Известное высказывание Наполеона — «Армия марширует, пока полон желудок» — оставляет без ответа вопрос о том, как этот желудок наполнить. То же самое относится и к сходному афоризму герцога Веллингтона: «Чтобы достичь цели, войско нужно кормить». Все армии, сражавшиеся в Европе в 1793–1815 гг., временами прибегали к проверенной временем практике реквизиции продуктов у гражданского населения. В различной степени армии также полагались на поставки собственной службы тыла. Но насильственное изъятие припасов имеет тот недостаток, что армия становится непопулярной, а продукты исчезают. С другой стороны, большие обозы уменьшают боеспособность армии. В затяжных военных кампаниях, например в такой, какую вел Веллингтон на Иберийском полуострове, возникала необходимость в более изощренных способах снабжения. Огромную роль играла возможность закупать припасы и платить солдатам жалованье. Никогда еще так не оправдывался принцип Цицерона, как в 1808–1815 гг.: Nervos belli, реcuniam infinitam («Неограниченное финансирование — нерв войны»), или, как выразился Генри Дандес в беседе с У. Питтом в начале войн с революционной Францией: «Все современные войны — это состязание кошельков».

Уже в мае 1809 г. Веллингтон жаловался правительству в Лондон, что денег ему не хватает. В марте 1811 г. он угрожал в письме премьер-министру, лорду Ливерпулу, что ему придется вовсе остановить кампанию из-за нехватки наличных денег. Полтора года спустя, накануне вторжения Франции, проблема вновь обострилась. Расходы его военной казны составляли около 100 тысяч ф. ст. в месяц. Они включали не только выплаты своим войскам, но также дотации Португалии и Испании (которых Великобритания вынудила перейти на свою сторону). Но, как Веллингтон объяснял лорду Батхерсту, денег ему хватало лишь на выплату дотаций союзникам. В отсутствие наличных он вынужден был платить офицерам обесцененными бумажными деньгами, а нижним чинам, которые отказывались от платы банкнотами, не платили вовсе. «Если армии не помогут очень крупной суммой денег и в очень короткий срок, — предупреждал правительство Веллингтон, — бедственное положение, ощущаемое всеми войсками, окажется наиболее суровым… и я не смогу ничего сделать… [Испанские войска] находятся в таком жалком состоянии, что едва ли справедливо ожидать, что они воздержатся от грабежей прекрасной страны, в которую они входят завоевателями, особенно если вспомнить те страдания, которые перенесла их родина от захватчиков. Поэтому я не рискую снова вводить их во Францию, если не могу кормить их и платить им… Без платы и еды они вынуждены грабить; а если они будут грабить, они погубят нас всех».

Нижняя точка была достигнута в феврале 1813 г., когда Веллингтон доложил, что почти не может выходить из дому, «так как кредиторы ждут выплат того, что им причитается». Поскольку именно финансовые затруднения Веллингтона стали переломным пунктом в карьере Натана Ротшильда, стоит сказать несколько слов об их причине.

Из всех «старорежимных» государств самая действенная финансовая система была в Великобритании. Главные ее учреждения развивались в столетие после «славной революции» (принятого в историографии названия государственного переворота 1688 г., в результате которого был свергнут король Иаков II Стюарт). Финансовая система Великобритании включала относительно дешевую и централизованную систему сбора налогов; вполне прозрачный бюджетообразующий процесс в парламенте; более или менее стабильную систему государственных займов, государственный долг в долгосрочных облигациях — и такую же стабильную денежную систему, вращавшуюся вокруг Английского банка и основанную на «золотом стандарте». Именно это позволило Великобритании в течение XVIII в. вести шесть крупномасштабных войн, не страшась политических кризисов, характерных для смены режима во Франции, более отсталой в финансовом отношении. Но после 1789 г. цена войны резко возросла (отчасти из-за того, что революционный режим получил возможность выдвинуть армию беспрецедентного размера): по приблизительным подсчетам, годовой фонд во время Наполеоновских войн в реальном исчислении в пять раз превышал стоимость войн, которые велись сто лет назад. Государственные расходы в Великобритании в 1793–1815 гг. резко выросли примерно с 18 млн ф. ст. в год до примерно 100 млн (около 16 % от национального дохода). Общая стоимость войны с Францией в тот период равнялась примерно 830 млн ф. ст., из которых около 59 млн были выплачены в виде дотаций менее кредитоспособным союзникам Великобритании. И хотя пришлось вводить множество новых налогов, из которых самым важным был подоходный налог, налогами окупалось лишь около четверти военных расходов. В результате государственный долг взлетел с 240 млн ф. ст. в 1793 г. до 900 млн в 1815 г., то есть составил почти 200 % национального дохода. Более того, в 1797 г. Английский банк вынужден был приостановить размен банковских билетов на золото, что послужило началом обесценивания валюты. Сочетание дефицита, вызванного войной, и роста циркуляции бумажных денег привело к инфляции: цены за двадцать лет до 1815 г. выросли почти вдвое. Таким образом, Веллингтону пришлось вести военную кампанию во времена беспрецедентных финансовых нагрузок.

Все вышеописанное, однако, не до конца объясняет трудности герцога, которые отчасти были связаны с логистикой. Даже если бы казна в Лондоне была переполнена, все равно трудно было бы доставлять Веллингтону деньги в той форме, какую принимали испанские купцы. Вплоть до 1813 г. доставку денег осуществляли всего двумя способами. Либо золото (в форме золотых гиней) доставлялось морем в Португалию или Испанию и там менялось на местную валюту; либо герцог занимал деньги у местных банкиров, продавая им векселя, выставленные на Лондон. Учитывая риск, сопровождавший перевозку крупных партий золота, Веллингтон чаще всего прибегал именно ко второму способу. Трудность в том, что к 1812 г. на Пиренейском полуострове рынки были перенасыщены векселями, выставленными на Лондон. Веллингтон понял, что новые векселя можно продавать лишь с непомерно высокой скидкой. «Патриотические господа в Лиссабоне, — жаловался он Батхерсту, — не дают нам… за казначейские векселя денег или дают очень мало». Именно эту брешь заполнил Натан Ротшильд.

Историки не могут адекватно объяснить, как никому не известный еврейский торговый банкир — который лишь за несколько лет до описываемых событий был контрабандистом, а еще раньше мелким торговцем тканями, — сумел стать главным каналом передачи денег от британского правительства на континентальные поля сражения, на которых в 1814–1815 гг. решалась судьба Европы. Из всех шагов в восхождении Дома Ротшильдов этот можно считать величайшим; кроме того, он остается и самым недооцененным.

Для превращения Натана в «главнокомандующего», «финансового Наполеона», как позже называли его братья, причем только наполовину в шутку, требовалось три отдельные составляющие. Первым было отсутствие конкуренции. Здесь в игру вмешалась удача, потому что до 1810 г. в лондонском Сити не было нехватки в платежеспособных банках. Можно вспомнить, например, «Харман и Кº» (этот банк встречается среди самых первых корреспондентов Ротшильдов в Лондоне), «Рейд, Ирвинг и Кº», «Смит, Пейн и Смит» и, разумеется, «Бэринг Бразерс» (Baring Brothers). Можно было ожидать, что правительство попросит их о помощи в дни финансовых затруднений. Более того, братья Бэринг уже перевозили британские денежные средства, когда помогали предоставлять займы Португалии. Не был Натан и единственным еврейским банкиром, который собирался бросить вызов признанным авторитетам: Абрахам и Бенджамин Голдсмиды уже поступали так с 1790-х гг. Кроме того, после 1802 г. в Лондон непрерывно прибывали банкиры из Германии (особенно следует отметить Шрёдера, Брандта и Хута). Каждый из них стремился превзойти остальных. Как заметил в ноябре 1813 г. новый главный комиссар, которому поручили задачу снабжения Веллингтона деньгами: «Многие банкирские дома уже предложили мне свои услуги». Более того, чутье подсказывало комиссару, что «по всем параметрам самым надежным каналом для наших денежных операций» является банк Бэрингов. Однако вскоре стало очевидно, что ни Бэринги, ни другие признанные банки действовать не собираются. Нерешительность Бэрингов отчасти объяснялась тем, что незадолго до того руководство банкирским домом перешло от Фрэнсиса Бэринга (умершего в 1810 г.) к его сыну Александру. Однако главной причиной бездействия стали два мощных удара, пошатнувшие весь лондонский Сити. Первым ударом стал кризис 1810 г., одной из причин которого стал доклад Комитета по слиткам, в котором рекомендовалось (вопреки советам Английского банка) досрочно возобновить обмен бумаг на золото. Предвидя дефицит денег, который случился бы после исполнения такой рекомендации, биржа отреагировала однозначно: цены на государственные ценные бумаги резко упали. При этом у Бэрингов и Голдсмидов оставались крупные пакеты облигаций недавних государственных займов. Бэринги потеряли около 43 тысяч ф. ст.

Абрахам Голдсмид покончил с собой, что привело (как с возмущением отмечал Уильям Коббет) к «тревоге и унынию» в Сити и к усилению паники. Возможно, столь же важную роль сыграл и одновременный крах амстердамского рынка, вызванный аннексией Нидерландов Наполеоном. Из-за этого банк «Хоуп и Кº», партнер Бэрингов в континентальной Европе, некоторое время игравший ведущую роль в финансировании России, превратился просто в «пустую скорлупу».

Вторым фактором, сработавшим в пользу Натана, стало назначение в октябре 1811 г. главным комиссаром Джона Чарлза Херриса. Во многих отношениях Херрис стал для Натана тем же, кем был для его отца Будерус, — его первым высокопоставленным «другом». Будучи сам сыном мелкого торгового банкира, Херрис сделал карьеру в политике после того, как в 1798 г. стал младшим клерком в казначействе. Через три года его назначили личным секретарем Николаса Ванситтарта, секретаря казначейства; в той же должности он служил Спенсеру Персивалю, когда тот был канцлером казначейства в 1807–1809 гг. Однако не только предки-банкиры помогли Херрису разглядеть в Натане Ротшильде возможность решения его проблемы. Дело в том, что Херрис, что необычно, был германофилом. Он не только учился в Лейпциге; он даже перевел антифранцузский трактат Фридриха Генца «О состоянии Европы до и после Французской революции». Возможно также, что их дружба началась еще в те дни, когда он учился в Лейпциге и понял, насколько полезными в перспективе могут оказаться Ротшильды. Согласно одному отчету, будучи студентом, Херрис влюбился в женщину, ставшую женой получившего дворянство лейпцигского торговца табаком по имени барон Лимбургер, до такой степени, что у него от нее был внебрачный ребенок. Позже Лимбургеры утверждали, что именно по их рекомендации Херрис привлек Натана к финансированию кампании Веллингтона; подобные доводы кажутся вполне логичными, потому что впоследствии им удалось вытребовать от 30 до 40 тысяч ф. ст. в качестве 1 % комиссионных от денег, заработанных Натаном в связи с государственными делами. С другой стороны, Лимбургер написал Херрису только в феврале 1814 г., после первых поручений, которые Натан выполнил для правительства. Барон превозносил «усердие и осмотрительность» Ротшильдов, но в то же время предлагал свои услуги «честного и осмотрительного человека», который мог бы надзирать за проводимыми ими операциями; и Херрис первоначально отнесся к нему прохладно. Однако, по здравом размышлении, он решил все же нанять Лимбургера. При этом, правда, Херрис тонко намекнул, что был уверен в Натане еще до рекомендаций Лимбургера. Кроме того, только в июне того года Ротшильд начал относиться к Лимбургеру как к человеку, обладавшему некоторым влиянием на Херриса.

Возможно, Лимбургер был просто одним из тех бессовестных и меркантильных мошенников, которые в изобилии водились в Европе времен Наполеона, и он просто завуалированно шантажировал Херриса из-за его внебрачного ребенка. Как язвительно заметил Карл в начале 1815 г., жена Лимбургера «очень любила деньги». Самого Лимбургера Амшель подозревал в том, что тот просто «играет в большого человека». В конце концов от Лимбургеров откупились, заплатив им 15 тысяч ф. ст., причем так, что это больше подходило для шантажистов, чем для партнеров. Тем не менее, как пришлось признать Карлу, Лимбургер «оказал нам услугу», пусть и состоящую лишь в том, что он выступал в роли аристократа-посредника в операциях братьев с правительствами европейских стран.

