-билок?!
— Если тебе так трудно это дается, каяться за тебя может твоя трехмерная модель. Для этого, конечно, нам желательно заполучить тебя целиком, чтобы было что оцифровывать.
— Как я и думал. — Рокамора облизывает губы. — Пустить по новостям мою заводную куклу. Лизать вам задницу и призывать наших сдаваться. Как с Фукуямой. Как с женой Клаузевитца.
— Нет уже никаких ваших, Хесус. Тебе разве не доложили? Ах, у тебя, наверное, не работает коммуникатор. А тем временем ровно сейчас идет штурм вашего логова в башне «Вертиго», это тоже в новостях. Остался только ты.
Штурм? Разве могут Беатрис и Олаф оказать какое-то сопротивление? Как они вычислили это место так быстро? Запеленговали меня, когда я вызывал отца Андре?
— А моей шкуры вам не видать. Со стен ее соскребать будете. — Пот льется градом со лба Рокаморы. — Я чучела из себя не дам набить, ясно?!
— Риккардо, вы не могли бы попросить всех очистить помещение? — говорит Шрейер куда-то в сторону. — И переключите меня на защищенную линию, будьте добры. Я хотел бы побеседовать с террористом-самоубийцей наедине. Так сказать, психология в действии. Последняя попытка спасти детские жизни.
— Я не хочу смерти этих людей! — кричит Рокамора. — Не верьте ему! И я не самоубийца! Мы все еще можем спастись отсюда! Если кто-то меня слышит… Я всегда боролся и борюсь сейчас за право людей оставаться людьми, за наше право на продолжение рода, за то, чтобы у нас не отнимали детей, чтобы не принуждали делать этот бесчеловечный выбор…
Боком я отхожу к двери. Рокамора не обращает на меня никакого внимания; может, нам удастся выбраться отсюда, пока… Пробую замок. Толкаю медленно, тихо… Дверь не поддается. Придавлена чем-то снаружи.
— Все. Можешь больше не горлопанить, тебя отключили, — перебивает его Шрейер. — Теперь можем поболтать наедине. Ты и я. Ну и твои заложники, конечно, но они не в счет. Ты же их убьешь.
— Мразь! Лжец!
Рокамора с ненавистью глядит на Эла, который кулем сидит в углу, руки связаны, лоб кровит. И оттуда, из Эла, исходит чужой голос, будто он — впавший в прострацию медиум, по которому звонит в наш мир какой-то демон.
— Тридцать лет, Хесус. Тридцать лет ты откладывал наш разговор, а? Ты был очень занят, я понимаю. Ты ведь сражался с системой! Тридцать лет я тебя искал. Ты мастак прятаться. Тридцать лет спасал от меня, людоеда, розовых милых детишек. Чужих детишек. Со своими у тебя как-то не сложилось, а?
— Я…
— И тридцать лет требовал отменить Закон о Выборе. Может, потому что сам не смог сделать правильный выбор, только и всего?
— Я не был обязан… Никто не обязан…
— Потому что ты просто струсил? Повел себя с ней, как обычная сволочь?
— Выключи! Выключи его! — кричит Рокамора Элу.
— Не веди себя как истеричка, — говорит Шрейер. — Ты тридцать лет уходил от этого разговора. Тебе проще сдохнуть, чем поговорить со мной? Знаешь, от чего мне досадно? От того, что она изменила мне с таким трусом. Плевать, что он был жигало и нищеброд. Мне обидно, что она хотела уйти от меня к такому ничтожеству, как ты.
Комната начинает плавиться и проседать, маленький злой пистолет плывет в моих влажных пальцах — и я отвожу его от Рокаморы, чтобы не прервать его, не дослушав.
— Она ведь ждала тебя, Хесус. Ждала все эти четыре года, пока я ее искал. Ты появился хоть раз? Позвонил ей?
Четыре года, повторяю я про себя. Ждала четыре года, пока не…
— Я не хочу об этом говорить! — Рокамора оглядывается на меня, на Эла, на Берту.
— Может быть, ты боялся засады? Но ведь в то время ты вовсе не был террористом номер один! Ты был просто стриптизер, соблазнитель богатых скучающих дам, вонючий нищий кобель. Кобель, который трахнул чужую суку.
— Ты сам виноват, Шрейер! Сам виноват! Это ты довел ее!
— Все кругом виноваты, но только не ты.
— Я ее любил!
