– Ох… – произносит Анжелика, открыв глаза.

Творится что-то неладное.

Боль, сильная боль.

– Ох… – повторяет Анжелика и выбирается из постели.

Ноги как ватные, живот тянет и крутит. Она падает на колени и извергает содержимое желудка в ночной горшок, совсем немного.

– Ох… – сдавленно выдыхает она.

И еще какое-то время стоит на коленях, упираясь ладонями в пол, сплевывая слюну, вязкие нити которой свисают у нее с губ, растягиваются до самого горшка, но не обрываются. Анжелика ждет, вырвет ли ее еще раз. Нет, все вроде. Она вытирает рот тыльной стороной ладони и задвигает горшок под кровать, но встать не может. Так и сидит на полу, сжавшись в тугой комок – пятки под ягодицами, колени под грудями, – словно пытаясь собрать себя воедино, укрепить свою телесную целостность. Боль в животе просто невыносимая.

– Я знаю, что происходит, – вслух говорит Анжелика, почти раздраженно.

Действительно, такое с ней не впервые. С трудом разогнувшись, она хватается одной рукой за живот, а другую запускает между ног, потом поднимает перед собой и разглядывает. Кровотечение обильнее, чем она ожидала: вся ладонь измазана и блестит, как панцирь жука; между растопыренными пальцами натянуты нити красной слизи.

– О господи… – К горлу подкатывает рыдание. Возведя глаза к потолку, Анжелика краешком зрения видит перепачканные простыни на кровати. – О господи. Кровищи-то сколько. Кошмар просто. Это же не отстирается.

Анжелика долго сидит на полу, скрючившись от боли, которая наполняет все тело, будто оно и существует-то единственно для того, чтобы служить ее вместилищем. Ступни у нее дрожат, голова низко опущена, и перед глазами висит густая завеса волос. Спустя несколько минут она стаскивает с кровати простыню и запихивает между ног. Потом валится на бок, подтягивает колени к груди и лежит неподвижно, закрыв лицо ладонями, липкими и пахнущими кровью.

Однако она не плачет. При прочих равных обстоятельствах она бы орала, как голодный ягненок, поскольку плохо переносит боль и никогда еще не испытывала такой жалости к себе, но сейчас что-то ее удерживает. Она знает, что происходит. И сердце ее сжимает страшная печаль.

– Останься со мной, – шепчет Анжелика, и жаркие слезы текут через переносицу, сползают по щеке и капают на пол, собираясь в лужицу. – Останься со мной. Ах, как же я буду без тебя?

Но здесь ничего не поправить, разумеется. Она единственно вспоминает, что́ ее учили делать в подобных случаях, после традиционных горячих ванн, энергичных прогулок, лекарственных препаратов. «Дыши. Нет, дыши! Глубже, глубже. Тебе полегчает. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Выдохни полностью, – говорили ей. – Выдохни полностью». И она протяжно, прерывисто выдыхала, с усилием выдавливала из себя воздух, покуда не начинало казаться, будто легкие скукожились и слиплись. Но раньше в таких случаях рядом с ней всегда находились другие женщины, которые растирали ей спину и ласково шептали на ухо «тише-тише», потому что она каждый раз выла в голос, но только от боли. А потом всегда было сладкое вино, чистая постель и, в конце концов, – облегченный смех.

Сейчас же Анжелика совсем одна, лежит, скорчившись на полу своей супружеской спальни. Она дышит глубоко и ровно, на долгом шумном выдохе выгоняя из легких весь воздух, и вскоре более или менее справляется с болью – по крайней мере настолько, чтобы осознанно следить за происходящим.

Должно быть, Сьюки услышала странные звуки, доносящиеся из комнаты: она просовывает голову в дверь и видит измазанное в крови лицо Анжелики, окровавленную простыню, скомканную вокруг ног.

– Миссис Хэнкок!

Анжелика не пытается встать, даже не шевелится.

– Все кончено, – лепечет она. – Уже слишком поздно.

– Позвольте я помогу вам!

– Нет, нет. Мне не встать. Не трогай меня.

– Давайте же. – Сьюки поднимает ее с пола, подхватив под мышки, осторожно распутывает простыню, закрутившуюся вокруг ног; когда простыня падает на пол, Анжелика вскрикивает. – Ну-ну, успокойтесь. Все в порядке. Не смотрите, не смотрите туда. Я обо всем позабочусь.

Где-то в складках перепачканной простыни можно найти… если он достаточно большой, чтобы увидеть невооруженным взором, если он подлежит опознанию, если он вообще сохранился в целости… где-то там можно найти свернувшегося комочком крохотного лягушонка, которого Анжелика носила во чреве.

– Прилягте. Я принесу вам воды помыться.

– Слишком поздно, – повторяет Анжелика.

– Тут ничего нельзя было поделать. Такое просто случается иногда, вот и все.

– Ах, да откуда ты-то знаешь?

– А вы откуда? – резко спрашивает Сьюки.

Анжелика разражается слезами.

– Твой дядя… – выговаривает она сквозь рыдания.

Как рад был бы мистер Хэнкок, произведи она на свет живого ребенка! Как счастлив! Как любил бы ее за это. Но она не родит, увы. Ее семья, просуществовавшая всего два месяца, уже распалась, словно створки устричной раковины.

– Не говори ему ничего, – просит Анжелика.

– Но что я ска…

– Если он вернется домой днем, просто скажи, что мне нездоровится. И Бригитте скажи то же самое. Твоему дяде незачем знать… пока что. Я отосплюсь, восстановлю силы и душевное равновесие. Не желаю, чтобы он видел меня в столь плачевном состоянии.

– А если он пошлет за вами? Он же захочет показать вам русалку.

– Такую возможность даже и рассматривать не имеет смысла, – говорит Анжелика, забираясь в окровавленную постель. – Никакой русалки нет. Да и не было никогда, я уверена.