Третья, и самая важная причина, по которой Натан принял участие в финансировании Великобритании в годы войны, заключалась в том, что он, в отличие от своих конкурентов, знал, как доставить деньги Веллингтону. Когда впоследствии Натан описывал свои действия, по его словам, все выглядело совсем несложным — так бывает часто: «Когда я обосновался в Лондоне, у Ост-Индской компании имелось золото на продажу на сумму 800 тысяч фунтов. Я пошел на торги и скупил все. Я знал, что золото очень нужно герцогу Веллингтону. До того я приобрел со скидкой много его векселей. Правительство послало за мной; мне сообщили, что государству нужно золото. Получив золото, они не знали, как доставить его в Португалию. Я взял все на себя и отправил золото во Францию; и лучшей операции я в жизни не проводил».

Разумеется, мифотворцы дополнили историю многочисленными подробностями; так, Натану приписывались патриотические мотивы, а иногда даже рассказывали, как Джеймс пересекал линию фронта, переодевшись в женское платье. На самом деле все происходило совершенно по-другому. Какое-то время — до марта 1811 г. — Ротшильды принимали участие в контрабандной переправке золотых слитков из Англии во Францию. Строго говоря, они нарушали континентальную блокаду, проводившуюся Наполеоном по отношению к Великобритании. Впрочем, Наполеон относился к подобной контрабанде терпимо, а позже даже выдал на нее разрешение. Самый младший из братьев, Джеймс, отвечал за операцию по ту сторону Ла-Манша, в Гравлине и Дюнкерке. Он обменивал ввезенные гинеи на векселя, выписанные на Лондон, которые, естественно, в то время котировались во Франции очень низко и которые затем можно было с прибылью выкупить в Лондоне. Типичная серия из шести поставок от Натана Джеймсу в апреле 1812 г. доходила до суммы около 27 300 ф. ст. в гинеях, в обмен на которые Джеймс присылал Натану векселя парижских банков Оттингера, Давилье, Фабера и Морелла номинальной стоимостью в 65 798 фунтов. Другие братья Ротшильд также вносили свой вклад в операцию, переправляя Джеймсу векселя соответственно из Гамбурга и Франкфурта.

Еще во время более ранних тайных операций, которые велись от имени курфюрста Гессен-Кассельского, братья разработали довольно примитивный шифр, призванный ослабить подозрения французов. Натан назывался «Лангбейном», Лондон — «Иерусалимом», а переправку золота через Ла-Манш называли «раввином Мозесом» или «раввином Моше». Незаконные поставки назывались то «пивом», то «рыбой», то «детьми». В операциях участвовали и другие ключевые фигуры, известные как «толстяк» и «проклятый» (к сожалению, идентифицировать их личности не представляется возможным). Вдобавок, чтобы золото через Ла-Манш переправлялось спокойно и быстро, дуврских агентов уполномочили нанимать суда для проводимых Ротшильдами операций. В 1813 г. на одном таком судне через Ла-Манш тайно переправился сам Джеймс, чтобы повидаться с Натаном. «Игра в прятки» с властями превращалась для братьев во вторую натуру. Более того, даже их сыновей уже научили придавать значение скрытности. Так, семилетний Ансельм, сын Соломона, не позволил своему учителю исправить письмо, которое он писал отцу: «Милая матушка, — объяснял мальчик, — как могу я делиться с мистером Саксом тайнами, известными лишь мне и отцу?»

Скорее всего, именно объемы закупаемого Натаном в Лондоне золота и привлекли к нему внимание Херриса. Кроме того, очень может быть, что некоторые векселя, которые возвращались в Лондон через Ротшильдов, были векселями Веллингтона, которые испанские, португальские и мальтийские банкиры продавали парижским банкам. Возможно также, что Джеймс уже купил на золото, посланное ему Натаном, векселя на испанские и португальские банки, которые затем посылались через Пиренеи Веллингтону. Хотя доказательства такой версии весьма скудны, их нельзя назвать неправдоподобными. В конце концов, в 1806–1807 гг. деньги посылались из американских колоний Испании во Францию еще более кружным путем, который начинался в Веракрусе, вначале вел на север, в Нью-Йорк, а затем пересекал Атлантический океан и через Лондон приводил в Париж. Более того, в одном случае партию мексиканских пиастров на сумму в 14 с лишним миллионов франков доставил через Ла-Манш во французское казначейство британский военный корабль! В целом считалось, что прибыль, получаемая от таких операций, намного превосходила выгоды, которые неприятель приобретал от самих денег. Вдобавок надо учитывать существовавшую тогда недооценку экономического значения подобных переводов; она помогает объяснить, почему французские власти терпимо относились к действиям Джеймса в Париже и Бордо (о чем им было прекрасно известно). Хотя у некоторых французских полицейских чинов имелись определенные подозрения, Наполеон прислушивался к мнению Николя-Франсуа Мольена, директора государственного казначейства, который считал, что любой отток золота из Великобритании — признак экономической слабости и потому выгоден Франции.

То была грубая ошибка в расчетах. Вопреки мнению Мольена, возможность Ротшильдов переправлять деньги через Ла-Манш вскоре станет для Великобритании источником силы. 11 января 1814 г. Натану официально поручили финансировать наступление Веллингтона во Франции. Выражаясь словами Ванситтарта, Херрису надлежало «использовать этого господина [Натана] самым тайным и секретным образом, чтобы он собрал в Германии, Франции и Голландии как можно больше французских золотых и серебряных монет, стоимость которых не превышала бы 600 тысяч ф. ст., и представил их в течение двух месяцев, начиная с нынешнего времени». Деньги необходимо было передать на британские суда, стоявшие в голландском порту Хеллевутслёйс, откуда они попадали к Веллингтону через Сен-Жан-де-Люз, в окрестностях Биаррица. «Господин Ротшильд должен четко понимать… что он принимает на себя все риски и убытки, которые могут воспоследовать до прибытия на борт судна его величества». В случае успеха ему обещали комиссию в размере 2 % от доставленной суммы. Но тайну следовало охранять любой ценой. Наступил решающий прорыв — ведь Ротшильды получили первое официальное задание от правительства Великобритании. В результате Натан вступил в контакт не только с Херрисом — в марте он «почти постоянно» находился в кабинете у Херриса, — но и с Ванситтартом, и с самим премьер-министром, лордом Ливерпулом.

Судя по письмам, операция оказалась гораздо труднее, чем думал Натан. Мейер Давидсон, которого Натан послал в Амстердам, неоднократно жаловался на нехватку подходящих монет после французской оккупации и быстро пришел к выводу: если Натан хочет исполнить условия договора, придется ввести в обращение новые наполеондоры (сменившие прежние луидоры). К концу февраля Давидсону удалось собрать не более 150 тысяч ф. ст. «Однако это… капля в море. Почему? Потому что это… поручение английского правительства, а английское правительство способно употребить все наличные деньги, какие существуют на континенте, и даже они их не удовлетворят». Давидсон боялся, что сделку не удастся довести до конца; поговаривали о сокращении в два раза конечной суммы в 600 тысяч ф. ст.

Однако, несмотря на все трудности, деятельность Натана произвела сильное впечатление на Херриса. Уже 22 февраля Веллингтон в письме благодарил Батхерста за «поставки денег, которых хватает с избытком». В апреле Натану и Джеймсу удалось перевести свыше 20 тысяч ф. ст. в гульдены для немедленной их отправки британской армии. Ротшильды продолжали снабжать наступающие войска деньгами до конца года, когда правительству удалось возобновить нормальные способы платежа. Как признавался Херрис сэру Джорджу Бергману, казначею Великобритании в Амстердаме, «Ротшильд… выполнял различные услуги, порученные ему, на удивление хорошо, и, хотя он еврей, мы относимся к нему с большим доверием». Одним поводом для радости Херриса было то, что Ротшильды доставляли большие объемы наличных денег в Хеллевут-слёйс авансом, до того, как им платили, что позволило некоторым историкам предположить, что, делая крупные займы в Лондоне и Париже, в качестве залога Натан предлагал лондонские векселя курфюрста Вильгельма. Вполне вероятно, однако это не могло быть единственным источником кредита для братьев, учитывая размер сумм, которыми они оперировали. Как выразился Нил, Натан «финансировал войну против Франции средствами континентальной Европы», то есть векселями, выписанными на Лондон торговыми банками. Ротшильды скупали их и обменивали на золото, которое затем пересылали армии Веллингтона на счет Херриса. К середине мая правительство задолжало Натану 1 млн 167 тысяч ф. ст. — достаточно большую сумму для того, чтобы его брат Соломон пришел в ужас. Очевидно, с такой огромной суммой не в состоянии был справиться даже сам Натан. Херрис признавался Драммонду, своему представителю во Франции, что он «не удивляется крайнему беспокойству лондонского брата и желанию поскорее получить у вас деньги. Теперь они служат нам в значительной степени в кредит, и если нам не удастся снабдить [их] средствами, достаточными для выполнения этих обязательств, такого бремени не выдержит ни один человек, каким бы богатым он ни был. Здешний брат делает свое дело весьма неплохо и, похоже, может раздобыть деньги в любом количестве».

В 1814 г. не только британская армия получала деньги от Ротшильдов на счет Херриса. Гораздо важнее — и в перспективе выгоднее — были платежи, с помощью которых правительство Великобритании финансировало своих менее кредитоспособных союзников в континентальной Европе. Раньше выплаты осуществляли такие торговые банки, как «Братья Бэринг» или «Рейд, Ирвинг», но теперь Натан, заслужив доверие Херриса, готовился взять их в свои руки. Единственная трудность заключалась в том, чтобы убедить страны-получательницы относиться с таким же доверием к его братьям по ту сторону Ла-Манша. Легче всего удалось договориться с Россией, не так легко — с Пруссией и только в ограниченной степени — с Австрией. Кроме того, через Ротшильдов получали выплаты другие страны-союзницы, в том числе Мекленбург и, что можно было предсказать заранее, Гессен-Кассель, а также, после Реставрации Бурбонов, французский монарх Людовик XVIII. Речь шла о поистине огромных суммах. Всего в 1811–1815 гг. Великобритания выплатила своим союзникам около 42 млн фунтов стерлингов. Хотя Ротшильды включились в игру не с самого начала, они быстро заняли главенствующее положение. В июне 1814 г. Херрис опубликовал список выплат Пруссии, Австрии, французскому королю и британской армии. Включая деньги, которые должны были поступить, итог составил 12,6 млн франков, причем ожидались и новые поступления. Не приходится удивляться, что лорд Ливерпул называл «мистера Ротшильда» «весьма полезным другом». «Не знаю, — говорил он Каслри, — что бы мы делали без него в прошлом [1814] году».

Не составило труда и обеспечить за собой значительную долю российских дел. По Рейхенбахскому соглашению, заключенному в июне 1813 г. между Великобританией, Россией и Пруссией, России обещали выплату 1 млн 333 тысяч 333 ф. ст., а Пруссии — 666 666 ф. ст., частично в форме процентных казначейских билетов. Однако ограниченное в наличных средствах британское правительство неоднократно отсрочивало платежи, и только в конце мая 1814 г. было достигнуто соглашение, по которому Великобритания должна была в течение 15 месяцев производить выплаты в размере миллион прусских талеров каждая (в виде процентных переводных векселей). Две трети выплат шла России и одна треть — Пруссии. Жерве, российский дипломат, которому поручили обменять дотации на наличные, вначале обратился в банк «Хоуп и Кº». За выплату авансом суммы за первые семь месяцев он предлагал двухпроцентную скидку. Но директор «Хоупа», Лабушер, колебался. В результате место «Хоупа и Кº» заняли Ротшильды, очень кстати представленные Соломоном и Джеймсом. Они не только предложили конвертировать партии денег стоимостью в 4 млн талеров на луидоры и дукаты, но и обещали доставить большую часть денег в Гамбург, Дрезден и Варшаву, где нужно было срочно выплачивать жалованье русским войскам.