— И поэтому оставил ее одну. Она сбежала к тебе от мужа — а ты?
— Что ты с ней сделал?!
— Какой внезапный интерес! Тридцать лет тебе удавалось сдерживать любопытство, а тут вот — подавай тебе все на серебряном блюдечке!
— Я искал! Я пытался их найти!
— И не нашел. Ты, с твоими возможностями, с твоим дружком-взломщиком, — не нашел. Слышишь, Ян? Вот незадача!
Я слышу. Я все слышу и ничего не могу понять. Мое лицо все мокрое, мне кажется, это кровь струится из моих ушей. Берта пялится на меня молча, к одной сиське пристал Хенрик, к другой — моя дочь. Кузнечик прыгает на Рокамору, попадает ему в щеку. Он дергается, рука с эспандером сжимается, я зажмуриваюсь.
— Что ты с ней сделал?!
— Ничего. Я просто вернул ее домой, Хесус. Все остальное с ней сделал ты.
— А ребенок?!
— Ребенок?
— Она ведь родила?!
— Она родила, Хесус. Хотя я очень ее отговаривал. Я был готов ее простить, знаешь? Ведь глупо ревновать жену, с которой прожил пятьдесят лет, к какому-то жигало, к шлюхе в штанах. Избавься от эмбриона, просил я. Убери это из себя, очистись, и мы все забудем. И мы будем жить, как прежде. Ты же не думаешь, что она сбежала ради тебя? Нет, она непременно хотела сохранить чертов эмбрион.
Сохранить чертов эмбрион. Непременно сохранить чертов эмбрион.
Избавься от эмбриона, просил я.
Одними губами я повторяю за Шрейером эти слова.
— Ты продержал ее на цепи пятьдесят лет и хотел продержать еще столько же! Ты ничего не мог ей дать, Шрейер! Она была несчастна с тобой! Она бы не стала…
— Зато ты, конечно, дал ей все.
— Анна мечтала о ребенке!
— Так что ты обрюхатил ее и сбежал. Благодетель. Спасибо тебе.
— Сколько лет она пыталась забеременеть — от тебя?! Она мне рассказывала, она все мне говорила… Ничего ведь не получалось!
— И вот — чудо! Чудо чудное! Святой дух осенил ее! Непорочное зачатие свершилось! То, о чем она молила господа бога, когда думала, что я не слышу! Ребеночек!
— Она думала, что проблема в ней! Думала, что это она бесплодна, поэтому молилась, и… Ты знаешь все это! Ты же знаешь!
— Проблема? Я не вижу никакой проблемы! Не видел тогда и не вижу сейчас! Проблема — это когда потакают своим звериным инстинктам! Проблема — когда не знают, что делать со своей течкой и лезут на первых встречных! Когда воображают себе черт знает что и выдают банальные блядки за божественное вмешательство! Вот что я называю проблемой!
— Это ты ее довел до этого! Ты! До этого помешательства! Она не была такой!
— Какой? Не разговаривала со своим Иисусом так, как будто он ей отвечает? Да, это с ней случилось позже. За эти годы, пока я ее искал. Напомню — я искал ее, я, а не ты, Хесус. И ты смеешь мне говорить, что я ее не любил? Разве станешь так стараться ради женщины, которую не любишь?
— Что ты с ней сделал?!
— То, что должен был сделать любящий мужчина и добропорядочный муж. Я не бросил ее, как ты. Не выгнал из дома. Я заботился о ней до конца, Хесус.
Я слушаю их, замерев, онемев, не вмешиваясь. Я смотрю на Хесуса Рокамору.
Этот взгляд, который показался мне знакомым когда-то давно, год назад. Глаза.
За всем его гримом, накладными бровями, скулами, носом… Где-то там — я.
— До конца?! Ты ее убил! — хрипит Рокамора.
— Мы с ней все сделали по закону, Хесус. Она сама выбрала это. Выбрала оставить твоего ребенка, выбрала заплатить за него своей красотой и своей молодостью, и своей жизнью. Я предлагал ей передумать.
Но она выбрала старость и смерть. Выбрала оставить ребенка.
Кровь во мне стала жирной и медленной, как та, что вытекла из бедного Олафа. Сердцу тяжело ее качать, оно за последний год одряхлело. Еле поднимает мою кровь-сгущенку из далеких тяжелых ног, еле пропихивает ее в хрупкие сосуды моего окаменелого мозга, надрывается, не справляется. Я не справляюсь.