Условия Ротшильдов, судя по всему, оказались достаточно привлекательными, особенно при первоначальном отсутствии конкурентов. Как писал Джеймс, Жерве «нужны были деньги, и быстро», а ни один другой банкирский дом не хотел рисковать, переправляя такие крупные суммы в далекую Варшаву. Кроме того, с точки зрения Великобритании выгодно было позволить Ротшильдам провести операцию, поскольку они сокращали проценты, которые приходилось платить Великобритании, и предлагали обмен фунтов стерлингов на талеры по более выгодному курсу, чем было оговорено изначально. Более того, Джеймс радостно объявлял, что «никогда еще правительство не заключало лучшей сделки».

«Можешь с уверенностью передать лорду Ливерпулу, — писал он Натану с юношеской бравадой, — что эта операция — настоящий шедевр!»

Операция оказалась шедевром не в одном только смысле. Как учил сыновей Майер Амшель, они всегда старались сделать свои условия привлекательными не только для правительств, но и для отдельных государственных служащих, с которыми вели переговоры. Так, чтобы лично заинтересовать Жерве в необходимости вести дела именно с Ротшильдами — сделать его надежным «другом» или «помощником» своего банкирского дома, — ему и другим русским государственным служащим тактично предлагали взятки в виде комиссионных или беспроцентных займов. Между собой братья именно так и называли свои предложения — «взятками». По условиям сепаратного соглашения с Россией комиссия в размере 1 % шла прямо в карман Жерве. «Бакшиш нашему другу» (der Freund Schmiergeld), как считали Джеймс и Карл, не только играл решающую роль в той конкретной операции. Он помогал облегчить будущие сделки. Ибо, как насмешливо заметил Давидсон, «теперь русские знают Соломона, а Соломон знает русских». Что характерно, братья придерживались диаметрально противоположных взглядов на размер «гонорара» Жерве. Соломон знал — точнее, думал, что знает, — цену Жерве. По здравом размышлении он решил, что Джеймс предложил русскому «слишком большой процент от прибыли» и «очевидно не умеет давать взятки»: подарка в виде часов и каких-то английских ценных бумаг, по его мнению, было бы вполне достаточно. Но Джеймс назвал слова Соломона «настоящей глупостью», заверив братьев, что он сумел бы договориться о еще большей комиссии для следующей передачи денег в Россию: «Деньги, отданные Жерве, играют решающую роль, а я, к счастью, его знаю». Судя по всему, Карл в том споре встал на сторону Джеймса, хотя и подчеркивал, что именно он первым предложил дать Жерве взятку.

Такие выплаты политикам и государственным служащим, конечно, не стоит судить по меркам Великобритании конца XX в., когда людям, занимающим государственные посты, запрещено брать взятки, а члены парламента обязаны декларировать доходы от ценных бумаг, гонорары за консультации и даже подарки. На протяжении почти всего XIX в. на большей части Европы взяточничество было общепринятой и почти узаконенной практикой; Ротшильды часто передавали наличные деньги отдельным корыстолюбивым политикам и государственным служащим, с которыми они встречались. Конечно, как часто замечали современники, «коррупция» варьировалась в своей сути и размерах в зависимости от места и времени. Даже в 1814 г., задолго до введения гладстоновских принципов неподкупности госслужащих, британские чиновники считались в целом более порядочными, чем русские; впрочем, возможно, они просто чаще попадали в поле зрения парламента и прессы. Поэтому выплаты Жерве тщательно скрывали от Херриса, и не могло быть речи о том, чтобы сам Херрис получал такие суммы. Однако можно было придумать более тонкие способы учесть его личные интересы. В июле 1814 г. Амшель переслал Натану письмо от мадам Лимбургер, в котором та ссылалась на своего незаконнорожденного ребенка. Амшель советовал показать это письмо отцу ребенка, Херрису. «Будет неплохо, [если ты его покажешь], — писал он, — потому что он, возможно, передаст тебе прусские и русские дела, ведь ему наверняка захочется, чтобы его ребенок получил больше денег. А если ребенок получит четверть от прибыли, мы тоже внакладе не останемся».

Операция с русскими ассигнованиями в самом деле стала Meis-tergeschaft — для правительства Великобритании, для Жерве, но самое главное, для самих Ротшильдов. Принимая во внимание их комиссию от Великобритании в размере 2 %, дополнительные 2 % на покрытие расходов и еще 4 % от правительства России, их общая прибыль на первом транше (4 млн талеров) составила порядка 8 %. Следующие выплаты (в размере 3,7 млн франков и 5,3 млн талеров) принесли им сопоставимый доход. Другие правительства так же охотно платили значительные комиссионные за то, чтобы превратить свои ассигнования в наличные. Правительству Мекленбурга «деньги нужны, как хлеб», — сообщал Джеймс из Шверина; поэтому Мекленбург охотно отказывался от 30 % из причитающихся им выплат в размере 1,5 млн талеров и согласен был уплатить 5 % комиссионных, если Ротшильды устроят «немедленную выплату». «Они пойдут на все, что мы от них хотим, — торжествовал Джеймс, — лишь бы скорее получить деньги». Вернувшегося из изгнания короля Франции Людовика XVIII Ротшильды также снабжали деньгами в виде векселей, выписанных на Париж. Так же легко оказалось передавать деньги и в Гессен-Кассель, где временное правительство, назначенное после отъезда Дальберга, но до возвращения курфюрста, с трудом возмещало убытки, чинимые проходящими армиями союзников. Поскольку Второй русский армейский корпус реквизировал зерно, которого и так было мало, а в военном казначействе не осталось ни гроша, чиновники Вильгельма в отчаянии обратились к Ротшильдам с просьбой о займе в 250 тысяч гульденов. Первоначально заем собирались взять всего на полгода, однако часть займа пришлось пролонгировать из-за практической невозможности собирать налоги у «ограбленного» и «измученного» населения.

Зато операция по дотациям Пруссии проходила труднее и не принесла такого большого дохода. Отчасти дело было в том, что прусские переговорщики оказались не такими покладистыми, как Жерве. Братья пытались наладить дружеские отношения с прусским министром финансов князем Бюловом и советником князя Гарденберга, Кристианом Ротером, но встретили у них довольно прохладный прием, несмотря на положительное впечатление, произведенное благодаря рекомендательному письму от Херриса. Джеймсу удалось договориться о трех переводах на общую сумму в миллион талеров, но представители Пруссии сочли 2 % комиссионных, которые он запрашивал, слишком высокой ценой. «Деньги можно сделать в России, но не в Пруссии» — таков был вывод Джеймса. И полгода спустя он не видел причин пересмотреть свое первое суждение. «Обычно нет никакого удовольствия в том, чтобы вести дела с пруссаками», — ворчал он, когда представители Пруссии отклонили очередное их предложение. В конце концов братьям пришлось обойтись вовсе без комиссионных, и хотя 3 % прибыли, полученные от этой операции, были лучше, чем то, что они ожидали вначале, им пришлось утешаться мыслью о том, что они хотя бы закрепились в Берлине, что могло оказаться выгоднее в будущем. «Во всяком случае, — размышлял Джеймс, — сейчас, хвала Всевышнему, нам удалось протиснуться в дело, и для нас весьма полезно завязать отношения при прусском дворе».

Не так легко проходило и «налаживание связей» с австрийским двором. По Треплицкому договору 1813 г. Австрия должна была получить миллион фунтов в виде субсидии, а по Шомонскому договору, подписанному в январе 1814 г., эта сумма увеличивалась еще на ²/₃, причем выплаты должны были производиться ежемесячно по 138 888 ф. ст. После поражения Франции общую сумму снизили до 555 555 ф. ст. И снова Ротшильды предложили произвести часть переводов. Как обычно, их поддержал Херрис. Условия были демонстративно щедрыми: Ротшильды не только отказывались от комиссионных, но и предлагали перевести фунты стерлингов в гульдены по курсу 8,48 гульдена за фунт. Однако Барбье, вице-президент австрийского казначейства, и его начальник, министр финансов граф У гарте, отказались от их предложения, сочтя, что операцию должны проводить венские банки. Вторая попытка перевести деньги в Австрию через Бельгию (для оплаты оккупационных расходов) также окончилась неудачей, потому что австрийцы поставили Ротшильдам неприемлемые условия.

У всех межгосударственных выплат, которые удалось провести Ротшильдам в 1814 г., имелась одна общая черта: в каждом случае они находили по крайней мере два (а иногда три) способа получить прибыль. Первый и самый очевидный — комиссионные, которые, как было показано выше, варьировались от 0 до 8 %. Второй — потенциально более выгодный, но и более рискованный — заключался в игре на разнице обменных курсов, часто сильно отличавшихся друг от друга. Именно так произошло в случае выплат Пруссии, операции в остальных отношениях непривлекательной. Судя по всему, такой же метод применяли и при большинстве других переводов. По сути, братьям удавалось воспользоваться разницей в обменных курсах, существовавших в разных местах, что отражало отсутствие — особенно ярко выраженное в военное время — единого европейского рынка обмена иностранной валюты, а также действие политической неуверенности, которая в 1814–1815 гг. также была высока. В один и тот же день чек или вексель, выписанный в фунтах стерлингов, мог стоить совершенно разные суммы в гульденах в Лондоне, Амстердаме и Франкфурте. При арбитражных операциях все стремились сыграть на такой разнице; валюту покупали дешево на одном рынке и продавали дороже на другом. Точно так же обменный курс талера или дуката мог резко меняться за короткие промежутки времени. Классические форвардные валютные спекуляции требовали так рассчитать время выплат, чтобы конкретную валюту можно было купить, когда ее курс был самым слабым, и продать, когда курс был самым сильным.

Братья Ротшильд занимали особенно выгодное положение для проведения таких операций. И дело не только в том, что у них имелись постоянные отделения во Франкфурте и Лондоне, а также представительства в Амстердаме и Париже; время от времени братья ездили по делам, добираясь до Берлина и Праги. Благодаря хорошим отношениям с Херрисом они имели огромное преимущество перед своими конкурентами. Дело в том, что одной из главных причин гибкости обменных курсов были собственно переводы денег из Великобритании на континент, заниматься которыми просили самих Ротшильдов. Задолго до 1814 г. британские обозреватели поняли, что покупка крупных партий иностранной валюты, за которые расплачивались векселями в фунтах стерлингов, ведет к понижению курса фунта. Чем больше дефицит платежного баланса Великобритании — то есть чем больше таких неоплаченных субсидий приходится производить, — тем выше курс фунта. После того как Натан обещал Херрису осуществлять переводы с минимальной амортизацией обменного курса, за ним закрепили операции по переводу субсидий; и братья не уставали напоминать Херрису о своих успехах на этом поприще. (Вот на что намекал Джеймс, назвав первый крупный перевод в Россию «шедевром» с британской точки зрения.) В то же время Ротшильдам удавалось извлекать значительные выгоды для себя благодаря тому, что они проводили свои операции на разных валютных рынках.

Суть заключалась в управлении обменным курсом фунта, что в тот период во многом было первой заботой братьев. Уже в июне 1811 г., когда их впервые задействовали в контрабанде золота на ту сторону Ла-Манша, Амшель обвинял Джеймса в «непомерном взвинчивании обменного курса в Иерусалиме [Лондоне]». На деле это означало, что фунт падал по отношению к франку. На следующий год Джеймс в письмах к Натану часто ссылается на свои попытки удержать франк от роста. «Невозможно, — заверял он Натана, — сделать больше, чем делаю я, чтобы удержать [курс] на самом низком уровне». Их опыт в таких операциях объясняет успех, с каким Ротшильдам впоследствии удавалось избегать существенного понижения, когда они переводили более крупные суммы для Херриса. К удивлению и радости Херриса, Натану удалось выплатить целых «700 тысяч ф. ст. при покупке векселей, выписанных на Голландию и Франкфурт, не произведя ни малейшего потрясения и не вызвав паники на рынке… Сейчас обменный курс лучше, чем когда проводилась операция… Я убежден, что 100 тысяч фунтов, оговоренные каким-либо иноземным министром или служащим комиссариата, вызвали бы действие, десятикратно превышающее операции Ротшильдов». Естественно, после вступления союзников в Париж фунт укрепился, но продолжительные выплаты субсидий угрожали вскоре снова его ослабить. По этой причине Ротшильды вмешались в ход операции, чтобы ускорить ее. К тому времени рынки во многом действовали по указке Ротшильдов. Как заметил Карл, «когда покупаем мы, покупают все». Это отражало широко распространенное убеждение в том, что Ротшильды действуют «от имени английского правительства и что все делается для повышения фунта стерлингов, и… мы в том весьма преуспели».

На самом деле, конечно, у Ротшильдов имелись свои причины для поддержания высокого курса фунта. При более или менее предсказуемых колебаниях фунта стерлингов возможно было участвовать в выгодных арбитражных операциях на основе крупных переводов субсидий. В мае 1814 г., например, Соломон привлек внимание Натана к значительной разнице котировок на золото между Парижем и Лондоном. Через месяц Натан, в свою очередь, велел Джеймсу купить «дешевые» фунты во Франкфурте. Субсидии, переводимые Жерве, стали основой для ряда выгодных операций, основанных на разнице в обменных курсах. Так, в июле Амшель ездил в Берлин, чтобы воспользоваться тамошним выгодным курсом дуката по отношению к луидору. Дукаты, которые были доставлены Жерве в августе и сентябре, были куплены Джеймсом в Амстердаме по более низкой цене, что принесло братьям дополнительную прибыль в размере около 4 %.

Видимо, именно такие операции принесли Ротшильдам в тот решающий период львиную долю прибыли. Амшель только отчасти шутил, когда, во время послевоенного разбухания фунта стерлингов, он в письме предупреждал Соломона: «Делай свое дело, обогати Франкфуртский дом на миллион франков, Парижский дом на миллион луидоров, а Лондонский дом — на миллион фунтов, и тебя наградят орденом Великой Армии!» Однако необходимо напомнить, что такая стратегия была сопряжена с риском. Было необычайно трудно собрать наличные, необходимые для своевременных переводов субсидий в Россию и Пруссию. Источники кредита, какими пользовался Франкфуртский дом, не раз оказывались почти истощенными, а Карл и Амшель неоднократно жаловались, что Натан откусывает кусок больше, чем они способны переварить. Сбор 600 тысяч гульденов был, как жаловался Карл, «не шуткой». В то же время правительствам, занятым переводами субсидий, естественно, не нравилось то, что Ротшильды получали огромные побочные прибыли. Даже Херрис и Жерве временами проявляли недовольство происходящим, в то время как прусскому правительству удалось снова передать Ротшильдам по крайней мере некоторые расходы, вызванные неожиданным падением фунта в августе. Обменный курс стал камнем преткновения и при переговорах с Австрией.

Помимо всего прочего, успех арбитражных и форвардных обменных операций зависел от быстроты сообщения. Насколько возможно, братья старались держать друг друга в курсе новостей, которые могли повлиять на обменные рынки: приближение выплаты новой субсидии, вероятность возобновления военных действий, неизбежность подписания мирного договора и т. п. Есть доказательства, что уже в то время они были в состоянии передавать такие сведения (посредством своих курьеров) значительно быстрее, чем было возможно по официальным каналам или обычной почтой. Впрочем, промежутки, за какие передавались важные известия, по-прежнему были велики, и Натана постоянно просили как-то ускорить процесс. Когда в Амстердаме курс фунта стерлингов подскочил на 6 %, Джеймс раздраженно спрашивал, что ему делать: «Милый Натан, если ты думаешь, что субсидии прекратятся, можешь быть уверен, что обменный курс снова вырастет, так как векселей станет меньше. Но если ты думаешь, что будут новые переводы, тогда обменный [курс] снова упадет… А пока просто непонятно, как поступать с обменным курсом. Ужасно, что ты, милый брат Натан, не удосужился написать мне свое мнение, потому что сейчас жизненно важно знать, что там происходит».

Амшелю так не терпелось поскорее узнавать последние лондонские новости, что он просил Натана посылать письма разными путями — не только через Париж и Амстердам, но и через Дюнкерк — и вкладывать их в конверты разного цвета, чтобы его знакомый на почте мог с первого взгляда судить, растет курс (синий конверт) или падает (красный).

Несмотря на преимущество в скорости сообщения, случались и провалы. В июле 1814 г. Натан неожиданно — «как сумасшедший» — перевел братьям во Франкфурт более 100 тысяч ф. ст. Это вызвало резкое падение курса фунта во Франкфурте; а когда падение продолжилось и в августе и распространилось на Амстердам, «удрученный» Карл испугался, что Натан утратил контроль над рынком. Соломон встревоженно просил Натана «не опускать фунт ниже определенного уровня»: «Если ты не будешь достаточно осторожным, ты не останешься хозяином фондовой биржи». Даже при таком положении дел уверенность в фунте стерлингов в континентальной Европе была сильно поколеблена. Беспокойство дополнялось упорным пессимизмом Амшеля (возможно, из-за того, что, как он и боялся, плохие новости не доходили до него достаточно быстро). Карлу казалось, что настало время прекратить спекуляции с фунтом стерлингов: «Но если бы ты написал об этом Амшелю [в Берлин], он поступил бы с точностью до наоборот и немедленно стал скупать фунты стерлингов, ничего как следует не обдумав вначале. Никто на свете не может представить, через что мне пришлось пройти. Сразу после его приезда в Лейпциг он купил 10 тысяч фунтов по 136. Его мнение, что фунт вырастет до 140, но, если он и достигнет уровня 140, он по-прежнему не сможет решить, можно продавать или нет. Он распространял бы слухи, что фунт вырастет до 150 и так далее… Поэтому, когда будешь писать ему, все время держи в голове… фиксированный курс, но ему вели купить половину, потому что он, несомненно, в любом случае купит больше».

Когда Амшель осознал свою ошибку, он нашел ее «поразительной» — тем более что обрушение фунта в Берлине вызвал он сам! «Мог ли я вести себя осторожнее? — парировал он, задетый нападками братьев. — Вы как будто хотите… выходить под дождь и не промокнуть». Соломон мрачно заключил, что Натан сам принял случившееся слишком близко к сердцу: «Ни один человек на земле не способен в любое время зафиксировать курс фунта, кроме правительства, которое охотно рискнуло бы полумиллионом фунтов за год, чтобы воплотить в жизнь валютный план… Не думаю, что есть смысл покупать фунты стерлингов с целью удержать фунт от падения, потому что в мире и так уже слишком много этой валюты». Джеймс даже предложил сменить стратегию: повысить процентные выплаты по долгам в фунтах стерлингов под предлогом продолжающегося обесценивания фунта. Вновь повысить курс следовало осторожно и постепенно — и при помощи Натана, который будет «действовать… насколько это в моей власти», — и таким образом восстановили доверие к фунту. В ноябре Джеймс понял, что ему снова будет достаточно «появиться» на гамбургской фондовой бирже, чтобы фунт вырос. То же самое подтвердилось в начале нового года, когда он приехал в Берлин. В феврале он уже мог с уверенностью сообщать Натану: «Поднимется или упадет фунт в Париже — зависит единственно от меня».

Был еще один (во многом сходный) способ получить прибыль косвенным путем на переводах субсидий: спекуляции на колебаниях в цене облигаций. Подобно валютному курсу, цены на облигации были крайне чувствительными к крупным международным переводам, а также к связанным с ними политическим событиям. Например, цена русских облигаций резко упала с 65 % от номинала до всего 25 % с февраля по октябрь 1812 г. по той причине, что французское вторжение в Россию привело к приостановке выплат процентов по государственному долгу. Новость об отступлении французов из Москвы вызвала кратковременное оживление на рынке: 30 ноября облигации котировались по 35 в Амстердаме, а в марте 1813 г. поднялись до 50, но снова упали до 41 в июне после известий о победах Наполеона в Саксонии. По мере того как победа союзников становилась все вероятнее, русские облигации снова повышались в цене, а выплата субсидий со стороны Великобритании намекала на неминуемое возобновление выплат процентов. Поэтому все, кто предчувствовал поражение Франции, считали разумным покупать облигации стран — союзниц Великобритании, пока они котировались относительно низко. Ротшильды также попытались так поступить, хотя и довольно поздно. К тому времени как Натан послал своего зятя Мозеса Монтефиоре в Париж с распоряжением сделать несколько спекулятивных покупок, русские облигации уже шли почти по номиналу. Тем не менее Джеймс не сомневался, что они поднимутся еще выше, поскольку получил от Жерве сведения о том, что скоро возобновят выплату процентов по ним. И Амшель в августе того же года начал скупать небольшие пакеты облигаций у соседних немецких княжеств. А в марте 1815 г. покупки Ротшильдов, основанные на сходных расчетах, подняли цены на австрийские облигации. Однако, судя по всему, они получили на таких операциях гораздо меньше прибыли, чем на арбитражных операциях и операциях с иностранной валютой, которые проводились в гораздо более широком масштабе. Более того, последние покупки облигаций, вполне вероятно, привели к существенным убыткам — по причинам, которые будут разъяснены ниже.

После того как Франция была повержена, а Наполеон сослан на остров Эльба, впереди замаячил конец операций с ассигнованиями — во всяком случае, так казалось. Не представлялись и новые возможности нажиться. В 1814 г. финансовое положение Франции казалось таким шатким, что ни о какой выплате репараций не могло быть и речи. Хотя долги французского государства, накопленные за предыдущий период, около 1800 г. были в основном аннулированы благодаря инфляции ассигната, Наполеоновские войны способствовали росту нового внутреннего долга до 1,27 млрд франков, а бессрочные рентные облигации (французский аналог британских консолей) шли примерно по 58 (то есть на 42 % ниже номинала). Наполеону удалось реформировать валюту, даровав монополию на выпуск банкнот Банку Франции и фактически переведя новый франк на биметаллический (золотой и серебряный) стандарт. Но к 1814 г. запасы драгоценных металлов в Париже истощились. Таким образом, победоносные союзники просили от реставрированного режима Бурбонов самое большее скромной контрибуции за расходы на оккупацию Франции в виде процентных королевских бон. Возможно, Ротшильды, привыкнув к своему главенствующему положению при переводах британских субсидий, ожидали, что и сейчас им поручат ведущую роль в таких операциях. Однако их ждало разочарование. Хотя они, судя по всему, и занимались некоторыми выплатами России в пересчете на франки, их заявка на конвертацию австрийской доли королевских бон в наличные за комиссию в размере 0,5 % была отклонена, как и последующие предложения, сделанные другим странам-союзницам.

По этой причине заманчиво полагать, будто возвращение Наполеона с Эльбы 1 марта 1815 г. знаменовало для Ротшильдов полосу удачи. В то время как братья все больше лишались покоя, Сто дней Бонапарта снова погрузили Европу в пучину войны, восстановив те финансовые условия, в которых Ротшильды процветали ранее.

Гипотеза о том, что Натан выгадал на драматических событиях 1815 г., играет центральную роль в мифологии, окружающей Ротшильдов: неоднократно утверждалось, что, первым узнав о поражении Наполеона при Ватерлоо — даже раньше, чем правительство, — Натан сумел заработать огромные деньги на фондовой бирже. Разумеется, самые невероятные, сказочные подробности — например, личное присутствие Натана на поле сражения, бешеная скачка рядом с Веллингтоном, пересечение Ла-Манша в шторм из Остенде в Дувр, прибыль от 20 до 135 млн ф. ст. — давным-давно развенчаны. Тем не менее историки, в том числе сам Виктор Ротшильд, по-прежнему считают, что Ротшильды, по крайней мере до некоторой степени, получили выгоду от возобновления военных действий и окончательной победы союзников. Даже если деньги, вырученные на покупке британских государственных облигаций сразу после сражения, составляли лишь 10 с лишним тысяч фунтов, общая прибыль Ротшильдов от сражения при Ватерлоо оценивается примерно в миллион фунтов.