— Что ты сделал с моим ребенком?!
— О! Я подошел к этому делу со всей ответственностью, Хесус. Я вырастил его. Воспитал. Это же сын моей любимой жены.
— Сын?..
Все мои годы в интернате. Все годы, которые я мечтал вырваться, сбежать и бился головой об экраны. Все годы, которые я ждал звонка от своей матери.
Это все было не случайно. Моя первая встреча со Шрейером. Задание, которое он мне дал. Его терпение. Его готовность не обращать внимания на мои промахи. Ужины и коктейли. Вырастил и воспитал.
— У тебя есть еще дети, Хесус?
— Нет! Какое твое дело?!
— Ты так любишь детей, Хесус. Ты всю жизнь положил, чтобы защитить бедолаг, которые решили непременно размножиться. А со своими у тебя как?
— Замолчи!
— Общаешься с ними? Вряд ли. Ты же бежишь от своих женщин, как только они беременеют! Это не располагает к дружбе с детьми. Ты их знаешь вообще?
— Не надо, — говорю я тихо.
— Давай я тебя познакомлю с твоим сыном! Тем более что вы и так уже почти знакомы. Ян, это Хесус. Хесус, это Ян.
Вот у меня пистолет. Но в кого мне стрелять? В Шрейера? В Рокамору? В себя?
— Нормально, — говорит Берта.
— Это он?! Этот?!
— И вот какой казус, — говорит Эрих Шрейер. — Поскольку ни ты, ни твой сын не смогли справиться со своими кобелиными инстинктами, у вас теперь тут собралась целая счастливая семья. Три поколения в одной комнате. Так что если ты рванешь свою бомбу, одним махом убьешь и сына, и внучку.
— Что?! — Рокамора никак не может это усвоить. — Ты… Людоед…
— Забавно, а? Ты тридцать лет боролся за право людей продолжать свой род, Хесус! Вместо того чтобы растить своего собственного сына. Вместо того чтобы быть рядом с женщиной, которая тебе его родила. Тридцать лет демагогии и трусости! И вот — момент истины. Оказывается, у тебя есть и дети, и внуки. И что же? Ты их взорвешь вместе с собой — ради своей священной борьбы!
— Это неправда! Это ложь!
— Поучительная история, а, Хесус? Человек, который так рьяно отстаивал право на продолжение рода, уничтожает своих потомков вместе с собой!
— Ты подстроил это…
— Может, все же не стоило тебе размножаться?
Рокамора утирает пот со лба, перехватывает детонатор другой рукой, дает отдохнуть затекшим пальцам. Моргает, оглядывается на меня.
— Он?!
— Именно он, Хесус. Ты обрел сына! Я пытался вас познакомить и раньше, но…
— Раньше? Когда… Когда он должен был меня убить? Это ведь ты его послал?! Ты все это подстроил! Натравливал его на меня…
— А вышло бы забавно, разве нет? И тоже вполне поучительно. Я такое встречал где-то в глупом фантастическом кино. Самое оно для тебя.
— Все это — только чтобы отомстить мне?
Все, что со мной случилось за последний год, все эти странные, не связанные друг с другом события начинают обретать смысл. Моя жизнь начинает обретать новый смысл. Только какой?
— Отомстить? Отомстить — шлюхе, трусу и ничтожеству? Нет, скорее проучить тебя.
— Взял моего сына… Сына Анны… Вырастил из него монстра… Тридцать лет готовить его для этого… Ты безумец! Ты больной человек!
— Монстра? Он милый. Я только чуть-чуть помогал ему двигаться по служебной лестнице. Ян ведь теперь тысячник Фаланги, герой освобождения Барселоны! Ты разве не гордишься сыном? Сыном, которого так хотела моя бедная жена?
Моя бедная жена. Вернул домой. Заботился до конца.
Маленькое деревянное распятие из моих воспоминаний-кошмаров. Распятие на стене в замке-бунгало, в заколдованном доме на острове посреди неба. То самое распятие, к которому всегда обращалась моя мать. То, у которого она просила покровительства и защиты.
Оно висит ровно напротив странной маленькой комнаты, которой так боится Эллен Шрейер. Комната с узкой кроватью, с дверью без ручки и со стеной из банковского пуленепробиваемого стекла, которое можно зашторить или открыть из коридора — снаружи, но не изнутри.