То, что произошло на самом деле, сильно расходится с вымыслом. Правда, что возобновление войны лишь на первый взгляд сулило возврат к выгодным условиям 1814 г. — но не из-за того, какое действие война оказала на консоли, которые, как мы видели, с тех пор играли для Натана сравнительно незначительную роль. (В 1815 г. новую эмиссию государственных облигаций, как прежде, провели Бэринги.) Скорее, речь может идти о возобновлении прежних отношений Натана с Херрисом на том основании, что возвращение Наполеона порождало ту же насущную потребность в переводах денег из Англии на континент, что и год назад. До некоторой степени такое умозаключение казалось совершенно верным. Но, судя по переписке Ротшильдов, возобновление платежей Веллингтону и континентальным союзникам Великобритании оказалось источником уже не таких легких заработков, как в 1814 г. Более того, возможно, ряд ошибок, совершенных братьями, привел не к прибыли, а к убыткам в критический период до и после Ватерлоо. Судя по всему, в данном случае действительность диаметрально противоположна вымыслу.

Для начала, возвращение Наполеона стало для Ротшильдов, выражаясь словами Натана, «весьма неприятным известием». В начале марта братья начали скупать австрийские ценные бумаги, ожидая повышения цен на рынках как в Вене, так и в Лондоне. Когда 10 марта Натан получил весть о бегстве Наполеона с острова Эльба, приятные перспективы развеялись. Как он сообщал Соломону, «на бирже застой… и мне чинят препятствия против отправки тебе большого перевода». В Париже последствия оказались даже хуже. «В настоящее время продолжать дела здесь практически невозможно», — докладывал Джеймс. Правда, Натан быстро переориентировал свои операции. Решив, что британскому правительству вскоре снова понадобятся деньги на континенте, он начал скупать золото в Лондоне, которое затем продал Херрису для поставок Веллингтону. Речь шла об огромных суммах: только в первую неделю апреля Натан купил «100 тысяч гиней золотом, 50 тысяч иностранных и свыше 100 тысяч испанских долларов и… почти на 200 тысяч фунтов первоклассных векселей». Чтобы максимально увеличить сумму, которую можно было предложить Херрису, Натан также отправил Соломона в Амстердам, а Джеймса в Гамбург с приказом «купить много золота для армий». Золото затем необходимо было переслать в Лондон. Первая поставка на континент — три слитка стоимостью около 3 тысяч ф. ст. — была отправлена 4 апреля; 1 мая последовало около 28 тысяч фунтов, а к 13 июня было послано более 250 тысяч ф. ст. 22 апреля Натан продал Херрису золота примерно на 80 тысяч фунтов; к 20 октября он достал золотых монет на общую сумму в 2 млн 136 тысяч 916 фунтов — достаточно, чтобы наполнить 884 ящика и 55 бочонков. Кроме того, он снова предложил свои услуги по доставке новой порции субсидий британским союзникам, которые в наивысшей точке достигли беспрецедентной суммы — миллиона фунтов в месяц. На сей раз не только Россия и Пруссия, но и прежде отчужденные австрийцы поняли, что у них нет иного выхода, кроме согласия вести дела с Ротшильдами. К такому же выводу пришли и другие государства, в том числе Саксония, Баден, Вюртемберг, Бавария, Саксен-Веймар, Гессен, Дания и Сардиния. Всего торговый баланс Херриса с Натаном в 1815 г. составлял 9 789 778 ф. ст.

Учитывая, что комиссия, которую Ротшильды брали за эти переводы, составляла в 1814 г. от 2 до 6 %, эта цифра косвенно свидетельствует о прибыли в районе 390 тысяч фунтов. Однако здесь не учитывается роль колебаний обменного курса, которые в 1814 г. стали ключевым фактором в вопросе трансфертных платежей. Натан скупал золото в Лондоне с непосредственной целью ослабить фунт стерлингов и повысить цену золота на целых 23 %. Подобные действия представляли большой риск, так как в марте еще оставалось неясным, будет ли Великобритания снова воевать с Бонапартом. (Если бы войну, например, отложили, Натан мог оказаться владельцем большого количества никому не нужного золота, которое падало в цене.) Когда наконец подтвердилось решение о возобновлении военных действий, Натан снова принялся укреплять курс фунта по отношению к континентальным валютам — ему по праву приписывают рост курса с 17,5 до 22 франков за фунт. «Главнокомандующий» Ротшильдов был вполне уверен в своей способности контролировать обменные курсы. «Тебе не нужно беспокоиться ни с какой стороны, — писал он Джеймсу. — Наши здешние средства как львы… равны, если не превосходят, весь и всяческий спрос». Такую же безмятежность Натан демонстрирует и в письме Карлу: «Я не ограничиваюсь пустяковой разницей в обменном курсе… которая даст мне решающее превосходство над рынком». Кроме того, Натан не сомневался в том, что его последнее соглашение с Херрисом, по сути, лишено риска, так как в нем стояло условие немедленного возмещения любой суммы, посланной на континент (где он ранее уже произвел крупные выплаты авансом).

Однако он просчитался в двух жизненно важных отношениях: заключив, что для победы над Наполеоном понадобится еще одна длительная кампания, а также решив, что финансовый паралич, сковавший континентальную Европу год назад, быстро вернется, после чего поле будет расчищено от конкурентов. На самом деле между возвращением Наполеона с Эльбы и разгромом при Ватерлоо прошло всего три месяца, причем первые два из этих трех месяцев военные действия были самыми минимальными. В результате конкуренты Ротшильдов в Амстердаме, Гамбурге и Франкфурте сумели состязаться с ними на денежных рынках так, как не могли в 1814 г. Первые вести о неприятностях пришли из Гамбурга, где — к ужасу Натана — Джеймс не сумел поднять обменный курс, скупая золото. Затем из Амстердама сообщили, что у Веллингтона столько золота, что он не знает, что с ним делать. Поэтому 5 мая Натан «получил приказ от правительства с сегодняшнего дня прекратить все операции из-за того, что ты выслал слишком много товара». Придя в ярость, он тут же обвинил во всем Джеймса: «Отказываюсь понимать… почему ты не в состоянии исполнять распоряжения, которые я отдавал тебе неоднократно… Уверен, что ты не сознаешь, какой ущерб ты мне причиняешь… из-за твоей невнимательности я потерял не менее ⁷/₈ оборота, на какой рассчитывал… И на какой же результат ты надеешься? Ведь приказы исходили не от меня, а от правительства, о чем я упоминал ранее; теперь меня обвиняют во всем! Прошу тебя вообще пока ничего не делать с покупкой монет или векселей, выписанных на Лондон; если же ты это сделаешь, я не одобрю твоих действий никоим образом и не приму векселя, а верну их тебе опротестованными. Надеюсь, у меня не будет повода повторять…»

Однако Джеймс едва ли был виноват. Просто — как указал Давидсон — его «подрезали» европейские банкиры, например Хекшер, который разгадал всю нелепость поставок Ротшильдами золота из Гамбурга и Амстердама в Лондон, откуда его тут же отправляли назад, на континент: «Когда я покидал Лондон, Р., главный комиссар и вообще все тревожились, удастся ли приобрести столько золота, сколько возможно… Чтобы исполнить приказ, пришлось выписывать векселя на Лондон. С тех пор положение приняло другой оборот, и сейчас лишь начались приготовления к давно ожидаемой войне. Поскольку же реальные военные действия не ведутся, золото можно приобрести повсеместно. Более того, банкирские дома, которые в то время, когда Бони снова захватил Францию, не имели желания заниматься подобными операциями, сейчас тоже стремятся получить свою долю».

Джеймс, которого с позором отправили назад, в Париж, и Соломон, к которому в Амстердаме присоединился Карл, старались остановить падение фунта стерлингов, однако ущерб уже был причинен.

Именно тогда военное положение достигло своего эпохального пика при Ватерлоо. Несомненно, отрадно было получить весть о поражении Наполеона первыми. Газета с пятой, решающей сводкой с места действия вышла в Брюсселе в полночь 18 июня; благодаря скорости, с какой курьеры доставляли корреспонденцию, уже ночью 19 июня газету привезли в Нью-Корт, лондонскую резиденцию Ротшильдов. Прошло всего 24 часа после победоносной встречи Веллингтона с Блюхером на поле сражения и почти 48 часов до того, как майор Генри Перси доставил официальную депешу Веллингтона в дом лорда Харроуби, где ужинали члены кабинета министров (в 11 вечера 21 июня). Сведения, полученные Натаном, появились так быстро, что 20 июня, когда он передал их правительству, ему никто не поверил. Не поверили и второму курьеру Ротшильдов, который прибыл из Гента. Однако, независимо от того, насколько рано Натан все узнал, известие об исходе сражения при Ватерлоо, с его точки зрения, можно было назвать каким угодно, только не хорошим. Он не ожидал так скоро услышать ничего решающего; всего за пять дней до сражения он по поручению правительства Великобритании разместил новый заем на миллион фунтов в Амстердаме. В то время когда его курьер приближался к Лондону, он организовывал выплату субсидий Бадену. Победа англичан при Ватерлоо означала, что ему придется до срока завершить свои финансовые операции от имени антифранцузской коалиции, что было для него крайне некстати. Ведь братья занимались не только скупкой значительного количества дешевеющего золота. У них скопилось на миллион с лишним фунтов казначейских билетов, которые необходимо было продать в Амстердаме, не говоря уже о множестве неоконченных контрактов на выплату субсидий, которые должны были прекратиться в тот миг, как подпишут мирный договор. Когда Нью-Корта достигли сообщения, подтверждающие, что конец войны близок, Натан, скорее всего, думал не об огромных прибылях, как гласит легенда, а, наоборот, о растущих убытках. Джон Роуорт, агент Ротшильда в рядах британской армии, описывал изнурительный пеший переход из Монса в Женап: днем он шел «в облаке пыли, под палящим солнцем», а по ночам спал «под пушечным жерлом, на земле». Но когда он наконец догнал главнокомандующего Веллингтона, Данмора, ему вернули ненужные прусские монеты стоимостью в 230 тысяч ф. ст.

Хотя Натан велел братьям по-прежнему доставлять золото в военное казначейство Веллингтона, операция утратила актуальность. Ближе к концу июля «встревоженный» Карл приостановил выплаты военному казначейству. Через два месяца оказалось — у Джеймса так мало наличных, что ему пришлось поступить так же. Амшель во Франкфурте, наоборот, «купался» в деньгах, которые никому не были нужны. Как признавал Карл, «теперь нам не нужны деньги для армии, ибо у армии их достаточно». К концу года Джеймс, пытаясь вернуть хотя бы часть денег, вынужден был предложить Драммонду разместить деньги в Париже, однако его предложение сухо отвергли. Еще большие трудности возникли в Амстердаме, где Карл не сумел продать британские казначейские векселя со сравнительно скромной скидкой, согласованной Натаном и Херрисом. Более того, внезапное наступление мира настолько расшатало амстердамский рынок, что такие долгосрочные векселя вообще почти никак не удавалось продать. Последнее обстоятельство стало поводом для новых раздраженных упреков, какими обменивались братья. Разгром Франции, кроме того, губительно повлиял на операции с субсидиями. В Берлине застопорились переговоры Джеймса с прусским правительством после того, как на волне победы при Ватерлоо фунт резко вырос. Другие немецкие княжества тут же потребовали выплачивать им субсидии по более выгодному для них обменному курсу. В дополнение к таким неприятностям братья получили весть о семейной трагедии: смерти их сестры Юлии в возрасте 35 лет. «Дух мой в подавленном состоянии, — признавался Натан Карлу через две недели после Ватерлоо, — и я никак не могу заниматься делами так, как мне бы хотелось. Грустное сообщение о смерти сестры всецело заняло мой разум, и потому сегодня я… почти не уделял внимания делам». Последствия победы при Ватерлоо оказались совсем невыгодными для Ротшильдов; наоборот, у них наступил острый кризис.