— Ты… — Горло пересохло. — Ты…
Но Шрейер не слышит меня. Голос пропал.
— Ты! — кричу я ему. — Ты держал ее там! В этой комнате! Это тюрьма! Это одиночка!
Без окон, без экранов, без возможности спрятаться — если хозяин решит оставить занавес открытым. Это камера. Клетка, в которой Анна Шрейер отбывала свое пожизненное заключение, из которой нельзя было уйти. И видно из нее ей было только распятие, висящее на стене напротив. То самое, с которым она учила меня разговаривать, когда мне было плохо или страшно.
Я заботился о ней до конца.
Она просидела все эти годы, все эти десять лет просидела в гребаной клетке?! Моя мать?!
— Ты гнида… Мразота… Ты садист…
— Я? — Он сухо смеется через динамик. — Разве? Мы должны были быть рядом. Она и я. Всегда. Настоящая вечная любовь. Чистая, без примесей. Что я получил? Предательство. Я проявил великодушие. Умолял ее отказаться от ребенка. А она сохранила тебя мне назло. Боженька ей, дескать, велел. Она думала, что обманет меня. Что сможет сбежать. Что он ей поможет, покровитель деревянный. Она сама выбрала старость. И я подарил ей старость. Но она не была одинока. Я каждый день приходил к стеклу и делал снимок. Это было просто. Она все время торчала у стекла, ждала, пока я открою. Хотела повидаться со своим Иисусом. А я показывал ей, как она стареет.
— За что ты ее так?! Такие муки — за что?! — шепчет Рокамора. — Я не знал… Господи, если бы я знал… Почему ты не мог просто дать ей развод?!
— Я очень верный муж. Я не заводил других женщин, пока Анна была жива. И я не садист. Я не мучил ее! У нее всегда было хорошее настроение, Хесус. Я не хотел, чтобы она захирела раньше времени, поэтому в воде, которую она пила, всегда были растворены таблетки счастья. Жаль, не могу показать тебе ее фото. На них она всегда улыбается.
— Я этого тебе так не оставлю! Ублюдок!
— Людоед! — подсказывает Рокаморе Шрейер. — Но что ты можешь сделать? Нажать кнопку? Все кончено, Хесус. Я не зря ждал тридцать лет. Ты, конечно, свободен выбирать — заставят ли тебя твои дети стать цифровой куклой и присоединиться к труппе остальных выпотрошенных революционеров, или ты превратишь их в горелое мясо. Я бы голосовал за первый вариант. Мне нравится Ян. Я к нему уже как-то привык. Но воля твоя.
— Ты меня использовал, — говорю я. — Как орудие. Как инструмент. Использовал и бросил подыхать.
— Так себе инструмент, — откликается Шрейер. — Ничего не мог сделать как следует. Закрутил роман с девкой, которую должен был убрать, да еще и эта история с Эллен. Яблочко от яблони, а, Ян?
— Ты знал?
— Я пересматриваю видео с камер безопасности. А разве вы не для этого пришли к нам в гости?
— Не смей ее трогать!
— Еще один любитель пустых угроз. Не волнуйся, Ян. Это ведь я вас познакомил, ты не забыл? Эллен упрямствует, не хочет пить таблетки. Пришлось подыскать ей временное развлечение. Имитатор.
Эл сидит в углу — красный как рак, мучительно озвучивает беса. Но перебивать сенатора Эриха Шрейера он не отваживается. За дверью какая-то суета, лают неразборчиво, что-то звякает.
— Очень мило, что ты печешься об Эллен, но, право, не стоит. Она моя, Ян. Она никуда никогда не денется. Она всегда будет рядом со мной. Она знает, что случилось с Анной, и не хочет сидеть в той комнате, оставаясь вечно юной и прекрасной. То, что ты потыкался в нее, не дает тебе права что-то воображать. Не будь как твой отец. Как безмозглое животное. Я так надеялся, что ты сможешь быть лучше. Что я выращу из его грязного семени высшее существо, в назидание этой обезьяне и в память о моей любимой жене. Я так надеялся, что сможешь стать достойным вечности, Ян!
— Думаешь, ты ее достоин?! И можешь играть людьми? Думаешь, ты бог? Ты думаешь, ты бог?! — ору ему я.
— Если не я, то кто? — смеется Эрих Шрейер. — О, погодите-ка… Приходят сообщения из «Вертиго». Хесус, твои друзья только что снесли три уровня башни. Кто там был? Ульрих? Пенеда? Один пепел остался.
Рокамора молчит. Рука дрожит от усталости. Он смотрит на Эла, смотрит на меня — и молчит.
— А, Хесус? Что ты примолк? Давай, жми на кнопку! Настоящий революционер должен уметь уйти красиво, чтобы жить в веках! Жми на кнопку, стань Че Геварой!
Черные точки на бетонном полу. Рокамора дышит тяжело.
Дымный взгляд Беатрис из окна второго этажа. Бешено крутящееся солнце. Надувная черепаха в укороченном океане. Лаборатория. Все сгинуло. Олаф с дырками в животе. Ему было нечего терять.
— Хочешь, я тебе помогу? Там, снаружи, все уже заминировано. Титры для новостей уже заготовлены, Хесус. Ты уже совершил этот теракт. Никто не удивится.
Моя дочь, которая так славно молчала, замкнувшись на Бертину титьку, снова начинает пищать, расходится все больше и больше.
— Она обкакалась, — сообщает Берта. — Подержи-ка моего, я попробую тут как-нибудь.
— Выруби комм, Эл, — говорю я, помогая себе пистолетом. — Столько информации, голова пухнет. Давай, вырубай.
И Эл слушается меня.
— Давай ее сюда, — говорю я Берте, сую пистолет в карман. — Сам все сделаю. Тряпка сухая есть?
— Сдавались бы вы лучше, — хрипит Эл. — Зря сдохнем.
Рокамора облизывает губы, опускает детонатор вниз, перекладывает осторожно эспандер из закоченевших пальцев одной руки в другую.
Смотрит на меня безотрывно. Я вытираю желтое. Черт, воды бы. Она узнала меня, успокоилась, следит за моим лицом.
Идет время. За дверью молчат. Эл потеет беззвучно, только мотает головой, чтобы стряхнуть севшего ему на волосы кузнечика.
Вселенная схлопывается. К Земле летит огромный метеорит, и через несколько минут ничего не останется. Я вытираю детские какашки.
— Я не знал, — говорит мне Рокамора. — Не знал, что он с ней такое сделал. И с тобой.
Неужели этот человек — мой отец? Тот самый, кого я всегда презирал и ненавидел? Я ведь никогда не искал его. Зачем же я его нашел?
Это все Аннели. Она заставила меня думать, что моя мать жива. Это она подала мне пример прощения. Обманула меня. Обманула меня и тоже умерла.
Моей матери нет. Зря я ее искал и зря не искал.
Вот так: надеешься, что мир плоский и бескрайний, а он оказывается мячиком, болтающимся в пустоте, и куда бы ты ни плыл, все равно вернешься в исходную точку. Все про него известно. Нет в нем тайн.
— Они обе умерли, — говорю я Рокаморе. — Никого не осталось.
— Никого. — Он облизывает губы; глаза у него из стекла — и плавятся.
— Это ваша внучка, выходит! — указывает Берта на голую маленькую девочку, которую я оборачиваю в кусок чужого платья.
— Не понимаю, — говорит Рокамора. Я тоже не понимаю.
Он глядит на ребенка в моих руках.
— Как вы ее назвали?
— Никак.
— Это ее ребенок, — объясняет он себе. — Ее, Аннели.
— Но не твой, — напоминаю я ему. — Ты ведь попросил меня тогда сделать Аннели аборт. Твой ребенок остался там, на полотенцах. Я не успел им помешать. Был занят. Разговаривал с тобой.
— Не надо. Не надо так.
— Ты сделал с ней то же, что и с моей матерью. Просто мне повезло чуть больше.
— Покажи мне ее, — просит он.
— Да пошел ты. Он мигает.
— Ты мог умереть вместо нее? — спрашиваю я у своего отца. — Вместо них?
— Надо было, — отвечает он. — Лучше бы я умер тогда.
Перехватываю ее поудобней. Хотя бы ей я могу сейчас пригодиться. Она смотрит на меня серьезно, хмуро. Наверное, готовится уснуть.
— Расскажи мне про нее. Про мою мать.
Он кашляет. Трет свободной рукой потемневшую полосу на горле. Зачем-то прикасается к брикетам взрывчатки на своем поясе — осторожно, задумчиво. Держится за них, будто подзаряжается.
— Я бросил ее, — выговаривает он.