В Лондоне Натан отчаянно старался свести ущерб к минимуму; и именно в этом контексте следует рассматривать покупку компанией британских ценных бумаг. 20 июля в вечернем выпуске лондонского «Курьера» сообщалось, что Натан произвел «крупные закупки ценных бумаг». Через неделю Роуорт услышал, что Натан «неплохо преуспел благодаря рано поступившим сведениям о победе, одержанной при Ватерлоо», и просил принять участие во всех дальнейших покупках государственных ценных бумаг, «если, по вашему мнению, они принесут выгоду». Это как будто подтверждает точку зрения, что Натан в самом деле купил консоли благодаря тому, что раньше других узнал об исходе сражения. Однако прибыль, полученная таким способом, не могла быть очень велика. Как в конце концов продемонстрировал Виктор Ротшильд, рост консолей из самой нижней точки (53) начался всего за неделю до Ватерлоо, и даже если Натан 20 июня, когда консоли шли по 56,5, купил их на максимально возможную сумму, 20 тысяч ф. ст., а продал их через неделю, когда они шли по 60,5, его прибыль едва ли превосходила 7 тысяч фунтов. То же самое можно сказать об акциях «Омниум», еще одной форме государственных облигаций, которые после известия о победе выросли на 8 %. Более того, судя по переписке братьев, такие покупки в больших масштабах начались позже, перед подписанием Парижского мирного договора. Судя по необычно тревожному письму Натана, даже такие закупки были изматывающими нервы спекуляциями, поскольку приходилось рассчитывать, что на сей раз французы не станут сопротивляться условиям мира: «Все идет хорошо, так что помоги мне, Господи, [даже] лучше, чем ты можешь себе представить. Я вполне доволен. Я поехал к Херрису, и после встречи с ним мне… полегчало. Он клянется, что все идет хорошо. Я купил акции по 61 ¹/₈ и 61 ½, и Херрис клянется… что все идет хорошо, с Божьей помощью… Настроение у всех нас улучшилось. Надеюсь, такое же действие мое письмо окажет и на тебя».

Если верить Соломону, Натан также купил примерно на 450 тысяч фунтов облигаций «Омниум» по 107; если бы он последовал совету брата и продал по 120, его прибыль достигла бы 58 тысяч ф. ст. Но такая сумма, очевидно, не казалась ему значительной; вначале он с трудом купил небольшое количество облигаций и решил их придержать, надеясь на рост цен в новом году. Более того, возможно, только в конце 1816 г. Натан произвел свою самую успешную на тот период спекуляцию с ценными бумагами: покупку на 650 тысяч ф. ст. по среднему курсу 62. Большинство приобретенного он продал в ноябре 1817 г. по 82,75, получив 130 тысяч ф. ст. прибыли. Впрочем, прибыль принадлежала не ему, поскольку первоначальные инвестиции, по предложению Херриса, были сделаны государственными облигациями.

Вторым и более важным способом возместить часть потерь, вызванных Ватерлоо, было пролонгирование, насколько возможно, выплат британским союзникам. В этой области у Ротшильдов нашлись бесценные сообщники в самих союзных государствах, которые, естественно, хотели прикарманить как можно больше до того, как подпишут мирный договор и выплаты субсидий прекратятся.

В октябре представитель Пруссии Йордан частным образом признался, что континентальные страны намеренно затягивают переговоры, чтобы получить субсидию еще за месяц; с помощью «подарка» в виде британских государственных облигаций на 1100 ф. ст. Ротшильдам удалось взять выплаты на себя. Как и прежде, покладистость демонстрировал Жерве, представитель России, — он получил щедрый куш (2 % от суммы выплат) за то, что порекомендовал Ротшильдов для проведения операции. «Главное, — сообщал Джеймс из Парижа, — что Жерве, слава Богу, сделали главным комиссаром всего. Вчера он сказал мне: „Ротшильд, мы должны получить прибыль!“» Правительство Австрии, которое раньше проявляло осторожность, также (отчасти благодаря лоббированию Лимбургера) доверило часть выплат Ротшильдам. Как заметил Карл, «с австрияками нелегко вести дела… но после того, как завоюешь их доверие, на них можно положиться». С другой стороны, из-за роста конкуренции на континенте сокращались комиссионные, которые можно было брать с таких операций. Труднее стало и получать побочные прибыли от арбитражных сделок. Некоторые правительства — например, Саксен-Веймара — стремились ни в коем случае «не попасть всецело в руки г-на Ротшильда, который, в конце концов, еврей». Братья неоднократно ссылались на скудость прибыли (часто составлявшей всего 1 %), которую они получали в тот период, и кажется сомнительным, чтобы различные крошечные немецкие княжества, которым Амшель переводил выплаты — в том числе Франкфурт, а также Саксен-Кобург и Кобург-Саарфельд, — стоили того «жестокого разочарования», на которое он жаловался. Соломон и Амшель были настроены философски. «Нельзя каждый день зарабатывать миллионы, — писал первый, узнав о том, что переговоры с Пруссией затягиваются. — Ничего на этом свете невозможно добиться силой. Делай, что можешь; большего ты сделать не в состоянии». Весь мир не мог «принадлежать Ротшильду». «Здесь дела обстоят совсем не так, как в Англии, где каждую неделю проводятся миллионные операции. Для немца 100 тысяч гульденов — большая сумма». Едва ли такой фатализм понравился его брату в Лондоне.

Иными словами, лето 1815 г. можно назвать каким угодно, только не временем чистого успеха для Ротшильдов. Судя по договору, составленному в марте того же года, коллективные активы братьев существенно выросли после составления последнего балансового отчета в 1810 г. Но не менее ²/₃ суммарного капитала в 1815 г. было доверено Натану, который не фигурировал в договоре 1810 г. Если рассматривать только доли четырех его братьев, можно подумать, что их капитал в континентальной Европе даже уменьшился. Более того, договор составлялся до кризиса Ста дней и потому может считаться доказательством более раннего успеха (в первую очередь, как кажется, имевшего отношение к крайне выгодным операциям с Херрисом в 1814 г.). Правда, к лету 1816 г., по оценкам братьев, их совместный капитал вырос до 900 тысяч — 1 млн ф. ст., то есть за период между мартом 1815 и июлем 1816 г. их капитал удвоился. Учитывая, что в июне 1818 г. по, их расчетам, капитал составлял 1 772 000 ф. ст. (рост на ²/₃ за два года), темпы роста были велики. Но есть все основания сомневаться в том, что наиболее резкий скачок произошел непосредственно после Ватерлоо.

Трудно точно сказать, как Ротшильды действовали в тот период, потому что они и сами понятия об этом не имели. События, предшествовавшие возвращению Наполеона с Эльбы, были настолько сумбурными и так громаден был оборот различных их трансфертных операций в 1814 и 1815 гг., что их уже рудиментарные методы ведения подсчетов оказались совершенно неадекватными.

Впервые проблема учета возникла в июне 1814 г., когда Карл отчаянно искал деньги для одной особенно крупной выплаты союзникам. Единственный способ получить их, жаловался он, заключался в «мошенничестве» (выпуске «дружеских векселей», то есть векселей, не привязанных к «реальным» покупкам товаров). Когда Джеймс пожаловался на это, Карл указал, что «вести книги» — не его обязанность. На том этапе главным бухгалтером в семье считался Соломон — тот, кто всегда мог подбодрить отца, сделав его «на бумаге… богатым за минуту». Но даже он признавался, что уже не в состоянии отслеживать огромные вложения, которые делал Натан от имени всех братьев. К августу 1814 г. они с Амшелем вынуждены были признать, что они «совершенно запутались и не знают, где деньги». «Вместе мы богаты, и если учитывать нас впятером, мы довольно много стоим, — встревоженно писал Соломон Натану. — Но где деньги?» Натан довольно желчно ответил, что «следует вести учет, как [Карлу] нужно соблюдать деловой этикет».

То же самое повторилось в сентябре 1815 г., когда братья на континенте столкнулись с острым дефицитом наличных денег. «Но, милый Натан, — писал Соломон, — у тебя там, должно быть, огромное количество денег, потому что я здесь кругом в долгу, и у Амшеля осталось немного. Все должно быть там, у тебя, однако ты пишешь, что ты тоже в долгу. Где же наши запасы [наличных]?» Подсчитав, что он только в Париже задолжал целых 120 тысяч ф. ст., через несколько дней он повторил вопрос: «Должно быть, все наши деньги у тебя. Мы здесь ужасно бедны. У нас нет ни одного лишнего гроша. У Амшеля осталось меньше миллиона, и потому остальное должно быть у тебя, в том числе и то, что мы должны… Выясни, где семейные деньги, милый Натан. Я не знаю… Где наши деньги? Это просто нелепо! С Божьей помощью, они найдутся, когда мы произведем весеннюю чистку!»

Когда Натан в ответном письме предположил, что именно Амшель у них «главный богач», состояние братьев было близким к панике.

Трудность заключалась в том, что Амшелю в скором времени предстояло произвести выплаты в Берлине и других местах, а у него практически не было на руках наличных денег, в то время как средства Карла были почти полностью вложены в казначейские векселя Великобритании в Амстердаме. И в Париже положение было тревожно суровым. «Эта вечная задолженность — не очень приятное дело», — жаловался Джеймс. «Мы должны выплатить много, очень много, — вторил ему Соломон. — Милый Натан, ты пишешь, что у тебя там один или два миллиона. Так и должно быть, потому что наш брат Амшель разорен. Мы разорены. Карл разорен. Так что хотя бы у одного из нас должны быть деньги». На самом деле континентальные Ротшильды в то время избегали «банкротства», делая краткосрочные займы и пуская в оборот безденежные, «дружеские» векселя. Неудивительно, что в своих затруднениях они обвиняли Натана. Повторяя более ранние нападки отца, Соломон с горечью обвинял брата в бесхозяйственности: «Мы полагаемся на чудеса и удачу, и я еще раз повторяю, что ты не ведешь записи достаточно четко. Во имя Господа, такие важные операции необходимо проводить со всей точностью. К сожалению, в том, как ты ими занимаешься, нет никакого порядка». Слишком много учета производилось не на бумаге, а «в голове». Приходится ли удивляться, что австрийское правительство боялось, что Ротшильды могут «обанкротиться»?

Натан старался успокоить братьев, уверяя, что им нечего бояться. Но Амшель продолжал тосковать по осязаемому доказательству семейного богатства. «Ты утверждаешь, что мне не нужно спрашивать, где на самом деле находятся деньги, — писал он Натану. — В этом отношении я похож на маленького Ансельма [сына Соломона, которому тогда было 13 лет], который всегда интересуется, где деньги. „Говорят, что у моего отца пять миллионов, — говорит он. Он хотел бы увидеть их все в одной куче“.» Так миллионеры они, интересовался он, или банкроты? От неуверенности у него начались проблемы со здоровьем: «Должен признаться, что с Суккота [октябрь 1815] я плохо себя чувствую и больше не могу этого выносить. Если хочешь, чтобы твой брат пребывал в добром здравии, ты должен постараться и уменьшить его тревогу из-за денег. Я пожертвовал своим здоровьем. Я должен все воспринимать легче… я потерял свое чутье к спекуляции». Он жаловался, что они «живут, как пьяницы»: «Мы не знаем, должны мы деньги английскому правительству или нет».