— Не это…
— Да, я бросил ее. Да, мне стало страшно. Когда она сказала мне про беременность. Взять все на себя. Начать стареть. Болезни. Импотенция. Маразм. Это как смертельная болезнь, как проказа, как приговор. За что?! Почему я?!
— А-а-а. Баю-бай.
— Я просто не хотел стареть! Что в этом такого?! Я еще не пожил достаточно! Ничего не успел увидеть! Почувствовать! Сделать! Не испытал всех женщин! Не выезжал никуда из Европы! Почему я должен ставить на себе крест? Я не хотел ребенка! Это была не моя блажь! Я не знал, что она не предохраняется! Отказаться от всей жизни, от себя, от будущего, лишь бы ублажить ее? Лишь бы она смогла понянчиться с кем-то? Почему?! Где справедливость?! Где смысл?! Я слишком молод! Мне надо пожить еще! Для себя! Я умею наслаждаться жизнью! Едой! Вином. Женщинами. Приключениями. Я люблю свое тело! — Он сжимает и разжимает пальцы свободной руки. — У нас ничего нет, кроме этого. У меня. Как я могу променять все это на ребенка? На кричащее маленькое животное? Зачем?..
— Скотина ты, вот ты кто! — говорит ему Берта.
— Конечно, я сбежал. Я решил не думать, что с ней. С Анной. Это ее помешательство… Господь смилостивился. Чудо, что она беременна, после пятидесяти лет. Все такое прочее. Она была так счастлива. Я не стал даже заикаться об аборте. Просто ушел и поменял ай-ди.
Я киваю. Мои седые волосы болят, мои морщины болят от малейшего движения, когда я ему киваю.
— Ясно.
— Она… Говорила тебе, кто я? Вспоминала обо мне?
— Нет.
— Никогда? Ни разу?
— Нет.
— А я вспоминал о ней каждый день. Сначала боялся, что она на меня укажет Бессмертным. Потом понял — она лучше меня оказалась. Храбрее, благородней. Дни считал: вот сейчас она рожает, наверное. Вот сейчас ребенку месяц. Сейчас год. Не мог позвонить. И чем дальше — тем хуже. Как это сделать? Если сразу не получилось, потом еще сложнее. У других имен не помнил, путал их все время, лица мелькали. А ее… Не мог из головы выбросить. С ней знаешь, как было?
Эл втягивает сопли, возится, ему не очень-то тут слушать чужие излияния. Он ведь нормальный парень, Эл. Только туповат: никак не возьмет в толк, что на земле ни хорошего нет, ни плохого.
— У нее был такой сильный вкус, что после нее все остальные казались пресными. Она ведь ради меня всю свою жизнь пустила под слом. Пентхаус, приемы-балы, кругосветные путешествия. Красоту. Она была очень красивой.
— Я помню.
— Все потом было легкое, полое, случайное, просто чтобы время скоротать. Такого, как с Анной, не повторилось. Как она в вечернем платье от Шрейера прямо с Венского бала ко мне на тубе ехала, в мою каморку. Как я ее водку пить учил. Как она меня учила ласточкой в море с утеса прыгать, на Сардинии. Как привела меня к христианам, в подвалы какой-то башни, и как там священник-старик нас с ней обвенчал. Я это все так помню, как будто это вчера было. То, что год назад было — расплывается, а это — четко, ярко.
Коммуникатор у Эла принимается пиликать и мигать. Но Хесус Рокамора загипнотизировал меня, ввел в транс; слушаю его голос, как кобра флейту.
— Шрейер. — Эл выворачивает ко мне связанные запястья.
— Не надо, — говорю я ему.
— И вот, гляди — я молодой. Моложе своего сына. Мальчишка. А внутри — труха. Все пытаюсь, пытаюсь то же самое почувствовать, что тогда… Ничего. Все ерунда какая-то, шелуха. Душа стареет. Тело молодое, все может, а душа стерлась. Не получается так чувствовать, так мир видеть, так радоваться, как тогда. Цвета поблекли. Не похоже на реальность. Не то. Все не то. Выходит, зря сбежал? Ничего лучше, чем Анна, со мной не случилось. Только Аннели.
Если бы он был только Хесус Рокамора, я бы давно оборвал его. Но мне сказали, что он мой отец. И вдруг у него появляется какая-то власть надо мной. Просто сказали, я даже не ткнул в него сканером. Почему так может быть?