В довершение всего тот период хаоса совпал с нападками на Херриса в палате общин; его обвиняли в «бесхозяйственности». Поэтому Херрис требовал от Натана подробных отчетов о состоянии их дел. Разумеется, самые яростные нападки исходили от его главного критика в парламенте, Александра Бэринга. Конечно, требования Херриса не были лишены оснований. При расчетах по крайней мере с одним государством (Российской империей) Ротшильды вытребовали дополнительные комиссионные и платили взятки, о которых Херрису не было известно. Вдобавок на ранних этапах выплат союзникам они много играли на разнице в обменных курсах. Итак, Херрис требовал показать бухгалтерские книги, которые и без того велись без особого порядка. Скорее всего, именно поэтому Натан несколько месяцев увиливал от ответа, хотя «очень требовательный» Херрис постоянно просил показать расчеты. Как выразился Соломон, даже если придется удерживать клерков в парижской конторе до полуночи, самое важное — не повредить репутации Ротшильдов в Лондоне, «так как Англия — наша главная житница». Натан так боялся скандала, что в письме Амшелю в начале 1816 г. он советовал брату не покупать новый дом во Франкфурте: «Я спросил Херриса, и он довольно сухо ответил, что я не должен увлекаться предметами роскоши, потому что сразу же появятся документы, свидетельствующие против меня, и здешние чиновники начнут расспросы… Послушай моего совета и совета Херриса… не покупай дом, подожди, пока я не улажу счета».

Херрис уже получал тревожные сообщения от Драммонда из Парижа о «фиктивной операции», которая, как убеждал его Джеймс, была необходима, чтобы избежать скачков обменного курса. «С одной стороны, по-моему, это вполне справедливо, — нервно замечал Драммонд, — но, с другой стороны, в вопросах учета, которые встанут перед аудиторами, ничего не следует так избегать, как фикции, к которой всегда относятся с подозрением… Не будет ли справедливым общим предписанием ко всем бухгалтерам запретить всякую фикцию?» Однако Драммонд не знал истинных размеров «фикции». В марте 1816 г., когда Джеймса навестил его коллега Данмор, последний признавался: «Сердце мое ужасно колотилось, так как я боялся, что он может отдать мне приказ послать его деньги в армию». На самом деле у Джеймса в наличии имелось не более 700 тысяч франков, гораздо меньше, чем та сумма, которую по закону мог потребовать Данмор.

В конце концов ни один из братьев не справился со счетами. Кое-как воссоздавать фантастические операции предыдущего года пришлось Бенджамину Давидсону. Ему же вменялось в обязанность по возможности скрыть тогдашние многочисленные нарушения.

Трудности, с которыми он столкнулся, были обескураживающими. Во-первых, ни один из братьев тогда еще не принял системы двойной бухгалтерии. Как выразился Амшель, берлинский банкир Мендельсон «знает, как обстоят дела с каждым [его общим счетом], в то время как мы в доме Ротшильдов вынуждены полагаться на то, что говорят счетоводы. Гассер говорит мне: „Мы получили неплохую прибыль на прусских операциях“ — и я вынужден ему верить». Его слова весьма красноречивы: в конце концов, двойная бухгалтерия впервые описана венецианцем Лукой Пачоли в 1494 г., а к концу XVI в. получила широкое распространение в большинстве европейских стран. То, что Ротшильды не спешили внедрять эту систему, предполагает, что капитализм на франкфуртской Юденгассе был в техническом смысле довольно отсталым (хотя одновременно это предполагает, что гении бизнеса могут обходиться без бухгалтеров — какое-то время). Во-вторых, в записях имелись существенные пробелы, отражавшие привычную скрытность, которая развилась во Франкфурте и повсеместно в период французской оккупации. В-третьих, непонятно было, как скрыть огромные прибыли, полученные на колебаниях обменного курса без ведома Херриса. Наконец, что хуже всего, существовали «фиктивные» «дружеские векселя», выпущенные на сумму, превышавшую 2 млн ф. ст. Как сухо заметил Давидсон, «кому-то надо было заранее подумать о том… что однажды Херрису захочется взглянуть на эти счета».

К счастью, Давидсону удалось вывести цифры, которые доказывали, что главным бенефициаром при выплатах субсидий стало правительство, а не Ротшильды. В конце концов лорд Ливерпул и его коллеги приняли соломоново решение: «Даже сто банкирских домов не сумели бы провести операции такого объема за девять месяцев и принести прибыль правительству». В октябре 1816 г., когда должность комиссара была отменена, Херриса с почетом отправили в отставку, назначив ему пенсию, а запрос палаты общин, в котором требовали не назначать его ревизором, оплачиваемым из бюджетных средств, был отклонен. Тем не менее в январе 1818 г. Соломон еще высказывал опасения в связи со счетами: «Мы еще не оправдались перед правительством… Пока правительство приостановило вопрос рассмотрения счетов с Херрисом, мы еще не оправдались. Мы богаты или бедны? Насколько я понимаю, мелкий служащий более доволен тем малым, что у него есть, чем мы — тем количеством, которое есть у нас. Почему? Потому что у него на шее не висят запутанные расчеты с правительством…»

Итак, логично прийти к выводу, что огромные прибыли 1814 и 1815 гг. были получены куда более таинственными — и рискованными — способами, чем подразумевает традиционный миф о Ватерлоо.

Представление о братских отношениях считалось в Европе XIX в. очень важным. Масоны, либералы, а позже социалисты идеализировали братские отношения, создавая удивительное множество ассоциаций и обществ, которые призваны были скреплять искусственные братские узы за пределами узкого семейного круга. Конечно, ничего нового в таком подходе не было. Тем же самым на протяжении веков занимались религиозные монашеские ордена. Но слова «Alle Menschen werden Brüder» («Все люди станут братьями») из «Оды к радости», написанной Шиллером и положенной на музыку Бетховеном, несли в себе тонко завуалированное революционное значение. Если вспомнить самый известный лозунг Великой французской революции, представление, что все люди становятся братьями, было столь же радикальным, сколь и мечта о том, что все люди будут свободными и равными.

Современники часто делали вывод о том, что необычайный успех Ротшильдов служит примером таких идеальных братских отношений. Чем-то исключительным было не само по себе количество братьев или сестер (у Майера Амшеля и Гутле было пять сыновей и пять дочерей). У Фрэнсиса Бэринга также было пять сыновей. Более того, уже в 1870-х гг. почти пятая часть (18 %) всех замужних женщин в Великобритании растили по десять и более выживших детей, а более чем у половины было шестеро или более детей; в Германии статистические данные такие же. Больше всего современников поражало, что братья Ротшильд работали вместе как будто в полном согласии. Эту особенность подчеркивал Фридрих Генц в своей статье для «Энциклопедии» Брокгауза, сильно повлиявшей на общественное мнение: «С величайшей добросовестностью братья повиновались проникновенному завету отца, данному на смертном одре, поддерживать нерушимое единство [интересов]… После его смерти любое предложение, откуда бы оно ни исходило, служит предметом коллективного обсуждения; всякая операция, даже самая незначительная, проводится по согласованному плану и объединенными усилиями; и каждый получает равную долю от ее результатов».

Симон Мориц фон Бетман, франкфуртский конкурент Ротшильдов, подхватывал: «Согласие между братьями вносит большой вклад в их успех. Ни один из них не помышляет в чем-то обвинять другого. Ни один из них не критикует враждебно операции другого даже в том случае, когда результат не оправдывает их ожиданий». «Ротшильды столько же обязаны своим процветанием единству, — замечал позже Бенджамин Дизраэли, — которое свойственно всем ветвям этой многочисленной семьи, как и своему капиталу и способностям. Они похожи на арабское племя». Вскоре такое мнение вылилось в миф о «пяти франкфуртцах». Как писал в 1830-е гг. один немецкий литератор, «эти пять братьев вместе образовали несокрушимую фалангу… и, верные своему принципу никогда ничего не предпринимать по отдельности и согласовывать все операции между собой, всегда следовали ему и преследовали ту же цель».

Подобные замечания казались бы бесполезными, если бы братская гармония была нормой; однако парадокс в том, что, в отличие от идеализированных поэтами братств, настоящие братья редко хорошо работали вместе. И евреям, и христианам известна история Иосифа и его братьев, одна из лучших библейских историй о братской распре: ненависть Гада и Асира к их сводному брату, не по летам развитому любимцу Иосифу; пылкая привязанность Иосифа к своему младшему брату Вениамину; двойственные чувства Рувима, перворожденного; ненависть — и примирение в конце. Отношения между братьями Хоуп и братьями Бэринг были не такими бурными, однако они не сумели преодолеть личные разногласия во имя братского единства. Поскольку братья Ротшильд обошли их с финансовой точки зрения, было решено, что они воплотили неуловимый идеал.

В действительности очень трудно было сохранять братскую любовь в хаотических условиях 1814 и 1815 гг. После того как их средства истощились в результате многочисленных крупных и рискованных операций, личные отношения между Ротшильдами часто портились — иногда дело доходило почти до полного разрыва. Главной причиной для таких разногласий, несомненно, служила все возрастающая властность Натана по отношению к своим деловым партнерам. Технически, по договору 1815 г., братья были равноправны: прибыль делилась в равных долях, и Натан выдал каждому из братьев долговую расписку на 50 тысяч ф. ст. в компенсацию за свою гораздо большую долю капитала. Но, как в то время замечали Соломон и другие, сочетание вспыльчивости Натана и все большей англоцентричности операций компании в конечном счете превращало остальных братьев в простых агентов. Натан, как только наполовину в шутку заметил Соломон, был «главнокомандующим», а остальные — его «маршалами», в то время как суммы «собственных фондов», которыми им приходилось распоряжаться, были «солдатами», которых необходимо было «держать в состоянии боевой готовности». Довольно показательно подразумевавшееся сравнение с самим Наполеоном, против которого в конечном счете были направлены все их финансовые операции. Кстати, такое сравнение делали не только родные братья Натана. Как говорил Суинтон Холланд своему компаньону Александру Бэрингу в 1824 г.: «Должен откровенно признаться, что у меня не хватило бы духу для его операций. Они в целом хорошо спланированы, осуществляются с большим умом и искусством — однако в сфере денег и финансовых средств он то же, чем Бонапарт был на войне, и если настанет неожиданное потрясение, он рухнет на землю, как и тот, первый». Для Людвига Бёрне и Натан, и его братья были «финансовыми Бонапартами». В 1870-е гг. литераторы по-прежнему проводили такие сравнения. Но на самом деле именно Натан стал Бонапартом финансового мира; с императором Франции его роднили и сверхчеловеческая жажда риска, и нетерпимость к неспособным подчиненным.

В 1811 г. — еще до смерти отца — остальные братья начали жаловаться на иногда нетерпимый тон писем Натана. Но лишь начиная с середины 1814 г. он стал по-настоящему доминирующим партнером — чтобы не сказать деспотом. Главным поводом для ссор стало его стремление указывать братьям, что делать. В июне 1814 г. он приказал Соломону ехать в Амстердам, чтобы помочь Джеймсу, и воспользовался случаем, чтобы обругать братьев, оставшихся во Франкфурте: «Знаешь, Амшель и Карл меня ужасно огорчают. Ты и понятия не имеешь, как по-идиотски они пишут, и они тянут из меня как сумасшедшие… Они пишут мне такие глупости, что сегодня я очень зол. Амшель пишет Джеймсу, как будто может вести дела самостоятельно». Очевидно, письмо задело нужную струну, и призыв Давидсона к Натану воздержаться от «пренебрежительной переписки» последовал слишком поздно. Расстроенный Карл слег, предупредив Натана, что, если «он будет продолжать в том же духе», вскоре «один из его партнеров окажется на том свете», так тяжело подействовали на него письма. Соломон тоже жаловался на «страшные боли в спине и ногах», однако интонация его письма была более сердитой: «Я ни на миг не поверю, что, даже будь я ученым Натаном Ротшильдом, я мог бы обращаться с другими четырьмя братьями как с глупыми школьниками и только себя считал умным… Не хочу больше огорчаться и болеть больше, чем я болею и без того. Выражаясь прямо, мы не пьяницы и не дураки. У нас даже есть нечто такое, чего, видимо, нет у тебя в Лондоне, — мы аккуратно ведем наши книги… Будь мои слезы черными, я писал бы куда легче, чем чернилами… День, когда из Англии приходит почта, повергает меня в ужас. Эти письма снятся мне каждую ночь… Так не пишут своим родным, своим братьям, своим партнерам».