— Аннели. Она невероятно на твою мать похожа. Как будто Анна ожила. И имя ее еще… Как реинкарнация. Понимаешь? Как будто я ее нашел.
— Мужики… Может, без меня договорите? — спрашивает Эл.
— Наплевать, — рассеянно отзывается Рокамора. — Отсюда нет выхода. Ты не понимаешь?
Снова звонит комм.
— Жить хочется, — говорит Эл.
— Он не взорвет нас, — убеждена Берта. — Он еще не всю совесть растерял.
— Заткнитесь, — просит Рокамора.
— Аннели — не моя мать.
— Я знаю. Я пытался ее подстроить, подладить под Анну. Стрижка… Одежда… Квартиру нам снял. Как будто я живу с ней то, что не прожил с Анной. Как будто я тогда не сбежал от нее, от твоей матери. Как будто не было этих тридцати лет.
— А потом ты сбежал от Аннели.
— Не от Аннели! От ребенка. От старости!
— Ты не спасешься от старости.
— Аннели меня спасала. Я с ней себя по-другому чувствовал… Только когда она пропала, я понял: мне она нужна, а не реинкарнация. Я снова влюбился. Я пытался ей сказать это… После Барселоны. Но был пьян. Начал объяснять всю историю… Она не стала меня слушать. Ушла. И вот… Раз за разом. Со мной что-то не так.
— Ты просто трус, — говорю ему я. — Трус и кретин.
— Я понял потом, что ей сказал. Десять месяцев пытался найти ее. Звонил каждый день. Все известные сквоты обошел. И когда ее комм включился… Сегодня… Первое, что я подумал, — это западня. И еще — сразу же: какая разница? Если я ее еще раз упущу, как мне потом всю жизнь в пустоте? Взял всех с собой, последних — и сюда. Вот… Подстраховался. — Он оглаживает свой пояс, криво улыбается.
— Да, — киваю ему я. — Я тоже подумал — западня. И тоже приехал.
— Прости меня. — Его пальцы дрожат от напряжения. — Прости, что изуродовал твою жизнь. Прости, что загубил твою мать. И за Аннели… Я люблю ее. Если ты тоже ее любишь, ты поймешь. Что нам теперь делить? Я хотел все исправить. Но я ничего не могу сделать.
У меня нет сил его ненавидеть. Нет сил даже его презирать. Он идиот, я идиот. Мы два несчастных идиота, которые не могут поделить двух мертвых женщин.
— Хочешь подержать ее? — Я покачиваю сверток.
— Спасибо. Не могу, — говорит он. — Рука занята.
— Точно. Забыл.
Я улыбаюсь. И он улыбается тоже. Мы смеемся.
— Психи вы, — качает головой Берта.
— Слушай, ты. — Рокамора оборачивается к Элу. — Соедини меня с этим.
Шрейер возвращается к нам в комнату.
— Ну как вы там?
— Мне нужны гарантии. Я хочу знать, что ты их отпустишь. Живыми. Моего сына и мою внучку. Иначе никакого смысла.
— Обещаю, — говорит Эрих Шрейер. — Ты сдаешься с непопорченной шкурой, Ян забирает ребенка и может идти на все четыре стороны.
— И эта женщина, которая сидит тут с нами, — добавляю я. — Она тоже сможет уйти? Вместе с ребенком?
— Это не по Закону, — бурчит Эл. — Ее надо оприходовать.
— Сволочь ты! — плюет в него Берта. — Молчи, когда люди разговаривают!
— Мне все равно, — говорит Шрейер. — Долго ей не прогулять.
— Это неправильно, — настаивает Эл. — Закон есть Закон.
— Дайте мне еще пять минут с семьей, — просит Рокамора. — А потом можете заходить.
Левой рукой он засучивает правый рукав и осторожно вытаскивает из детонатора тонкие, как волос, проводки. Потом мигает и медленно разжимает пальцы.
— Затекли, черт. — Он встряхивает их. — Дашь подержать? Осторожно принимает ее на руки, заглядывает ей в лицо.
— Красивая.
— Сейчас не видно. У нее глаза Аннели. И матери.
— Улыбается.
— Что-то хорошее снится.
— Меня сейчас стошнит от вас, — говорит Эл.
За дверью — скрежет: разбирают баррикады, разминируют дверь. Идут за Рокаморой. За нами всеми. Я опускаю руку в карман.