Однако на все возражения братьев Натан просто угрожал прекратить все дела: «Должен признать, что я сыт по горло запутанными делами и их неприятными последствиями… И отныне, начиная с сегодняшнего дня… думаю, что будет лучше, если Соломон закроет все парижские счета и приедет в Лондон. А Давид[сон] может захватить с собой амстердамские счета. Затем мы сверим книги. Ожидаю отчет и из Франкфурта… потому что сыт компанией по горло… Знаю, что все вы люди умные, и теперь все пятеро из нас получат, благодарение Богу, покой».

Его слова возымели желаемое действие: Натан отдавал приказы, на которые более или менее не следовало возражений, как признавался Соломон в письме Соломону Коэну в августе 1814 г.: «Мой брат в Лондоне — главнокомандующий, я его фельдмаршал, и, следовательно, я обязан по мере возможностей исполнять свой долг и… вынужден отчитываться перед своим главнокомандующим, выслушивать его замечания и т. д. Возможно, я слегка утрирую, чтобы показать ему, насколько серьезны мои слова, и все же будет преувеличением заметить, что я теряю голову… Будучи хорошим командующим, ты должен точно знать все, что положено знать командующему, а не думать постоянно об одних наступлениях, но тебе следует время от времени переходить к обороне, чтобы сохранить силы».

Судя по этому письму, Соломон по-прежнему беспокоился, что Натан принимает все слишком близко к сердцу, но теперь он явно видит себя в подчиненной роли, в роли советника: «Мы относимся к тебе как к главнокомандующему, а мы — твои генерал-лейтенанты. Возможно, Господь дарует нам удачу, благословение и успех. В этом случае мы останемся генералами. Те же, кто, не дай бог, не имеют ни покоя, ни удачи, даже не капралы». Карл также признавал главенство Натана, хотя прибегал к слегка другому сравнению: «Я только последнее колесо [в карете] и считаю себя лишь деталью механизма». Они с Соломоном, возможно, не питали особой любви к Амстердаму, но оставались там, поскольку так велел Натан. Даже просьбы Соломона отпустить его во Франкфурт — где он за предыдущие три года провел всего три недели, — чтобы повидаться с женой или присутствовать на бар-мицве сына, очевидно, считались Натаном неразумными; вторая просьба встретила согласие только на том условии, что Соломон вернется в Париж на следующий день, а за время пребывания во Франкфурте займется тамошними счетами. У Натана была только одна забота: дело. «Все, что ты пишешь, — устало жаловался Соломон, — оплати это, оплати то, пошли это, пошли то».

«С 1811 г… я ездил туда, куда призывали меня дела. Если бы я сегодня был нужен в Сибири, я бы… поехал в Сибирь… Прошу, окажи мне услугу и воздержись от дальнейших раздраженных писем. Ночуешь на постоялом дворе, часто при свечах, и ждешь писем от братьев. Вместо того чтобы ложиться спать в хорошем настроении, ты подавлен и мучаешься бессонницей. Какие радости нам остались? Все мы уже в годах, удовольствия юности вне пределов досягаемости; к сожалению, нам пришлось сказать им… „спокойной ночи“; желудки у нас больные, так что и обжорство уже не для нас. Следовательно, для нас заказаны почти все мирские радости. Неужели нам отказаться и от радости переписки?»

Но Натан упивался своим аскетическим материализмом: «Пишу тебе, излагая свое мнение, так как писать тебе — мой долг, будь он проклят… Я перечитываю твои письма не единожды, а, наверное, сотню раз. Да ты и сам без труда все себе представляешь. После ужина мне обычно нечем заняться. Я не читаю книг, не играю в карты, не хожу по театрам, моя единственная радость — мое дело, и в этом смысле я читаю письма Амшеля, Соломона, Джеймса и Карла… Что касается письма Карла [о покупке большого дома]… все это полная ерунда, ибо, пока дела у нас идут хорошо и мы богаты, все готовы льстить нам, а те, кому не нужны наши деньги, нам завидуют. Наш Соломон слишком хорош и покладист ко всему и всем, и если какой-нибудь паразит нашептывает что-нибудь ему на ухо, он думает, что все люди благородны; истина же в том, что все преследуют собственные интересы».

Частным образом даже Генц признавал Натана первым среди равных. Именно он обладал «замечательным чутьем, которое всегда позволяет им всем выбирать то, что нужно, а из двух хороших выбирать наилучшее»: «Самый глубокий довод Бэринга не так способен вдохновить меня… как веское суждение одного из более умных Ротшильдов — ибо среди пяти братьев есть один, чей ум оставляет желать лучшего, и другой, чей ум слаб, — и если Бэринг и Хоуп когда-нибудь допустят ошибку, могу с уверенностью утверждать: это произойдет потому, что они сочтут себя умнее Ротшильда и не последуют его совету».

Очень показательно, что в последней фразе указан «Ротшильд» в единственном числе. Настоящий «финансовый Бонапарт» был только один.

Вероятно, Генц имел в виду Амшеля и Карла, когда писал об «одном, чей ум оставляет желать лучшего, и другом, чей ум слаб». Такое суждение было несправедливо: точнее сказать, Амшель и Карл менее склонны были рисковать, чем их братья. Амшель был самым осторожным из пяти и постоянно мечтал вести «тихую жизнь». «Я не стремлюсь сожрать весь мир», — писал он в характерном для него грубоватом стиле. Его идеалом была «безмятежная работа», без тех тревог, какие обычно вызывали наполеоновские планы Натана. Карл, четвертый брат, отличался нервозностью и неуверенностью; он, как и Амшель, не был чрезмерно честолюбив. «Я сыт по горло делами, — признавался он старшему брату в типичном для него письме. — Желал бы, чтобы Бог дал мне самую малость, достаточную для жизни, одежду для себя и хлеб насущный. Я не хочу парить в небесах». Это чувство, несомненно, усилилось во время фиаско с амстердамскими казначейскими векселями, навлекшими на него бурю обвинений. После того случая, как писал Соломон, Карл по-настоящему «боялся» Натана, хотя по-прежнему способен был отпускать критические замечания за спиной «босса». Мы уже имели случай убедиться в том, что Соломон обладал и необходимым интеллектом, и самоуверенностью, чтобы усомниться в стратегии Натана; но он был слишком «тихим и задумчивым» и «принимал все слишком близко к сердцу» — по мнению старших служащих Ротшильдов вроде Давидсона и Брауна, — чтобы противостоять воинственности брата. Когда возникала необходимость, Соломон предпочитал занимать сторону Натана против остальных.

Впрочем, главенство Натана никогда не было абсолютным: партнерство не выродилось в диктатуру. На то имелось несколько причин. Во-первых, самый младший брат Натана, Джеймс — которому в 1815 г. исполнилось всего 23 года, — подчеркнуто не желал подчиняться его воле, он проявлял гораздо больше строптивости, чем остальные три брата. Во время одной особенно тяжелой ссоры в июне 1814 г. Джеймс сохранял хладнокровие и язвительно писал Соломону Коэну, что тот позволяет Натану «диктовать, как обойтись с миллионами, как будто это яблоки и груши». Хотя временами Джеймс и собирался покинуть Париж, маловероятно, что он оставался там только потому, что так приказал ему Натан. Самый младший из пяти братьев был ровней Натану и по темпераменту, и по уму; кроме того, Джеймс обладал преимуществом лучшего образования. Показательно, что именно Джеймс побуждал братьев принять систему двойной бухгалтерии. На самом деле только разница в возрасте обязывала Джеймса в течение двадцати последующих лет уступать брату. Даже признавая главенство Натана, Джеймс держался с ним отнюдь не почтительно. «Главное сейчас — выработать разумный план для Англии, — писал он Натану в марте 1818 г. — И заняться этим придется тебе… Решение я оставляю тебе. Мой долг — главным образом привлекать твое внимание к этому вопросу, а твой долг как главнокомандующего — продумывать решения». Уже в декабре 1816 г. у Карла появился повод жаловаться на нападки Джеймса, который в письмах утверждал, что франкфуртское отделение не приносит достаточно денег. Джеймс проявлял те же черты, что и Натан. Поэтому менее воинственным братьям время от времени приходилось обуздывать Натана, а позже

Джеймса. После одной из самых серьезных неудач в послевоенный период Амшель писал Джеймсу: «Никогда нельзя терять голову. Вот в чем заключается преимущество партнерства. Если один из партнеров выходит из себя, остальные обязаны сохранять спокойствие. Если головы теряют все — тогда спокойной ночи. Надеюсь, что [мое письмо застанет тебя] успокоившимся и что ты поблагодаришь Господа за то, что мы нажили состояние быстрее, чем кто-либо другой».

В самом деле, не раз бывало, что Натан охотно откладывал решение трудного вопроса, заявляя, что ему нужно посоветоваться с братьями. Временами это была просто уловка; но иногда он в самом деле прислушивался к их мнению.

Наконец, как бы они ни ссорились, у братьев не было никого, кому они могли бы так всецело доверять. Известно, что в одном случае, когда Натан забыл жирировать векселя, Соломон подделал его подпись; невозможно представить, чтобы кто-нибудь другой мог так поступить. Даже лучшие клерки держались в шаге позади: когда один из них, по фамилии Фейдель, начал приобретать излишнее влияние на Амшеля, реакцию Карла нельзя назвать иначе как ревностью. И не к таким близким родственникам, особенно зятьям — мужьям сестер или братьям жен, — всегда относились с долей подозрения, как к чужакам, которые хотят вторгнуться в их общество. Джеймс особенно беспокоился, что Натан слишком доверяет родственникам своей жены, Соломону Коэну и Абрахаму Монтефиоре (брату Мозеса), и испытал облегчение, когда узнал, что это не так: «В редких случаях человеку необходимо понимать, что даже то, что говорят ему друзья, — не что иное, как лесть, в которой нет ни единого правдивого слова; уходя от тебя, они смеются над твоей доверчивостью. Что ж, дорогой Натан… ты умен и честен, ты знаешь свет… До того, как пришло твое письмо, с моего сердца упал камень, потому что Соломон сказал, что в Лондоне теперь все по-другому, не только [Абрахаму] Монтефиоре и Соломону Коэну больше не позволяют читать и обсуждать письма и все дела, но даже и Давидсону не позволено так поступать. Теперь все подтвердилось в твоем письме».

Точно так же объединились остальные братья, узнав о попытках Карла найти жену в Гамбурге. Всем им было глубоко небезразлично, какую семью выберет Карл. В конце концов, неподдельные узы братской любви были выкованы на Юденгассе, и никакие другие узы не могли с ними сравниться. «Обещал ли кто-нибудь нам больше, когда все мы спали в одной тесной комнатке на чердаке?» — спрашивал Соломон, когда Натан ворчал из-за того, что какие-то консоли продали слишком быстро. Такие воспоминания не забываются, как бы далеко друг от друга ни жили братья и какими бы горькими упреками ни осыпали друг друга в письмах.

Размер — и предел — братского единства проступили наиболее явственно, когда братья спорили о том, менять ли условия договора о партнерстве 1815 г. В результате крупных операций 1814–1815 гг. возник запутанный узел финансовой взаимозависимости, который невозможно было распутать без огромного труда. Возник вопрос, позволить ли Джеймсу основать новое отделение в Париже под недвусмысленно коллективным именем «Братья Ротшильд» (de Rothschild Freres). Хотя Джеймс был против слияния счетов различных учреждений, тревожился и Амшель, боясь, что Джеймс может вовлечь его в рискованные операции. Их с Карлом удалось переубедить, только когда Джеймс согласился, что капитал компании не станет достоянием гласности. Братья приняли важное решение, и их скрытность создала стойкий прецедент. Результат стал компромиссом, на достижение которого ушло почти два года. В договоре 1818 г. партнерство братьев определялось как «три совместных торговых учреждения, управляемые под общей взаимной ответственностью названных пяти партнеров», но в то же время «образующих всего один общий совместный концерн». Тонкое различие, которое довольно точно излагало способ, каким братья преодолели свои личные разногласия благодаря глубокому и стойкому пониманию общей братской цели.